Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

Клод ничего не ответил. Только потер свою перевязанную руку.

– Чешется? Если да, то можно воспользоваться теркой. Иди сюда, я тебе покажу. А потом ты мне что-нибудь нарисуешь.

Клод отказался.

– Перестань жалеть себя и рисуй! – Из кармана аббата показался сахар, и вот уже мальчик стоял рядом с ним, плененный его красноречием, добродушием и, разумеется, сахаром. Но брать карандаш в руки Пейдж-младший отказался.

– Знаешь, Клод, существует мнение, что по рукам человека можно рассказать о его судьбе. Это полная ерунда. Возьми, к примеру, старого Антуана, лучшего часовщика долины. Ты видел его жалкие конечности? Но даже такими культями он может соединять между собой мельчайшие детали часов! А слышал ли ты когда-нибудь о миниатюристе из Женевы, который рисует, зажав кисть гнилыми зубами? Раньше он пробовал рисовать, воткнув кисточку в нос! А Дюрер? Знаешь, его «Руки молящегося апостола» чуть не сделали меня верующим. Так вот, у художника были отвратительные бородавки.

Подобные сравнения не произвели на Клода должного впечатления, зато он оценил внимание аббата. После еще нескольких аргументов мальчик сдался.

– Что я должен нарисовать для вас? – спросил он, добавив к обращению парочку титулов.

– Не для меня, Клод. Ты должен рисовать для себя. Нарисуй руку. Свою руку.

Десять минут спустя изуродованная рука мальчика изобразила саму себя. Момент был очень важным, хотя его и не запомнили. Как начинающий писатель, который пишет о писателях, или певец, поющий о певцах, Клод осознал природу и источник своего таланта в этом неприятном, но неизбежном упражнении. Аббат понял, что может уходить, и, задав мадам Пейдж несколько вопросов о грибах, покинул дом. Клод проводил его до «Рыжего пса», где собирался утешиться вниманием толпы.

– Помни, Клод, мы увидимся в день собрания! – сказал аббат, перед тем как мальчик скрылся в дверях таверны.

В течение всей зимы, когда большую дорогу заваливало снегом, население Турне курсировало только в двух направлениях – к таверне «Рыжий пес», которая славилась на всю округу дурным вином, и от нее – домой. Помещение не проветривалось с тех самых пор, когда поднялась Бешеная Вдова, и воздух смердел от множества винных бутылок и немытых завсегдатаев.

Рука Клода привлекла всеобщее внимание. Он показывал обрубок всем желающим. Завсегдатаи жалели мальчика? Нет, не жалели. А разве Клода стоило жалеть? Нет, не стоило. Многие переживали, что больше не смогут стать свидетелями забавного зрелища, а некоторые удивлялись тому, что «король» изменился. Остальные с горечью вспоминали, как хирург приходил к ним.

– Ага, значится, хирург наложил свои руки на твои, н-да? – сказал Гастон, владелец таверны. – Знаешь ли, тебе еще повезло. Посмотри-ка, что он сделал со мной!

Он поднял больную ногу, чтобы показать большой шрам, оставшийся от удаленной костной мозоли. Демонстрация продолжилась. У пекаря Роша не было уха (раньше-то оно было, да только странной формы). Хирург укоротил Голэ ногу, вырезая безобидный фурункул. В каждом случае Стэмфли говорил, что долг – многие кальвинисты питали слабость к данному качеству – заставил его приехать из Женевы. Гастон знал об этом лучше всего:

– Он говорит, что делает важную работу. Ага, так и сказал. На самом деле он просто кромсает нас, отрезает по кусочку!

Тереза, женщина, что кухарничала в «Рыжем псе» и иногда делила с Гастоном постель, взяла большой нож с деревянной ручкой, повернулась к Клоду и, сказав: «Надо было тебе идти ко мне, мой мальчик!», отрезала толстый кусок хлеба. Это вызвало взрыв хохота.

– Мужики, за такое цареубийство надо отомстить! – Гастон имел в виду «королевскую» родинку. – Сделаем с ним то же самое, что он сделал с нами!

Впрочем, шуточки скоро иссякли. Один пастух рассказал, что его сын умер под ножом хирурга. Стэмфли должен был удалить ему камень из почки. Завсегдатаи опустили глаза в стол, рассматривая пивные кружки и стаканы. Клод снова почувствовал себя жалким и несчастным.

Тем не менее скоро он забыл о своем горе. Когда Клод почти выздоровел, слуга аббата, еле передвигающий ноги, принес мальчику подарок. Сестры завидовали Клоду еще до того, как он развязал веревку, а увидев, что внутри, просто позеленели от зависти. В коробке лежали две дести[8]8
  Десть – единица счета писчей бумаги (24 листа).


[Закрыть] кальки, особая бумага для рисования, тушь, графит голубого, коричневого, черного, желтого и зеленого цветов. Но особой ценностью обладала папка для рисунков, перевязанная двумя красными ленточками. В ней лежали карандаши и тетрадь. Мальчику, привыкшему рисовать на клочках грубой бумаги чернилами, изготовленными из каминной сажи, подарок показался сундуком с сокровищами.

К подарку прилагалась записка, написанная четким почерком: «Помни о Дюрере». Мадам Пейдж тоже внесла свою лепту, она сказала:

– Ты непременно отблагодаришь аббата, нарисовав специально для него что-нибудь милое. Может, изобразишь его поместье…

Далее последовали пословицы и поговорки.

4

Весна пришла так же неожиданно, как до этого приходила зима. Таяли снега, и вонь немытого тела выветривалась из домов Турне. Пот восемнадцатого века, густо покрывавший подмышки жителей, был смыт свежей водой, тоже восемнадцатого века. Волосы, поблекшие без всякого ухода, аккуратно расчесывались и укладывались набок. Вши, клещи, клопы изгонялись с поразительным усердием. Местом для омовений служила общественная баня, стоявшая на восточном берегу турнейской реки.

Дети, которые были еще слишком малы или больны, чтобы работать на полях, рассыпались по берегам потока. С высоты птичьего полета на них смотрели вернувшиеся из теплых краев жаворонки. Близлежащие пастбища предлагали бесчисленное множество развлечений. Коровьи лепешки могли гарантировать наиболее сообразительным детям долгие часы приятного времяпрепровождения. Дети не настолько сообразительные совершенствовали свои навыки бросания камней, заранее готовясь к ежегодным состязаниям по толканию валуна. В этих состязаниях участвовали почти все мужчины долины. Другие играли в салки, обрушиваясь друг на друга с невероятной силой. Сестры Пейдж сидели на корточках возле пруда. Фиделита показывала Евангелине, как можно исследовать желудочно-кишечный тракт лягушки при помощи соломинки. Исследование не принесло результатов, а потому старшая сестра приказала младшей медленно скормить лягушке червя. Потом они отыскали кошку и начали издеваться над ее пищеварительной системой.

Клод остался один, все еще переживая по поводу своей руки. Мальчик сел на ком влажной земли и полистал тетрадь, теперь закрепленную в папке. Все это напомнило ему о том, как однажды с отцом они гуляли по берегу реки. Мишель Пейдж запустил лодочку, посадив в нее единственного пассажира – сбитую с толку саламандру, найденную под камнем. Клод положил папку и перевернул несколько камней. Потом осмотрел заброшенную нору крота и наблюдал за тем, как копошатся, извиваясь, земляные черви. Закончив подземные изыскания, мальчик прогулялся до поместья аббата. Клод решил нарисовать то, о чем просила его мать, выполнив задание, которое до этого он постоянно откладывал. Он включил в рисунок и двух фермеров, пожилых братьев Голэ. Они все время спорили, правда, только на сельскохозяйственные темы. Клод вскоре перестал слушать их беседу о преимуществах конного пропашника. Он сжал губы, сосредоточился и начал изображать поместье аббата. Мускулы на его лице будто стянулись к носу – со лба вниз, ото рта вверх.

Даже знатоку истории архитектуры оказалось бы трудновато описать графский особняк. С 1497 года, если верить надписи, высеченной на замковом камне, поместье считалось наиболее величественным сооружением в долине. С самого начала строительства здание повело вправо, но последующие реконструкции, проводимые разными владельцами, сгладили этот недостаток. Помимо особняка, во владениях присутствовали различные постройки – коровник оригинального дизайна, поставленный явно не туда, куда надо, утиный пруд без уток, обсерватория. Большая голубятня балансировала на башенке, установленной позади здания. Клод сейчас рисовал именно эту башенку и ее покрытую черепицей конусообразную крышу.

Единственной правильно спроектированной частью поместья был сад, окаймленный многолетним чабрецом. Фруктовые деревья стояли примерно в тридцати футах друг от друга. При помощи больших ножниц для обрезания крон сад приводился в порядок.

Купив особняк, аббат внес свои случайные коррективы в его архитектуру. Он прорезал новые окна и заложил кирпичами старые; установил железный громоотвод, который теперь поднимался на сто футов вверх. Егерь (ну очень надежный источник информации) говорил, что приспособление привезли прямо из Лондона. Громоотвод не помещался на страницу специальной бумаги для рисования, а потому Клод захотел приклеить еще один лист, придав таким образом рисунку форму буквы L. К сожалению, шов разошелся, но художник решил, что с незаконченным громоотводом даже лучше – это давало зрителю возможность пофантазировать.

Каждый первый вторник квартала жители долины – бедные и богатые крестьяне, развращенные и чуть менее развращенные духовные лица, торговцы – собирались в большом зале графского поместья. Одни приходили, чтобы оплатить аренду, другие – чтобы проявить уважение, некоторые являлись, чтобы сделать и то и другое, а большинство забредало просто так.

Три семьи, которым чаще всего платили за аренду – Роша, Пейджи и Голэ, – собрались вместе, словно демонстрируя своей близостью результаты кровосмешения. Всеобщее настроение было таким, каким оно и бывает обычно в толпе, – люди смутились. Два или три младенца тихо заплакали. Одна мамаша, изможденная заботой о своем ранимом чаде, не выдержала и шлепнула ребенка, что только усилило его вокальное недовольство.

Аббат наблюдал за собравшимися жителями деревни сквозь густую поросль своих бровей. Довольный видом серьезных мужчин, державших в руках свои шляпы, и женщин, чьи головы были покрыты кружевными чепчиками, он улыбался и понимающе кивал каждому. Улыбался Оже до тех пор, пока не увидел среди собравшихся босоногих кармелитов с их чопорными манерами. Вслух аббат спросил монахов: «Неужели такая прямая осанка, будто шомпол проглотили, помогает вам быть ближе к Богу?» Самые нечестивые из собравшихся позволили себе хихикнуть. Разозлившись, аббат обругал на латыни любителей четок, но этого, слава Богу, никто из присутствующих в Большом зале не услышал. Или, быть может, не понял.

Большой зал – не совсем точное название. На самом деле он не так уж и велик. Этот зал раньше был теннисным кортом, а теперь представлял собой все, что осталось от своеобразного увлечения прежнего владельца поместья. Бывший граф принес рабочим книжку «Искусство владения ракеткой» Франсуа де Гарсоля и сказал: «Стройте!» Они построили. Затем хозяин привел на корт Шарнье, Бержерона и Массона, трех величайших игроков того времени, и сказал: «Играйте!» Они играли. Когда ноги графа начали ему отказывать, он присутствовал на корте в качестве зрителя. После смерти он оставил крупную сумму денег Массону. Массой это заслужил – он мог стоять на месте, принимая подачу, и прыгать в разные стороны, подавая, каждый раз выигрывая пятнадцать очков.

Отметки на корте со временем стерлись, а сетка пропала к тому времени, когда аббат стал владельцем поместья. В комнате не было никаких архитектурных изысков, потому как имела она несколько иное предназначение. На стенах не висели гобелены, обычно украшающие залы собраний. Ни скрещенных алебард, ни сверкающих гербов – только пыль комьями ниспадала с навеса над дверью. (Нет, все-таки был один герб – бывший граф при помощи трафарета нанес на стену символ теннисной гильдии: на черном фоне, между четырьмя теннисными мячами, стоял гордый обладатель ракетки.)

В большом зале имелось только два предмета мебели: стол и любопытное кресло. Когда аббат въезжал в дом, он вполне мог позволить себе bureau plat,[9]9
  Бюро, письменный стол (фр.).


[Закрыть] что-нибудь инкрустированное черепаховым панцирем и удобное для ведения дел. Но нет, вместо этого он велел рабочим снять с петель огромную дверь коровника и водрузить ее на пустые бочки из-под бренди.

Аббат встречал гостей. В душе его играли смешанные чувства. Одна ее половина не хотела тащить тяжелую ношу правителя. Аббат должен был выступать в роли третейского судьи и решать вопросы о разногласиях между деревенскими жителями, не соглашаться с докладом счетовода о ежедневно сокращающемся доходе и противостоять местным религиозным лидерам. Но другая половина души с нетерпением ожидала, что же преподнесет Оже новый день.

К счастью, конфликты между местными жителями были относительно мирными, по сравнению с ужасными событиями, происходившими в других округах. Невнимание аббата к своим правам и его крайняя эксцентричность смягчали отношение деревенского населения к своему правителю. За время пребывания графа в Турне крестьяне успели забыть, как отбирают хлеб, заставляют учиться и вторгаются без разрешения на поля. Что касается нарушения границ владений, аббат, в сущности, даже поддерживал его: он щедро платил людям за найденные на пастбищах природные диковинки.

Когда брат Гастона, Жак, спалил портрет сборщика налогов, аббат только посетовал, что использовали влажное сено, а не сухое. Он объяснил, что сухое сено подчеркивает действительно разжигающую силу протеста. А в следующий раз, когда местный пчеловод натравил на того же сборщика налогов рой пчел, аббат поблагодарил его за открытие еще одной области применения пчелиных жал.

Собрание началось с просьб населения, касающихся последствий урагана. Гастон попросил выделить деньги на новые щеколды для ставней в «Рыжем псе». Ему отказали.

Прачка завела разговор об оплате горячей воды. Ее конкурент, пользующийся углем для нагрева воды, имел свои соображения на этот счет. Аббат уладил конфликт, выписав ему вместо угля телегу дров из собственного леса.

– Полную телегу? – поинтересовался счетовод аббата. В его голосе явно слышалось раздражение.

– Нет. Думаю, это не совсем то. – Оже захотел поставить счетовода на место. – Выпишите ему две телеги.

Счетовод поднялся с места, решив уладить дело лично с аббатом. После долгой дискуссии Оже наконец сказал: «Хорошо, хорошо! Одна телега дров». Счетовод умел влиять на аббата. Он напомнил об оценке деревенских дорог, сделанной мостильщиком, в которой расписан каждый пункт и предложена сумма к оплате. Не обращая внимания на то, что аббат его не слушает, счетовод заметил, что болото никуда не делось и его надо сушить; что через четыре недели приедет сборщик налогов за деньгами, необходимыми для ведения реальных и надуманных войн; что банкиры из Женевы ждут подтверждения заключенных контрактов. На все это аббат ответил: «Заплати столько, сколько нужно».

Совсем расстроившись, счетовод поджал губы и высказался по поводу разрешенных выплат: «Нам следует быть осторожными, господин. Вклады должны приносить прибыль, в конце-то концов». Пока он пробирался обратно на свое место, аббат продолжил выполнять свою непосредственную функцию – разрешать конфликты. Он вмешался в спор между мужем и женой, стараясь произвести впечатление городского жителя и natif[10]10
  Уроженец (фр.).


[Закрыть] одновременно. Труднее всего ему было справляться с конфликтами, которые касались различных взглядов на Бога и религию. Оже никогда не терзал себя вопросами веры. Ни в большом зале, ни в жизни аббата не было ни малейшего признака присутствия Бога. Однако это приводило в бешенство местных религиозных деятелей. Аббат подливал масло в огонь тем, что вел себя крайне воинственно.

Второй предмет мебели, стоявший в большом зале, ясно демонстрировал отрицательное отношение Оже к богословию. Даже пастор Бурже, который нередко смеялся над папистами и их потворствам своим желаниям, расстроился, увидев кресло. Католики же – особенно кармелиты – восприняли сей предмет мебели как откровенное богохульство.

Кресло соорудили из стенок исповедальни, разобранной на куски. Оно напоминало собой искусно и причудливо украшенный резной гроб, в котором сидящий мог вытянуть ноги и при этом оставаться закрытым с трех сторон. Аббат попытался оправдать свое неуважение, заметив, что так он скрывается от ужасных сквозняков, причиной коих явилась Бешеная Вдова. На самом деле он заказал такое кресло лишь затем, чтобы разозлить стоявших перед ним религиозных деятелей: капуцинов, кальвинистов, сестер милосердия, урсулинок[11]11
  Урсулинки – женский монашеский орден.


[Закрыть] и, конечно же, кармелитов.

Сестра Констанция, будучи решительной и волевой женщиной, представительницей кармелитского ордена, подошла к гробу-исповедальне, чтобы обратиться со своими просьбами. В руках она держала толстый cahier[12]12
  Журнал (фр.).


[Закрыть] с жалобами. Аббат пробежался взглядом по страницам и спросил: «Неужели в течение трех месяцев вы только и делали, что составляли этот список? Правда, как написано! Будто епитимью накладываете!» Однако позже он успокоил Констанцию тем, что пообещал языки всего зарезанного скота отправлять в монастырь.

Кальвинисты, коих было меньшее количество, тоже злились на аббата, так как он отказывался выделять общине деньги, обещанные (как они полагали) самим Господом Богом, Они стояли прямо напротив католиков. Бурже, пастор реформаторов, просил починить церковный колокол. Отец Гамо хотел завезти в церковь мощи святых.

– Мы не в Женеве, – сказал аббат кальвинистам, – и не в Риме, – повернулся он к католикам. – Мы в Турне и потому должны жить согласно нашим доходам. Просите помощи у своих единомышленников. А теперь я должен вернуться к собственным делам, что, честно говоря, мне нравится больше. Где пастух?

Оже предложил недовольным церковникам удалиться и объявил, что теперь принимает находки жителей и обязательно за них заплатит – звонкой монетой или добрым словом. Конечно, склонен аббат был к последнему.

– Что ты принес? – спросил он у пастуха, стоявшего перед ним.

– Воду, которую вы просили.

– Откуда?

– С пастбища, что позади бретемского леса.

– Ах да! Давай сюда. Анри! – позвал аббат своего кладовщика. – Анри, принеси графин.

Тот же парень, что доставил графский подарок в дом Пейджей, еле двигая ногами, подошел к столу. Аббат протянул руку из своего гроба-исповедальни, схватил сосуд, наполнил его жидкостью из бурдюка, принесенного пастухом, заткнул горлышко пробкой и прикрепил ярлык.

Следующим подошел к столу старый Антуан, часовщик. Он предложил аббату цилиндрический регулятор хода часов. Довольный аббат принял его в качестве арендной платы за год. Друг за другом местные жители подходили к столу Оже и вручали ему порой очень неожиданные находки: пестрые яйца птиц, необходимые аббату для проведения исследований желтка; корзину, полную нарезанного и свернутого в кольца падуба толщиной в палец; голову кабана; птичье гнездо необычной формы; самку корюшки, полную икры и завернутую в мокрый мох. Самый большой дар – осел стоял в углу, так как не помещался на стол. Животное истошно закричало, а потом обильно помочилось прямо на пол, здорово удивив всех собравшихся.

Аббат и сам кое-что дарил. Он раздавал людям закатанные банки с мускусными апельсинами (на самом деле это были не апельсины и даже не мускус, а непонятно что, на вкус напоминающее очень сладкую грушу). Под своим уникальным креслом Оже держал несколько таких банок.

Главную и долгожданную встречу аббат приберег на десерт. Он подошел к женщине с корзиной, полной трав, и к мальчику, который держал папку изуродованной рукой. Женщина поставила на стол корзину, а мальчик вручил графу рисунок. Тот очень долго его рассматривал, водя очками по бумаге. Клод нервно переминался с ноги на ногу. То, с какой радостью облегчился осел, вызвало в мальчике желание справить свою нужду. Он слишком увлекся этими мыслями, чтобы услышать, как аббат приглашает его приехать через неделю в поместье. Мадам Пейдж тут же сама согласилась за Клода. Когда собрание наконец закончилось, мальчик готов был взорваться, но не от того, что наступил переломный момент в его жизни, а от дикого желания опорожнить мочевой пузырь.

Часть II
Наутилус

5

Клод вернулся в поместье через семь дней, как и договаривались. Опустевшему большому залу будто не хватало суеты и толкотни, присущих дню собрания. Теперь здесь мало что напоминало о встрече, разве только едва уловимый запах ослиной мочи да следы жира и запекшейся крови на полу, оставшиеся, по всей видимости, от головы кабана. На столе не было ничего, кроме книг и свитков; все находки и подарки деревенских жителей унесли в кладовую Аббат сидел в своем гробу-исповедальне и читал какой-то трактат, время от времени отрываясь, чтобы окунуть перо в чернильницу и сделать заметку.

Не зная, как правильно представиться, Клод легонько поскреб ботинком об пол, чтобы привлечь внимание аббата. Безрезультатно. Тогда он кашлянул. Снова никакой реакции. Аббат все читал трактат да делал заметки. Резкие движения руки и головы Оже говорили о том, что сейчас его лучше не беспокоить, поэтому Клод решил подождать. Он позволил разуму побродить по закоулкам мозга и обдумать противоречивую информацию о сидящем впереди человеке, которую мальчик получил за последнее время.

Угольщик говорил одно, пекарь Роша – другое, а у владельца «Рыжего пса» Гастона имелась третья версия биографии аббата. От обделенных графским вниманием католиков можно было услышать как похвалу, так и (чаще всего) осуждение. Из всего вышесказанного Клод сделал один вывод: этот аббат – не просто аббат, не отсталый представитель отсталого общества. А если и так, то его отсталость имеет иную природу, которую очень трудно определить. Аббат не питал слабости к модной одежде, не старался изящно выражаться и льстить людям, не бегал за юбками. По крайней мере за местными юбками. Катрин, судомойка в доме аббата, знаменитая многочисленными любовными связями, была доступна и графу. Однако она же частенько слышала шум в его комнате, а пару раз даже видела Оже в объятиях какой-то женщины. Ходили слухи, что аббат был весьма страстен во время этих тайных ночных встреч.

Исходя из болтовни в таверне, можно было сделать некоторые выводы и относительно его ума. Почтальон, доставляющий почту в поместье – инструменты для проведения исследований по экспериментальной философии, бандероли из далеких земель, журналы, издающиеся зарубежными академиями наук, – сказал Клоду: «Он читает… книги!!!» Фермеры из отдаленных районов Турне говорили о щедрости Оже. В противовес этим высказываниям отец Гамо заметил, что лоток для денежных пожертвований церкви нисколько не потяжелел со времени прибытия графа в долину.

Единственным достоверным источником информации по этому поводу оказался егерь, шустрый парень, который мог запустить ястреба, равно как и очередную сплетню, на сотню ярдов. Нежно зажав в руках старый мушкет и вставляя в него патроны, он рассказал Клоду, что аббат был единственным ребенком в семье, наследником солидного состояния. Его отец занимался морской торговлей. Аббат, будучи еще юношей, стал членом иезуитского ордена, из которого его позже выгнали с позором. Получив причитавшееся по закону наследство, Оже решил купить небольшое турнейское поместье, обладание которым и обеспечило ему титул графа. Не обращая внимания на протесты церкви, он присвоил себе и звание аббата. Егерь закончил свой рассказ, подстрелив низко летящую дикую утку.

Размышления Клода были прерваны грохотом, который он принял за звук выстрела. Позже мальчик догадался, что так чихнул аббат. Заряд воздуха, вылетевший из ноздрей графа, скинул бы на пол его очки, не будь они привязаны к кожаному ремешку – бесхитростному приспособлению, изобретенному Марией-Луизой. Вместо того чтобы уронить очки, аббат выронил свиток, и тот стал раскручиваться по пыльному полу. Проследив за дальним концом свитка, граф увидел, что его поймал Клод.

– Ваш ученик прибыл, господин, – нервно сказал мальчик.

Аббат покачал головой:

– Никакие формальности не должны нам мешать, не надо подписывать бумаг. Ты не мой ученик. Это, конечно, не значит, что я не буду тебя учить или что ты не будешь учиться. Ты обязательно будешь, равно как и я.

Аббат сказал, что ничто не должно напоминать ему об игнацианском[13]13
  Игнатий Лойола (1491–1556) – основатель иезуитского ордена.


[Закрыть] обучении. (А ведь прав оказался егерь!) Это означало, что беспрекословное послушание и жесткая дисциплина, которые так измучили Оже в юном возрасте, у него популярностью не пользовались.

– Ты понимаешь меня? – спросил граф.

Клод не понимал. Он смутился, и это отразилось на его лице.

– Решать будешь сам, как делал тот визирь, что придумал большинство восточных анекдотов, которые ты так любишь! Решай сам, как тот парень, что посвятил свою жизнь калифу и согласился хранить все его секреты.

Сравнение понравилось обоим. Оно перенесло Клода в мир магии и джиннов. Он уже почти увидел врата Константинополя и минареты Багдада. Аббату же вообще было приятно говорить о том, что здесь считалось ересью и богохульством, – так он одерживал еще одну личную победу в войне против Церкви.

Доброта аббата подбодрила Клода.

– Может ли визирь попросить у калифа исполнения одного желания?

Аббат нахмурился:

– Нет. По правилам восточных сказок калиф не должен ничего дарить визирю. Отец наверняка тебе рассказывал.

Клод снова смутился. Он слишком на многое рассчитывал.

Но аббат тут же весело добавил:

– Зато можно попросить исполнения трех желаний!!!

Они рассмеялись. Клод стал придумывать, о чем же спросить аббата.

– Почему вы поселились в Турне?

– Это легкий вопрос. Один из моих знакомых, с кем я вел переписку, однажды рассказал, что есть возможность приобрести эту землю, что климат здесь мягкий (ха!), что здесь тепло и светло (еще раз ха!). Также он сообщил мне, что прежний владелец пользовался уважением местных жителей и шел по жизни со словами: «Рожден, чтобы подавать!» Позже я узнал, что это действительно был его девиз. Только имелась в виду не помощь своему народу, а умение делать хорошие подачи в теннисе. – Аббат изобразил, как бьет ракеткой по мячу. – Также мой знакомый рассказал, что здесь я легко могу не только связаться с продавцами республиканских книг, но и избежать жесткого надзора церковного суда. Описывая местность, он назвал ее, если мне не изменяет память, так: «Милая, светлая, уютная деревенька». Подумав как следует, я понял, что он ошибся. Прав мой приятель был только в том, что это деревня. Но знаешь ли, много думать иногда вредно. Я переехал сюда потому, что устал от путешествий. После многих лет миссионерской деятельности под полным контролем ордена Святой Троицы, ныне расформированного, я понял, что больше не хочу путешествовать. Здесь я осознал одну вещь – чтобы увидеть новый мир и новую жизнь, вовсе не обязательно собирать чемоданы.

Аббат снова чихнул, но уже не с такой силой. Он вытер нос засаленным рукавом платья и спросил:

– Так о чем это я?

– О новых мирах, – ответил Клод.

– Ах да, terra incognita, terra nova.[14]14
  Неизвестная земля, новая земля (лат.).


[Закрыть] – Он подвел Клода к окну, вырезанному в стене теннисного корта. – Здесь я могу общаться с другими экспериментаторами – с твоей матерью, со старым Антуаном, а там, за долиной, живут испытатели и исследователи еще более знаменитые – Парацельс,[15]15
  Парацельс (наст, имя и фам. Филлипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм) (1493–1541) – швейцарский врач, естествоиспытатель, алхимик.


[Закрыть] Гольбейн,[16]16
  Гольбейн, Ханс (1498–1543) – немецкий живописец и график эпохи Возрождения.


[Закрыть] Боэн.[17]17
  Боэн, братья: Иоганн (1541–1613), Каспар (1560–1624) – швейцарские биологи.


[Закрыть] Зажав в руках пробирку, холст или интересный образец, они могут изменять все, к чему прикасаются их умы.

Пока аббат все это говорил, он указывал скрюченным пальцем туда, где скорее всего жили алхимик, художник и ботаник, которых он так уважал. Палец двигался из стороны в сторону.

– А там, в городе Берне, усиленно трудился Галлер,[18]18
  Галлер – швейцарский анатом, ботаник, физиолог, писатель.


[Закрыть] добавляя новые статьи в энциклопедии. Он писал труды по анатомии, психологии, ботанике и библиографии. Он был поэтом и писателем – написал четыре исторических романа, правда, шедеврами их назвать сложно. Вдобавок он владел солеваренным заводом и вообще вел множество городских дел. Как же ему это удавалось? Наверное, все дело в снеге. Что еще делать зимой в Швейцарии, как не экспериментировать, разрабатывать и коллекционировать?

Аббат подвел Клода к стеллажу с книгами и вытащил один томик.

– Это «Пинакс» Боэна. Здесь он перечислил и описал все растения, какие ему были известны. Книга устарела, но все равно она бесценна. Я обязательно отвезу тебя в Базель посмотреть на его коллекцию растений. Великое множество разных кореньев! Твоей маме тоже стоит туда съездить.

Он закончил свою длинную речь.

– Тебя устраивает такой ответ?

Ответ Клода устраивал, а потому он задал следующий вопрос:

– Откуда вы приехали?

Аббат ответил с поразительной откровенностью:

– Давай подумаем. Смотря откуда начинать. В твоем возрасте я был на попечении церкви. Я учился ораторскому искусству. Учителя мои отличались светскостью и простотой, умели преподавать. Думаю, именно там я приобрел интерес к исследованиям и исследователям. К сожалению, их философия не слишком устраивала моего отца – торговца, человека без интересов, равнодушного к страданиям бедных людей. Вскоре он отправил меня получать серьезное, по его мнению, образование у иезуитов.

Я посещал учебные курсы, которые велись согласно Ratio Studiorum,[19]19
  План занятий (лат.) – у иезуитов сборник предписаний и указании, как следует преподавать различные предметы и сохранять дисциплину.


[Закрыть] и, ко всеобщему удивлению, добился результатов. Учителя решили, что я должен принять духовный сан. Стерпев все муки ученичества, я наконец нашел свою первую любовь – увлечение механикой. Я изучал ее до тех пор, пока архиепископ не назначил меня миссионером. Я странствовал по всему миру от одного порта к другому. Несмотря на мой юный возраст, я вынужден был нести имя Господне на острова Вест– и Ост-Индии, а также дальше на Восток. В каждом городе я собирал раковины, шеллак[20]20
  Естественная смола, природный лак.


[Закрыть] и все, что давало пищу уму и позволяло ему двигаться вперед так же быстро, как это делали мои ноги.

Домой я вернулся, прихватив с собой несколько болезней – чихание, например, – и не медля возобновил исследования в области механики со своим учителем. Только все было против нас, и по причинам, которые слишком неприятно вспоминать, я уехал сюда.

Аббат нахмурился, и Клод быстро задал свой последний вопрос:

– Чем вы занимаетесь в Турне?

Аббат положил руку на плечо мальчика, передав ему заряд доброты и покоя.

– Своими свитками, – ответил он с такой нежностью, будто говорил о детях.

Свитками была завалена большая часть стола. Анри, кладовщик, прошил бумаги и прикрепил их к своеобразным скалкам. Скалки позволяли беспрепятственно раскручивать и закручивать свиток. В основании каждой скалки была вырезана одна буква, обозначающая, о чем идет речь в каждом свитке. Так, например, буква «Р» обозначала свиток, посвященный изучению раковин моллюсков. Еще полдюжины свитков, на самые различные темы, лежали на столе (включая «П» – «поля», то есть учет урожая, собранного в Турне, и свиток «3» – изучение звуков).