Текст книги "Литературная жизнь Оренбургского края во второй половине XIX века. Краеведческие материалы"

В. Г. Короленко

(27.07.1853 – 25.02.1921)

Поездки классика русской литературы Владимира Галактионовича Короленко в Оренбургский край были связаны с интересом писателя к Пугачевскому восстанию и личности Пугачева.

Известно, что Короленко, став в конце 80-х гг. членом нижегородской архивной комиссии, ознакомился с архивными документами, относящимися к Пугачевскому восстанию, ездил в Арзамас, где на горе видел своеобразный памятник погибшим участниками народных движений.

В книге воспоминаний друга писателя Ф. Д. Батюшкова, написанной при жизни Короленко, делается предположение, что мысль взять сюжетом для романа описание народного движения возникла «еще во время пребывания в Нижнем Новгороде. В одну из своих экскурсий в Поволжье В. Г. Короленко набрел на уцелевшие следы пугачевщины. Помнится, он рассказывал, что это было в его заезд в Бугуруслан»2525
  Батюшков Ф. Д. В. Г. Короленко как человек и писатель. М., 1922. – С. 73.


[Закрыть].

В Бугуруслане (судя по записной книжке писателя) Короленко был 25 июня 1891 г. по пути в Уфу, куда ездил для розыска места расположения лагеря ближайшего соратника Пугачева – Чики (Ивана Зарубина).

Весной 1899 г. писатель приступил к работе над романом, которому собирался дать название «Набеглый царь» (сохранилось два отрывка к этому произведению под таким же названием).

Короленко особенно интересовали вопросы возникновения идеи самозванства, связанной с ожиданием казачеством справедливого царя, и борьбы «степной воли» с «государственным укладом».

Чтобы разрешить эти проблемы, писатель предпринимает поездку на Урал. Сам писатель так объяснил свое решение: «Попытаться собрать еще не вполне угасшие старинные предания, свести их в одно целое, и, быть может, найти среди этого фантастического нагромождения живые черты, всколыхнувшие на Яике первую волну крупного народного движения, – было одной из моих целей поездки на Урал в 1900 году»2626
  Короленко В. Г. Собр. соч. в 10 т. 1953—1956. – Т. 8. – М., 1955.


[Закрыть].

19 июня (по старому стилю) 1900 года В. Г. Короленко вместе с семьей приехал в Уральск, где остановился на даче художника Каменского, знакомого по Петербургу. В Уральске писатель работал в войсковом архиве, осмотрел старую часть города, собор, дом Кузнецовых, «пугачевский дворец». Архивные изыскания Короленко сочетал с дальними и ближними поездками (на велосипеде и на лошади) по казачьим станицам и хуторам. Наиболее важными из этих поездок были две – в Илек и в Таловую. В Илек писатель отправился вместе с «природным илецким казаком» учителем М.Е.Верушкиным «на купленной лошади довольно убогого вида и в таковой же тележке» «по верхней линии».

Выехав из Уральска 26 июля, Короленко со своим спутником побывал, судя по очеркам «У казаков», на Трекиных хуторах, в поселке Дарьинском, в Рубежной, в Требухинском поселке, Январцевском, в Кирсановской станице (первоначальном месте поселения яицких казаков), в Иртецком поселке (последнем на границе Уральского войска с Илецким), Бородинском, Кинделинском, в Герасимовке, в Мухрановском поселке.

В конечный пункт своей поездки – Илек Короленко прибыл 30 июля и пробыл там два с лишним дня. 1 августа, в день отъезда, писатель отправил из Илека письмо матери. Находясь в Илеке, писатель осмотрел станичное управление, телеграф, посту, базар, трактир «Плевна», побывал в гостях у «степного сановника» Ирджана Чулакова, чье кочевье в то время находилось недалеко от Илека. Как потом вспоминал Верушкин, интерес Короленко к этим места был связан с тем, что Илек первым признал Пугачева «царем», здесь его встретили хлебом – солью.

В очерках Короленко «У казаков» описываются Рубежная станица, Таловая (на границе с Самарской губернией) – теперь это Первомайский район Оренбургской области, Ташла, Рассыпная (конец Уральской области по тем временам – начало Оренбургского войска), называются речки Кинделя, Иртек, Голубая, Заживная, Кош, Чаган, рассказывается история основания ряда поселков и станиц (Бородинского, Дьяковского, Убиенного Мара, Илека).

Писатель дает яркие характеристики казаков, чьи предки период исторических событий крестьянской войны были противниками или соратниками Е. Пугачева (Д. М. Бородина, А. И. Хохлачева и др.); местных писателей и историков, писавших о Пугачевском восстании, – И. И. Железнова, М. И. Тушкановой; подробно останавливается на встрече с казаком-старообрядцем Г. Т. Хохловым, совершившим в 1898 г. далекое путешествие по азиатским странам с целью разыскать мифическое царство Беловодию.

Из Илека в Уральск Короленко решил ехать «бухарской стороной» Урала, «Киргизской степью», но в степи без дорог, «без языка» сбился с пути и с половины дороги, перебравшись через Урал, опять поехал «русской стороной», т.е. правым берегом Урала. В Уральск Короленко вернулся 4 августа, а 25—26 августа совершил еще одну поездку в Оренбургский край – на речку Таловую, ибо, по убеждению писателя, основанному на воспоминаниях старожилов, там находилось историческое место – «умет», постоялый двор, «где Пугачев начинал свое дело».

Во время этих поездок Короленко записывал народные легенды и сказания о Пугачеве, зарисовывал и фотографировал места, связанные с восстанием. Илецкому казаку М. Е. Верушкину, спутнику своих поездок по Оренбургской и Уральской областям, Короленко впоследствии прислал девять фотографий тех мест, которые они осматривали во время путешествия: речки Таловой, Таловского умета (два снимка), улицы в станице Мухрановской, кузницы, мельницы Щапова, Карачаганакского базара (два снимка), постоялого двора в станице Рубежной.

Материал о пугачевском восстании и жизни казачества Короленко собирал и после возвращения с Урала. Об этом свидетельствует переписка писателя с оренбуржцами – А. Н. Мякутиным, членом Оренбургской ученой архивной комиссии, которому Короленко давал советы, как делать опись дел о пугачевцах, Г. Т. Хохловым, М. Е. Верушкиным. Писателем была задумана так и не состоявшаяся поездка в Оренбург. 29 июля 1901 г. Короленко, объясняя задержку с поездкой, писал Ф. Д. Батюшкову: «В Оренбург еще не еду… В Оренбург ничего и зимой, тем более, что ведь в сущности там дело происходило именно зимой».

В. Г. Короленко переписывался с оренбуржцами и как редактор журнала «Русское богатство». 1 ноября 1899 г. писатель направил письмо оренбургскому журналисту А. И. Матову, где советовал, как переделать для публикации его очерки «В киргизской степи». Подобные советы содержали письма Короленко, отправленные в Оренбург в 900-е годы начинающему писателю Н. А. Крашенинникову. В 1917 г. (15 мая) В. Г. Короленко ответил редакции еженедельного издания «Оренбургское земское дело», что согласен на издание в Оренбурге отдельной брошюрой его статьи «Падение царской власти», опубликованной в «Русских ведомостях».

Результатом пребывания Короленко на Урале явились известные его очерки «У казаков» и «Пугачевская легенда на Урале», планировавшаяся вначале как 4 глава очерков, но потом выделенная в самостоятельный исторический очерк. Очевидно, писатель хотел включить «Пугачевскую легенду» в задуманный им роман о Пугачеве, и лишь убедившись, что этому замыслу не суждено осуществиться, Короленко через 18 лет передал текст «Пугачевской легенды» журналу «Голос минувшего», где она была опубликована после смерти писателя.

Очерки об уральских казаках, занявшие важное место в художественной публицистике Короленко, сразу же привлекли внимание читателей. Сцену исполнения старинных казачьих песен в илекском трактире «Плевна» высоко оценили Л. Н. Толстой и А. П. Чехов.

Свой замысел исторического романа о Пугачеве Короленко не осуществил. Есть различные предположения о том, почему Короленко не написал свой исторический роман «Набеглый царь», хотя на протяжении более 20 лет образ Пугачева волновал его воображение. Возможно, гений Пушкина не только помогал Короленко в работе, но в чем-то и сдерживал.

Доказательством этого может служить письмо, написанное П. О. Беспалову в 1901 г., когда Короленко закончил свои очерки «У казаков» и решал для себя вопрос об историческом романе: «У Вас еще очень слышатся чужие влияния. Для чего писать „Монолог Бориса Годунова“, когда он уже превосходно написан Пушкиным».

Эпистолярный материал:

Из писем В. Г. Короленко2727
  Короленко В. Г. Письма. 1888—1921 / Под ред. Б. Л. Модзалевского. – Пг, 1922; Короленко В. Г. Записные книжки 1880—1900. М., 1935.


[Закрыть]

В. Г. Короленко – Авдотье Семеновне Короленко

25 июня 1891 г.

Пишу несколько слов из Самары. Сегодня буду в Бугуруслане, где завтра меня догонит Николай Федорович, с ним – в Уфу…»

21 июня 1900 г.

…Вчера дал телеграмму о благополучном прибытии в Илек Люб. Петровне. Сегодня по обещанию пишу это письмо, но оно придет, без сомнения, после моего приезда. Здесь, оказывается, почты между Илеком и Уральском нет…».

17 августа 1900 г. (под Уральском)

…С первым томом пугачевских бумаг справился дня в 2—3. Второй том оказался гораздо содержательнее. Выписок приходится делать много…

Картина человеческой неправды и подлости, с одной стороны, неясные инстинкты дикой воли, картины разгула и разнузданности этой дикой воли, с другой стороны, и среди этих темных разбушевавшихся сил – мечта о какой-то будущей правде, как звезда среди туч, – вот как мне рисуется основная нота моей повести…»

28 августа 1900 г. Уральск

…Пишу опять из Уральска, куда вернулся вчера вечером. Поездка в общем вышла очень удачная. Место «умета» разыскал с полной точностью и третьего дня стоял над речкой Таловой, на том самом клочке земли, где был постоялый двор и где Пугачев начинал свое дело. Остановились мы на ночлег на постоялом дворе в поселке, и я снял внутренний вид и наружность этих дворов самого первобытного и очень оригинального вида…

Интересно вот что: помнишь, я тебе говорил еще в Петербурге, что мне рисуется молодой казак, едущий ночью и плачущий. Я хотел этой фигурой изобразить нервное состояние, в котором тогда был народ на Урале. Теперь нашел краткое указание в пугачевском деле: командировались казаки в Оренбург отвезти «найденного в степи шатающегося безумного и безгласного человека», который оказался казаком Сакмарской станицы. Кажется, с моим представлением о том времени – я на настоящей дороге…».

6 сентября 1900 г. Уральск

…Вчера в час поставил последнюю точку в выписках из огромного архивного дела. Оказалось, кроме семи прежних, еще восьмое о киргизах… Теперь, уезжая отсюда, буду знать, что увожу с собой полную картину пугачевщины в области Яицкого войска…».

В. Г. Короленко – М. Е. Верушкину

28 сентября 1900 г.

…Посылаю Вам коллекцию карточек на память о наших поездках…»

22 сентября 1901 г.

…С октября начнут появляться мои очерки Урала. Наше с Вами путешествие начнется с ноябрьской книжки…»

17 декабря 1901 г.

…В декабрьской книжке я отчасти коснулся илецкого вопроса, хотя далеко не в той мере, как это было бы полезно по существу дела. Вопрос слишком специальный, для широкой публики значения не имеющий, и хотя я сущность спора излагаю, но в детали не пускаюсь. В этой книге будет история Илека, тяжба с Уральском, эпизоды из жизни Железнова, спор казаков во Плевне…».

4 января 1905 г.

…Спасибо за письмо и список илецких фамилий. По-видимому, среди них малорусских очень мало или совсем нет. Чем, однако, объяснить заметную разницу в говоре, сильно подходящую к малорусскому произношению? Интересно, как это объясняют сами илечане?..».

4 мая 1908 г.

…Каждый раз, как приходит лето, мне вспоминается Уральск, сады, ферма, и хочется перемолвиться с Вами, вспомнить наше путешествие по степям и станицам. Хорошее это было лето…».

В. Г. Короленко – А. И. Мякутину

16 сентября 1900 г.

Милостивый государь Александр Иванович!

Я очень признателен Вам за Ваше любезное предложение. Разумеется, возвращу в целости и сохранности Ваш снимок. Я знаю несколько портретов Пугачева, но мне очень интересно познакомиться и с тем, который есть у Вас.

Я слышал, что в Оренбургской архивной комиссии сохранились и теперь дела о пугачевском бунте и, быть может, далеко еще не все исчерпаны. Не будете ли Вы любезны сообщить мне, что собственно хранится еще в архиве…

Было бы большой услугой истории, если бы удалось разыскать подробности о некоторых сподвижниках Пугачева. Меня лично интересует предыдущая служба Шванвича, который потом передался Пугачеву, а также: за что собственно был сослан и содержался в Оренбурге известный Хлопуша, как его звали ранее? В уральском архиве я нашел указание, что Шванвич служил в самом Оренбурге года за два до пугачевщины.

Вообще, если бы несколько членов комиссии захотели рассмотреть и сделать систематическую опись всех дел, имеющихся в архиве, лет за 5 до бунта и затем во время и непосредственно после бунта, – то это была бы большая заслуга комиссии перед историей этого интереснейшего периода. При этом нужно только – не искать одних интересных дел и известных имен, а по известному плану – выписать все из всех дел. Тогда, суммируя массу мелких черточек – можно получить картину, которая быть может, освежит многое совершенно новым светом…».

«Оренбургское земское дело» к В. Г. Короленко

15 мая 1916 г. Оренбург в Полтаву

В последних №№97—99 «Русских ведомостей» напечатана Ваша статья «Падение царской власти». Разрешите издать ее отдельной брошюрой для распространения ее среди крестьянского населения Оренбургской губернии…

Издание может исполнено: Оренбургским губернским комитетом общественной безопасности или Оренбургским губернским земством или, наконец, от имени союза земских служащих Оренбургской губернии. Брошюра может быть издана в количестве 5—10 тыс. экземпляров, частью для бесплатной рассылки в деревню, частью для продажи уездным земствам, кооперативным и другим организациям…

Условия, на которых Вы разрешите издание, будут исполнены в точности под наблюдением или губернского комитета или губернского земства. Нужда здесь – в Оренбургской губернии – в литературе политической страшная, а интеллигенции, которая могла бы вести составление подходящих статей, совершенно недостаточно.

Отчет об издании будет Вам представлен.

Секретарь «Оренбургского земского дела» Ив. Николаевский 40)

Пугачевская легенда на Урале

Одна выписка из следствия оренбургской секретной комиссии об Емельяне Пугачеве начинается так: «Место, где сей изверг на свет произник, есть казачья малороссийская Зимовейская станица; рожден и воспитан, по видимому его злодеянию, так сказать, адским млеком от казака той станицы Ивана Михайлова Пугачева жены Анны Михайловой».

Все современные официальные характеристики Пугачева составлялись в том же канцелярски-проклинательном стиле и рисуют перед нами не реального человека, а какое-то невероятное чудовище, воспитанное именно «адским млеком» и чуть не буквально злопыхающее пламенем.

Этот тон установился надолго в официальной переписке.

Известно, как в то время относились ко всякого рода титулам, в которых даже подскоблить описку считалось преступлением. У Пугачева тоже был свой официальный титул: «Известный государственный вор, изверг, злодей и самозванец Емелька Пугачев». Красноречивые люди, обладавшие даром слова и хорошо владевшие пером, ухитрялись разукрасить этот титул разными, еще более выразительными надстройками и прибавлениями. Но уже меньше этого сказать было неприлично, а пожалуй, даже неблагонадежно и опасно.

Литература не отставала от официального тона. Тогдашнее «образованное» общество, состоявшее из дворян и чиновников, чувствовало, конечно, что вся сила народного движения направлялась именно против него, и понятно, в каком виде представлялся ему человек, олицетворявший страшную опасность. «Ты подлый, дерзкий человек, – восклицал в пиитическом рвении Сумароков при известии о поимке Пугачева, —

 
Незапно коего природа
Низвергла на блаженный век
Ко бедству многого народа:
Забыв и правду и себя,
И только сатану любя,
О боге мыслил без боязни…»
 

«Сей варвар, – говорит тот же поэт в другом стихотворении:

 
…не щадил ни возраста, ни пола,
Пес тако бешеный, что встретит, то грызет,
Подобно так на луг из блатистого дола
Дракон шипя ползет».
 

За это, разумеется, и «казни нет ему достойные на свете», «то мало, чтоб его сожечь» и т. д. Чувства современников, конечно, легко объяснимы. К несчастию для последующей истории, первоначальное следствие о Пугачеве попало в руки ничтожного и совершенно бездарного человека, Павла Потемкина, который, по-видимому, прилагал все старания к тому, чтобы первоначальный облик изверга, воспитанного «адским млеком», как-нибудь не исказился реальными чертами. А так как в его распоряжении находились милостиво предоставленные ему великой Екатериной застенки и пытка, то понятно, что весь материал следствия сложился в этом предвзятом направлении: лубочный, одноцветный образ закреплялся вынужденными показаниями, а действительный облик живого человека утопал под суздальской мазней застеночных протоколов. Бездарность этого «троюродного братца» всесильного временщика была так велика, что даже чисто фактические подробности важнейших эпизодов предшествовавшей жизни Пугачева (например, его поездки на Терек, где, по-видимому, он тоже пытался поднять смуту) стали известны из позднейших случайных находок в провинциальных архивах {Один из современников в письме к самому Павлу Потемкину указывал, что даже после побега из казанской тюрьмы до появления Пугачева на Яике остается не прослеженной значительная часть похождений самозванца.}.

Павел Потемкин старался лишь о том, чтобы по возможности сгустить «адское млеко» и сохранить «сатанинский облик».

Нужно сказать, что задача была выполнена с большим успехом. Тотчас по усмирении бунта военный диктатор Панин, облеченный неограниченной властью, приказал расставить по дорогам у населенных мест по одной виселице, по одному колесу и по одному глаголю для вешания «за ребро» (!) не только бунтовщиков, но и всех, «кто будет оного злодея самозванца Емельку Пугачева признавать и произносить настоящим, как он назывался (т. е. Петром III)». А кто не «задержит и не представит по начальству таковых произносителей, тех селения все без изъятия (!) возрастные мужики… будут присланными командами переказнены мучительнейшими смертями, а жены и дети их отосланы в тягчайшие работы».

Совершенно понятно, какая гроза нависла после этого над всякими рассказами о Пугачеве, когда вдоль дорог стояли виселицы, колеса и глаголи с крючьями, по селам ходили команды, а в народе шныряли доносчики. Все, не отмеченное официально принятым тоном, все даже просто нейтральные рассказы становились опасны. Устное предание о событиях, связанных с именем Пугачева, разделилось: часть ушла в глубь народной памяти, подальше от начальства и господ, облекаясь постепенно мглою суеверия и невежества, другая, признанная и, так сказать, официальная, складывалась в мрачную аляповатую и тоже однообразную легенду. Настоящий же облик загадочного человека, первоначальные пружины движения и многие чисто фактические его подробности исчезли, быть может, навсегда, в тумане прошлого. «Все еще начало выдумки сей, – писала Панину Екатерина, – остается закрытым». Остается оно неясным и до настоящего времени. Фактическая история бунта с внешней стороны разработана обстоятельно и подробно, но главный его герой остается загадкой. Первоначальный испуг «общества» наложил свою печать и на последующие взгляды, и на историю…

Как истинно гениальный художник, Пушкин сумел отрешиться от шаблона своего времени настолько, что в его романе Пугачев, хотя и проходящий на втором плане, является совершенно живым человеком. Посылая свою историю Пугачевского бунта Денису Давыдову, поэт писал, между прочим:

 
Вот мой Пугач. При первом взгляде
Он виден: плут, казак прямой.
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой.
 

Между этим образом и не только сумароковским извергом, возлюбившим сатану, но даже и Пугачевым позднейших изображений (напр. в «Черном годе» Данилевского) – расстояние огромное. Пушкинский плутоватый и ловкий казак, немного разбойник в песенном стиле (вспомним его разговор с Гриневым об орле и вороне) – не лишенный движений благодарности и даже великодушия, – настоящее живое лицо, полное жизни и художественной правды. Однако возникает большое затруднение всякий раз, когда приходится этого «лихого урядника» выдвинуть на первый план огромного исторического движения. Уже Погодин в свое время обращался к Пушкину с целым рядом вопросов, не разрешенных, по его мнению, «Историей Пугачевского бунта». Многие из этих вопросов, несмотря на очень ценные последующие труды историков, ждут еще своего разрешения и в наши дни. И главный из них – это загадочная личность, стоявшая в центре движения и давшая ему свое имя. Историкам мешает груда фальсифицированного сознательно и бессознательно следственного материала. Художественная же литература наша после Пушкина сделала даже шаг назад в понимании этой крупной и во всяком случае интересной исторической личности. От «лихого урядника» и плутоватого казака мы подвинулись в направлении «адского млека» и лубочного злодея. И можно сказать без преувеличения, что в нашей писаной и печатной истории, в самом центре не очень удаленного от нас и в высшей степени интересного периода стоит какой-то сфинкс, человек – без лица.

Нельзя сказать того же о Пугачеве народных преданий, которые почти угасли уже во всей остальной России, но чрезвычайно живо сохранились еще на Урале, по крайней мере, в старшем казачьем поколении. Здесь ни строгие указы, ни глаголи и крючья Панина не успели вытравить из народной памяти образ «набеглого» царя, оставшийся в ней неприкосновенным, в том самом, – правда, довольно фантастическом, виде, в каком этот «царь» явился впервые из загадочной степной дали среди разбитого, задавленного, оскорбленного и глубоко униженного старшинской стороной рядового казачества.

Попытаться собрать еще не вполне угасшие старинные предания, свести их в одно целое и, быть может, найти среди этого фантастического нагромождения живые черты, всколыхнувшие на Яике первую волну крупного народного движения, – было одной из целей моей поездки на Урал в 1900 году. Меня предупреждали, что при замкнутости казаков и недоверии их ко всякому «иногороднему», в особенности же наезжему из России, – задача эта трудно осуществима. И, действительно, однажды мне пришлось наткнуться на довольно комичную неудачу.

От одного из жителей Круглоозерной станицы (Свистуна), старого и уважаемого казака Фил. Сидоровича Ковалева, я узнал, что в Уральске, в куренях, вблизи церкви живет внук Никифора Петровича Кузнецова (родного племянника Устиньи Петровны), Наторий (Енаторий) Фелисатович Кузнецов, человек грамотный и любознательный, сделавший будто бы какие-то записи со слов деда, любителя и хранителя преданий кузнецовского рода. Рассказами этого деда, Никифора Кузнецова, уже пользовался известный уральский писатель Йосаф Игн. Железнов, но мне было все-таки любопытно повидать его внука, живого преемника этого предания.

Я разыскал его действительно за собором, в куренях, в старом, недавно обгоревшем домике. Однако, когда я объяснил ему цель своего прихода и даже сослался на указание Ф. С. Ковалева – Наторий Кузнецов только насупился.

– Ничего я не могу вам сказать. Приемный дедушка верно что рассказывал… Ну, только я не могу.

– Почему же?

– Это есть речи политические…

Я искренно удивился.

– Позвольте, Наторий Фелисатович. Да ведь дедушка ваш рассказывал Железнову, и Железнов это напечатал. Однако никакой беды из этого для вашего дедушки не вышло.

– Железнов писал. Верно. Ну, только дедушка сказал ему, может быть, десятую часть…

Чтобы сломить это недоверие, я раскрыл нарочно захваченную с собой книгу Железнова и стал читать записанный автором рассказ Никифора Кузнецова. Наторий слушал и одобрительно кивал головой, вставляя свои замечания. Я уже стал надеяться, что лед будет сломан, но в это время с порога избушки (наш разговор происходил на дворе) поднялась жена Кузнецова, смуглая казачка с черными решительными глазами.

– Молчи, Наторий, – сказала она зловеще. – Кабы одна голова была… а то у тебя семейство.

На руках у нее заплакал грудной ребенок, и Наторий сразу осекся.

– Нет, невозможно, – сказал он, – речи политические… Когда бы меня уже не трясли…

– То есть как же это «трясли»?.. И за что?

– А вот за это самое, – за Пугачева…

– Что вы говорите! Кому теперь нужно.

– Видно, что нужно… Видите, как это дело было…

– Молчи, Наторий, – опять сказала казачка.

– Нет, что ж, это можно, ничего. Видите. Значит, еду я как-то по железной дороге до Переметной. В вагоне были еще разные народы, вроде купцов. Стали вот этак же промежду себя говорить: один, например, говорит: «Царь был настоящий, то есть, как выражал о себе, то была настоящая правда»… Ну, другой ему напротив: «Вот, говорит, у Железнова писано: признавается так, что донской казак». И про дедушку мово помянул. Я, как был тут же, и говорю: «Железнову, значит, мой дедушка рассказывал, ну не все. Ежели бы все, говорю, обсказал, то и Железнов написал бы другое». Говорим этак-то, а тут кондуктор. Знакомый был. Дернул меня за рукав, отвел в сторонку и говорит: «Ты, говорит, Наторий Фелисатов, не моги эти слова выражать». – «А что, мол?» – «Да так, не выражай этих речей. Речи, слышь, политические». Ну, я послушался. Только вдруг на одной станции – жандармы. Заперли вагон, никому чтобы не выходить, и говорят: «Кто здесь выражал политические речи?» Вот оно и дело-то… Договорились…

– Что ж, наверное, ничего никому не сделали.

– То-то: они, значит, купцы, говорят: «Мы вот по книжке. Господин Железнов писал, офицер. Извольте посмотреть». Ну, а я, значит, спасибо кондуктору, в стороне. Только страхом отделался. А кабы я все-то выразил…

– Вот и теперь молчи, – отрезала жена.

– И то молчу.

Я был у него два раза. Оба раза он очень охотно разговаривал о своем дедушке, о прежнем жительстве Кузнецовых, об их родстве и при этом косвенно сообщил мне очень много любопытного и в бытовом и в историческом отношении. Но, как только разговор задевал прямее запретную тему, казачка опять пронизывала его своими черными глазами, и он прикусывал язык.

– Не могу, политические речи, – повторял он упорно. – Кабы не трясли…

Впрочем, расстались мы с этим представителем «царицына рода» дружески, и я даже думаю, что едва ли он мог сообщить мне что-нибудь более характерное, чем этот маленький эпизод из нашей живой современности.

В других местах, особенно во время своей поездки по станицам, я был более счастлив. Престарелые казаки более храбры, чем молодежь, и более охотно делились своими сведениями и своим глубоким убеждением по этому предмету.

Собрав то, что удалось мне записать по личным отзывам и что записано другими, и просматривая этот материал подряд, – я был поражен замечательной цельностью того образа, который вырос из этих обрывков, а также глубокой верой рассказчиков в его реальность. Убеждение в том, что пришелец, поднявший роковую бурю в 1773 году, был настоящий Петр Федорович, держится на Урале не только в простом рядовом казачестве. Мне пришлось довольно близко познакомиться с исторической семьей Шелудяковых, предки которых принимали деятельное участие в роковой драме. Одного из Шелудяковых Пугачев очень любил и называл почему-то крестным батюшкой. Впоследствии он попал в плен под Оренбургом и был замучен в застенке. Таким образом в этой семье, как и во многих других на Урале, – к историческому интересу примешивается семейная традиция. Уже родители теперешних Шелудяковых были люди вполне интеллигентные, и, однако, когда отец умирал (в начале семидесятых годов), то выражал сожаление, что не доживет до 1875 года, когда, по общему убеждению, печать тайны с пугачевского дела должна быть снята в тогда должно было обнаружиться, что Яик вообще и семьи Шелудяковых в частности служили правому делу. Говорят, Пушкин, в свой приезд и кратковременное пребывание в Уральске, – показывал, современникам бунта портрет настоящего Петра Федоровича, голштинская физиономия которого, как известно, нимало не походила на казацкий облик Пугачева. Однако теперь я слышал из нескольких уст, будто в этом портрете казаки признали как раз того самого человека, который был у них на Яике. Вообще, при указании на решительное отрицание историей всякой возможности этого тождества, даже у интеллигентных казаков вы встретите выражение колебания и скептицизма.

Нужно, впрочем, признаться, что, как уже сказано выше; писаная история страдает большими недомолвками, неполнотой, а иногда и прямо противоречиями. А главное – она оставляет центральную фигуру человека «без лица». С этим народное воображение не может, конечно, примириться. Ему, понятно, чужда историческая критика, но зато полуфантастический образ, рисуемый народным преданием, отличается замечательной полнотой и яркостью. Это живой человек со всеми достоинствами и недостатками реальной личности и, если к этим реальным чертам примешивается порой элемент мистический и таинственный, то это касается лишь его царского звания. Петр Федорович казачьих легенд – настоящий человек, с плотью и кровью, кипящий желаниями и страстями; царь Петр III – окружен нимбом таинственности и роковых, не вполне естественных влияний.

Причины его низвержения с престола рисуются с особенным реализмом. Казачье предание представляет Петра III широкой натурой, гулякой и неверным мужем. Поведение его из тех, которые приходится оправдывать известной поговоркой: быль молодцу не укор. Екатерина, наоборот, в это время изображается хотя и довольно строптивой, но все же верной женой, старающейся унять мужа. На этой почве разыгрывается катастрофа. Однажды пришел иностранный корабль, и Петр Федорович отправился на него, да и загулял с дворянскою девицей Воронцовой. Указание этого имени, совпадающее с исторической действительностью, показывает, как широко, в сущности, распространялись в те времена разные придворные «комеражи». «Ведь от нас, – говорил Железнову казак Бакирев, – испокон веку кажинный год ездили казаки в Москву и в Питер с царским кусом… Так как же не знать. Шила в мешке не утаишь…» Шпионы донесли царице, что царь прохлаждается с Воронцовой. Той, как жене, это показалось обидно, она не стерпела и побежала туда сама. Пришла и говорит: «Не пора ли домой?» Но загулявший муж грубо прогнал ее: «Пошла сама домой, покуда цела». Тогда оскорбленная Екатерина пригласила своих приверженцев, подняла образа и объявила себя царицей. Когда загулявший царь, с похмельем в победной головушке, решил, наконец, на третью или четвертую ночь, вернуться домой, – он нашел ворота запертыми, а часовой объявил, что царя нет, а есть царица. Он сунулся было в Кронштадт (опять черта историческая), но и там его не пустили. Тогда, страшась враждебных бояр, Петр Федорович решил скрыться…

Тут уж личность Петра Федоровича исчезает в тумане, а над царем водворяется мистическая власть высшей силы, какого-то таинственного предопределения. Оказывается, что где-то было положено испокон веков, что царственному внуку Петра Великого предстоит познать много горя и страдать, как простому изгнаннику, гонимому и преследуемому в течение пятнадцати (по другим вариантам двенадцати) лет. Объявиться он должен был не ранее этого срока. Но царственный скиталец, узнавший на себе самом все страдания народа и всю неправду властей, попав вдобавок на Яик, в то время действительно «терпевший великую изневагу», стонавший под давлением вопиющей неправды и страшных репрессий, после дела Траубенберга, – не выдержал и, подчинившись опять, хотя и в другом уже направлении, своей бурной натуре, нарушил веления судьбы и объявился ранее.