Текст книги "Литературная жизнь Оренбургского края во второй половине XIX века. Краеведческие материалы"

И. Н. Захарьин-Якунин

У Льва Николаевича Толстого

(из воспоминаний)

…Лев Николаевич заговорил о моей книжке «Хива». Оказалось, к крайнему моему изумлению, что он прочел уже более половины этой книжки.

– Всю не успел еще прочесть, – заговорил Лев Николаевич. – Меня этот поход очень интересует. А скажите, пожалуйста, я хотел бы знать, правда или нет, что Перовский во время этого похода зарывал в землю живьем молодых киргизов – проводников в присутствии их отцов?… Вы, может быть, это знаете, так как для своей книги должны были прочесть очень многое об этом несчастном походе.

Я отвечал, что это выдумка, что я, живя в Оренбурге и разговаривал со многими участниками похода и подробно расспрашивал их об этом походе, не слышал ничего подобного, что Перовский, действительно, во время бунта киргизов в этом походе, когда они, получив деньги вперед еще в Оренбурге, хотели бросить отряд на произвол судьбы в снежной степи и уйти обратно в свои кочевья, вместе с верблюдами, покидав вьюки, приказал ввиду упорства взбунтовавшихся, расстрелять трех человек, – и только таким образом спас отряд, состоящий из четырех тысяч человек.

– Но откуда же взялся слух о такой ужасной жестокости?

Я объяснил, что этот «слух» был пущен в русской печати впервые таким «достоверным свидетелем», как редактор одного субсидируемого в Москве исторического журнала…

– Ах, как я рад, как я рад, что этого не было! – проговорил Лев Николаевич. – Я именно был уверен, что Перовский не мог этого сделать. А ведь все-таки, – сказал Лев Николаевич после небольшой паузы, – главнокомандующий он был плохой.

Я отвечал:

– Это несправедливо, Лев Николаевич. О Перовском нельзя судить по одному зимнему походу в Хиву, ему не удавшемуся: это все равно, например; как если бы Наполеон, в своей первый поход в Италию, потерпел бы поражение со всем своим отрядом от зноя и жажды; значит, и о нем бы тогда можно было говорить, что он «очень плохой главнокомандующий»… Ведь Перовский потом, в 1853 году, совершил один из самых блестящих походов в глубь той же Средней Азии.

Е. Е. Лазарев

«В молодой компании…»

(из воспоминаний о Л. Н. Толстом)

Мое личное знакомство с Львом Николаевичем началось в 1882 или 1883 году, когда он со старшим сыном Сережей и его учителем В. И. Алексеевым приехал в свое самарское имение в башкирской степи. Прожили мы там две-три недели на лоне природы, в большой, разнообразной и интересной компании.

Имение это не походило на обычные барские имения. Кругом степь необъятная. Но в имении, ни близ имения нет ни села, ни деревни. Барская усадьба – небольшой флигель с некоторыми службами да ряд башкирских юрт для гостей и кумысников, которые по знакомству приезжали сюда каждый год, главным образом интеллигенция. Близ дома стояла специальная башкирская юрта, в которой приготовлялся кумыс и в которой специалист башкир угощал всех желающих пить кумыс – каждого порознь и целой компанией, с раннего утра и до поздней ночи. Казалось, что он имеет неисчерпаемое море кумыса…

Артельное кумысное питание совершалось правильно раза два в день. Два раза в день компания собиралась для обеда и ужина. Обряд принятия пищи и кумыса совершался медленно и сопровождался самыми душеспасительными разговорами, спорами и даже ссорами между «идеалистами» и «материалистами». К этим совместным пиршествам ежедневно приходил Лев Николаевич, которому больше всего приходилось защищаться от наскоков молодых сил. Нередко, однако, он уносился в прошлое или приводил художественную иллюстрацию своего положения, при которой все спорщики смолкали и, разинув рты, жадно впивались в рассказчика молодыми, сверкающими жизнью глазами.

С величайшим восторгом я вспоминаю до сих пор эти недели, проведенные в обществе Льва Николаевича… Здесь, в степи, все как-то естественно жили враспояску. Любители, даже дамы, ходили босиком. Сам Лев Николаевич чувствовал себя превосходно. В нашей молодой компании он молодел сам, проникался игривостью и смиренно выносил ярые нападки молодежи за свой неумеренный идеализм… И молодежь, и сам Лев Николаевич разражались часто заразительным смехом, когда 17-летняя курсистка с яростью нападала на него, доказывая, что Лев Николаевич не знает настоящей жизни и рассуждает, как невинное дитя. Молодой князь Оболенский, товарищ Сережи, неизменно стоял за эту курсистку, находя, что она всегда права…

В это мое первое знакомство с Толстым на лоне природы мне не удалось беседовать с ним наедине и основательно на интересовавшие меня темы: при его обычных посещениях наших собраний он безраздельно становился достоянием или жертвой всей компании. Ему приходилось играть роль представителя «консервативных» отцов, а вся остальная молодая компания высоко держала революционное знамя «детей».

Лоно природы, ширь степей необъятная да высь поднебесная, гипертрофия молодой энергии, свобода, простота жизни и общее доверие друг к другу – все это давало полный простор проявлению широкой русской натуры.

– Бей по голове двуглавую хищную птицу! – кричала на всю степь молодежь.

– Не тронь и клопа! – отвечал Толстой.

Случалось, наши горячие споры, по русскому обычаю, переходили в ссоры, причем доставалось на орехи и «консервативному» графу.

Помню случай. Однажды молодежь нападала, Толстой защищался. Спорили сначала спокойно и весело, потом разгорячились, все стали говорить колкости. Вдруг, посреди битвы и всеобщего возбуждения, Лев Николаевич встает и с дрожью в голосе просит у всех прощения за то, что он нас рассердил… вывел из себя…

Не могу забыть того чудного чувства горячей нежной любви к Льву Николаевичу, которое охватило тогда всю нашу компанию. У него тоже были слезы на глазах. Тотчас после этой сцены мы снова все уселись на траву, и Лев Николаевич стал нам оживленно рассказывать различные анекдоты из своей прежней жизни, нисколько не стесняясь в выражениях и присутствия девиц.

21 июля 1884 года я был неожиданно арестован в своем селе и спешно доставлен в самарскую тюрьму. Здесь мне объявили постановление от 8 июля того же года о высылке меня административным порядком в Восточную Сибирь сроком на три года… Я прибыл в Москву, в Бутырскую пересыльную тюрьму, лишь 22 августа – на другой день по отходе последней политической партии этого года в Сибирь, так что мне приходилось ждать в Бутырках до весны, до первой партии будущего года, то есть до мая месяца…

В один день ко мне неожиданно явился на свидание… А. А. Бибиков в сопровождении моей матери, которую он привез из Самары и поместил у Льва Николаевича в Хамовниках, где он жил в эту зиму. Бибиков возвращался вскоре назад в Самару, но Лев Николаевич оставил мать у себя в доме, чтобы дать ей возможность подольше видеться со мной. Иногда он сам приходил на свидание ко мне вместе с матерью. А когда она, наконец, уехала, Лев Николаевич продолжал ходить ко мне в установленные дни. Здесь, наконец, мы могли говорить исключительно о наших личных взглядах и настроениях.

Свидания нам давали в общем зале, где одновременно происходили свидания других заключенных с их родными и знакомыми. Лев Николаевич внимательно рассматривал всех присутствующих и расспрашивал меня обо всех…

Однажды во время свидания Лев Николаевич обратил особое внимание на молодую пару воркующих голубков – административно-ссыльного Ивана Николаевича Присецкого с женой, с которой он повенчался в киевской тюрьме, когда та, будучи невестой, жила на воле. Они приехала теперь в Москву, чтобы следовать за мужем в ссылку.

– Как, – спрашивал Лев Николаевич, – значит, они до сих пор остаются на положении жениха и невесты?..

Я улыбнулся утвердительно.

Лев Николаевич молчал и из-под бровей все время смотрел на молодую пару, которая сидела близко друг к другу, крепко сцепившись руками.

– Как, – снова спрашивал он, – неужели им не позволяют остаться одним… вместе спать не дают?

Я вновь улыбнулся при мысли о такой наивности и, признаюсь, был немножко смущен, потому что Лев Николаевич говорил это своим обычным ровным голосом, отнюдь не понижая его при своем щекотливом вопросе…

Мы оба продолжали молчать, потому что все его внимание перенеслось на молодую пару. Я не прервал молчания, ибо видел, что он о чем-то напряженно думает. Наконец, решив прервать молчание, я взглянул на него и был несказанно смущен: по щекам его текли слезы, и глаза, полные слез, постоянно мигали.

Слез своих он не вытирал.

– Какое варварство! – произнес он, вставая вместе со всеми, когда свидание кончилось и все стали прощаться.

Весной 1885 года мы вышли из Москвы, и наши непосредственные сношения с Львом Николаевичем прекратились. Но с этапного пути, из Иркутска, я написал ему длинное письмо с описанием знаменитой шестнадцатидневной голодовки четырех женщин-каторжанок… Я долго не знал о судьбе этого письма: дошло ли оно? Лишь четыре года спустя мне пришлось идти вновь этапом в Сибирь с лицами, взятыми в подпольной типографии за печатание моего описания иркутской голодовки. От них я узнал, что Лев Николаевич не держал его в секрете…2121
  Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 1—2. – М., 1955.


[Закрыть]

Г. И. Успенский

(25.10. 1843 – 5.04. 1902)

В творчестве известного русского писателя и публициста Глеба Ивановича Успенского нашли отражение идейные искания революционно-народнической интеллигенции.

В русскую литературу Г. Успенский вошел как один из основателей художественно-публицистического очерка. Известны циклы очерков писателя «Из деревенского дневника»: «Власть земли», «Крестьянин и крестьянский труд», «Живые цифры».

Высоко оценили прозу Успенского уральские рабочие, которые писали ему: «Мы, рабочие, грамотные и неграмотные, читали и слушали Ваши книги, в которых Вы говорите о нас, простом сером народе. Вы о нем говорите справедливо; так что мы думаем, кто бы из образованных людей не прочитал Ваши книги, всякий подумает о нас, о нашем темном и светлом житье, если только у этого человека доброе сердце».

Писатель соглашался с этой оценкой его творчества: «действительно, „желание“ писать справедливо всегда было во мне, равно, как и желание, чтобы образованный человек подумал о темном и светлом житье простого человека».

Для сбора очеркового материала Успенский нередко ездил по стране. Так было и в конце 80-х годов. Заинтересовавшись проблемой переселенческого движения крестьян, Г. Успенский посетил в мае-июне 1889 года Оренбургскую и Уфимскую губернии. Известно, что писатель ехал по старому Уфимскому тракту и, очевидно, побывал в селах Сакмарского и Октябрьского районов Оренбуржья. На Успенского хорошее впечатление произвела природа Оренбургского края, но писатель с возмущением писал о расхищении земель, которое происходило при попустительстве местных властей, о тяжелом положении переселенцев.

Результатом этой поездки явились очерки писателя «От Оренбурга до Уфы».

Н. Н. Каразин

(9.12. 1842 – 19.12. 1908)

Каразин Николай Николаевич, прозаик, художник, журналист, родился на Украине, в слободе Новоборисоглебская Богодуховского района Харьковской губернии. Он был внуком основателя Харьковсого университета, окончил 2-ой Московский кадетский корпус, был выпущен офицером в 1862 г., а в 1863 г. участвовал в польской кампании. В 1865 г. в чине штабс-капитана вышел в отставку и поступил вольнослушателем в Академию художеств, занятия в которой прекратил в 1866 после конфликта с ректором. Вновь определившись в армию, участвовал в военных действиях в Хиве, Бухаре и Коканде, вел топографические съемки.

Литературную деятельность начал публикацией отрывка из очерков «От Оренбурга до Ташкента» в журнале «Нива» (1871, №44) – с этим журналом Каразин сотрудничал более 30 лет, поместив в нем свыше 450 рисунков и около 60 произведений. В его романах «На далеких окраинах» и «Погоня за наживой», как считается, отражен процесс проникновения русского капитализма в Среднюю Азию. Интересен его роман «С севера на юг» – о русских переселенцах, которые покидают родные места и в поисках счастья отправляются в неизвестную им Среднюю Азию. В 1880-е годы Каразин в основном занимался живописью. Но выехав в 1885 г. в Среднюю Азию для натурных зарисовок (ему были заказаны картины для Военной галереи Зимнего дворца), Каразин одновременно подготовил книгу путевых очерков «От Оренбурга до Ташкента» (СПБ., 1886), в которых рассказывает о том, как добраться из Оренбурга в Ташкент, даёт описания мест, связанных с Пугачевским восстанием. В книге много рисунков, сделанных автором. В 1890-е гг. Каразин сотрудничал с оренбургской «Тургайской газетой», где был опубликован его рассказ «Не в добрый час» (1896, №40) и помещены рисунки «Осень» (№44), «По первому путку» (№46), «Буран в степи» (47), «Метель» к рассказу Л. Н. Толстого «Из жизни беглых» (№48), «Зима» (№49), «Курьер» (№50), «Охота на медведя» (№51), «Елку везут» (№52). Оренбургские мотивы звучат и в его сказке «Дедушка Буран, бабушка Пурга».

Художественный материал:

Дедушка-Буран, Бабушка-Пурга2222
  Каразин Н. Н. Мои сказки. – СПб., 1895. – С. 73=77.


[Закрыть]

Тихо, тихо в широкой, беспредельной степи. Ни один сухой стебелек не шевельнется, легчайшая порошинка, как осела, так и сидит, словно приклеенная… На кургане видна могила батыря* степного, Бог весть, когда похороненного, а над этою могилой торчат шесты с цветными тряпками, с конскими хвостами – бунчуками**… И тряпки эти, и хвосты спокойно висят, не колыхнутся, словно вот нарисованы они на этом сизом, мглистом тоне вечернего воздуха.

Щелкнет где, за версту, а то и больше, конская подкова о камень – далеко, звучно так по степи разносится… Собака залаяла где-то в ауле дальнем, – словно вот тут, сейчас, близко… В этой мертвой тишине каждый малейший звук отчетливо, ясно так слышится. Не к добру это могильное затишье!

Весь день не видать было солнца за сплошными, серыми тучами, а тут, как к самому краю неба оно спустилось, на минутку проглянуло, красно-багровую полосу зажгло на западе, бесконечно длинные тени, отбросило от каждого кусточка, от каждой кочки, от могильного кургана и от этих шестов с хвостами и тряпками… Багровым светом озарило степь, будто красным, растопленным золотом залило.

Не к добру эта кровавая окраска!

Все, кого в пути застигла такая пора, все, кто только от дому далеко отбился, все спешат под кров, под защиту нор и логовищ, к жилому теплу – домой… Зверье все мигом попрячется! Табуны в плотные кучи собьются, волки и лисицы по щелям степных балок***, под камни залягут…

Собаки, на что ко всему привычные, а и те к человеку жмутся, к порогу его войлочной кибитки или к зимней землянке, и оттуда выть начинают – протяжно, жалобно…

Не к добру это вытье заунывное!

Чу!.. Разом ожила степь, «закурилася»… Словно из-под земли всюду повыскакивали белые зайчики, зарезвились, заскакали, заиграли на просторе… Крутятся, прыгают, кувыркаются, мечутся в разные стороны, друг дружку с ног сбивают, пешему и конному под ноги кидаются, посвистывают полегоньку, весело… Да все их больше и больше набегает… Один налетит на куст – рассыплется, а с того места десяток новых вскакивает… Это разыгрались передовые вестники, детки «Пурги-бабушки», скоро, значит, и сама она пожалует.

Загудело, застонало в степи… Сизые тучи, словно волны дыма порохового, клубятся, вровень с землею стелятся, а в этих тучах растет и близится страшный облик бедовой старухи.

Загудело, застонало в степи… Сизые тучи, словно волны дыма порохового, клубятся, вровень с землею стелятся, а в этих тучах растет и близится страшный облик бедовой старухи.

Вот она, седая, сгорбленная, шагает широко, размашисто, топчет деток своих, длинною метлою во все стороны разметывает, а метла эта такая, что от востока до запада размах ее стелется, сама след режет глубокий, сама этот след без остатка сглаживает… Да и не молча работу свою злая старуха справляет: громко на всю степь жалуется, и брюзжит, и ворчит, и вздыхает тяжко, носом крючковатым посвистывает, зубами пощелкивает.

Тяжело в степи в эту пору, тяжело зверю-скотине, а все-таки горе их пока полугоре, – горе впереди, горе, когда дедушка Буран сам за своею старухою следом пожалует.

Словно не в воздухе, не по земле, а далеко где-то, под землею, гул и гром идут перекатами. Несметный табун белых коней мчит Бурана-дедушку, в распашных санях везет его, старого да пьяного. Кони дикие, разнузданные, ржут и фыркают; разметали по ветру гривы белые, жмутся кучею, рвутся в стороны. Сам Буран высоко в санях стоит, головою в небо уперся, шапка на нем меховая-косматая, на плечах халат распоясанный, в руках «дубина-мороз» веская, что не размах, так и валится лоском все встречное.

Расходился Буран-дедушка, на коней своих зычно гикает, бегу сдавать не дает, знать, старуху свою нагнать хочет, да никак не нагонит все: та ведь тоже прытка, даром что пешая… И носятся они друг за другом, как бешеные, все крутят да ломят, с корней выворачивают…

И нет на них силы ровной, нет на них угомону и устали, пока сами собою, своим хотением, вволю натешась, спать не улягутся.

И тогда спадет ветер, проглянет солнышко утреннее и зальет степь взбудораженную золотом, теплым, ласкающим светом.

Заискрятся алмазами бесконечные сугробы снежные, словно горы, словно волны моря, разом застывшие… Снова звуки живые в чистом воздухе послышатся, снова все живое, мирное и не мирное на свет Божий выглянет и начнет свою работу обыденную, вражеским набегом на время прерванную.

* Батырь – богатырь

** Бунчук – знамя

***Балка – овраг

В. Л. Дедлов-Кигн

(27.01. 1856 – 17.06. 1908)

Прозаик, публицист и критик Владимир Людвигович Дедлов-Кигн был из белорусских дворян (родился в г. Рогачёве Могилёвской губернии), но два года служил в Оренбурге. До этого он окончил петербургскую гимназию, юридический факультет Петербургского университета, служил в Министерстве внутренних дел.

Начало литературной деятельности писателя связано с петербургской еженедельной литературной и политической газетой «Неделя», ведущим сотрудником которой он становится с 1882 года. Первый свой рассказ «Экзамен зрелости» он посылал И. С. Тургеневу. Для будущего писателя важным было знакомство с А. В. Праховым, историком искусства и редактором журнала «Пчела».

В 1880-е гг. он путешествовал по Италии, Египту, Сирии, Турции, затем по России. Его путевые очерки и прозаические произведения печатались не только в «Неделе», но и в журналах «Русское богатство», «Нива», «Наблюдатель», «Дело», они стали основой для сборников «Приключения и впечатления в Италии и Египте. Заметки о Турции», «Из далека. Письма с пути», «Франко-русские впечатления. Письма с «Парижской выставки», «Вокруг России. Портреты и пейзажи».

В 1892 году вышла в свет его повесть «Сашенька», которую его современники восприняли как антиобщественное произведение, как проповедь аморализма; но повесть вызвала интерес М. Горького, работавшего над образом Клима Самгина.

В 1890-е годы Дедлов-Кигн вернулся на службу, занимался переселенческими делами, в 1991—93 был чиновником особых поручений Министерства внутренних дел по переселенческим делам Оренбургской губернии и Тургайской области. Объехав оренбургские места в силу служебной необходимости, он описал свою поездку в очерках «По дальнему востоку», «В переселенческой конторе», «Переселенцы и новые места», многие из которых публиковал в газете «Оренбургский край», редактором которой оказался бывший сокурсник писателя по юридическому факультету Н. Боратынский. В. Л. Дедлов-Кигн, достаточно уже известный в то время прозаик, критик и публицист, один из ведущих сотрудников «Недели», служил в Оренбурге в 1891—1892 гг. Публикации писателя в газете «Оренбургский край» выглядели следующим образом: сначала Дедлов-Кигн под псевдонимом Переселенец вел рубрику Заметки и картинки (1892, №№2,3,4, 1893, №№5,6,9), комментировал письма читателей, затем давал зарисовки Оренбурга, его зданий, сравнивая с Петербургом («оба бурга, но один бург почти Европа, а другой – почти Азия» – №5, 1/01 – 1893), в №10 читателям предлагались сцены из повести «Сашенька», а в №16 писатель помещает рассказы о столичной литературной жизни. В 1894 г. в №№167, 170, 175, 176 газетой предложена перепечатка из «Севера» отрывков из произведения «Спор славян», в номерах 260, 261 приведены отрывки из книги «Переселенцы и новые места». С 262 номера газета публикует «Литературные заметки», в которых речь идет о разных произведениях Дедлова. В очерках писателя дано достаточно подробное описание Оренбурга. Впоследствии очерки были включены в книгу «Переселенцы и новые места. Путевые заметки»

Редакция «Оренбургского края», газеты оренбургской интеллигенции, называла Дедлова-Кигна своим сотрудником, для неё он договорился с А. П. Чеховым, с которым в то время лично познакомился, о публикации на страницах газеты чеховских произведений (были напечатаны «Попрыгунья» и «Чёрный монах»).

В эти же 1890-е годы в Оренбурге жил литературовед Николай Михайлович Гутьяр (1866—1930), первый биограф И. С. Тургенева.

В Оренбург Н. М. Гутьяр приехал в 1892 г. В Оренбургском архиве хранится его формулярный список как преподавателя Оренбургского реального училища, найденный Г. П. Матвиевской2323
  ГАОО. Ф. 82, оп. 1, №17.


[Закрыть]. Включившись в культурную жизнь края, Гутьяр проделал огромную работу по расшифровке рукописного текста краеведа П. И. Рычкова, подготовке его к печати, составлению комментариев и составлению именного указателя. В течение 1895 г. «История Оренбургская» Рычкова печаталась в газете «Оренбургский листок», а в 1896 г. вышла отдельным изданием под редакцией и с примечаниями Н. М. Гутьяра. Через год, в 1897 году, в Оренбурге была издана книга Гутьяра «Из воспоминаний о Ф. И. Буслаеве», известном русском филологе, профессоре Московского университета, у которого учился Гутьяр. 21 марта 1899 г. Н. М. Гутьяр прочёл публичную лекцию «И. С. Тургенев в Берлинском университете», вызвавшую в Оренбурге положительные газетные отклики. В 1898—1899 гг. в «Оренбургской газете» (так стали называться «Оренбургские губернские ведомости» с 1898 г.) была опубликована целая серия статей Н. М. Гутьяра. В двух номерах была рецензия на сочинение Л.Н.Толстого «Что такое искусство» (1898, №№289, 347). Начало рецензии на помещённые в журнале «Вопросы философии и психологии» пять глав сочинения Л. Н. Толстого звучит несколько иронично: «Если гр. Толстой теперь уже не художник, то был таковым несомненно, поэтому названная статья должна представлять большой интерес для читателей, несмотря на всегдашнюю манеру Льва Николаевича оспаривать всякое установившееся мнение, будь оно истинно или ложно – безразлично» (1898, №289). Гутьяр, приводя выдержки из рассуждений Л. Толстого о том, что музыканты, поэты, живописцы «дичают» в своих исключительных занятиях, становятся тупыми и односторонними специалистами, «умеющими только вертеть ногами, языком или пальцами», насмешливо подчёркивает, что «в числе вертящих языком находятся Шекспир, Гёте, Пушкин, в числе вертящих пальцами – Моцарт, Бетховен, Рубинштейн…». Соглашается Гутьяр с Л. Толстым лишь в том, что «искусство есть одно из средств общения людей между собою» (№289).

Пятнадцать статей Н. Гутьяр опубликовал об И. С. Тургеневе, исследованием жизни и творчества которого Н. М. Гутьяр начал заниматься уже давно. Эти статьи затем стали основой для его книги о Тургеневе. Первая статья «К биографии И. С. Тургенева» (1898, №282) явилась своеобразным откликом на выход полного собрания сочинений И. С. Тургенева в приложении к журналу «Нива». Говоря о значимости этого события, Н. М. Гутьяр подчеркивает необходимость определения «правильных взглядов на творчество и личность автора», освобождения от «нелепых суждений» о Тургеневе, обвинений его в ретроградстве, незнании России, в подыгрывании нигилистам и революционерам, в создании героев по преимуществу слабохарактерных и т. п. Гутьяр отмечает, что во всех статьях биографического характера говорится о том, что арест Тургенева последовал за отдельное издание «Записок», «тогда как „Записки охотника“ были выпущены отдельным изданием как раз после ареста его» (№282). Гутьяр считал, что для понимания личности писателя очень важно разобраться во взаимоотношениях Тургенева с его современниками, выявить его преданных и искренних друзей.

Н. М. Гутьяр рассматривает отношения И. С. Тургенева с членами семьи Аксаковых, посвящая этой проблеме несколько статей. Литературовед отмечает интерес И. С. Тургенева к произведению С. Т. Аксакова «Семейная хроника» и восторженную оценку, данную «Запискам ружейного охотника Оренбургской губернии» сначала в заметке для «Современника», а потом в рецензии. Безусловно, отношения «западника» Тургенева и славянофилов Аксаковых не были простыми. Гутьяр отмечает, что Ив. Аксаков был ближе по своим взглядам к Тургеневу, чем брат его Константин. Близка к статьям об Аксаковых и Тургеневе публикация Гутьяра в «Оренбургской газете» под названием «Тургенев и польский вопрос». Автор статьи полагал, что Тургенев, не будучи политиком по преимуществу, «обладал той суровостью взгляда, известной прямолинейностью, какие необходимы для подобных деятелей» (1898, №369), и не мог не высказать своего отношения к польскому вопросу в связи с бунтом 1863 г. Это отношение вначале было либеральным, затем «под влиянием бунта 1863 года носящее следы разочарования, а потому несколько сдержанное и недоверчивое». В статье приводятся факты, отражающие сложные отношения писателя в этот период с газетой И. С. Аксакова «День».

Большое внимание литературовед уделил разрыву Тургенева с редакцией журнала «Современник», посвятив этой теме большую статью, помещенную в трёх номерах «Оренбургской газеты» (392, 393, 394). Н. М. Гутьяр публиковал свои работы не только в оренбургских газетах. В четвёртом выпуске «Трудов Оренбургской учёной архивной комиссии» напечатана статья литературоведа «К биографии И. С. Тургенева», в которой рассказывается о дружеских отношениях писателя и знаменитого артиста М. С. Щепкина и приводится ещё неопубликованное письмо Тургенева к Щепкину, «доставленное в подлиннике Оренбургской ученой архивной комиссии Варварой Петровной Щегловой, сестра которой была замужем за внуком М. С. Щепкина»2424
  Гутьяр Н. М. К биографии И. С. Тургенева // Труды Оренбургской ученой архивной комиссии. – Вып. IV. – Оренбург, 1898


[Закрыть].

Позже, уже уехав из Оренбурга, Н. М. Гутьяр издал свою основную литературоведческую работу о Тургеневе: «Иван Сергеевич Тургенев. Биография» (Юрьев, 1907), созданную на основе его статей и работ («Тургенев во Франции», «Тургенев в Берлинском университете», «Разрыв Тургенева с «Современником» и др.), многие из которых были написаны в Оренбурге.

В 1910 г. в Санкт-Петербурге вышла в свет работа Н. М. Гутьяра «Хронологическая канва для биографии И. С. Тургенева» – это была первая хронологическая летопись жизни и деятельности писателя.