Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

Уже второй раз за ночь Клод видел две головы в профиль, но эти представляли для него больший интерес, нежели короли на монетах. Особенно профиль мадам Дюбуа. Ее нос грациозно изгибался, а шея постепенно переходила в несоразмерно большую грудь. Голову венчали волосы, коих было очень много, и Клоду показалось, их можно легко снять. Одетая в кринолин, она держала в длинных ловких пальцах два крошечных молоточка и стучала ими по струнам открытого клавесина. Нижняя часть ее тела со всеми прелестями скрывалась в тени инструмента.

Клод хотел поблагодарить аббата за подарок, однако опасался нарушить неприкосновенность мирка за ширмой. Он никак не мог решиться, входить или нет. Клод наблюдал, как аббат дает указания своей тайной ученице. Мадам Дюбуа снова начала ронять молоточки на струны, но после нескольких сыгранных нот остановилась.

Аббат пододвинулся к ней и вежливо напомнил:

– Милое создание, играйте с душой. – Он изменил положение ее рук и молоточков над струнами клавесина, нагнулся и поцеловал ее. – Давайте попробуем еще раз.

Женщина повернулась к клавесину и принялась выстукивать начало мелодии. Техника ее игры почти не улучшилась. Хоть и стараясь изо всех сил, мадам Дюбуа никак не могла извлечь из инструмента звуки, подобающие ее милой наружности.

– Не останавливайтесь, – проворчал аббат, и тем не менее ученица остановилась.

Оже рассердился и начал ругаться:

– Ну какая же вы глупая! Вы так ничему и не научились!

Мадам Дюфуа молчала. Она начала играть снова, и опять последние ноты мелодии ей не дались.

Аббат взорвался:

– Я же говорю, не останавливайтесь, а вы продолжаете донимать меня своей неуверенностью!!!

Горечь в голосе аббата поразила Клода. Так гневно он обычно разговаривал только о религии. Клод не знал, оставаться ему на месте, вмешаться в спор или вернуться в комнату.

Он остался.

Вновь зазвучал клавесин, и аббат не вытерпел:

– Вот уже несколько лет пытаюсь сделать из вас музыканта. Зачем?! Да вы и на корку хлеба себе не заработаете, даже если притворитесь слепой и будете играть у ворот самой роскошной церкви Парижа!

Аббат разозлился даже сильнее, чем однажды, когда чихнул и сдул горсть золотой пыли прямо в открытую печь.

– Еще раз! – последовала короткая команда.

Достигнув ноты, на которой обычно все заканчивалось, мадам Дюбуа сделала то же самое. Она замерла, а ее руки застыли над струнами в ожидании очередного оскорбления. Аббат повернулся к своей тайной ученице и вырвал молоток из ее пальцев. Он дважды ударил им по рукам мадам Дюбуа.

– Ты все равно будешь играть. Не для меня – так для Клода!!! Мадам Дюбуа не вымолвила ни слова. Клод вздрогнул, услышав свое имя.

Он снова решил войти, но не смог. Тогда он захотел покинуть комнату, и это ему также не удалось. Он походил на мотылька, примерзшего к окну с приходом зимы. Клоду оставалось только надеяться, что за ширмой все успокоится. Как бы не так…

Аббат произнес:

– На этот раз вы сыграете правильно, или, клянусь Богом, в которого когда-то верил, вы больше никогда не сможете играть!!!

Мадам Дюбуа подняла голову, опустила руки и начала играть. Она играла медленно, даже Клод это слышал. И вновь отказалась заканчивать. Это стало последней каплей для аббата. Он схватил молоток и с удивительной силой обрушился на мадам Дюбуа. Она подалась вперед и упала головой на струны. От удара струны протяжно завыли. Эти ноты оказались последними, исполненными мадам Дюбуа. Все смолкло, но лишь на мгновение. Аббат увидел, к чему привела его неуправляемая ярость, и просто обезумел. Он начал рыдать.

– Что я наделал? – все повторял граф.

Клод, спотыкаясь, выбежал из часовни и направился в свою комнату, где все еще храпел Увалень. Если с Анри не стоило делиться радостью, то горем и подавно. Клод задыхался. Он чувствовал себя как тот голубь, которого аббат однажды поместил в пневматический насос, когда они изучали удушье. Юноше был необходим воздух, и неожиданно он обнаружил, что поднимается по ступеням в башенку, пытаясь утешиться в уединении. В самой высокой точке поместья Клод окончательно лишился сил. Когда он раньше приходил в башню, то кидал камнями в воображаемых варваров и турок, однако теперь ребячеству пришел конец. Став случайным свидетелем убийства, Клод просидел в башне, забившись в угол, до самого утра.

Хотя случайным ли свидетелем он был? Отвратительная сцена вновь и вновь проигрывалась у него в голове. С каждым разом он все меньше верил в свою непричастность. Разве не мог он ворваться и успокоить наставника и друга? Только друга ли?… Клод чувствовал, что его предали, и в то же время ощущал вину за собой. Да, он был самым настоящим преступником. Клод подумывал: а не подать ли жалобу на аббата в республиканскую полицию? В конце концов, на следующий день он будет уже в Женеве. А аббат встретится лицом к лицу с дубинкой или с еще более страшным полицейским орудием, несущим правосудие. В голове Клода все смешалось. Он вспоминал лишь дикую музыку да прокручивал в сознании ужасную сцену. Он все еще видел пятна крови на слоновой кости. Клод представил себе, как аббат мучается в сахарной шахте. Истина мастера гласила: «Будь нежнее с металлом. Он чувствует гнев и боль кузнеца». Интересно, будет ли полицейская дубинка бить нежно? Вряд ли. А если даже убийцу не отправят на остров Памплмаус, а лишь заключат в женевскую тюрьму, то чем его будут пытать – тисками или «железной девой»?

Клод подошел к окну и посмотрел на щеколду, которая открывалась и закрывалась в течение многих лет, десятилетий или, возможно, даже веков. Играя ею, Клод размышлял, стоит ли встретиться с аббатом еще раз или избежать этой встречи. Он принял решение встретиться, когда встало солнце и послышались звуки, которые юноша помнил по своим исследованиям. Клод услышал, как чирикают птицы, как Катрин стучит пустыми горшками, притворяясь, что выполняет работу, хотя на самом деле планирует оставить ее другим. Кляйнхофф уже трудится в саду, подрезая кроны деревьев.

Звонок, созывающий всех на завтрак, прозвучал слишком настойчиво. Клод спустился вниз, чтобы перехватить аббата до завтрака. Он прошел мимо лаборатории красок, когда сердце юноши буквально подпрыгнуло. Мелодия, преследовавшая его всю ночь, звучала вновь, но в другой части поместья. Кто-то безошибочно и легко играл ее Неужели мадам Дюбуа жива? И научилась играть? Клод побежал туда, откуда доносились звуки, и наткнулся на аббата. Он сидел за расстроенным клавесином.

Клод рассказал все сам:

– Прошлой ночью я приходил к вам, чтобы поблагодарить…

– Ты заслужил подарок. Потому что по крайней мере оказался способным учеником.

– Как я уже сказал, я приходил прошлой ночью, но вы были заняты, музицируя.

Аббат приподнял свои кустистые брови.

– Так ты меня поймал?…

Он был очень спокоен, почти холоден, рассказывая о трепанации черепа мадам Дюбуа.

– Турецкое рондо Моцарта. Его следует играть быстро и весело. К сожалению, игра мадам Дюбуа не обладала ни одним из этих качеств. Не судьба.

– Да, похоже на то. – Клоду стало противно. В душе у него росло раздражение.

– Я надеялся, – продолжил аббат, – что вы познакомитесь. Когда ты вернешься, мы обсудим поподробнее, как исправить сию обидную неточность.

Клод пытался понять, в чем причина такого бессердечия Оже. События прошлой ночи утомили их обоих. Вскоре разговор зашел в тупик. Клод знал, что стоит ему только выйти из лаборатории, и та связь, что возникла между ним и аббатом, связь, которая раньше была крепче, чем все клеи Анри, порвется, и ее нельзя будет восстановить. Отношения, основанные на свободном труде, узы уважения и доверия рухнули от единственного удара молотка из слоновой кости.

Некоторые молодые люди ищут в своих учителях родителей, а некоторые – богов. В обоих случаях учитель является хозяином. Но аббат был другим. Он отказался от тех прав, которые ему полагались, а вместо этого решил, что станет развивать независимость Клода. Он научил его всегда стремиться к совершенству. Это качество присуще гениям. Когда Клоду что-либо удавалось, а аббат своими похвалами (остальные подарки были не столь важны) подкреплял его дух, мальчик буквально порхал вместе с жаворонками, что летали за окном. В моменты разочарования и отчаяния Клод неделями ходил голодный и холодный, пытаясь найти ошибку в подсчетах, приводившую к тому, что овальное колесико неправильно отмеряло время. Он многому научился у аббата, и вот теперь ученичеству пришел конец.

Клод побрел на кухню, где Мария-Луиза с половником в руке аккуратно разливала суп по тарелкам. Он поел, потому что ему нужно было «поесть, а перед тем как выйти из-за стола, взял два свертка с беконом. Теперь Клод Думал, что лучше бы он не входил в последнюю камеру воображаемого наутилуса, а в одиночку следовал своей метафоре.

Час спустя, под бой любимых настенных часов, Клод прошел через спиралевидные ворота поместья, поклявшись Господу (а он всегда исполнял подобные обещания), что больше никогда не вернется к аббату.

Часть IV
Манекен

16

Клод Пейдж устало брел через густой туман влажного весеннего утра. Цвета вокруг поблекли, и только ярко-зеленые деревья то и дело возникали из-под туманного покрова. Постепенно приближался полдень, солнце вступало в свои права и пронзало лучами мягкие грозовые облака. Царила жуткая атмосфера, нагнетаемая скорбными криками ворон и блеянием заблудившегося барашка. Клод просто шел и шел, погруженный в свои темные, беспокойные мысли, не замечая ни проблесков солнца, ни плача животных. Иногда он напевал про себя мелодию – часть турецкого рондо.

В литературе того времени многие герои уходили странствовать, завязав все пожитки в узел на конце толстой палки, но у Клода не было такого орудия. Он предпочитал использовать силу рычага только в работе. Все, что он унес с собой, лежало в мешке из коровьей кожи.

Клод заметно повзрослел с той ночи перед отбытием в Женеву и теперь осознавал, что бежит от страха в обитель ужаса, от гнева – в царство ярости, от уединения – в юдоль одиночества. Перемены коснулись и его взгляда, и походки – они стали если не мужественными, то по крайней мере более решительными, чем во время пребывания в графском поместье. Мальчишеская мягкость лица также пропала.

Мысли Клода блуждали вокруг сцены в часовне. Головка молотка из слоновой кости в его голове опускалась и поднималась в такт шагам. Содержимое сумки звякало и кололось. Клод шел быстро и ровно и к полудню достиг Женевы. Правда, стоило ему войти в восточные ворота города, как он сразу почувствовал себя незваным гостем. Крепостные стены, казалось, были больше, чем сам город. Все в этом месте говорило приезжему, что его здесь никто не ждет. Мужчины в черных сюртуках уставились на Клода, их строгое одеяние разбудило в нем забытую боль. Старший подошел к Клоду с бумагой, кодексом города, определявшим, что, когда и кому разрешается носить. Кодекс запрещал горожанам носить платья из дамаста (двадцать флоринов), ремни (семь флоринов) и парики определенного размера. Парик Клода, отметил старший из сюртуков, не соответствует нормам. Он сделал замечание и по поводу всего внешнего вида путешественника, прежде чем тот успел скрыться.

Клод обнаружил, что контора счетовода закрыта, поэтому он отправился посмотреть на здания и банки вдоль Роны. Юноша пытался развлечь себя составлением истории с названиями переулков: Дикарь, Дофин, Голубь, Обезьяна. Но не смог. Клод был слишком расстроен событиями прошедшего дня. Он повернул на знаменитую спиральную дорогу, ведущую к республиканскому городскому залу, однако и это вызвало лишь плохие воспоминания. Он вернулся к конторе, хотя, по всей видимости, ее в этот день открывать не собирались. Скоро закрывались ворота города, поэтому Клод решил покинуть Республику, забрав с собой дорогие часы, которые ему было поручено доставить.

Когда Клод пересек Новый Мост и вышел на дорогу, ведущую в Лион, силы окончательно покинули его. Продавец газет, возвращающийся без груза с бумажной фабрики, предложил подвезти юношу в своей запряженной горбатой клячей двуколке. Но Клод мнил себя истинным мучеником, а потому не поехал. В довершение всего гроза, собиравшаяся целый день, наконец-то разразилась, точно пытаясь соответствовать мрачному настроению Клода. Струи воды бежали по его длинной шее, в ботинках хлюпало. Но Клод не обращал на это никакого внимания, он думал лишь об аббате. Юноша представлял себе сцену убийства в виде двигающихся теней на светлом фоне, и картинка в его голове по яркости и точности не уступала пластинке из волшебного фонаря.

Кроме Клода, на дороге никого не было, и это напомнило ему об истории, рассказанной аббатом очень давно. В ней упоминалось племя индейцев, которых Оже встретил во время своего путешествия в качестве миссионера в Перу. Старики этого племени отправляли юных мальчиков скитаться. Без всякого провианта, без одежды зимой, они бродили по округе, с гениталиями, болтающимися на ветру, «подобно флюгерам». (Аббат всегда делал внушительную паузу в этом месте.) Нередко такое путешествие заканчивалось тем, что их посещало видение. «Им не давали ни огня, ни инструментов для его извлечения, ни пищи, ни оружия, с помощью которого ее можно достать. С синяками от камней, исцарапанные колючими растениями, они покидали родной дом беззаботными мальчишками, а возвращались мужчинами».

Клод задумался: не в такое ли путешествие отправился и он? Однако вскоре понял, что его случай иной. Ведь ему никогда не вернуться туда, откуда он ушел. Клод снова загрустил. Струи воды стекали по щекам, и вдруг ему пришла в голову мысль, что среди всех жидкостей, запасенных в его прежнем жилище, – среди многочисленных образцов слюны, мочи и родниковых вод, – никогда не было слез.

Через несколько пройденных миль новое чувство вытеснило гнев, печаль и ощущение сырости, окружавшей его, – Клод проголодался. Урчание в животе заглушило даже турецкое рондо. Клод вспомнил, что в «Трактате о голодании», написанном одним шотландцем, предлагалось вкушать определенные запахи, дабы они утоляли голод. Юноша наблюдал, как курица бежит за телегой и клюет зерна, выпавшие из нее. Возле покосившихся домишек он остановился, чтобы купить у торговца ломоть домашнего хлеба по завышенной цене и стакан пунша. Клод глубоко вдохнул аромат хлеба и тотчас понял, что автор трактата ошибался. Юноша в секунду проглотил краюху и выпил пунш, который на поверку оказался даже хуже, чем настои мадам Пейдж. Закончив трапезу, он осознал, что почти так же голоден, как до ее начала.

Дождь ненадолго прекратился, и Клод сел отдохнуть под дуб. Неожиданно он почувствовал, что уже не один, и повернулся, чтобы осмотреть чучело, сгорбившееся над незасеянным полем. Клод достал из сумки все, что там было, и выложил вещи в ряд. Он надеялся, что если приведет в порядок имущество, тогда то же произойдет и с его мыслями. Он начал считать.

Трое часов. Клод проклинал себя за то, что забыл в поместье самые ценные часы – часы, сделанные его отцом.

Один свиток с буквой «3», вырезанной у основания. Он хотел записать крик потерявшегося барашка еще днем, однако боялся, что свиток намокнет.

Одна тетрадь. «Клод быстро просмотрел ее, и на него нахлынули новые воспоминания. Он уже давно хотел раскрыть связь между чиханием и солнечным светом; поспорить с Реомюром и Бюффоном о том, что у пауков есть душа; поработать над новым регулятором хода, который мог защитить часы от удара. Обо всех этих планах теперь придется на время забыть.

Одна рубашка.

Несколько инструментов.

Одна книга на латыни. Клод приподнял форзац и утешился видом двух монет, заполняющих отверстия.

Еще инструменты.

Один портрет-миниатюра.

Он сложил все заново, завернув в рубашку инструменты, свиток и книгу, чтобы хоть как-то защитить их. У него имелся специальный мешочек для портрета и часов. Проделав это, Клод уснул и спал до тех пор, пока очередной ливень не разбудил его перед самым рассветом. Он протер глаза кулаками и, услышав незнакомые звуки, покосился на дорогу. Колонна людей медленно брела в сторону гостиницы. Клод подошел к вывеске и понял, что не может не войти.

17

Знак, соблазнивший Клода, висел на массивной двери. На нем был изображен сложный механизм, вращающий сразу несколько рядов с вертелами. В верхней половине конструкции помещалась дичь: пять перепелов жарились над четырьмя голубями, а те, в свою очередь, над восемью цыплятами. Всю нижнюю часть конструкции занимала свинья на вертеле, с завязанными ногами и ртом, растянувшимся в гримасе.

«Свинья на вертеле» была самой известной гостиницей по дороге в Лион. Арнольд в своих мемуарах вспоминал о бугристых матрасах и грязных конюшнях и все же, несмотря на такую отрицательную оценку предлагаемых услуг, хвалил гостиничную стряпню. Свигглвайс оказался немного доброжелательнее – на своем высоком немецком он вспоминал о гостеприимности хозяев и о «громадном камине». «Свинья» была большой гостиницей, с высокими потолками и действительно огромным (прав оказался австрийский путешественник!) камином из обожженного кирпича, вокруг которого стояли гранитные лавки. К камину собирались, чтобы поговорить (лавки тому весьма способствовали) и чтобы приготовить пищу (последнему помогал вертел). Как правило, этот искусно выполненный вертел вызывал восхищение у клиентов и навлекал на сына хозяина гостиницы шквал ругательств – парень отвечал за сохранность аппарата. Впрочем, на сей день обычное правило не распространялось. Сын хозяина сидел довольный и спокойный, подальше от суеты и гвалта толпы. Он играл с собакой, скармливая ей подгоревшие внутренности оленя. А клиенты ругались, окружив хозяина гостиницы.

– Вертел сломался, – оправдывался тот. – У нас нет цепи для вращения вертела. И пока ее нет, мы не можем готовить мясо.

Он подкрепил сказанное тем, что показал собравшимся несколько звеньев цепи, которая в лучшие времена способствовала вращению вертелов с дичью. Затем хозяин посмотрел, будто надеясь найти поддержку, на свинью, которую уже насадили на вертел, но не успели приготовить. Теперь хрюшка мирно стояла в углу. Ее рот, облепленный мухами и пеплом, растянулся в ухмылке. Толпа ревела, и в ее шуме можно было различить прованский, савойский и юрский акценты.

– В такой час все скобяные лавки закрыты, и никто не сможет ее починить.

– Месье, – обратился к хозяину представитель рассерженных клиентов, сам назначивший себя на столь ответственный пост, – я очень хочу есть. И если вы не желаете, чтобы насадили на вертел вас, будьте добры, угостите нас деликатесами, которыми славится ваше заведение..

Мужчина внушительных размеров уселся за стол, развалившись. Он вытер платком лоб, шею и нос, а затем вытянулся вперед, демонстрируя круглый живот и поражая всех громадностью тела. Этот персонаж явно был достоин самого Рабле.

– Извозчик, этот вертел не просто вращательная машина. Он снабжен автоматическим устройством для проворачивания. – Хозяин указал на сложную железяку.

Буря за стенами «Свиньи» усиливалась. Молния ударила в Дерево, и путешественники собрались у окна, чтобы поглазеть на расколовшуюся надвое сосну. Толстяк остался там же, где сидел, явно не собираясь отступать:

– Дорогу размыло – по ней не проехать. Ты должен нас накормить.

– Остальная пища закончилась несколько часов назад. То, что осталось, можно приготовить только на вертеле.

– Тогда почини его! – воскликнул толстяк.

– Я не могу. Там внутри не менее сложный механизм, чем у дорогих часов.

Последняя реплика привела к тому, что толпа зашевелилась. Над головами клиентов к камину продвигался мешок из коровьей кожи. Из-под него раздался голос:

– А вы накормите того, кто починит механизм?

Голос был тихим и дрожал от волнения и голода.

Это Клод стоял перед владельцем гостиницы и толстяком. Хозяин ответил:

– Я бы накормил того, кто оживит эту машину, только я не разрешу копаться в ней какому-то молокососу, да еще с такими… – он посмотрел вниз, – руками.

– Неужели ты позволишь, чтобы твои недожаренные петухи испортились? Разреши мальчишке починить то, что ты сломал. «Люсиль» и я настаиваем на этом, – вступился толстяк.

– Извозчик, несмотря на то что ты так предан моей гостинице и еще дюжине гостиниц по дороге в Париж, я должен сообщить – ты ничего не знаешь об этом вертеле. Тебя заботит только то, что на нем жарится.

С этими словами хозяин постучал по животу несчастного Гаргантюа.

Извозчик уставился на хозяина и смотрел до тех пор, пока тот не поставил перед ним кружку эля. Осушив ее, он сказал: «Но это не починит вертел», а затем рыгнул.

Разговор зашел в тупик. Клод стоял рядом с двумя мужчинами, атмосфера становилась все мрачнее и мрачнее, посетители начинали продвигаться к выходу. Только человек, принимающий обувь, отрабатывал свое жалованье: он стаскивал мокрые вонючие ботинки с новых посетителей, еще ничего не подозревающих, одновременно помогая ложкой тем, кто уже разочаровался и все-таки оплатил свое пребывание в гостинице. Хозяин попытался ублажить гостей, предложив им несколько маленьких тушек с вертела, однако это еще больше их разозлило. Ну не могли три ощипанных перепела с мохнатыми головами утолить голод тех, кто провел уже много миль в дороге!

– Как я могу доверить пареньку такую сложную машину? Я даже не знаю, почему она сломалась! – наконец сказал хозяин.

Клод, расхрабрившись от голода, ответил:

– Вертел ковали с песком, а охлаждали неправильно. Механизмы стерлись, цепь погнулась. Да и баланс нужно отрегулировать, уж очень грубо он настроен.

Головы посетителей повернулись в сторону юного мастера. Заговорил толстяк:

– Вишь как поет? Механизмы стерлись. Погнутая цепь. Неправильное охлаждение. Из всего этого я понял только последнее. – Он вытер рукавом усы из эля над верхней губой и продолжил: – У тебя нет выбора. Остается только дать мальчишке шанс. Мои пассажиры ценят мое мнение о гостиницах. В следующий раз мы можем найти и другой ночлег.

Верная стратегия сделала свое дело. Хозяин гостиницы уступил.

Клод вытащил из сумки несколько инструментов, пересчитанных у дороги. Он снял вертел и, освободив пространство на полу, разобрал его. Затем почистил все детали веточками разной толщины, обернутыми в тряпицы. Усевшись на корточках над разобранным механизмом, он подумал. Подумал еще. И еще. Несколько минут Клод ничего не трогал. Наконец он велел сыну хозяина принести зонтик, ручку метлы, уздечку и три-четыре вилки, хорошо бы железные. Юноша выудил из сумки еще несколько инструментов, зажег огонь и смастерил простенький горн. Буквально из ничего, вооружившись только утварью из сарая и буфета, Клод начал ковать. Он работал сосредоточенно: мерил, ковал, стучал, гнул, усмехался, подобно свинье на картинке, опять мерил, стучал, хмурился, чинил, прилаживал. В конце концов он улыбнулся. Улыбка означала, что Клод вернул к жизни духовку-гриль, изображенную на вывеске.

Вокруг раздавались «ахи» и «охи», а хозяин, подсчитав в уме, сколько денег сэкономил ему этот мальчик, крикнул:

– Я дам тебе столько шкварок, сколько поместится в твое брюхо, молодой человек!

– Ты этого не сделаешь, – вступился извозчик. – Парень спас репутацию твоего жалкого заведения! Он принес жертву главному святому всех вертелов, если мне не изменяет память, его зовут святой Лаврентий. Ты приготовишь нам поесть и поставишь бутылку того отличного пойла, которым славятся виноградники Бургундии. Каждый час будешь приносить к нашему столу дичь или свинину. И еще спасибо за это скажешь!!!

Через пятнадцать минут прозвенел звонок на вертеле, заявляя, что необходимо завести машину. Когда звонок прозвенел во второй раз, жир перепелов уже капал на кожу голубей, жир голубей – на мясо кроликов (цыплят в этот раз не было), а жир кроликов лился на свинью, давшую имя заведению.

Клод не только починил гриль, но и внес кое-какие изменения. Он приладил к нему часть зонтика и пару вилок. От этого возможности вертела значительно расширились: жирная куропатка и несколько каплунов размещались на свободных концах вилок.

Уютно устроившись за столом, толстяк представился:

– Меня зовут Поль Дом, я – извозчик.

Дом носил не обычное облачение извозчика, а свободные штаны, поддерживаемые толстым седельным ремнем, к которому он прицепил обрывки веревки, кружку, несколько фляжек и нож устрашающих размеров. Напившись пива, Поль завел с юношей беседу, которая и послужила началом их крепкой дружбы.

– Ты из Женевы? Нет? Я тоже. Бедные, несчастные люди, не могут даже треску приготовить!

Он разглагольствовал о Республике, пока Клод не перебил его, произнеся житейскую мудрость:

– Знавал я одного старика, который говорил: «Женевцы, мой друг, так же пусты, как их камины, так же унылы, как фасады их домов, и так же герметичны, как их пароварки!»

– Мудрый старичок, – сказал извозчик, схватив и разом проглотив перепелиную ногу вместе с костями и всем остальным. – Я всегда был особенно чувствителен ко вкусу пищи.

– Мудрый, но… – Клод запнулся. Он решил, что больше не станет думать об аббате и что молчание – лучшая политика. Кроме того, Клод знал, что его могут обвинить в воровстве, ведь он так и не доставил часы. И все же истинной причиной молчания была надежда на то, что если о прошлом не говорить, то оно будет забыто. Так обычно думают преступники, отбывающие наказание, или отверженные любовники, хотя, как правило, сие не приносит никаких результатов.

Извозчик спросил Клода:

– Ты странствующий торговец скобяными изделиями?

Клод опять запнулся. Он долго думал, как же назвать то, чем занимается.

– Нет, не торговец. – Юноша вновь вспомнил об аббате. – Старик учил меня эмалированию и ковке металла. Но я никогда не уточнял, чем занимаюсь. Аббат – тот старик был аббатом – однажды сказал мне: «Древо знаний дано нам, чтобы мы могли на него забраться. Так поднимись на его вершину! Не обращай внимания на заборы, возведенные обществом, прыгай с ветви на ветвь!»

– Просто святая обезьянка, этот твой аббат! – пошутил извозчик.

– Святая обезьянка? Да, возможно… Я был его учеником, хотя он ненавидел это слово, и до недавнего времени с удовольствием прыгал по веткам древа знаний.

– И что же тебя остановило?

Несмотря на данное себе обещание молчать, Клод намекнул на причину своего отъезда.

– По воле случая я был сбит с древа. Сбит одним ударом.

– Весьма трагично!

Принесли еще дичи.

– Хозяин, нетронутое мясо гораздо вкуснее, чем эти проткнутые насквозь тушки! Тебе стоит нанять парня, чтобы он соорудил духовку!

– А тебе стоит благодарить меня за бесплатную еду! – Владелец гостиницы злился на извозчика и на его аппетит.

– Мне совсем не сложно сделать духовку, – встрял было Клод, но хозяин уже ушел к платежеспособным клиентам.

– Не сомневаюсь, что это так, – сказал толстяк. – Мое же мастерство – в другом. Я – перевозчик грузов.

Он рассказал о своем путешествии из Лиона в Париж, отмечая любимые гостиницы, где останавливаются «не для того, чтобы спать, а дабы хорошенько подкрепиться». «Свинья на вертеле» стояла в самом конце этого списка, а несколько парижских заведений возглавляли его.

– Только в Париже ты можешь кушать пряные бараньи ножки семь дней в неделю, отведать свежую брюссельскую капусту зимой и попробовать хрустящие и в то же время тягучие меренги. А ведь именно такими они и должны быть!

Извозчик окунул палец в лужицу свиного жира на оловянном блюде. Его любовь к пище почти переросла в некую новую религию.

Трапеза продолжалась, а извозчик все хмелел и хмелел – и от выпитого вина, и от собственных речей. Такая смесь довела его до того, что он начал глумиться над остальными путешественниками. Поль Дом посмеялся над вдовой богатенького свечного фабриканта, над торговцем кожей, от которого остались кожа да кости, над окрыленным художником, который хвастался своим последним заказом.

– Держу пари, птички на вертеле и то больше похожи на живых, чем те, которых он намалевал! А эта, – он указал куриной ножкой на печальную даму преклонного возраста, – просто бестия! Я подобрал ее в четырех милях от «Свиньи». Повозка старухи увязла в грязи. Вместо того чтобы благодарить меня, она все время стучала по крыше своим идиотским справочником, сообщая мне, что я сбился с пути. Сбился с пути!!! Это я-то?! На что я ответил: «Мадам, вы приобрели «Верного гида», справочник, указывающий путь из Парижа в Лион. Вы что думаете, маршрут из Парижа и до него – один и тот же? Вы ошибаетесь. Правило одинакового расстояния на меня не распространяется!» Я сказал ей, чтобы она приберегла свой справочник и бесполезное расписание для другой поездки, где извозчиком буду не я.

Толстяк в очередной раз звучно рыгнул и рассказал Клоду, что всегда выбирает между двумя маршрутами из Лиона в Париж. Один – по королевской дороге через Бургундию, другой – через виноградники династии Бурбонов. Он выбрал их из-за вина, которое там изготавливается.

– Эти земли, богатые известняком, снабжают весь мир лучшим вином. Оно куда вкуснее, чем всякие там мальвазии и прочая сладость-гадость, которую так любят дураки!

Извозчик воспользовался всеми привилегиями, на которые согласился владелец гостиницы, и результатом такой невоздержанности стало желание незамедлительно растянуться на лавке. Но хозяин до такой степени расщедриваться не собирался, а потому заорал:

– Если хочешь спать, так будь добр – заплати за это!!!

– О, в этом нет никакой необходимости! Я вернусь к своей «Люсиль».

– Ты не останешься в гостинице? – спросил Клод. Он расстроился, ведь ему вовсе не хотелось терять собеседника.

– Я ем в гостиницах, но ночи берегу для «Люсиль». Мне не стоило оставлять ее снаружи, ведь там гроза. Да только места в конюшне не было.

– И тебя не пугает молния?

– О, в нее ударяла молния, и не раз. Это не страшно.

Уже повернувшись, чтобы уйти, извозчик сказал:

– Мы с «Люсиль» будем очень рады, если ты составишь нам компанию. Это здорово сэкономит твои деньги.