Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

Клод как раз набрасывал одну из них – с козлом и сладкой парочкой, – когда вернулся аббат, заявив: «Неси-ка вон ту бумагу!», и указал на свиток, помещенный в футляр с буквой «Ч» на конце.

– Это своеобразная главная книга Часов. Сюда ты будешь заносить записи о проделанной работе. Все корпусы пронумерованы, о каждом есть информация. Это единственный свиток, который я держу под замком. – Аббат расстегнул медные застежки и развернул бумагу. – Ты разберешь мой почерк?

– Думаю, да. Раньше мне это удавалось.

Клод зачитал вслух несколько строк из списка:

– Один корпус из меди – «Расстриженная монашка», для епископа Монсо. Один корпус из серебра – «Дама с собачкой на качелях», а-ля Фрагонар,[39]39
  Фрагонар, Жан Оноре (1732–1806) – французский художник, представитель рококо.


[Закрыть] для графа Корбрейского. Один корпус из серебра – «Военный мундир», для герцога Миланского.

Аббат прервал его:

– Хорошо. Ты видишь, что в свиток «Ч» записано множество секретных заказов. Таковыми они и должны оставаться. Но ты обязан понимать, что в тайне нет ничего плохого. Наши самые сильные страхи, самые высокие намерения запрятаны глубоко в нас. Похоть, стыд, страсти, радости – все, что имеет на нас непосредственное влияние, – скрыто от глаз человеческих. Поэтому тайна должна быть осознана и разделена лишь с избранными.

Тайна находится за пределами обобщенных знаний. А то, что существует за пределами обобщенных знаний, – ближе всего к Истине. Все, что откроется тебе в ходе работы, должно остаться между нами. Остальные знают совсем немного о том, что мы делаем. Кроме тебя, никто не видел всех часов. Если бы я мог научить тебя только чему-то одному, я бы сказал следующее: даже под простой личиной – не важно, человека или часов – могут скрываться самые неожиданные вещи.

Аббат захлопнул ящик.

Речь графа смутила Клода и одновременно очаровала его. Причины смущения были вполне ясны: связь между тайной и Истиной с большой буквы сложно назвать крепкой. Что касается очарования, то его причиной явилось проникновение в скрытую жизнь аббата. Клоду передали часы, и он стал больше чем просто партнером Оже. Граф впервые показал, что мальчик ему действительно нужен. Перспектива росписи эмали не слишком вдохновляла Клода, это правда. И все же, пока мальчик высчитывал длину мужского достоинства аббата, он представлял, как становится профессионалом в области эротического эмалирования, и надеялся, что сотрудничество с графом доставит ему больше удовольствия, чем все, что он делал до этого.

10

Первые эротические картинки Клод расписывал на пластинках из медного сплава. Без всякого вдохновения он рисовал доярок в страстных объятиях любовников, изящных дамочек, изображавших собак в период течки, и собак в период течки, изображавших изящных дамочек. Со временем он начал рисовать докторов, нотариусов и священников, использующих свое профессиональное оборудование (клизмы, перьевые ручки, инкрустированные драгоценными камнями наплечники) совсем не в профессиональных целях. Он живописал холмы и равнины человеческого тела: бедра, груди и животы, их разделяющие. Вскоре он мог состязаться в знании анатомии с самим Адольфом Стэмфли.

Картинки с «философским» смыслом, привезенные из Парижа, изображали купальщиц на биде, садомазохистов, эксгибиционистов и даже более мрачные проявления извращенного сознания. Некоторые из них были отобраны из серий гравюр на стальных пластинках, предназначенных для домов терпимости. Их прокладывали между страницами скучных религиозных учебников. Присутствовали там и чопорные сабинские картины, и описания любовных игр Афродиты и ее сына – Эрота. Изображения стали интереснее, когда Клод начал добавлять к ним что-то свое. Он совмещал собственные наброски и картинки из книг. К телам мифических животных он пририсовывал лица деревенских жителей. Клод нарисовал «Девушку в кружевах», похожую на судомойку Катрин. У греческих и римских богов были головы мясника и кузнеца Турне. Призрачная похоть Фрагонара стала более реальной и земной, когда на картинке появился деревенский мостильщик улиц, заглядывающий под юбку девочке, сидящей на качелях. Как мог Клод устоять и не сделать этой девочкой Фиделиту?

Но новизна даже таких рисунков постепенно исчезла. Расписав более полусотни часов, Клод обнаружил, что поддерживает свой интерес только за счет новых техник эмалирования. Он экспериментировал с набором четырехугольных резцов, при помощи Анри расширял спектр доступных цветов. Только и это не помогало справиться со скукой. Как-то раз, когда они с аббатом выкапывали на улице селитру, Клод рассказал ему о своих переживаниях. К сожалению, граф недооценил то, насколько недоволен собой мальчик. Возможно, потому, что это привело бы Оже к недовольству самим собой.

– Ты хочешь больше времени посвящать изучению звуков? – спросил аббат. – Нет? Тогда что же?

Клод не знал.

– Я не понимаю, почему твой талант тебя не устраивает. Многие художники приобретают качества, которые характерны для эмали. То есть эмаль трескается – и они тоже, эмаль плавится – и они туда же. Но не ты, Клод, не ты! Ты смог встретиться с огнем печи лицом к лицу и охладить его пыл.

Вскоре после этого разговора аббат решил, что не стоит растрачивать талант Клода на роспись дешевых пластинок из медного сплава. «Мальчик должен писать только по серебру и золоту», – подумал Оже. Счетовод одобрил это решение. Просмотрев свои таблицы доходов, он выяснил, что более дорогие металлы приносят большую выгоду и что впервые за все время пребывания графа в Турне его финансовое положение стало относительно стабильным.

Клод хоть и радовался тому, что дела аббата налаживаются, все же скучал от выполняемой работы. Часто он удалялся в обсерваторию, находящуюся в башенке. Маленькая комнатка с низким потолком и средневековыми оконными проемами создавала атмосферу уединенности и безопасности, которой Клод не знал с того времени, как покинул чердак родного дома. Узкие проемы окон, не шире ладони, позволяли ему видеть все, спрятавшись от окружающего мира. Он смотрел на грушевые деревья, роняющие плоды, на голубятню, полную трепета крыльев. Он видел, как меняются времена года, как верхушки близлежащих холмов лишаются снежного покрова и становятся похожими на тонзуры францисканцев. Клод наблюдал, как птицы начинают строить гнезда весной. Такие картины успокаивали мальчика и проясняли его сознание. Возможно, все дело было в высоте, а может, в уединении. Так или иначе, в обсерватории Клод понял, что если его мастерство росписи финифти и растет, то любовь к делу от этого не крепнет.

Часть III
Сморчок

11

Весна в Турне начиналась с ярмарки. Праздник проходил в период между Днем святого Власия[40]40
  Епископ и мученик, живший в Армении в IV в., считается покровителем животных. Праздник в его честь отмечается 3 февраля.


[Закрыть] и Марди Гра, а поэтому отличался редким изобилием, пусть и не вполне законным. Это были дни торжеств, маскарадов, охоты и прочих развлечений, когда пол становился потолком, мыши начинали охотиться на котов и в порыве неконтролируемой радости бедные становились богатыми, а богатые – бедными.

Из-за праздников работа в поместье приостановилась. Этому не смог помешать даже счетовод. Клод удачно избавился от обязанностей и теперь шагал по хрустящему весеннему снегу, направляясь домой. (Каждый шаг напоминал ему о мешке майцены и свитке «З».) Во время шума и гама ярмарочной недели Клод нередко представлял себе, что он – хозяин поместья, а аббат – его не слишком полезный слуга. Господин стал рабом, раб – господином, по крайней мере в развитом воображении мальчика.

Клод старался не придавать значения торжествам – как языческим, так и христианским. Он не обратил внимания на смеющихся гуляк, что собрались у огромного креста (один из братьев Голэ украсил крест горными цветами), – Клод пошел дальше. Он приблизился к своему дому за секунду до того, как солнце опустилось за кроны высоких деревьев и небо приобрело оттенок голубого, недоступный ни одному колористу. Клод весь подобрался и тихонько просунул палец в щель, чтобы неслышно открыть дверь. В доме было очень тихо, чего он не ожидал. Сестры спали в маминой кровати, обнявшись, будто дремлющие любовники. В комнате пахло вином, поэтому Клод решил, что они пили. Он расстроился, не застав мать дома. Ему очень хотелось поговорить с ней. Но начиналась весна, снега таяли, и, значит, мадам Пейдж отправилась на поиски кореньев. Об этом говорило и то, что полка, на которой лежали корзина для кореньев и секатор, пустовала, а луна на небе прибывала. При нарастающей луне собранные коренья становились мягкими и нежными. (И наоборот – мадам Пэйдж собирала урожай наземной зелени через четыре дня после полнолуния, когда в листьях не так много масла и они лучше сохнут.) От сестер же Клод ничего не мог узнать.

Слишком много мест пришлось бы проверять: дубовый лес возле турнейской реки, поле позади фермы братьев Голэ, пастбище, каменоломня, где деревенская детвора (и аббат) искала акульи зубы, окаменелых змей и другую живность, превратившуюся в ископаемые.

Клод решил спросить о матери в «Рыжем псе». Несколько гуляк, исполняющих танец меча – один из упомянутых выше языческих ритуалов, – загородили вход в таверну. Трое уже как следует набравшихся мужиков били в швейцарские барабаны и звенели колокольчиками на ногах, подобно шутам. Они молотили друг друга деревянными мечами, в то время как другая группка мужчин, топая изо всех сил, исполняла еще один горячий танец. Топтуны остерегались фехтовальщиков, фехтовальщики – топтунов, а Клод из соображений безопасности решил поостеречься и тех, и других.

Он вошел в таверну. На двери Гастон повесил объявление, что вино продается по цене лакричной воды, а лакричная вода – по цене вина. Гусиная печенка и фаршированный заяц стоят столько же, сколько соленый горох. Но лимит роскошных блюд был в скором времени исчерпан, и теперь в ассортименте таверны остались только дорогой соленый горох, лакричная вода по завышенной цене и праздничный хлеб, испеченный Жаном Роша – тем самым Роша, что мял мешки с майценой и которому хирург отрезал ухо неправильной формы.

Гастон завернулся в медвежью шкуру, давая всем видом понять, что почитает святого Власия. Как человек, знающий толк в церемониях и празднованиях, хозяин таверны постоянно отпускал скабрезные шуточки, подчеркивая их значимость громкими зловонными залпами. Настолько вежливо, насколько могло позволить его состояние, он спросил Клода о делах в поместье. Но мальчик решил, что тайны графа должны оставаться тайнами. Выслушав несколько избитых шуточек и зловонных кишечных выстрелов, причиной которых было пиво, Клод узнал, что его мать отправилась на новое пастбище возле каменоломни. Он вышел из «Рыжего пса», в то время как в таверне уже вовсю говорили о колдовских отварах мадам Пейдж и незаконных торговых авантюрах аббата.

Залитое лунным светом небо освещало всю округу, и поэтому Клод мог не включать фонарь. Он встретил мать на южном склоне каменоломни. Она согнулась над растением, называемым «кошачьей лапкой», которое прекрасно помогало от легкого расстройства желудка. Они обнялись.

– Надолго ты останешься? – спросила она.

– Нет, только на эту ночь и на следующую. Я должен возвращаться к работе по росписи эмали.

– И как работа? – Мадам Пейдж вновь повернулась к растениям, жестом показав Клоду, чтобы он ей помог. Он нагнулся и привычным движением выдернул «кошачью лапку», не повредив нежных усиков.

– Аббат говорит, я очень хорошо справляюсь с ней. – Клод передал матери корень длиной в фут. – Он сказал, что я «смог встретиться с огнем печи лицом к лицу и охладить его пыл».

– Это правда?

Мальчик подумал, а потом нахмурился:

– Я не смог укротить даже самого себя. Я уже говорил тебе об этом – работа не доставляет мне удовольствия.

– О, разве работа может доставить кому-нибудь удовольствие?

Клод не обратил внимания на вопрос матери.

– Они даже не так хороши, как мои наброски, сделанные на чердаке.

– Что?

– Расписанные пластинки.

– О, ты преувеличиваешь! – ответила мать.

Но ответила она невпопад. Ее слова лишь усилили беспокойство сына.

– Взгляни-ка, – сказал он, развязав шнурок на сумке и достав из нее расписанную коробочку.

Мать рассмотрела ее под светом луны. Грубо нарисованная обезьяна, одетая в рясу и парик, бездушно смотрела с пластинки на зрителя.

– Теперь ты видишь?

Она видела только то, что ее сын недоволен собой, и никак не могла понять, в чем причина недовольства. Все, что она могла сделать, так это дать ему выговориться. Говорил Клод всю ночь. Выплескивая наружу накопившийся гнев, он рассказывал ей о беспутной жизни поместья.

– И что же, ситуация не изменилась?

– Нет, – ответил Клод.

Мать постаралась утешить сына улыбкой, а когда облако, плывшее над каменоломней, скрыло ее лицо, она погладила Клода по голове. Светало, долина покрылась легкой дымкой, и капли росы выпали на щеки мальчика, а он все еще говорил. Ветерок, не имеющий ничего общего с Бешеной Вдовой, тихо что-то шептал, и птицы, чье пение Клод записывал в свиток «3» – в основном жаворонки и дрозды, – проснулись и отправились на поиски пищи. И мальчик, и его мать устали. Ночные птицы и те уже закончили охоту и вернулись в гнезда. На обратном пути мадам Пейдж остановилась в дубовом лесу, чтобы ответить на вопросы сына. Она надеялась утешить усталого и подавленного мальчика. Шлепнув ладонью по стволу величественного дерева, она сказала:

– В этой долине всегда будут расти дубы, Клод. Деревья гордые и постоянные, крепкие, с мощными корнями, никогда не сгибающиеся на ветру, перерождающиеся очень медленно. Им нравится одиночество, даже когда вокруг растет еще множество дубов. Но есть еще и грибы, например, сморчки, крошечные растения, они живут у корней этих могущественных деревьев. Я как раз наполнила ими свою корзину. Сморчки могут появиться в самых неподходящих местах. Им ближе движение. В том году грибница была там, в этом – уже здесь. А вот дуб не может вести себя как сморчок, так же как и сморчок не может стоять на месте, подобно дубу. Если сравнивать людей с растениями, то твой отец был сморчком. А кто же аббат? Он хочет жить в движении и в то же время обрести постоянство. Это невозможно. Никто так не может.

Слова матери никогда не несли такого глубокого смысла. Ее притча разъяснила Клоду суть проблемы, которую он никак не мог понять и объяснить аббату. Мальчику захотелось сразу пойти в поместье, однако мать настаивала, хотя и не слишком упорно, на его возвращении домой: она должна была ему что-то Дать. Клод подождал во дворе, потому что знал: если встретится с сестрами, то зависти и упреков не избежать. Они казались ему такими мелочными и несущественными по сравнению с его нынешним состоянием.

Мать вышла из дома и сказала:

– Вот держи. Думаю, тебе необходимо проникнуться ощущением сморчка, духом движения.

С этими словами она вручила Клоду часы, присланные из Константинополя.

– Это все, что вернули. Часы принадлежали твоему отцу. Теперь они твои.

Клод посмотрел на сломанный механизм. Когда он был маленьким, то всегда представлял, как отец их носит, показывает всем, кого встретит на пути через пески, горы и долы заморских стран. Клод опечалился, ощутив гнетущее спокойствие часов. Он взял их бережно, будто хрупкое яйцо, завернул в лоскут хлопчатобумажной ткани и положил в сумку. Клод вышел из дома и направился к поместью. На ходу он вспоминал, что говорила мать о человеке, которого он так сильно и ревностно любил. Мальчик срезал путь, пройдя через каменоломню, миновав гравийный карьер и известковый утес. Он оказался среди раскопок, богатых ископаемыми, и остановился, чтобы вырезать закрученную раковину перочинным ножом.

Он знал, что аббат, исследовав окаменелость, провел бы некое подобие устного экзамена: «Давай-ка посмотрим, Клод. Какая это раковина – закрученная, рифленая или вспарушенная? Проверь все канавки и выемки. Попробуй ее. Сладкая или соленая? Какие выводы мы можем сделать? Это создание обитало в озере или в море?» (Аббат, как и молодой геолог Абраам Готлоб Вернер,[41]41
  Абраам Готлоб Вернер (1750–1817) – немецкий геолог, глава нептунистического направления, полагал, что все горные породы произошли в результате их осаждения из вод первозданного океана.


[Закрыть] был законченным нептунистом.) Затем он обращался к «Десяти» и просматривал «Систему природы» Линнея. Если находка не представляла собой ничего интересного, аббат забрасывал раковину на полку с окаменелыми устрицами, коих часто находят в Лозанне. Урок заканчивался советом, касающимся его любимой особи: «Возьмем, к примеру, наутилуса! Посмотри, так природа защищается, уединяется, так она показывает нам, что совершенство – в спирали. Способ защиты этого моллюска – загадка для нас. Мы знаем только то, что он уходит в глубь своей раковины в моменты ужаса и наслаждения».

Но Клоду теперь не хотелось этого обмена. Он больше не уважал высокопарность аббата – его возвышенные речи о множестве ремесел. Клод был глубоко недоволен Оже и теперь не думал, что аббат – отличный педагог. Его не интересовали окаменелости, так же как не интересовало эмалирование. Даже исследования звуков больше не привлекали мальчика. Он остановился на краю утеса и посмотрел вниз, на деревню. Он увидел Голгофу, символ несбывшихся надежд на чудо. Он взглянул на ярмарочные лавки, выстроившиеся в круг, и еще раз представил себя господином здешних мест. Гнев поднимался в нем. Он запустил раковину с утеса, за ней последовал и корпус с расписной обезьяной.

Клод вернулся в поместье с пустыми руками. Только грусть жила в его сердце, а в сумке лежали часы, остановившиеся много лет назад.

На следующий день Клод вернулся к своей работе над часами, заканчивая лошадиную упряжь, часть миниатюры, заказанной богатым торговцем шелка из Лиона: «Один корпус из золота – всадница-проказница с кнутом».

Рисунок оставлял желать лучшего. Клод стал невнимательным и передержал цвета. Бедра наездницы слились с боками лошади, а лицо расплылось в отвратительной гримасе. Она превратилась в ужасного сатира с грудями. Клоду было необходимо вырваться на волю. После унылой прогулки вокруг поместья мальчик поплелся в дом, пиная ботинками камни тропинки. Он достал часы, подаренные матерью, и уставился на них, затем открыл корпус и исследовал механизм. Сделав это, он поискал в лабораториях аббата, чьи знания механики могли помочь починить единственное, что осталось в наследство Клоду от отца. Мальчик нашел Оже на выходе из запертой часовни.

– Это можно починить? – спросил Клод, показав часы. – Несомненно, ваших навыков хватит на то, чтобы это сделать.

Как правило, аббат легко покупался на такие уговоры, однако в этот раз он, видимо, неправильно понял вопрос.

– Для этого нужны инструменты, которые находятся за этой дверью. Ты же знаешь, вход в часовню запрещен.

– Ну пожалуйста!

Аббат, помявшись немного, сказал: «Жди здесь». Он исчез в тени коридора, который вел в библиотеку, и вернулся с несколькими инструментами.

– А почему бы тебе самому не попробовать? – предложил он. – Правильная чистка и сборка – все, что нужно. Просто будь осторожен. – Оже указал на места, где могли возникнуть трудности.

Клод начал работать над механизмом. Его руки разобрали часы так легко, будто всю жизнь только этим и занимались. Затем аккуратно и внимательно он собрал все частички вместе. Клод получил огромное удовольствие оттого, что вдохнул жизнь в не работающий долгие годы прибор. А когда мальчик показал аббату готовые часы, он уже вполне заслуженно гордился собой. Впервые за несколько месяцев он работал с удовольствием.

Аббат был удивлен и одновременно доволен. «Вот почему колесики и шестеренки часов называются ходом», – сказал он, имея в виду мерное покачивание механизмов.

Возможно, оттого, что мать уже говорила о движении, правда, другого рода, для Клода эти слова обрели более глубокий смысл.

– Мне бы хотелось работать над ходом, если это возможно.

Аббат покачал головой:

– Если ты начнешь работать над механической частью часов, наш режим нарушится. Но я могу тебе пообещать, что ты сможешь заняться этим несколько позже. Сейчас счетовод бесится, стоит только отойти от плана. Кроме того, я не могу тебе позволить войти в часовню. Пока не могу. – Аббат и мальчик, оба инстинктивно посмотрели на двери часовни, которые оставались для Клода границами дозволенного. – Нет, прости меня. – Оже вздохнул. – Мне действительно очень жаль, но ты должен сосредоточиться на корпусах.

Клод уловил нотку сомнения в голосе аббата и принял это сомнение за молчаливое признание его мук. Он решил, что если будет выполнять необходимую работу быстрее, то у него появится время на изучение принципов изготовления часов.

Это оказалось нелегкой задачей. Клод прочитал, в основном урывками, полдюжины книг по часовому делу. Он делал заметки так же, как это делал аббат – используя метод перекрестных ссылок, и пометы на полях поднимались вверх, подобно белым флагам капитуляции. Они обозначали абзацы, непонятные Клоду, и их было великое множество. Все осложнялось тем, что многие инструменты, да что там говорить, самые лучшие и важные из них, хранились за дверями часовни, куда мальчику путь был заказан. Он понял, что, если хочет добиться успехов в механике, ему необходимо получить доступ в комнату. Это означало, что нужно составить план очередной атаки на слабую волю и щедрость аббата. Клод стал отчасти строителем, отчасти мыслителем – и его мыслящая половина думала о том, как повлиять на разум аббата.

– Почему он запрещает входить в часовню? – спросил Клод У слуг, собравшихся вокруг стола на кухне. Они намеревались очистить от шелухи устрашающе огромную гору бобов.

– Он никому не позволяет входить туда. Разве это не все, что мы должны знать? – ответил Кляйнхофф.

– Почему это никому? – бросила Катрин.

– Как?! А кому разрешает? – удивился Клод.

– Ей.

Клод снова спросил, пытаясь казаться безразличным:

– Ей?

Судомойка выдала еще одну сплетню о женщине, с которой никто из слуг не был знаком и чье имя аббат однажды упоминал в разговоре.

– Мадам Дюбуа – загадочной незнакомке. Я сама видела ее и аббата в прошлом месяце. Они были там.

– Где там?

– Так и быть, я расскажу. Они издавали такие звуки… Ты мог бы записать их в раздел «Боль и наслаждение», если у тебя, конечно, есть такой раздел в свитке «З».

Мария-Луиза предоставила еще немного сведений:

– А я слышала их неделю назад, в воскресенье. Аббат кричал в своей часовне. Никогда не слышала, чтобы он так кричал. Бедная женщина!

– Мы все их слышали, – в конце концов сказал Кляйнхофф.

– Но почему в часовне? – поинтересовался Клод.

– Ну, ты же знаешь, как он относится к Церкви. Там аббат становится другим. Свирепым, склонным к насилию. Правда, делает он это не со зла.

Клод продолжал настаивать:

– А как же инструменты? Как мне их достать?

– Тебе это никогда не удастся, – ответил Анри.

– Я снова спрошу аббата. Я должен спросить.

– Лучше тебе иметь вескую причину для этого, друг мой, – посоветовал Кляйнхофф.

– О, она у меня будет, – произнес Клод. – Обязательно будет.