Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

2

Оставалось только утихомирить Клода. Хирург достал из своих запасов настойку на ягодах можжевельника, носящую имя города, где он родился. (Ныне этот напиток известен как джин.) У мадам Пейдж были свои идеи на этот счет. Она не хотела упускать возможность опробовать свои богатые знания в области ботаники на практике. Хирург неохотно согласился, но поставил собственное условие: «Можете воспользоваться вашим средством, а я воспользуюсь своим».

Мадам Пейдж сначала хотела напоить Клода липовым чаем, лекарством от бессонницы, однако, увидев, в каком возбужденном состоянии пребывает ее сын, передумала и решила приготовить отвар валерианы. Она сняла с потолка растение и начала его мять.

Аббат внимательно наблюдал за действом и наконец спросил:

– Вливание?

– Нет. Это необходимо для того, чтобы полезные свойства вышли из растения в отвар.

Мадам смешала щепотку одного, капельку другого, добавила какой-то побег и высыпала все это в эль, подогретый на медленном огне. Поморщившись, Клод выпил обе жидкости, но ни джин, ни отвар не успокоили мальчика. Тогда аббат предложил свое средство – опиум. Это вызвало споры. Хирург ни в коем случае не хотел давать Клоду коричневатый пирожок, извлеченный из кармана аббата. Мадам Пейдж не была так уверена, а потому колебалась. Она с подозрением относилась к заморским снадобьям. Тогда аббат напомнил о том, что турки давали опиум раненым солдатам, дабы они шли в бой. Неожиданно из темноты последовал вопрос:

– Турки из Константинополя?

Клод заинтересовался, по каким-то необъяснимым причинам утешился и все-таки съел горький пирожок. После этого мальчик впал в наркотическое забытье. Стэмфли велел всем наблюдателям – сестрам, матери и даже аббату – уйти, а сам тем временем закрепил податливого пациента на столе при помощи ремней.

Немного сведений из истории медицины. В тот год, когда наш мальчик лег под нож, имперский суд Китая добавил еще четырнадцать евнухов к служебному персоналу при дворе императора Цяньлуна (1711–1799). Один из четырнадцати, мальчик по имени Ван, был отправлен к хирургу, скрывающему свое имя, – мастеру кастрации. Подростка оперировали в доме, расположенном недалеко от ворот Запретного города. После операции доктор наложил на рану повязку из зерен перца и бумаги, вымоченной в холодной воде. За такую услугу ему заплатили, если верить Джеймисону, сумму, эквивалентную восьми долларам шестидесяти четырем центам. В это же время в Вене доктор Альфред Драйлиг удалил яички у юноши по имени Генрих Л ютц, который позже прославился исполнением оперных арий Генделя. Ну а что касается территорий, более близких к Турне, то в этом же году один из братьев Голэ быстрым и ловким ударом мясницкого ножа зарезал выигранного на ярмарке козла.

Неужто и Клод стал жертвой подобной жестокости? Ответ мой будет весьма эмоциональным: НЕТ!

Хирург Стэмфли приехал, чтобы удалить маленький нарост между средним и безымянным пальцами правой руки Клода. Не киста и не карбункул, не язва и не рак – хотя как только его не называли, и даже куда более страшными именами, – это была всего лишь родинка. Сама по себе родинка сначала не интересовала Адольфа Стэмфли, но когда он узнал, что точно такая же есть на лице Людовика XVI и что у Клода иногда она становится красной (как и у монарха), то хирург решил ознакомиться с проблемой.

А Клод уже начхал ценить свою родинку и вовсе не хотел ее терять. Она стала привлекать к нему всеобщее внимание, а потому давала множество привилегий даже в такой местности, где не было недостатка в подобных диковинках. Когда бы Клод ни пришел в местную таверну, ему обязательно давали тарелку соленого гороха и кувшин лакричной воды. Он говорил, что похож на самого короля, и показывал всем свою родинку, прикладывая ее к портрету монарха, изображенному на монетах. А чтобы повысить свои заработки, Клод рассказывал, какую боль и неудобства приносит ему сие уродство. Такое открытое жульничество и погубило его. Новости быстро распространились по городу и дошли до кухарки аббатского поместья, потом и до самого аббата, а тот, в свою очередь, питая нежные чувства к мадам Пейдж и ее талантам, пригласил хирурга. Последний в данный момент исследовал родинку.

Стэмфли хотел удалить пораженную плоть распатором – тем самым прибором, что походил на напильник, – но в этом случае мог остаться очень неприглядный след. Вместо этого он выбрал аккуратный инструмент, похожий на миниатюрную пилу. Врач погрузил руку мальчика в снег, проверил, зажимает ли тот зубами кожаный ремень, и прочитал быструю молитву. Затем он достал руку ребенка из ведра и в ту же секунду рассек плоть, используя метод Собурина, главного хирурга Женевы. Его движения были стремительны, и рука скоро вновь оказалась в снегу, окрашивая его в алый цвет. Пока кровь текла, хирург привел в порядок инструменты на столе. Затем он снова вытащил руку мальчика из ведра, чтобы наложить на нее сложную повязку.

В течение всей операции Клод не шевелился; в глазах у него потемнело от опия. Его воображение, и гак очень живое, теперь распалилось до невозможности. Он смотрел на висящие с потолка травы и грибы. Сначала они просто покачивались, а потом начали танцевать. Скоро он почувствовал, как бежит по полю, заросшему огуречной травой, льном и вероникой, мятой и пурпурным шалфеем. Ему казалось, что его преследуют огненные псы, которых он рисовал в своей тетрадке вечером; из пасти чудовищ вытекала слюна. Последним, кого Клод увидел, перед тем как провалиться в сон, оказался хирург. Он держал в руке карту с изображением Смерти. Только теперь на ее косе появилась капелька крови.

Каждый пристрастившийся к опию скажет вам, что эффект, производимый наркотиком, очень сложно предугадать даже в идеальных условиях. Ну а когда действие опиатов подкрепляется воздействием джина и трав, это вообще практически невозможно. Клод проспал ночь, день и еще одну ночь. Он очнулся в комнате матери и сразу заметил аббата, находившегося в самом приятном расположении духа, что несколько противоречило сну мальчика. Клод протер глаза здоровой рукой, а потом застонал.

Хирург не обратил внимания на стон мальчика.

– Хорошо. Он проснулся. Мы уходим.

Аббата это явно не устроило:

– Что нам сейчас нужно делать, так это оставаться здесь до тех пор, пока ребенку не перестанет угрожать опасность.

– Вы осматриваете его каждый час.

– Да, и буду осматривать! – Как раз в этот момент пробили часы, объявляя, что настало время следующей проверки. Аббат откинул волосы со лба Клода и попытался с ним заговорить, но мальчик все еще был одурманен.

– Я возвращаюсь в Женеву. Меня зовет долг, – сказал хирург.

– Ваш долг – оставаться здесь! Напомню, что это вы хотели провести операцию немедленно, невзирая на погоду!

– Да, и она проведена.

– Погода ужасная, состояние мальчика – не лучше, поэтому мы остаемся!

Хирург сел на жесткий стул и притворился, будто читает медицинский трактат. Аббат подмигнул Клоду, как бы говоря: «Не обращай внимания на этого бесчувственного чурбана. Он просто невыносим, этот гражданин Республики!» (Возможно, жест аббата давал не так много информации, но как еще можно было истолковать смыкание век его глаза?) Почувствовав, что мальчику плохо, аббат подсел к нему. Он взял его за больную руку и сказал: «Хорошая работа! Похоже на тюрбан богатого восточного торговца!» Оже сдобрил эту попытку пошутить конфетами, которые обещал мальчику еще до операции. Он достал их из кармана и тайком передал Клоду – так, чтобы не заметили сестры.

Здоровой рукой мальчик стал теребить бумагу. «Позволь мне», – сказал аббат и покрошил сахар в рот Клода. Такое средство лучше всего помогло пареньку, выросшему на похлебке, кореньях и шишках.

– Ну вот, ты улыбаешься, а это очень хороший знак! – Аббат повернулся к мадам Пейдж и заметил: – Он улыбается не губами, а глазами! Глаза – источник всех настоящих улыбок! – Затем снова посмотрел на Клода и продолжил: – Это только половина сделки. Кажется, я обещал рассказать тебе историю. Хочешь узнать, как делают сахар, который ты с таким удовольствием ешь?

Клод выпил воды (опиаты вызывают мучительную жажду) и устроился под одеялом, приготовившись слушать.

Должен отметить, что сказки в то время были весьма жестокие. Братья Гримм еще не избавили их от намеков на насилие, инцест, каннибализм и прожорливость, а изящные манеры Перро не были присущи турнейским жителям. Вот и аббат не оказался исключением.

– Ты знаешь, откуда берется сахар? – спросил он.

Клод потряс головой. Ему было не слишком интересно, откуда он берется, если не считать карманов аббата и ярмарочных палаток.

Аббат, человек, который всегда пытался установить причину и начало вещей, объяснил:

– Почти весь сок мамбу (так называется сахар в некоторых странах) привозится на кораблях из Латинской Америки. Он прибывает к нам в двух разновидностях: либо в виде белых конусов, которые стоят в витрине кондитерской, либо в виде грубых лепешек, завернутых в пальмовые листья. Но лучший сахар – тот, что съел ты, а также тот, что подается к столу короля (его я не могу себе позволить), – делают рабы на атолле Памплмаус. – Аббат нарисовал на груди и животе Клода карту. Соски стали Лондоном и Парижем, а атолл обозначился гораздо ниже.

Мальчик хихикнул.

– Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда я расскажу тебе, что работа в Латинской Америке очень утомительна, а на атолле Памплмаус – просто смерть! Помнишь того бандита, который ударил топором старенького извозчика?

Клод кивнул, а мадам Пейдж добавила:

– Дочка извозчика потом нашла его нос под кроватью!

– А пассаральского отравителя?

– Шестеро детей остались сиротами по вине аконита! – деловито заявила мадам Пейдж.

Список преступлений рос, теперь он включал в себя детоубийство и жертвоприношение. Фиделита и Евангелина подсели поближе к кровати, а Стэмфли стал листать страницы своей книги медленнее, хотя и делал вид, что не слушает.

– Все эти преступники, – аббат остановился на секунду и оглядел комнату, – были сосланы в исправительную колонию атолла Памплмаус. Тяжесть наказания там зависит от тяжести совершенного преступления. Я объясню. Негодяи, совершившие менее тяжкие преступления, вынуждены проводить весь день на полях. Они разрезают длинные стебли тростника на короткие, а короткие – на совсем маленькие. Дни тянутся бесконечно долго. От первого крика какаду, – аббат изобразил этот крик, – и до последних лучей солнца, мягко переливающихся на волнах моря, заключенные обязаны собирать тростник. И это, друзья мои, самая мягкая кара.

– А вам и этого мало, – пробормотал хирург. Он подозрительно относился к красноречивым людям.

– Карманные воришки, те, кто крадет из магазинов, да и остальные воры работают там по десять – пятнадцать лет. Самое тяжкое наказание выносится отъявленным негодяям – отравителям, убийцам и насильникам. Эти подлецы, бесчувственные животные, не ценящие красоту, трудятся в сахарных шахтах. От огромных кристаллов сахара кирками отбивают они куски поменьше. Работая в пещерах, где пламя свечи отражается в миллионе природных зеркал, они вынуждены удовлетворять наши потребности. (Кстати, мой дорогой Адольф, в твоей Республике человек съедает четырнадцать фунтов сахара в год!) Доставленный на поверхность сахар делят на мелкие кусочки – конфеты, которые раздают на ярмарке наиболее послушным детям.

Исправительные работы продолжаются и в помещении. Здесь отбывают срок женщины. – Аббат посмотрел на сестер Клода. – Да-да, именно так. Слабый пол ни в коей мере не освобождается от наказания на острове Памплмаус. Женщины, пойманные заделом, о котором неприлично говорить, но легко себе представить, вынуждены заниматься очищением – не своей души, как вы успели подумать, а сахара. Происходит это в сушильных камерах. Адские условия, температура в комнатах достигает пятидесяти четырех градусов! Воробей в таких условиях умирает за две минуты! Здесь они должны трудиться, мучаясь от жары. Вот почему в Англии их называют «горячими крошками».

Все собравшиеся сидели как зачарованные, особенно Фиделита. Аббат сдабривал свою историю описанием огрубевших рук и криков людей, мечтающих о соли в этом чересчур сладком мире. Он ловко смешивал в повествовании ужасы родной долины и тайны заморских земель. В итоге у него получилась история, удовлетворившая и слушателей, и рассказчика.

Наконец аббат закончил, сделав это так мило и аккуратно, будто завернул сахар в красивую обертку:

– Так что теперь, мой мальчик, когда кто-нибудь предложит тебе сладкое – не важно, в каком виде, будь то тростник, кристалл или очищенный сахар, – помни о его источнике. Это плод труда вора, убийцы и проститутки.

Конфеты и история утешили Клода. Они послужили неким аналептиком, обновляющим и возрождающим дух. Но теперь, когда сказка закончилась, а конфеты были съедены, он почувствовал боль, пульсирующую под импровизированным тюрбаном на правой руке. Аббат осмотрел пятна, выступившие на повязке, и предложил Стэмфли наложить на рану квасцы. Оже заметил: «Я их сам привез из Льежа. Они помогут».

– Повязка должна оставаться на месте как минимум неделю, – ответил хирург.

– Но квасцы остановят кровь! – возразил аббат.

– Нечего останавливать. Рана не кровоточит. Пятна на повязке – от лекарства.

Мать Клода не согласилась с хирургом и сказала, что трава, которую ему дали, не может оставлять таких следов.

– Наверное, вы слишком туго затянули, – предположила мадам Пейдж.

Однако хирург был непреклонен:

– Неделя, включая День Господень, закончится, и только тогда мы снимем повязку.

Больной застонал, отчасти потому, что испугался, отчасти – чтобы позлить доктора. Аббат решил снять повязку, несмотря на возражения хирурга. Этот процесс занял много времени. Бинты Оже складывал на спинку стула, стоящего рядом с кроватью. Размотав их, он посмотрел на хирурга и воскликнул:

– Я сглупил, когда доверился тебе! Под повязкой ты спрятал ужасное!

Аббат был в ярости. Клод успел увидеть свою руку до того, как наложили новую повязку. Родинка исчезла, а вместе с ней исчезло кое-что еще.

Мальчик потерял сознание.

На том месте, где раньше у него было пять пальцев, теперь осталось только четыре. В пробеле между пальцами зияла открытая воспаленная рана. Адольф Стэмфли, хирург и гражданин Женевы, отрезал средний палец правой руки Клода.

Далее последовал скандал, в который оказались вовлечены бедная мать, аббат и хирург. По запутанности и сложности его можно сравнить разве что с той повязкой, которая покрывала руку Клода. Возгласы раздражения, обвинения и проклятия со стороны аббата и матери сопровождались негодующими взглядами со стороны хирурга. В свое оправдание он приводил и некоторые доводы. По его мнению, рука мальчика имела неправильное строение – в некоторых местах кости срослись неестественным образом.

– Палец необходимо было удалить, – сказал он.

– Конечно же, нет! – кричал аббат. – А даже если и так, сначала следовало предупредить мать!!!

Хирург пытался объяснить, насколько серьезную операцию он проделал.

– Ну зачем ребенку палец? Поковырять в носу, почистить ухо, исследовать несколько других отверстий, данных Богом человеческому телу. Тем более это лишь один палец из десяти. У мальчика осталось еще девять, и они функционируют нормально! На войне люди теряли органы и поважнее, но собирались с духом (и телом!), чтобы жить дальше. Ребенок тоже привыкнет. Только сравните – мальчик потерял всего один палец, зато сколько приобрела наука! – Стэмфли раскрыл свою тайну: – Важно было не задеть родинку. Палец – самый обычный, а родинка – уникальна! Она займет достойное место в моей коллекции и поможет науке продвинуться дальше, к вящей славе Божьей.

– Значит, коллекция?! Значит, слава Божья?! – Аббат скептически отнесся к сказанному.

Хирург ответил спокойно:

– Да. Вам хорошо известно, что я собираю интересные образцы и хочу написать книгу по хирургии. С такими образцами я переплюну самого Чезлдена![4]4
  Уильям Чезлден (1688–1752) – английский анатом, хирург.


[Закрыть] Изучив эту родинку, я заполню пробелы в моих знаниях. – Врач не старался подбирать слова. Он пытался свернуть дискуссию, излагая не совсем понятные доводы. – Возможно, вам, дорогой аббат, будет любопытно узнать, что эти невежды даже гадают по родинкам и вообще придают им множество глупых значений. Я же собираюсь провести научное исследование. Мопертюи[5]5
  Пьер Луи Моро де Мопертюи (1698–1759) – французский врач, физик, астроном.


[Закрыть] предлагает рассматривать шестипалость как последствие кровосмешения, я же считаю, что родинки тоже имеют к этому отношение. Иначе я не стал бы терпеть выходки этих деревенщин! Они впали в ересь, стали богохульниками, теперь они могут делать все, что им хочется, так как их интересы бережно охраняются церковным судом! Знаете, что говорит по этому поводу Бэкон? Он говорит: «Калеки, рожденные таковыми, обделены любовью природы, и это ее месть человечеству!»

Аббат взбесился:

– Да будь ты проклят! Ты и твое учение! Будь ты проклят со своим неправильным истолкованием Бэкона! Я надеюсь, что когда-нибудь этот калека отомстит тебе!!! Нет, я могу заверить, что он это сделает! Мне не стоило приводить тебя сюда! – Оже ударил кулаком по столу. – Ах, если бы я не пользовался твоей библиотекой и твоими средствами, то никогда бы не привез тебя в долину!!! В мои намерения не входило наполнять твои банки из-под варенья конечностями турнейских граждан!

– Я же объяснил, это очень интересный образец! И я не пользуюсь банками из-под варенья! Мне их делают на заказ в Лорейне!

Аббат постарался утешить мадам Пейдж, взволнованную тем, что ее сын потерял сознание.

– Вы неправильно выбрали пословицу, – сказал он. – Бог не успокоил ветра, разве только закалил сталь, остригшую вашего барашка!

Мать ответила очередным афоризмом:

– Умный учится на чужих ошибках, а дурак – на своих!

– Нет, мадам, мы с вами не просто дураки… Если бы у меня были связи…

Хирург перебил аббата:

– Но у вас их нет! Зато они есть у меня. На этом вопрос может быть закрыт.

Аббат закричал:

– Довольно! Убирайся!

Он двинулся в сторону хирурга, схватив кочергу, которая в его руках выглядела весьма угрожающе.

И хирург покинул дом Пейджей, унося с собой палец Клода.

3

Бешеная Вдова снова проникла в дом, когда хирург торопился из него. Она стряхнула на домочадцев лепестки высушенных растений, висевших под потолком, подхватила карты с пола, задула неприкрытую свечу и раскрыла тетрадку Клода. Это заметил аббат. Он надел очки и бережно взял ее в руки. Открыв тетрадь, он увидел, что первый лист не исписан. «Какой педант!» – отметил аббат.

Рисунки в тетради подтвердили сказанное. Клод оказался придирчивым рисовальщиком. О нем слышали даже в Гран-ле-Лук, деревне, расположенной по другую сторону долины. Он стал известен под именем Мальчик-Карандаш, тогда как другие дети славились залихватскими чубами или странными пристрастиями. (Так, самый знаменитый из них носил кличку Пожиратель Пчел.) У Клода было много времени для развития своих талантов. В сезон сбора грибов мать требовала от детей помощи, но все остальное время мальчик делал что хотел. В перерывах между боями с сестрами он рисовал. Так Клод и получил свое прозвище.

Что же рисовал Мальчик-Карандаш? Какие рисунки рассматривал аббат? Эти наброски представляли собой настоящие дневниковые записи, регистрировавшие все его подъемы и падения, а также траекторию полета неконтролируемой фантазии. Например, Клод нарисовал тис, тот, что рос на кладбище, и на его ветвях полдюжины водяных крыс, подвешенных за хвосты; общественную баню, оккупированную пауками – они сплели тончайшую паутину на ее стенках. Оба эти рисунка свидетельствовали не столько о своеволии мальчика, сколько о его необычном взгляде на мир. Об этом же говорили и другие наброски: мельницы, летающие по небу; гребные колеса пароходов, иссушившие турнейскую реку; искрящаяся голова Кристиана Роша, местного пиромана. Аббат не нашел практически ни одного «нормального» рисунка. Зато нашел вот такой: Клод изобразил Мэтью Роша, местного фермера и цирюльника, позади таверны «Рыжий пес». Цирюльник проводил уже описанную выше «операцию». Надпись под рисунком гласила: «Брею за су, режу за два. Кастрирую кабанов и баранов». На следующей странице был нарисован только что обезглавленный цыпленок, подвешенный вверх ногами.

Аббат листал тетрадку, рассматривая рисунки, которые его явно беспокоили. Он увидел картинку, изображавшую кусок сыра «грюйер». В каждой дырке Клод разместил наиболее влиятельных жителей долины: сестру Констанцию, босоногих кармелитов[6]6
  Босоногие кармелиты – члены католического нищенствующего ордена, основанного во второй половине XII в. в Палестине.


[Закрыть] (их изображение особенно расстроило аббата), Гастона, владельца «Рыжего пса», и ближе к краю – круглолицего мужчину в очках, которого Оже принял за самого себя. Клод нарисовал парочку автопортретов и даже нескольких королей с родинками, как у него. Как выяснилось, родинка была не самым удивительным физическим отклонением в долине. В тетради встречались выполненные с поразительной дотошностью портреты тех людей, чья отвратительная внешность явилась результатом браков между родственниками и отношений менее дозволительных, но еще более частых. Однажды через долину проезжала труппа гастролирующих актеров, событие редкое для местности с таким суровым климатом и небольшим населением. Когда артисты наконец уехали, трудно сказать, кто удивился сильнее – хозяева или гости. Приезжие были шокированы уродством некоторых местных жителей – например, здесь жили люди с ногтями на ногах, похожими на раковины устриц! А чего стоила женщина-кружевница по прозвищу Лысая Рут? Аббат, взглянув на портрет, изображавший ее без шляпы и без бровей, нарисованных жженой пробкой, подумал о желуде, с которого срезали шляпку.

Результатом постоянного смешения крови стала плохая наследственность. Вместе с землей, скотом, оловянными вешалками, мастерством кружевоплетения и изготовления замков дети наследовали и то, что не было записано в тяжелых фолиантах парижского архива, – заячьи губы, носы в форме луковиц, большие уши, высокие лбы и странные родинки. Генеалогические древа многих семей сходились к одному стволу.

Аббат натолкнулся и на портреты родственников Клода. Евангелина изображалась не так часто и не так злобно, как Фиделита, чей портрет здорово рассмешил аббата. Мальчик нарисовал и мать, сгорбившуюся над крупной грибницей. Но больше всего аббату понравился семейный портрет, где присутствовали все дети мадам Пейдж, телескоп с кальяном, стоявшие на каминной полке, и драконовый коврик под ногами семейства.

Мальчик-Карандаш пришел в себя и снова потер глаза кулаком здоровой руки. Он взволновался, увидев, что аббат рассматривает его тетрадь, но не успел ничего возразить, потому что Оже сам задал вопрос:

– Где твой отец? Почему ты не нарисовал его?

– Я не помню, как он выглядит.

Клод говорил правду. Действительно, то, чего не было в жизни, отсутствовало и в тетрадке мальчика. Мишель Пейдж никогда не упоминался в разговорах семьи. Единственный намек на присутствие отца проявился в семейном портрете.

– Это все, что от него осталось, – сказал Клод и указал на кальян, телескоп и коврик. Сувениры рассказывали историю жизни часовщика во втором поколении – Мишеля Пейджа.

Зимой дедушка Клода, как и многие другие фермеры долины, оказался запертым в собственном доме, заметенном снегом. Он прорезал окно в стене своего жилища, подвинул к нему скамейку и стал собирать часы. Раньше в Турне время определялось лишь по солнцу и звездам. Дедушка открыл множество секретов часового ремесла и передал их своему сыну, отцу Клода. Мишель Пейдж приумножил дарованное ему состояние в ходе путешествия по всей Франции. По дороге домой он встретил крепкую, здоровую девушку, дочку священника, на которой вскоре женился. Джульетт не хотела посвящать себя Господу, но с радостью отдалась бы заботе о детях и растениях, что полностью устраивало Мишеля. После мрачной свадебной церемонии, проведенной отцом Джульетт, молодая пара возвращалась домой в одном экипаже с неким загадочным визирем. (А разве бывают и незагадочные визири?) Мишель заключил с ним сделку, пообещав изготовить сложные часы, основанные на мусульманском лунном календаре. Далее последовали другие заказы, и скоро Пейдж совершил шестимесячное путешествие в Константинополь. Он удовлетворил любовь турок к сложным астрономическим часам. Роспись перламутром и аквамарином обещала принести хорошую прибыль если не в Константинополе, то в Багдаде. Дело расширялось. Мишель наладил выгодное сотрудничество с персидскими караванами, которые останавливались в Смирне и Алеппо. Ему платили шелком за работу. Заключалось все больше и больше сделок. Отец Клода имел и необходимые связи, в частности, он был знаком с французским консулом в Константинополе. Пейдж получил признание, какое обычно недоступно человеку подобного происхождения. Мишель вернулся домой с кошелем, полным серебряных пиастров, и привез с собой кальян, телескоп и драконовый коврик (его назвали так дети, хотя на ковре ничего, даже отдаленно напоминающего дракона, не было), а также множество увлекательных историй о далеких странах.

Больше всего Клоду нравились истории. Мишель Пейдж храбро смешивал в них восточные мифы и местные легенды. Во время своих путешествий он научился рыгать, как китаец, пускать газы, как пруссак, и стучать головой, как дятел, ищущий червяков в стволе трухлявого дуба. Он даже мог наигрывать на зубах мелодии, пока не потерял левый резец в пьяной драке неподалеку от порта Тулона.

Истории закончились, когда Клоду исполнилось семь. Пейдж-отец поцеловал Пейджа-сына и уехал в Женеву. Оттуда в Безансон и дальше – в самые отдаленные уголки Турецкой империи. Больше домой Мишель не вернулся. Два года спустя аббат сообщил о его смерти. Ведя переписку с широким кругом людей, Оже узнал об ужасной чуме, поразившей Алеппо. Она превратила каждого четвертого жителя города в пищу для червей. Согласно письму от одного уважаемого торговца специями, некий часовщик из Франции заразился этой страшной болезнью и погиб.

Аббат написал торговцу снова и через четыре месяца получил подробное описание трагической гибели отца Клода. В заключение продавец пряностей добавил, что на трупе была бирка с именем Мишеля Пейджа.

Никаких вещей семье не вернули, если не считать дешевых часов, прячущих под неказистым корпусом сложный, искусно выполненный механизм. Часы оказались очень существенной, пусть и непризнанной, фамильной ценностью, переданной от отца к сыну.

Мишель Пейдж дураком не был. Перед тем как уехать в Турцию и завести там дело, он позаботился о ежегодном доходе для своей жены. Квитанция, печатный документ с заполненными вручную полями, хранилась в железном сундуке рядом с камином. Мишель положил на счет 8450 ливров, ежегодный доход составлял 650 ливров, и это сделало вдову одной из самых богатых женщин в округе. Но, даже обладая таким богатством, она предпочла уединение леса шуму общества. Добрая и скромная женщина, она наслаждалась жизнью, копая коренья в период подрастающей луны. Об этом ясно свидетельствовали рисунки Клода. Вдобавок вдова пустила много денег на образование детей – они уже умели читать – и почти не тратила на себя.

Аббат закрыл тетрадь. Дикие и эмоциональные работы Клода взывали к его скрытым комплексам и предрассудкам. Многие рисунки выходили за края страницы, будто мальчику не хватало места для самовыражения. Его взгляд на мир был слишком узок и чересчур широк одновременно. Аббат волновался, что хирург иссек талант Клода, так ярко представленный в тетради, одним взмахом ножа. (Как более точно подметил сам Стэмфли, для удаления необходимо было нанести три поперечных надреза хирургической пилой.)

Аббат повернулся к мадам Пейдж:

– До операции мальчик обладал таким талантом, что ваш муж гордился бы сыном! Этот талант необходимо восстановить. Я бы очень хотел увидеть Клода в день собрания.

В ту ночь Клод Пейдж потерял палец, но получил нечто большее – наставника и покровителя в лице аббата. Утрата повлекла за собой приобретение.

В последующие дни больной почти ничего не делал. Запершись наверху, он сконцентрировал все внимание на своей руке, шероховатом острове в красно-алом море. Мальчик часами играл с куском плоти, который уже должен был начать заживать. Клод отказывался говорить с домочадцами и контролировал ситуацию, швыряя овощи или высохших мышей в любого, кто собирался проникнуть в его владения. Тем не менее скоро стало ясно, что рана воспаляется и о заживлении, о котором говорил хирург, речи быть не может.

Мадам Пейдж все-таки пробилась к сыну и осмотрела руку, несмотря на протесты мальчика. Она заставила Клода выпить растительный отвар, но горький вкус напитка (еще противнее опиума) явился причиной очередного ливня из грызунов, обрушившегося на головы домочадцев. Мать сделала сыну вливание из мелиссы, но жар не спадал. Она наложила на рану лист какой-то особой капусты, купленный за баснословные деньги в оранжерее неподалеку от Женевы, надеясь, что лист будет увядать, а рука – здороветь.

Не тут-то было. В конце концов мать Клода решилась дать ему сильное жаропонижающее, известное своим быстрым и порой неожиданным действием. Жар все-таки спал, и через две недели мучений рука мальчика начала заживать. Марлевую повязку сменили тампоны из корпии. Рану залечили, но болезнь проникла внутрь – «воспалилась» душа Клода. Он становился все более мрачным и хмурым. Мать сравнивала его с изображениями pietas,[7]7
  Скорбящая мать (фр.).


[Закрыть] что раздавала всем жителям деревни сестра Констанция. Клод отказывался рисовать, пока выздоравливал. Живую фантазию, не находившую выхода, мальчик тратил на мечты о том, как отомстит старшей сестре, хирургу и всему миру. В своих беспокойных снах он отправлял хирурга работать на остров Памплмаус и использовал по прямому назначению колокольчики аконита – растения, сделавшего знаменитым пассаральского отравителя. В итоге Клод ответил сестре за насмешки, подмешав в еду сильное слабительное и заставив ее просидеть на корточках, на холодном ветру, два дня.

Через месяц неожиданно приехал аббат. Он привез с собой три зимние груши и окаменелую змею, обнаруженную в карьере, что находился между поместьем графа и домом Пейджей. Оже дал по груше каждому ребенку, а Клоду преподнес особый дар – окаменевшее животное. Когда аббат узнал, что после той ужасной ночи мальчик так ничего и не нарисовал, граф использовал другое средство, обладающее гораздо более сильным действием, – похвалу. Взяв тетрадку, он стал водить очками по наброскам, приговаривая:

– Хм, превосходно¹ Ты определенно талантлив. Как изящно ты изобразил волосы, торчащие из носа твоей сестры. Только знаешь, пожалуй, ты ей слишком льстишь! А разве твоя мама так горбится? Наверняка так оно и есть. Знаешь, я раньше этого не замечал, а вот теперь вижу. Неужели у меня такой глупый вид? Да, возможно, ты и прав.