Текст книги "Северный крест"

– Презрѣніе, тобою извѣданное, – лишь презрѣніе раба, и рабская злоба, и горькая обида, – отвѣчалъ М.

Выдвинулся второй, кажущійся блаженно-радостно-умиленнымъ, со взоромъ туманнымъ, и елейно возгласилъ:

– А я чую, говоритъ, что охота мнѣ жрицъ тѣхъ не давити, а чтобъ, говоритъ, прислуживали мнѣ груди ихъ пышныя, такожде въ овинъ, говорю, входишь, а тамъ жрица-то овцу доитъ, да пѣсни нѣжны напѣваетъ, потупилась вся: «Что, господинъ мой, кручинишься? Чего сердце аленько желаетъ?». И текетъ по грудямъ млеко, хладное, бѣлое. А я вотъ что прикажу, то и дѣетъ она, по манію моему. Вотъ оно, гдѣ душа моя развернется, охъ развернется-то! Хошь на потѣху мою прикажу ей, хошь на услугу какую иль на усладу. Всё, какъ я пожелаю: таковъ, говоритъ, обычай оттоль для нихъ.

– Въ томъ ли ты узрѣлъ свободу свою, рабъ? Думно тебѣ, что себя обрѣтешь? Себя не обрѣтешь – себя потеряешь, ибо то лишь Себь твоя, а того не разумѣешь по природной слѣпотѣ своей. Только лишь когда и если Себь потеряешь – Я обрѣтешь. Счастье твое – счастье плоти, умиляющее и умаляющее сердце, чаянія твои суть плотскія чаянія, о могила съ глазами. И счастье твое – могильщикъ Я. Но и счастье неплотское есть тѣнь зыблемая и вѣчно-неуловимая, какъ и окоемъ. Подобно тому, какъ окоемъ ускользаетъ отъ пятъ твоихъ, егда грядешь по полю къ нему, такъ и счастье. Но свиньи любятъ теплыя свои грязи, а мошкара – свѣтъ пламени. Но свиньи и мошкара еще надобны мнѣ, дабы не быть – вами – и быть тѣмъ, кто я есмь. Спасибо вамъ, что вы есть, о водимые Матерью, ибо вы – не Солнце и не обманный лунный лучъ, но путеводная звѣзда недолжнаго! Всѣ вы и каждый по отдѣльности – деревянныя звѣзды, глядя на которыя, я гряду – прочь отъ васъ и убожества вашего и отъ міра и смрада его: я, грядущій во имя свое! – такъ говорилъ М.

И тутъ выдвинулся – было затерянный: зеленью – въ зелени, – нѣкій третій, подслѣповатый дѣдъ, уютный, какъ кроватка, и произнесъ довольно тихо и укоризненно, обращаясь къ М.:

– Знаніе надмѣваетъ, а смиреніе научаетъ. Ты воспарилъ ужо выше неба самого: темныя, говорю, дѣла дѣешь, ибо темное и сказываешь, ибо въ головѣ темное носишь, и голова твоя – темень. Оставимъ богамъ божеское, а человѣкамъ – человѣческое; негоже человѣку думы слагать о томъ, какъ самому стать богомъ! Думно мнѣ: грѣшно то; наше дѣло маленько; такими родились, такими и помремъ, таковъ бо водимый Матерью Критъ.

Вновь сказывалъ М. о томъ, что повиновеніемъ, и послушаніемъ, и покорностью стоитъ Критъ, земля тьмы: безъ нихъ критяне – овцы безъ пастуха; о томъ, что вскорѣ сожжется всё тамошнимъ окомъ; о томъ, что дольніе мраки разсѣются; глаголалъ онъ о недоступныхъ человѣку вершинахъ, съ коихъ поглядишь и осознаешь: и день и ночь, страданья и радость, жизнь и смерть, – словомъ, всё почитающееся человѣческимъ есть ничто, и ошибка, и слабость: слѣпота и заблужденье. – Только тамъ Солнце подлинное и вѣчное, гдѣ громъ вторитъ Слову, кружася въ восторгѣ, только тамъ всё человѣческое предстаетъ какъ пропасть, бѣда, тщета: какъ бездна безмыслія. Онъ окончилъ рѣчь свою сими словами: «Межъ насъ – ровъ и бездна безднъ, о тѣни, духовные мертвецы, бѣглецы стезей своихъ, вечноведомые, палачи своего Я, влачащіе ярмо всечасно!». Молчала толпа: безвременье съ открытымъ ртомъ и выпученными глазами глазѣло на М. – Бѣло-голубымъ факеломъ горѣло бытіе М. въ здѣшней тьмѣ. Ночь расцвѣтала, и горѣла ярко Денница-звѣзда.

* * *

Въ это же время Касато, ходя безпокойно по залѣ дворца, озираясь очами-ужасами на полукружье колоннъ, сказалъ:

– Я начинаю ненавидѣть этого юнца; видно, вѣрно о немъ говорятъ, что взглядъ его яро-пламенно-безуменъ, но онъ поплатится, о, какъ поплатится за безуміе свое. Сумасбродъ!

Черновласая ночь расправляла черныя свои крыла, величаво-неспѣшно, но вдругъ послышался шорохъ. И снова. Стало быть, кто-то крадется – быть можетъ, тать, быть можетъ, убивецъ. Касато, перебарывая было сковавшее его волненье, съ мятежащимся сердцемъ схоронился въ покрывшей его съ головы до ногъ тѣни, оказавшись въ самомъ темномъ углу залы, замеревъ и не дыша. Въ комнату вошла дѣва со взоромъ туманнымъ и ликомъ скорбнымъ, съ ожерельемъ изъ черныхъ каменьевъ, и Луна, сіе Солнце ночи, ліющая свѣты блѣдные, сребрила бѣлыя ея одежды. «Касато, милый, гдѣ же ты?» – вылилось изъ серебряно-блѣдныхъ устъ ея. Лѣнивымъ и величаво-неспѣшнымъ движеньемъ она словно случайно, сбросила съ себя платье; шелестя по блѣдной ея плоти, медленно пало оно наземь, чуть тронутое дыханьемъ ночного вѣтра. «Касато, милый…» – журчала дѣва. Прощальный взвивъ платья принудилъ Касато возстать изъ сокрытія своего: встать, – и нѣчто неудобь-сказуемое вышло изъ него; очи дѣвы наполнились слезами, а уста нѣжно пріоткрылись и въ безсиліи замерли: буквою «О». Онъ молчалъ; дѣва чего-то ждала, взглядъ ея о чёмъ-то молилъ, но Касато продолжалъ молчать; наконецъ, она рѣшилась:

– Ты, ты равнодушенъ къ чарамъ моимъ? – тщась овѣять его серафическою лазурью, но на дѣлѣ обдавъ его ею, пропѣла дѣва.

Касато молчалъ: снова.

– Экій лабиринтъ, куда нельзя мнѣ, заради тебя прошла незамѣченной сквозь палаты каменны: не диво ль? – изливала рѣчи дѣва, тщась плотью выманить не плоть цареву, но сердце его; а сердце его, хотя и мало-помалу дѣлалось тише, еще готово было выпрыгнуть изъ груди да скакать по бѣлу свѣту: отъ страховъ многихъ.

– Незамѣченной, говоришь? – претворившись въ тучу, вопросилъ Касато.

– Да, диво; всё въ руцехъ Матери: вспомогаетъ она благому моему дѣлу – муки сердечныя дѣвы прекрасной для Нея вовсе не то, что страданья брадатыхъ: она скорѣе вспоможетъ мнѣ, а не всему народу критскому; и уже вспомогла. Я сказала: «Благому моему дѣлу». Нѣтъ тайнъ у меня отъ тебя, Касатушка, и дѣло мое вотъ въ чёмъ: кабы снискать твою любовь, лишь бы милому милой быти…полна я кручинъ и скорбей, якъ море-окіянъ полно волнъ, – отъ Любви сгораю – мочи нѣтъ – ничто не исцѣлитъ муку сердечну, опричь тебя, – нараспѣвъ произнесла дѣва, всё болѣе увѣренная въ силѣ своихъ чаръ. Очи ея тогда были не очами, а глазами: не двумя маленькими лунами, а гулами плоти. Плотью подвигала она плоть свою къ плоти царя.

– Прочь, дѣвка! – сердито рявкнулъ Касато Мудрый.

Дѣва улетѣла, испарилась, и лишь удаляющіяся всхлипыванія были недолго слышны: словно оборвалось сердце ея.

Луна сіяла для нея: несбывшимися чаяніями и невозвратною, уходящею юностью.

Луна сіяла для него: миновавшею угрозою и грозящими дѣлами.

Солнце жизни новой не восходило.

Воутріе зарумянился день новый, и былъ жестоко казненъ начальникъ царской стражи.

Я предпочитаю [Богу – М.Р.] Прометея – я предпочитаю сатану, образецъ бунтаря и индивидуалиста. Пусть я всего лишь атомъ, но всё-таки я самъ себѣ господинъ, я хочу истины, а не спасенія, я жду его отъ собственнаго ума, а не отъ Благодати.

И. Тургеневъ

Подъ оливковымъ древомъ, вдали отъ мірскихъ шумовъ сидѣлъ нѣкій немолодой господинъ; вдругъ онъ, до сего долго приставлявши ладонь ко лбу своему, вглядываясь въ плывуще-мерцающій аэръ, будто бы танцующій надъ песками раскаленными, несущими гибель едва ли не всему живому, словно узрѣлъ нѣчто вдалекѣ и, узрѣвъ, поднялся и съ проворностью, несвойственной его возрасту, поспѣшилъ къ нѣкоей точкѣ пространства, пронзая – и его, и время. Были зримы двѣ сходящіеся фигуры, кои точно прободали расплавленную ширь; и были онѣ словно два бѣгущихъ ручья, что должны впасть въ одну рѣку, что ежечасно неспѣшно струитъ себя, величаво движась, дабы излить самое себя въ морѣ. Къ морю вскорѣ двинутся путники. Подошедъ, Акеро (такъ звали немолодого) съ большимъ уваженіемъ и почтеніемъ поздоровался съ М. – уваженіемъ, коего не ждешь: отъ старшаго къ младшему; и не ждешь не только въ тѣ достославныя, сверхдальнія времена, но не ждешь и нынѣ, какъ это ни удивительно и ни прискорбно: родъ людской едва ли подверженъ измѣненьямъ въ иныхъ сферахъ…

М. былъ ослѣпленъ лазурью, разстилавшейся на небесахъ. Было зримо высоко вздымавшееся могучее его тѣло, благомощное и рослое, крѣпкій его станъ, и Гордость витала незримо вкругъ него; суровая краса отмѣтила ликъ его: лишь уста его часто смѣялися безстрашіемъ нездѣшнимъ, словно былъ онъ олицетвореніемъ самой Воли, самого дерзновенія. Іюль, сынъ Іюніевъ, неистовствовалъ: жары, жары всепронзающіе, душащіе, дробящіе всё живое, принудили критянъ до вечера поздняго не выходить изъ домовъ. Безъ мѣры – но мѣрно – палящее Солнце плавило сущее.

Казалось: подошедъ, былъ Акеро плѣненъ: властью уставившихся на него черныхъ и грозныхъ очей М., сквозь которыя чуялось, что у него на сердцѣ: «Впередъ, впередъ: любою цѣною – отъ побѣды къ побѣдѣ!»: нѣчто побѣдное и въ самомъ дѣлѣ читалось въ ликѣ его; былъ онъ – единовременно – страшенъ и безстрашенъ; очи его свѣтились свѣтомъ инымъ, никогда доселѣ невиданнымъ, но въ нихъ, однако, вовсе не читалось желаніе повелѣвать. И сіяла на немъ нѣкая странная улыбка, непохожая ни на одну изъ критскихъ, казавшаяся улыбкою освобожденнаго, всё преодолѣвшаго, всё вѣдающаго, Побѣдителя.

Вотъ что подумалось Акеро: «Память моя хранитъ молчанье о томъ, каково было доселѣ незамысловатое его бытіе – бытіе рыбака. Но слѣдуетъ изречь очевидное всякому знавшему его молодымъ, лишь молодымъ, прежнимъ, лишь прежнимъ: нынѣшній его обликъ есть побѣда надъ природою, надъ даннымъ ему богами, ибо это данное стояло подъ знакомъ борьбы съ нуждою: нѣкая страсть нынѣ являетъ себя черезъ обличье его; силою онъ полнится, брызгаетъ во всѣ стороны страстьми: страстьми иными, нежели то всё, что я видѣлъ доселѣ: то страсть не дикихъ пустынныхъ кочевниковъ, не страсть вожделѣющая, не страсть, отъ глада рожденная: однимъ словомъ – нѣчто иное, никогдаже являвшее себя доселѣ. – Боги, гдѣ его слабость, которой надѣлила его Судьба, тѣмъ самымъ обдѣливши его въ давно минувшія лѣта, что канули въ Лету? гдѣ кожа блѣдная, болѣзная, ибо она стала каленаго, мѣднаго цвѣта? гдѣ напечатлѣнья неудавшагося бытія? гдѣ сутулость, ибо она превратилася въ стать?».

Судьба, несомнѣнно, не тратила много силъ на его созданье, она словно творила его уставшей, либо же на потѣху себѣ самой, родивши скорѣе дѣвочку въ обличьѣ мальчика, слагая думы о его красѣ, но не о его силѣ; породивши и оглядѣвши со всѣхъ сторонушекъ, молвила, расплываясь въ жестокой своей улыбкѣ: «Гряди въ міръ, созданье нелѣпое, – на потѣху, на потѣху; ей, гряди и водворися тамъ, гдѣ вовѣкъ не возлюбятъ женственныхъ мужей». Но М., равно сильный, равно мудрый, обманулъ её, но обманъ сей, несомнѣнно, былъ битвою: съ Судьбою; обманулъ – и былъ таковъ. Ибо водворился онъ не въ жестокихъ краяхъ Востока, гдѣ и былъ рожденъ, но перебрался, рискуя собственнымъ бытіемъ, въ земли западныя еще во времена дѣтства, святого для нихъ обоихъ: туда, гдѣ цѣнятъ и любятъ мужей внѣшне женственныхъ: на Критъ. Но гдѣ нынѣ женственность его?

Акеро не безъ любопытства сталъ осматривать возросшую его крѣпость, бьющую чрезъ край, крѣпость нѣкогда рыбака, нынѣ – «созерцающаго»: такъ называли они себя и нѣкоторыхъ иныхъ изъ обстанія своего.

Акеро продолжалъ вращать думы въ мозгу своемъ: «Онъ измѣнился: ничего застывшаго, ничего успокоеннаго, ничего укореннаго въ дольнемъ: былъ онъ пламенемъ, словно временно выпавшимъ изъ Вѣчности: въ стихію времени».

Первымъ заговорилъ М., сказавъ:

– Помнить меня – честь, забыть меня есть дѣло невозможное, знать меня есть роскошь весенняя осенняго бытія: ибо прошло Время и могъ ты забыть обо мнѣ, но я не изъ тѣхъ, о комъ забыть можно. Но и твое дружество дорогого стоитъ. Въ наше время людямъ духа не слѣдуетъ держаться другъ отъ друга далёко.

Послѣ привѣтствій оба удалилися отъ домовъ людскихъ – прочь отъ тресковъ сплетенъ, мелкихъ разговоровъ домочадцевъ и отъ дворцовъ безликихъ, слѣпящихъ взоръ своею бѣлизною: бѣжали: въ морѣ, несущее жизнь для однихъ и смерть для иныхъ, пылающее рубинами, лазурное, немолчношумящее, вѣчно-игривое – днемъ, ночами же – отражающее – по волѣ создавшаго – бархатъ ночи и огнепылающія свѣтила, кои суть факелы путеводные отважнымъ мореплавателямъ. Герои, обливаяся потомъ, изнемогая отъ зноевъ, упали: въ ладью. Вотъ уже легкая волна мчитъ ладью, и рѣжетъ ладья хрустально-безкрайнюю гладь. Но въ безмятежномъ морѣ явили себя мятежныя мысли, и мрѣющія зыби внимали слову сему.

М. взялся за весло многомощными жилистыми руками и страстно изрекъ:

– О безвременье, истощающее и многотяжкое, поющее унылыя свои пѣсни! Но знай: жизнь моя протекаетъ вопреки ему: полноцѣнно, мощно, властно: на чуждыхъ брегахъ. Бодрость плещетъ самое себя: изъ меня; словно опьяненный хожу я, непокорный, по рѣкѣ бытія съ поръ иныхъ (о нихъ и будетъ рѣчь днесь), и даже судьбы удары – меня пьянятъ. Я самого себя не слишкомъ вѣдаю нынѣ, но вѣдаю одно: Богъ истинный, непричастный творенію дольняго, любимъ мною, и я любимъ Имъ, а богъ коварный, создатель, нѣтъ, и я имъ не любимъ – и въ высшей мѣрѣ, и руками Судьбы злоумышляетъ онъ противу меня. Создавшій словно необоримъ. Тѣ, что подъ нимъ, всѣ – противу меня на дѣлѣ. Нѣсть числа имъ. Тьмы, тьмы и тьмы. И незримо они вмѣстѣ противу чадъ Свѣта. Поистинѣ, сіе я вѣдаю.

М. продолжалъ, и море ему внимало:

– Я вѣдаю и то, что убогіе наконецъ оставили меня въ покоѣ. Что жъ, онъ мнѣ необходимъ, ежели это покой не самъ по себѣ, но житіе-бытіе внѣ возставшей толпы. Они славятъ быковъ, напоминающихъ имъ о главномъ ихъ богѣ – Быкѣ-съ-топоромъ-въ-десницѣ, вечноумирающемъ и вечновоскресающемъ богѣ, верховномъ богѣ, не то что схожемъ съ Бааломъ восточныхъ земель, но перенесенномъ съ востока на западъ; на Критѣ ничего своего – всё съ востока. – Поживешь на вѣку – поклонишься и быку: съ бычачьимъ упорствомъ. Обычай бычій, а умъ – телячій. Въ самомъ дѣлѣ: быки еще лучше и выше ихъ. И тѣ, и иные живутъ жизнію плоти, но первые хотя бъ нелицемѣрны въ семъ; вторые жъ, смирившись съ извѣчною своею неправдою, въ илистой теплотѣ своихъ страховъ, ходятъ глядѣть на игрища быковъ, на ихъ силу, на мнимую ихъ неложность и непорочность.

Они славятъ такожде и Топоръ священный, обоюдоострый, именуемый Лабрисъ. Говоря иначе: они поклоняются силѣ, силушкѣ, ибо ею не обладаютъ, они не суть топоръ, но лишь ропотъ. – Азъ есмь топоръ обоюдоострый – не они. И воля моя – стрѣла, а ихъ воля – болото и вязкость болотная, илистая.

Своими суками поклоняются они богинѣ-матери, ибо ей на дѣлѣ незримо и неосознанно служатъ, даже, когда и если мнится имъ, что они внѣ ея и внѣ служенья ей; и возставшіе, несмотря на возстанье, служатъ ей не менѣе прежняго.

Они имѣютъ огнь градскій, но не имѣютъ его въ себѣ. – Азъ есмь Огнь…

Каждый разъ когда бываю здѣсь, спрашиваю себя: зачѣмъ живетъ градъ сей? – коли мы уже узнали, чѣмъ онъ живетъ. Зачѣмъ длятъ они убогое свое житіе, имѣющее страданіе – свое и чужое – какъ тѣнь за собой?

Къ чему боги ихъ, ежель они столь слѣпы и мертвы духовно, ежель пропитаны смиреньемъ къ богамъ и къ Дворцу? Что даруютъ имъ пустотѣлые и пустоголовые ихъ боги и Дворецъ? Изъ страха вѣруютъ, вѣрнѣе – еще хуже: и изъ страха и ради хлѣбовъ земныхъ.

Къ чему имъ правда моя? Къ чему Свобода? – для нихъ она врагъ наистрашнѣйшій…Не вѣдаютъ: коли есть свѣтъ ея въ сердцѣ – ничего болѣ ненадобно, ибо есть всё; коли нѣтъ ея – нѣтъ ничего, кромѣ ненасытности, сей спутницы нищеты, убожества, подъяремности. Вездѣ, вездѣ чую я и зрю всеобставшую ложь, клубящуюся надъ землями добрыхъ, что злѣе злыхъ.

Они боятся меня – съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ самимъ собою. Боятся, а потому не избѣгаютъ, но еще болѣе льнутъ ко мнѣ, разумѣя меня за пастуха стада ихъ, но я менѣе всего пастухъ стадъ, но то они вовѣкъ не уразумѣютъ, сколько имъ о томъ ни тверди. – Они не желаютъ перемѣнъ въ своихъ судьбахъ, несмотря на возстанье.

И ежель градъ сей – кой, какъ и любой иной, есть не что иное, какъ прыщъ на лонѣ земли-матери, юдоль – въ сей же часъ провалился бъ въ бездны, – я былъ бы лишь радъ. Лишь радъ! Ибо иногда думается, что вся роскошь необозримыхъ количествъ царства, градовъ, сословій существуетъ лишь для того, чтобъ я вымещалъ на нихъ святую свою ненависть, прекрасную, какъ и моя боль.

М. пылалъ. И пылала вода вкругъ него и пламенемъ симъ аэры пронзала. М. долго всматривался въ Солнце: въ пылающее око бога, – и не снизу вверхъ, а словно сверху внизъ; пока не воскликнулъ вновь, словно простирая окрестъ свое могущество:

– Прядаю отъ ударовъ Судьбы – и мечу бисеръ…бросая сѣмена нетлѣнія въ сферы тлѣнныя … Довольно! Намъ бы стоило объединить тщанія наши, дорогой Акеро, и наши стези, ибо одного алкаемъ мы; мнѣ нынѣ представляется: мы – наилучшіе изъ рожденныхъ подъ Солнцемъ, ибо мы – пробудившіеся, и вѣдать означаетъ не пробудиться къ спасенію, но уже спастись; объединившись мы возмогли бъ попалить къ чертямъ бренный сей міръ – со всею его ложностью и низостію, со всѣмъ его благочиніемъ и благоразуміемъ, дабы заступило неложное и высокое. Будемъ бросать вызовъ – годамъ, вѣкамъ! Ставя напечатлѣнье наше: на нихъ! Цѣль всеблагая движетъ мной, понуждаетъ брать въ руки мечъ и щитъ, недосыпать и недоѣдать.

– Какова она?

– Грядущіе подвиги во имя духа, но о нихъ покамѣстъ ни слова. Ибо что – въ концѣ концовъ – возмогло бы насъ остановить, – продолжалъ онъ, лучась улыбкою божественною, извергая Огнь въ міръ тѣней. – Боги? Никто же возможетъ преградить благія наши стези: кто противу насъ, того постигнетъ моя мѣдь, яркопылающая, какъ и мое сердце. Я не проигралъ доселѣ ни единой битвы: тебѣ слѣдовало бы о семъ вѣдать. И се – бросаю вызовъ симъ богамъ.

Акеро молчалъ, и М. не торопился. Властно обводя зракомъ пространство, М. изрекъ:

– Какого Бога я хотѣлъ бы видѣть? Я и до Дѣвы говорилъ: «Такого, Который бы не просилъ того, чтобы Его безъ мѣры почитали и безъ мѣры же боялися; Который бы дозволялъ рожденному смертнымъ итти многоразличными стезями, одобряя самое движенье и становленье, порицая при томъ бездвижность лежанья въ гнилостномъ болотѣ, мутномъ и илостномъ; Который бы оцѣнивалъ человѣка, зря глуби его, самые мотивы поступковъ: ибо что дозволено одному, не дозволено иному; Который бы одобрялъ любое движенье въ выси, ко всему великому, къ Истинѣ и Красѣ; Который бы не окутывалъ человѣка туманомъ слѣпого вѣрованія и слѣпого же поклоненія, что сковываетъ человѣка сѣтями несвободы; Который былъ бы внемораленъ, и былъ бы по ту сторону всего извѣданнаго нами, и Который глядѣлъ бы на человѣка очами Вѣчности, ища зерно благородства, а не раболѣпной униженности, вырывая блохъ мерзкой (желаю: да станетъ она богомерзкой, дабы и Онъ ненавидѣлъ её паче грѣха) простоты, простоты, столь часто рядящейся въ святость». Истинно глаголю: такого Бога желаю зрѣть. Съ иныхъ поръ я питаю въ душѣ своей и такую мысль: всякое переполненіе священно, когда плещетъ себя въ теми, когда свѣтъ – немеркнущій! – побиваетъ тѣни – вѣчно-мертвыя! – озаряя мраки дольніе. Помни, друже, о томъ.

– Да, да… – вѣщалъ онъ въ необоримой своей страсти, разросшейся нынѣ, – прочь, прочь – отъ на насъ возведенныхъ темей – къ свѣту чаемому. О, не міръ двоится для меня: онъ самъ таковъ: есть бо горнее, есть же дольнее.

Воодушевленіе и замѣшательство боролися межъ собою въ сердцѣ Акеро. И былъ онъ смущенъ, ибо, любя М. какъ сына, какъ друга и какъ Учителя, опасался за судьбу М. (хотя и чувствовалъ всѣмъ сердцемъ своимъ, что тотъ приговоренъ къ славѣ и величію), бояся его потерять навѣки, навѣки! Акеро молчалъ и лишь послѣ молвилъ лишь въ глубинахъ сердца своего: «Яркопламенныя его настроенія духа и души всё жъ принуждаютъ меня – хочу я того иль нѣтъ – покориться ему, отдавшись огненной его волѣ, и поддержать лучистыя его стремленья; ему – сильному крѣпостію и духомъ, ему, превысокому, ему, благородному безмѣрно». Хотя до того тревожныя мысли проносилися въ сознаніи Акеро, но, вновь взглянувши на М., онъ всё же сказалъ слово свое, ставши и самъ премного ободреннымъ и воскриленнымъ тамошнимъ пламенемъ М.; и сталъ Акеро и самъ пламенемъ: на время. Онъ отвѣтствовалъ, прикрывая дланію очи отъ слѣпящихъ свѣтовъ ока бога, всё вѣдающаго, всё зрящаго:

– Поистинѣ: прочь, прочь: то чаемо нами обоими, и оно поволено нами съ поръ иныхъ. Ужели не заслужили сего? Ахъ, пусть низкіе, сущіе во Тли, въ своемъ убожествѣ думаютъ, что мы-де празднолюбцы (какъ говорятъ люди вящіе), что мы-де убѣжали, что мы-де праздные (какъ говорятъ люди рабствующіе). Ибо нѣтъ намъ до того дѣла: ежели убѣжали, то по волѣ своей – изъ гнѣзда Тли. Но мы не убѣжали: мы выбыли изъ рядовъ жизни. Скитанія, скитанія, ибо что еще остается иному!

Онъ смолкъ – такъ же неожиданно, какъ и началъ. Они плыли и отдалились далеко отъ береговъ Крита, казавшагося имъ капищемъ боговъ ложныхъ и жилищемъ людей слѣпыхъ, а потому нечестивыхъ: на дѣлѣ иныя земли не были иными: онѣ были сущностно схожими…

Лазурь спадала съ небесъ, и заступалъ багрецъ заката; закатнымъ казалося имъ бытіе – и ихъ, и ненавистныхъ имъ критянъ. М., переставши грести, выжидающе глянулъ на старшаго, послѣ чего окинулъ властнымъ взоромъ небеса и закрылъ свои горящія, словно Солнце, очи, такъ плѣнявшія Акеро, ибо они были зеркаломъ прекрасной души младого путника, столь высокой и столь чистой, что любой изъ рода созерцающихъ почиталъ бы и на исходѣ своихъ дней, убѣленный сѣдинами, что не было такого, нѣтъ и едва ли будетъ… «Его неотмирность, – думалъ бы любой изъ созерцающихъ на одрѣ смертномъ, – была прекраснѣе: міра; ненависть его была для меня милѣе любви».

М., задыхаясь отъ святой своей ярости, началъ огненное свое посланіе съ громовъ и молній, какъ то ему и подобало, обращенныхъ въ сторону критянъ:

– Внемлите, внемлите, низкіе: я молвлю многохраброму своему сердцу: ни пяди назадъ: ни пяди назадъ отъ стезей своихъ, отъ цѣлей, самостійно избранныхъ избраннымъ, ни пяди назадъ отъ высотъ раскаленныхъ многотруднаго своего бытія. – Отъ побѣдъ къ побѣдамъ: вновь и вновь – любой цѣной.

Акеро слушалъ, внимая ему, наклонивши голову, и М. продолжалъ:

– Мысли суть призраки, мѣрами вспыхивающіе, мѣрами погасающіе, никогда не живые, никогда не мертвые, – продолжалъ онъ спокойнѣе. – Мысли суть небесное, безплотное, духъ. Что есть духъ? Духъ – это Я, а Я – Духъ. Міръ не есть духъ, ибо міръ есть гниль и гиль, и духъ въ мірѣ есть ростокъ тамошній, но не чахнущій и едва сводящій концы съ концами, но всесокрушающій, всепобѣждающій, ополчающійся на всё ему чуждое, ибо и послѣднее – скопомъ – на него ополчается, но послѣднее ополчается не по собственной волѣ, но по волѣ создавшаго. Я положилъ начало духу, но мнѣ нѣтъ дѣла: будетъ ли духъ послѣ меня или я унесу его съ собою въ занебесныя дали. Хотя для духа нѣтъ ничего родного въ мірѣ семъ, духъ пригоденъ и для земного, слишкомъ земного: неземной (духъ самъ по себѣ внѣ міра, ибо по ту сторону его), онъ – величайшее орудіе и для цѣлей земныхъ, слишкомъ земныхъ, и для цѣлей вполнѣ неземныхъ: міръ, природа, здѣшнее ослѣпляетъ (а послѣ – низвергаетъ), но для того и духъ, чтобы не впасть въ руцѣ тьмы. Онъ либо средство, либо цѣль. Да будетъ же онъ для насъ не только лишь средствомъ, но прежде всего: цѣлью! Я, отчужденный отъ всего, чуждый всему, отрекшійся отъ земли, обрученъ нынѣ лишь съ Вѣчностію, и мнѣ то вѣдомо, какъ вѣдомо и то, что лишь тебѣ должно о томъ глаголать. Ибо въ тебѣ есть духъ: у тебя есть мысли, и только мысли и суть Жизнь подлинная.

Акеро былъ польщенъ. День обращался въ ночь.

Оба остались въ лодкѣ и на ночь: М. желалъ узрѣть пробужденіе и восходъ кровяного Свѣтила, встающаго изъ моря, – но вовсе не для того, чтобы молиться ему: до исхода силъ. Безлуніе тьмою сіяло въ ту ночь. На разсвѣтѣ, возставши, М. глядѣлъ то на Солнце, то словно за окоемъ, точно зря незримое, сокрытое за полосою, что дѣлила небосводъ на двѣ неравныя части; глядѣлъ онъ: но не растворялся въ созерцаніи бездумно, но, напротивъ, словно сожигалъ узрѣнное: взглядомъ. Онъ не вопрошалъ Солнце и море, но глядѣлъ на нихъ окомъ ненавидящимъ. Тревогою нависъ надъ пространствомъ М.: вотъ-вотъ нѣчто случится. Словно сулилъ онъ опасность: но кому? Вѣдь всепронзающія его очи, подобныя пущенной стрѣлѣ, возвѣщали Смерть; «Смерть глядѣла очами М.» – такъ подумалъ бы любой, увидай онъ его въ тотъ мигъ. Тѣмъ временемъ, М. возгласилъ – небесамъ:

– Міръ долго томился, онъ въ ожиданіи замеръ. И се – настало…пришло… Боги ложные суть племенные, лишь племенные боги; Онъ же – Богъ вселенскій. Мы взыскуемъ Бога Невѣдомаго, и вся внутренняя моя неслышно для прочихъ глаголетъ властно: не о томъ Богѣ вѣщаютъ на востокѣ, не Тому поклоняются; ихъ богъ лживый, ибо и жрецы его лживы. Ибо глаголъ Божій былъ ко мнѣ, сыну не отца своего, но сыну Небесъ, седьмого дня сего мѣсяца, явленный на заснѣженной горѣ, Свѣтиломъ властно осіянной. Подлинно говорю тебѣ: нашъ Богъ – внутри насъ и внѣ насъ. Онъ…Онъ не тотъ, что создалъ злой сей міръ, Оселъ, кричащій И-а, И-а, Быкъ красноярый: создалъ его себѣ на потѣху, и ради потѣхъ сихъ готовъ онъ, жестокій, всеоскопляющій, потопить въ кровяхъ многихъ родъ людской, онъ, отбрасывающій страшну черну тѣнь: на вѣка грядущіе; онъ – богъ не орошающій, но сожигающій: Огнь поядающій – имя ему. Богъ Невѣдомый, напротивъ, – въ тѣни и въ сердца глубинахъ; Онъ по великой своей милости не требуетъ ни жертвъ, ни поклоненія Себѣ. Мы нуждаемся въ Отцѣ, взыскуемъ Его, но и Онъ нуждается въ насъ и насъ взыскуетъ. Богъ подлинный выказываетъ себя въ моей свободѣ, а неподлинные боги, что суть слуги слѣпца, напротивъ, – въ несвободѣ человѣка. Слѣпецъ, создатель, богъ державный, властелинъ, онъ. онъ создалъ бренный сей міръ, Зломъ палимый, онъ – не Любовь, но бѣсъ пустынь… А Богъ подлинный – Не-Сущій, о Немъ и глаголать нельзя, ибо Онъ непостижимъ.

– Поистинѣ, поистинѣ! Близки слова твои … Но всё сіе намъ надобно держать въ тайнѣ, дабы хранить её для немногихъ… Для нихъ лишь будемъ мы благовѣствовать.

– Ты правъ. Было бы безуміемъ, что славнымъ нашимъ прозрѣніямъ повѣрятъ и, повѣривъ, увѣруютъ: скорѣе Солнце съ Луною обручится, ставъ однимъ, иль Земля съ небеснымъ помѣняется мѣстами… воздвигъ Іалдаваофъ гоненіе, и не смолкаетъ брань силъ Четырехъ: въ сердцахъ людскихъ. Но о томъ слово будетъ пространное – и позднѣе. Нашъ Богъ не восторжествуетъ: такъ мнѣ зрѣлось въ видѣніи…И слѣпые, сущіе во Тли, сущіе подъ пятою боговъ ложныхъ, вовѣкъ не прозрѣютъ. И издревле положили низкіе умертвить высокое и во многомъ преуспѣютъ въ томъ. Но родъ чадъ свѣта не погибнетъ вовѣкъ. Но будетъ тѣснимъ.

Прошло нѣкоторое время, и М. началъ пространный свой сказъ:

– Однако пришло время глаголать объ одной судьбоносной встрѣчѣ, глаголать о Ней, Эфироподобной, Падшей-съ-небесъ, виновницѣ меня-нынѣшняго, коренного перелома моего бытія: о Дѣвѣ Свѣтозарной. Она – лучъ небесный, Свѣтъ, падшій во тьму здѣшнюю и претворившій меня – въ Лазурь. Она – Луна подлинная, а не здѣшняя, но она также и серпъ, срѣзавшій, сразившій меня-прежняго. Слезы на глазахъ, когда я глаголю о Ней, но сквозь слезы – Солнце, Солнце! Ликомъ Ея – «Ты – еси» – пронзило стрѣлою.

– У тебя, не такъ ли, были иныя, тѣ, что были до нея, иль былъ ты ими отринутъ? Позналъ ли ты всю роскошь пламенныхъ объятій?

– О да, были. Я вкусилъ всю роскошь любви земной, всё блаженство прикосновеній, всё богатство лобзаній. Но одной, прекраснотелой, высокогрудой, белоланитой, я сказалъ уже послѣ встрѣчи съ Дѣвою Свѣтозарной: «Созданіе нелѣпое, ты, ты возмущаешь мое естество, ты, ты – мертвечина и прахъ, рожденный прихвостнями слѣпого бога, ты, ты – дщерь Земли и Тли, ты, ты – сестра Грѣха. Не вѣдаю, что здѣсь можно любить. У меня першитъ въ горлѣ отъ одного воспоминанія тебя и отъ былыхъ моихъ чувствъ, сгибшихъ годы назадъ; но на дѣлѣ скорѣе ты скучна, скучна – моя страстность вызвана не тобою, и ты не сильна родить её нынѣ. Ты не сильна содѣлать ничего противъ меня, но ты скучна, и это хуже всего! О!». Нѣкоей иной, не менѣе прекраснотелой, сказалъ: «Отъ тебя устаешь быстрѣе, чѣмъ насыщаешься тобою! Ты будешь помнить меня до конца короткихъ твоихъ дней, страдать, плакать и вспоминать: сына Сына Зари, низверженнаго, но непобѣдимаго, битаго судьбою, но не побѣжденнаго, безсмертнаго: въ смертномъ тѣлѣ. Общеніе наше невозможно, и я попусту время растрачиваю, говоря сіе. Но – надобна была мнѣ искра; и искра родилася; и сердце – зажглось: я получилъ, что желалъ». Ибо я желалъ её, искры, пыланья, – а не блѣдной ея плоти. Обѣ нынѣ если что и оставили въ душѣ, то сладкій и рѣзкій припахъ навоза; ибо обѣ суть не болѣе чѣмъ море нечистотъ. Сочетанья любовью вечномнимой – возвратъ въ стойло – какъ и здоровье; сферы чувственныя – хожденіе по кругу и лабиринту, и уничиженіе Я, и того болѣе – его убіеніе, его ничтоженіе. Одиночество же – даръ вышнихъ сферъ.

– А что скажешь объ Атанѣ: похожа на Дѣву твою? Любовь, знаешь ли, – пламя, пожаръ, её легко не потушишь. Любовь выше ненависти – отъ вѣка и до вѣка! – сказывалъ Акеро (или – по-пушкински – говорилъ).

– Атана таланна: Атана – затычка банна. Менѣе всего живого похожа Атана на Дѣву. Атана обманчива: какъ свѣтъ всякихъ дольнихъ свѣтилъ – будь то Луна, Солнце или звѣзды. Она – змѣя лживая, съ языкомъ двоящимся (говоритъ одно, дѣлаетъ другое), змѣи на ней кусаютъ свой же хвостъ, держатъ въ пасти конецъ плоти своей. А Дѣва – Змѣя подлинная. Атана – мастерица придворной лжи и лести, лжи, приправленной для правдоподобья большаго правдою; мастерица злоухищреній и, какъ мы видимъ, злоумышленій, великихъ въ коварствѣ своемъ. Атана бѣлоснѣжна и недвижна, какъ Ида-гора, но, видишь ли, закоченѣлость, медленность, неспѣшность, – недолжное подражаніе Вѣчности. «Атана, ты еси невѣрныя воды, и ледъ подъ ногами, и льдяныя стрѣлы въ сердце. Но долженъ я растопить ледъ ея краснымъ своимъ пламенемъ» – такъ долженъ былъ думать каждый возставшій, её повидавъ; но ходячіе мертвецы, истомленные гладомъ, однодневки и тѣни, были слишкомъ слабы, чтобы думать о чёмъ-либо, опричь хлѣбовъ земныхъ. Въ верховной жрицѣ вѣсь Критъ себя явилъ, она плоть отъ плоти Крита, и Критъ – плоть отъ плоти Атаны; моя же Дѣва – духъ отъ духа, и неба, и Вѣчности. Достаточно посмотрѣть въ очи обѣихъ: вѣсь Критъ, всѣ земли добрыхъ выгравированы въ очахъ Атаны, въ очахъ Дѣвы – Вѣчность и лазурь.

– Стало быть, та, о коей ты началъ сказъ, была вовсе иною?

– Иною сама по себѣ – не только для меня. Всѣ, что было до встрѣчи съ Нею, – морокъ, слѣпота, блужданія и скитанія безъ проку, пресмыканье предъ міромъ: закономѣрность – мѣрность – заданность.

– Друже, были ли встрѣчи ваши только въ духѣ или не обошли вы стороною и плоть?

М. молчалъ.