Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Никто не забыт, ничто не забыто»"

 
Небольшой городок. У развалин вокзала
Скроен наскоро новый дощатый перрон.
Медь оркестра последний аккорд отыграла,
И вздохнул на прощанье гудком эшелон.
 
 
Отшумела встречающих звонкая радость,
Слёзы счастья, объятья и блеск орденов,
Поцелуев горячих забытая сладость
Возвратившихся с фронта мужей и сынов.
 
 
Опустела платформа. Неструганость досок
Сиротливо, до боли навеяла грусть,
И печаль, и тоску, и войны отголосок —
Здесь любимый когда-то сказал мне: «Вернусь!»
 
 
Я стою одиноко, последним вагоном
Попрощалась надежда со мною опять,
Отразившись в душе, нет, не криком, а стоном:
«Ты вернёшься, я верю, я буду встречать
 
 
Каждый день эшелоны в плакатах “Победа!”,
Паровозы в цветах и с портретом вождя,
И весну, что пока в гимнастёрки одета,
А в весне – дорогого, родного тебя!»
 
 
А пока на платформе лишь ветка сирени
Да ещё вещмешок, что при встрече забыт —
До него ли солдату!.. И вечер весенний
С одиночеством девичьим тихо грустит.
 

 
Листок из ученической тетрадки,
Два сгиба и заправлен корешок —
Для многих нынче повод для загадки,
А для старушки в память посошок,
 
 
В пожар войны, во времена разлуки,
Когда заглянет почтальон в село,
Заветный треугольник ляжет в руки,
И на душе становится светло.
 
 
Конверт не из казённых, слава Богу,
Не похоронка, значит, Ваня жив.
Письмо открыла сразу у порога,
Как лист осиновый, оно дрожит.
 
 
Карандашом химическим по клеткам:
«Родная, здравствуй, жив я и здоров…»
Люстрации от цензора пометки
Затёрли пару запрещённых слов.
 
 
Но это для неё не очень важно,
Важнее первые письма́ слова́!
А в этот день под Витебском отважно
Пал смертью храбрых муж её Иван…
 
 
Листок из ученической тетрадки —
Письмо Ивана из военных лет —
Хранит старушка в синей тонкой папке
Бесценным треугольником конверт!
 

 
Когда майским утром, спозаранок,
Ещё грезит сном туман ночной,
Мы встречать спешим на полустанок
Эшелон, простившийся с войной.
 
 
Я в ковбойке, сшитой тётей Дашей,
Мама в лучшем платье, выходном,
А вокзал уже во власти маршей,
Вот и паровоз своим гудком
 
 
Возвестил о долгожданной встрече!
Из теплушки старший лейтенант
Спрыгнул и обнял меня за плечи:
«Здравствуй, Санька! Как ты вырос, брат!»
 
 
А потом прижался крепко к маме:
«Вот и всё! Вернулся я домой!»
Слёзы сквозь улыбки – папа с нами,
Пусть хромой, седой, зато живой.
 

Михаил Чикин

Михаил Чикин родился 22 ноября 1947 года в деревне Сухая Орлица Орловского района Орловской области. В 1965 году окончил школу № 25 г. Орла, в 1968-м – Благовещенское танковое командное военное училище, а в 1982-м – Орловский пединститут по специальности «учитель истории и обществоведения средней школы».

В 1997 году-выпускник Академии госслужбы при Президенте РФ. Полковник в отставке. Награждён орденом Красной Звезды и многими медалями СССР и РФ.

Кандидат социологических наук. Член Интернационального Союза писателей. Пенсионер. Автор сборников стихов: «Превратности судьбы» и «Я выложу душу».

Награждён медалью Международной литературной премии им. А. Грина, дипломом финалиста Конкурса-премии им. Героев Советского Союза М. А. Егорова, А. П. Береста и М. В. Кантарии в номинации «Художественное слово о войне», дипломом номинанта Московской литературной премии – 2019. Имеет благодарственные письма председателя ИСП. Участник ММКВЯ-2020.

 
«Дедуль, ты что сегодня грустный,
Притих, нахмурился, молчишь?» —
Спросил, подсевши к деду, шустрый
И любознательный крепыш.
 
 
И, потрепав внука за ушко:
«Вот, пострелёнок, что стоишь? —
Промолвил дед. – Ну что ж, Ванюшка,
Послушай про войну, малыш».
 
 
Он покрутил от дыма рыжий
Ус свой прокуренный, седой.
«Послушай, внук, о том, как выжил
Твой дед в свой самый страшный бой.
 
 
Мы на войне той были с братом:
В семье он старшим братом был.
Он был наставником солдатам,
Любил он нас и жизнь любил.
 
 
Он нас войне учил, бывало:
Где, как, что делать, говорил —
И этим жизнь солдат немало
Мой брат, Ванюшка, сохранил.
 
 
Он, как и ты, мой внук, Иваном
В честь деда назван был отцом.
Меня ж назвали в честь Степана,
Был дед у мамы молодцом, —
 
 
И дед Степан, блеснув очами,
На внука гордо поглядел:
– Мы с братом, помнится, ночами
Тогда свершили много дел…
 
 
Мы с ним разведчиками были.
Нас был разведки целый взвод.
Немало разного сложили
Про нашу жизнь в те дни невзгод.
 
 
Но и не зря, трепать не буду
Я своим старым языком.
Навряд ли я когда забуду,
Как с братом брали языков.
 
 
Как ночью, превратившись в кочки,
Искали к немцам мы подход,
Искали огневые точки
И где в минных полях проход.
 
 
Ивану не было тут равных:
Он нюх особенный имел.
Разведчик был один из главных,
Да, многое твой дед умел.
 
 
А в тех боях здесь, под Вяжами,
В Орловской, нашенской, земле
Ивана словно чёрт ужалил,
И от него досталось мне.
 
 
Нас, помню, с братом в штаб позвали,
Где сам комдив нам дал приказ,
Чтоб мы про немцев всё узнали,
И языка взять был наказ.
 
 
Иван сказал, что только с братом
Вдвоём во вражий тыл пойдём,
Нам посчитаться с супостатом
Пора. Пустыми не придём.
 
 
И вот, поспав чуток, к закату
Поближе стали выходить
К передовой, в НП к комбату,
Чтоб всё получше изучить.
 
 
Пробраться нам была забота
Туда, где немцев жизнь видна.
Была нам с братом тут работа:
Всё изучили, всё до дна.
 
 
До дна реки в переднем крае,
Где в минном поле тут проход,
Что их НП – перед сараем,
Какой в ночи к нему подход.
 
 
Как к штабу подойти, узнали:
Нам местный житель рассказал.
Всё воедино мы связали,
– Ну всё, пора! – мне брат сказал.
 
 
И вот с рассветом мы уснули:
Нам нужно было отдохнуть.
Поспав, на кухню завернули:
Желудок ведь не обмануть.
 
 
Поев, мы долго собирались:
Брат скрупулёзно проверял
До мелочей всё. Так старались:
Друг другу каждый жизнь вверял.
 
 
И вот, попрыгав, чтоб все стуки
И лязги разные убрать,
Пожали сослуживцам руки
И двинулись в плен фрицев брать.
 
 
На передке уже сапёры
Нам приготовили проход.
Мы крались тихо, будто воры,
Пройдя всех часовых в обход.
 
 
И вот уж за передним краем,
Присевши с братом отдохнуть,
Мы облегчённо с ним вздыхаем:
Ну, слава богу, тихо. В путь.
 
 
Теперь быстрей, броском к деревне,
Туда, где немцев штаб стоял,
Но тихо, как Иван к царевне,
Чтоб немец шума не поднял.
 
 
Вдруг на подходе к штабу слышим
Собаки тихий-тихий вой.
Из-за кустов на свет тут вышел
С винтовкой немец-часовой.
 
 
Иван броском в одну минуту
Вмиг часового уложил
И тихо волоком в закуту,
Что для свиней: там положил.
 
 
Вот подошли мы к штабу. Тихо.
Лежим, к земле припавши ниц,
Тут рокот мотоцикла: лихо
Подкатывает к штабу фриц.
 
 
Иван мгновенно встрепенулся:
– Степан, берём, вот наш язык!
Фриц удивлённо оглянулся,
Тихонько ойкнув, тут же сник.
 
 
Ведь от Иванова удара
Не устоял бы даже бык.
А этот сник как от угара,
Хоть и не хлипкий был мужик.
 
 
Мы фрица быстренько скрутили,
Портянку-кляп засунув в рот,
Пинка под зад ему влепили
И к нашим через огород.
 
 
А в окна штаба – две гранаты,
Чтоб штаб на воздух их взлетел.
Из этой доброй русской хаты
В живых никто не уцелел.
 
 
Фриц понял: с нами шутки плохи —
Вприпрыжку быстро побежал.
Они ж в плену такие лохи,
Он от испуга аж дрожал.
 
 
Всё было хорошо, вдруг взрывы
Разда́лись с нашей стороны.
Что делать, ведь бывают срывы,
Свои законы у войны.
 
 
Иван на миг остановился,
Как будто пропустили ток.
Наш фриц с испугу вдруг как взвился
И припустился наутёк.
 
 
Мы в три прыжка его догнали,
А чтоб не вздумал уходить
Потом, ему «дрозда» поддали
И стали к нашим отходить.
 
 
Но шум нешуточный поднялся
И с этой стороны, и с той,
И ни с чего вроде занялся
И разгорелся сильный бой.
 
 
Ракеты сотнями взлетали:
Как будто солнце вдруг взошло.
Кругом такого света дали,
И тут такое, внук, пошло.
 
 
Нас с их НП, что пред сараем,
Тут наблюдатель увидал:
Как день был над передним краем,
И взглядом он на нас напал.
 
 
И тут по нам из пулемёта
Такую он стрельбу открыл,
Как будто лупит по нам рота,
С земли подняться нету сил.
 
 
– Давай ползи, тебя прикрою, —
Сказал мне старший брат Иван.
Он был для нас всегда героем. —
Ты фрица доведи, Степан.
 
 
Сказал, а сам из автомата
По фрицам начал тем стрелять.
Он прикрывал меня же, брата,
Он за меня мог жизнь отдать.
 
 
Наш фриц всё понял и «нихт шиссен»[1]1
  «Нихт шиссен» (нем.) – не стрелять.


[Закрыть]
Глазами молча показал.
Как видно, понял он весь смысл
Того, что брат мне мой сказал.
 
 
И он пополз со мной так быстро,
Что только зад его мелькал.
Но тут беда: случайный выстрел —
И фрицу в ногу он попал.
 
 
Что делать? Я взвалил на спину
И дальше фрица поволок.
Я полз вперёд, пока не скинул
В окоп. Я к нашим доволок.
 
 
Кругом все смотрят как на диво,
Как вдруг увидели чертей.
Я, переведши дух: к комдиву
Доставьте фрица. Поскорей!
 
 
А мне назад надо, обратно.
– Постой, вот жару им дадим.
– Да что вы, братцы, я за братом,
В бою там гибнет он один.
 
 
А тут уже нам до рассвета
Всего осталось только час,
Тогда добавит солнце света,
И станет хуже, чем сейчас.
 
 
И я в минуту затемненья
Вон из окопа из всех жил,
Пока не началось движенье,
Обратно к брату. Был бы жив.
 
 
Ползу к нему, а нутром чую:
Беда там, видно, видно, смерть.
Вроде ползком, а как лечу я
На крыльях. Только бы успеть.
 
 
Вдвоём мы с братом взвода стоим,
Вдвоём – не то что он один.
Вдвоём такое с ним устроим,
Такого жара зададим.
 
 
Скорей! Скорей! Спаси нас, Боже!
Не дай там брату умереть.
Ползу вперёд, а сердце гложет,
Знать, чует: где-то рядом смерть.
 
 
Но нет. Хоть редко, но стреляет,
Знать, жив. Жив, значит, братец мой.
Ещё немного – фриц узнает,
Как брат за брата мы стеной.
 
 
Ещё бросок. Я рядом с братом:
В воронке весь в крови лежит.
Что гады сделали с солдатом:
Кровь из плеча ручьём бежит.
 
 
Он мне хрипит: – Ну что, братишка?
Что с фрицем, братец? Доволок?
Я улыбнулся, как мальчишка:
– Да, Ваня, доволок. Будь спок…
 
 
Давай, родной, нам тут подмоги
Нет времени с тобою ждать.
Иван хрипит: – Степаша, ноги —
Они пробиты, мне не встать.
 
 
Я в пять минут ему повязки
На ноги сделал и плечо.
Да, вот от этой неувязки
Нам с братом будет горячо.
 
 
Ведь у него пудов на восемь,
А может, больше, он как бык.
Я лишнее с себя всё сбросил:
Ну что ж, я к тяжестям привык.
 
 
Потом, ну разве это ноша?
Своя не тянет – это ж брат.
Я брата донесу, как лошадь,
Я кем угодно быть был рад.
 
 
Мне главное – спасти Ивана,
До наших брата донести.
Но, видно, торопился рано.
Глядь, немцы. Господи, прости.
 
 
Крадутся справа к нам кустами:
Их свет ракеты осветил.
На них я автомат наставил
И тут же очередь пустил.
 
 
Потом швырнул туда гранату,
Чтоб оборвать фашистам прыть,
И наклонился снова к брату:
– Прорвёмся, Ваня! Будем жить!
 
 
Ну что, Иван, сейчас с тобою,
Дай только, дух переведём.
Мы, коль даровано судьбою,
До наших, с Богом, всё ж дойдём.
 
 
Дойдём, Иван, назло мы смерти, —
Себя я с братом убеждал. —
Нет, не обрадуются черти,
Ты ж их не раз уж побеждал.
 
 
Мы потихоньку из воронки
И к нашим. «Господи, дай сил
Добраться нам до той сторонки», —
Я полз и Господа просил.
 
 
Я полз, весь обливаясь потом.
Иван хрипел: – Брат, уходи,
Не доползем вдвоём. – Ну что там,
Ты хоронить нас погоди, —
 
 
Сказал я брату. – Что ты, милый,
Ведь нам с тобою жить и жить.
С твоей недюжинною силой
Ты ещё должен фрицев бить.
 
 
И я, собрав остаток силы,
Быстрее брата потащил.
Он истекает кровью, милый,
И бросить потому просил.
 
 
Но нет, не быть такому горю,
Чтоб брат уж брата бы не спас.
Со смертью я ещё поспорю,
Я с нею спорил, и не раз.
 
 
Осталось вот чуть-чуть, немного:
Лужок бы только проскочить,
Просёлочная там дорога,
На немцев бы не наскочить.
 
 
Ползу, земля встаёт стеною,
Прошу: родная, помоги,
Ведь мы на «ты» всегда с тобою,
Ведь мы родные, не враги.
 
 
Ползём, осталось уж немного,
В висках стучит: вперёд, вперёд.
Осталась впереди дорога,
Ну нет, нас смерть не заберёт.
 
 
Но силы гаснут словно свечка,
Перед глазами ад, то рай.
Ещё немного, скоро речка,
А там и наш передний край.
 
 
Но тут опять, вот незадача,
Нас немец снова увидал.
Что ж, видно, подвела удача,
Дойти спокойно чёрт не дал.
 
 
А он по нас из автомата
Как начал, очумев, палить,
Ведь этак он меня и брата
В два счёта сможет завалить.
 
 
Не знаю, как, откуда силы
Последние в себе нашёл.
Казалось, оборвутся жилы,
Ну, вот последний миг пришёл.
 
 
Как я сумел из пистолета,
Уставший, фрица подстрелить?
Я вспоминал потом всё это —
Нет, видно Бог давал мне жить.
 
 
Но слышу, что притих мой Ваня,
Молчит, не простонал ни раз.
Ну, будет мне от мамки баня,
Что брата старшего не спас.
 
 
Хриплю: – Ну что же ты, Ванюша,
Ты что удумал? Погоди,
Не отпускай свою ты душу.
Останься! Брат, не уходи!
 
 
Быстрей, быстрей, ещё немного,
Дай брата, Господи, спасти.
Но жизнь к нам отнеслась всё ж строго:
Не да́ла брата донести.
 
 
Вот-вот, совсем чуток остался,
Уж виден был родной окоп.
– Быстрей, ребята, – крик раздался, —
Чуть вправо, братцы, там подкоп.
 
 
Но тут передо мною пламя
Стеной кровавой поднялось:
Снаряд взорвался рядом с нами,
Аж моё сердце занялось.
 
 
Не помню, как, что дальше было:
В себя в санбате я пришёл.
Во мне болело всё и ныло,
А брата рядом не нашёл.
 
 
Осколков десять от снаряда
Хирург там из меня достал,
А два остались с сердцем рядом:
Не смог достать их, уж устал.
 
 
Их мне потом, спустя полгода,
В Москве пришлось всё ж удалять.
До сих пор сердце в непогоду
Жжёт, ноет так, что не унять.
 
 
Иван тогда погиб, не выжил,
Хоть я до наших и донёс.
Хоть я всё ж с ним к подкопу вышел,
Но мёртвым уж его принёс.
 
 
Четыре пули и осколков
На теле Ванином не счесть.
Тогда никто не понял толком,
Как я такого смог донесть.
 
 
Не я его, а он, выходит,
От смерти спас меня. Притом
Он видел, смерть как к нам подходит,
И для меня он стал щитом.
 
 
Уже потом, на той могиле,
Где похоронен был Иван,
Мы памятник установили
Солдатам, павшим здесь. От мам.
 
 
Нам за тот бой дали награды:
Ивану – орден, мне – Звезду.
Что я – Герой, все были рады,
Но я над ней пролил слезу.
 
 
Иван был мне всего дороже,
Дороже всяческих наград.
Его мне заменить не может
Никто. Я жизни был не рад.
 
 
Таких, как он, – их миллионы
Сейчас по всей земле лежит,
В земле, войною опалённой,
Чтоб мы могли бы дальше жить.
 
 
Они за нас жизнь положили,
Не пожалели ног и рук
За то, чтоб дети наши жили
И внуки. Помни это, внук!»
 

Дебют

Эдуард Дипнер

Эдуард Дипнер родился в Москве 14 декабря 1936 года. Окончил Уральский политехнический институт (заочно). Инженер-механик. Трудился начиная с 16 лет рабочим-разметчиком, затем конструктором, главным механиком завода. С 1963 года – главным инженером заводов металлоконструкций в Темиртау Карагандинской области, Джамбуле (ныне Тараз), Молодечно Минской области, Первоуральске Свердловской области, Кирове, а также главным инженером концерна «Легконструкция» в Москве.

С 1992 по 2012 год работал в коммерческих структурах техническим руководителем строительных проектов, в том числе таких как «Башня 2000» и «Башня Федерация» в Москве, стадион в Казани и др.

Пишет в прозе о пережитом и прочувствованном самим собой. Ранее нигде не публиковался.

1

Этот день отложился в моей памяти навсегда. Как фотография, заложенная между твёрдыми картонными листами старого альбома. Она лежит там, забытая, и очень редко в суете нынешнего времени мы находим эти старые свидетельства пережитого. Но приходит день, и пережитое прошлое вдруг проступает, оживляя давно прошедшее время яркими красками чувств.

Это утро было обнажённо солнечным. В Центральном Казахстане весна наступает поздно, съедая остатки снежных заносов в оврагах и редких кустарников в степи, высушивает каменистую землю, и она, беззащитно голая, застыла в ожидании майских ливней, чтобы отпраздновать свою короткую весеннюю свадьбу, когда в один день безбрежная степь одевается в изумрудный, рубиновый, янтарный наряд и лопаются почки степной акации и кустов карагандика, выпуская трогательно нежную, детскую листву. Я, восьмилетний, иду с алюминиевым бидончиком по улице моего посёлка № 24 в другой его конец за молоком. Там живёт мамина хорошая знакомая Степановна, одна из немногих в посёлке, кто держит корову и делится полулитром молока с нашей большой семьёй. Ходить за молоком – ответственное и серьёзное дело, не всякому можно доверить. А зимой это ещё и тайное удовольствие, потому что если поболтать бидончиком, то молоко бархатистыми иглами намерзает на крышке, и можно языком слизывать томительно вкусное мороженое.

Утро было ранним и безлюдным. И вдруг неожиданно посёлок ожил. Распахивались настежь двери хат, и из них выбегали женщины, полуодетые, с наскоро накинутыми на плечи платками, они кричали, обнимались и… плакали. «Кончилась война!» – объявили только что по радио. Ни одно горе, ни одна беда не вызывали столько бабьих слёз, сколько эта радость. Потому что прорвалась плотина непосильного женского терпения, кончилось время лишений, ожидания писем и похоронок, и можно было уже не сдерживать безутешных вдовьих слёз. В этот день напрасно ходил по домам дед Петро, с палкой выгоняя баб на работу. Посёлок плакал и смеялся, горевал и радовался, празднуя конец войны.

К нам прибежала соседка Валентина:

– Симка, одевайся, айда к Зинке, она за тобой послала, там все бабы собираются.

Для Зинки Роговец, поселковой франтихи, мама сшила особенное платье. В заначке у Зинки был отрез красного сатина в крупный белый горох. Где достала отрез, Зинка помалкивала, только чтобы платье было с юбкой-колоколом, рукавами-фонариками и чтобы с поясом. А когда платье было готово, лучшая подруга Валентина только руками всплеснула:

– Ай, Зинка, красота-то какая, загляденье, право! А ну покрутись! Ну прямо пава какая!

Зинка цвела алым цветом в своём пунцовом платье и не знала, как отблагодарить портниху. Зинкина хата стояла на другом конце посёлка, на взгорке. Её муж был знатным бригадиром, и хата была самой большой и богатой, даже с тюлем на окнах, чего даже у самого председателя Попова не было. Только вот детей им Бог не дал. Но началась война, ушёл Петруха на фронт – и с концами, сгинул. Стали собираться в Зинкиной хате молодухи-казачки, отлить душу, лузгали семечки и пели тоскливые казачьи песни. В проклятом тридцатом их привезли сюда эшелоном с Дона и Кубани семьями, с малыми детьми и стариками, выбросили в голой, безлюдной степи. Они выжили. Они научили эту бесплодную землю родить хлеб, они строили эти безымянные номерные посёлки: номер двадцать три, номер двадцать четыре, номер двадцать пять… как в сталинских лагерях. Поднимали местный колхоз, названный «Трудовым», и сделали его передовым в районе.

На этот раз в Зинкиной хате царила суета. На большом столе посреди горницы стояла невесть откуда возникшая литровая бутыль с самогоном, и бабы натащили в мисках и горшках у кого что было.

– Ой, девки, день-то какой! Война кончилась! Только кто нам заменит мужиков наших? И твоего, Зинка, и твоего, Валентина, кто нам вернёт их, тех, кто не вернётся никогда? Давайте же выпьем горькую за них, родимых, да за долю нашу вдовью. Видно, век нам, безмужним, горевать. Только не чокаться, не чокаться, девки.

Выпили за мужиков своих пропавших, потом за горе своё вдовье, потом ещё, и вот уже, обнявшись, ревели неутешными пьяными слезами. Война кончилась, и четыре прошедших года чередой воспоминаний вставали перед ними. Как провожали мужей на фронт, как учились делать тяжёлую, неженскую работу. «А ты помнишь?» – говорили они друг другу.

Сима помнила. В сорок первом её с пятерыми детьми и двумя стариками выселили сюда из Москвы, русскую женщину, носившую по мужу немецкую фамилию, и назначили учётчиком-заправщиком полеводческой бригады.

Сима встаёт рано, ещё до света, пока все спят. Ей предстоит пешком за пять километров на Красный Стан, в её бригаду. Деревянным ходулей-саженем она промеряет, что вспахано и засеяно бригадой. Шагает и шагает двухметровый сажень по дну крайней борозды, и с ним шагает Сима. «Одиннадцать, двенадцать… двадцать три… Не сбиться бы со счёта, а то придётся мерить заново… Сорок пять, сорок шесть… Ноги уже не слушаются. А до конца ещё далеко. Досчитаю до двухсот и передохну». Сима слюнит химический карандаш и делает пометку в тетради. Нужно дойти до конца и замерить поперёк. А поперёк идти ещё труднее, ноги вязнут в пахоте, земля набивается в самодельные чувяки, подвязанные бечёвкой. Ещё нужно проверять деревянной линейкой глубину вспашки, должно быть не меньше четырнадцати сантиметров. Целых полдня она проверяет вчерашнюю работу, еле притаскивает к полевому вагончику ноющие ноги. Теперь предстоит самое тягостное – подсчёт итогов. Сажени продольные умножить на сажени поперечные, перевести в гектары, подсчитать, кто выполнил, а кто не выполнил норму. За выполненную норму зачисляется три трудодня, за невыполненную – один трудодень. Ещё предстоит снять остатки керосина, проверить расход… Сима сидит до вечера, испещряя тетрадь расчётами. Норма на трактор – три гектара в день. А как выполнить норму на стареньком, изношенном СТЗ? Трактористки – сплошь бабы за тридцать, молодым не осилить. Во время страды они живут на стане безвылазно. Рано утром разминают затёкшие ноги и спины, стаскивают с нар мальчишек-прицепщиков.

– Грицко, хватит дрыхнуть, царствие небесное проспишь.

– Ой, тётка Матрёна, дай ещё хвылыну поспаты.

– Яку тебе хвылыну, твою мать! А ну вставай, гадёныш, робыты трэба!

Гришке – тринадцать, он малорослый и худющий, от пыли и грязи волосы его слиплись в колтун, тощие руки – в незаживающих цыпках, глаза воспалены и гноятся. Гришкин отец ушёл на фронт, мать работает на ферме, да всё болеет, а трёх меньших кормить надо, и Гришка – за взрослого, зарабатывает трудодни. Его шатает на ходу, а с утра нужно заправить трактор – пять вёдер керосина из бочки за забором донести до трактора, подать тётке Матрёне наверх. Вёдра оттягивают руки, керосин плещется.

– Ты что, паразит, проливаешь горючку?! Я вот твоей матери скажу, она тебя отлупит, скотину.

Ещё ведро воды – в радиатор. Теперь – завести сэтэ-зэшку. Заводится он от шнура. Ночью было холодно, масло в картере схватилось, не провернуть, и тётка Матрёна наматывает на палку тряпьё, суёт в масло и факелом отогревает картер, отворачиваясь от едкого дыма. Отогретый движок начал проворачиваться, но заводиться не хочет, кашляет, пускает сизые кольца дыма. Раз за разом Матрёна дёргает шнур, проклиная и клятую сэтэзэшку, и долю свою бабью, и весь белый свет.

– Тётка Матрёна, а тётка Матрёна, дай-ка я спробую.

– Ну давай, Грицко, а то все руки оборвал, паразит!

Чудо свершается. На третий раз трактор пускает струю чёрного дыма и взрывается рёвом.

– Грицко, беги на кухню да на меня возьми. Счас прогрею и приду.

Земля сегодня тяжёлая, пахать придётся на первой скорости, а это значит, что часов восемь-девять нужно для выполнения нормы. Всё это время Гришка будет сидеть на стальной сидушке плуга, отплёвываясь от пыли, протирая глаза. Его задача – следить, чтобы плуг не зарывался и не выскакивал из пахоты, а ещё, когда трактор доходит до конца загона, рукоятью поднять плуг и опустить в начале борозды, и он тянет рукоять из всех своих сил, а ночами саднят мальчишеские руки, дрожат от тряски. Медленно ползёт, грохочет трактор, а Матрёне нужно следить, ворочать тяжёлую стальную баранку, чтобы направляющий посох точно шёл по борозде, иначе – огрех, и придётся заново проходить, запахивать огрех. Осеннее солнце светит в лицо, Матрёна клюёт носом, и пошёл трактор вправо, вправо… Тогда Гришка соскакивает со своего плуга, догоняет трактор и длинной, заранее припасённой хворостиной колотит по кожуху.

– Тётка Матрёна, тётка Матрёна, проснись, трактор с борозды ушёл!

Поздно вечером, по возвращении, если трактор не сломался, не заглох, Гришка гордо сидит за рулём. Через год ему самому можно в трактористы.

Вечером в бригадный балок сходятся трактористки, окружают Симу.

– Ну как там у меня вчера?

– У тебя, Матрёна, норма есть, даже с запасом, а вот у Галины не хватает до нормы.

– Как это, не хватает? Ты что это? Есть у меня норма, сама проверяла. Ты, Сима, ошиблась.

– Смотри сама. На третьем участке – это твоя пахота? Твоя, и по глубине, и по огрехам вижу, что твоя. Ноль девяносто три от нормы. Не веришь – пойдём перемерим.

– И пойду! Ты мне всё время недомеряешь! Думаешь, муж погиб, так со мной всяко можно?

Галину всю трясёт от горя, от нечеловеческой усталости, от беспросветной этой жизни. На прошлой неделе она получила похоронку на мужа, остались трое детей да инвалидка свекровь. Всех нужно кормить, а трактор ей достался никудышный, всё время перегревается, кипит, и нужно останавливаться, доливать воду, давать ему остыть. Они идут с Симой в ночь перемерять, да Галина останавливается, машет рукой:

– Ладно, Симка, верю тебе, только скажи мне: чем мне своих кормить?

Они возвращаются в балок и всем скопом решают, как помочь Галине.

– Давай так, Симка. Ты сказала, что у меня излишки, вот ты их Галке и засчитай, чего не хватит – натянешь. Ты баба умная, цифири свои и погоняй, а то совсем Галка от горя изошла.

Сима возвращается в посёлок в темноте, унося тетрадку с записями тяжкого труда этих женщин. Завтра ей предстоит выложить председателю Попову, кто как работает, председатель будет ругаться. Как будто она, Сима, виновата, что ломаются трактора, что нет запчастей, что на исходе женские силы.

А сегодня её ждут голодные рты детей и двух стариков.

Так они прожили четыре военных года. Но теперь кончилась война, и всё пойдёт по-другому, по-новому…

– Ша, девки, – вдруг встряла Матрёна, старшая среди казачек, – хватит сырость разводить, ещё успеем нареветься, давайте-ка споём лучше, утешим душу. Вот ты, Зина, и начинай, только сердечную самую.

Зинка, как и положено, стала отнекиваться, жеманиться, но бабы замахали руками, загудели, закричали:

– «Брови чёрные» давай, Зинка!

И она вдруг посерьёзнела, побледнела, и в наступившей тишине возник высокий, негромкий, мятущийся голос:

– Ой, брови май чё-орнаи, глаза развесё-о-олаи…

Дробным частоколом подхватили подруги:

– Ой, брови май чёрнаи, глаза равесё-о-лаи.

И снова рвался, выбирался на простор Зинкин голос:

– Ой, мова мужа до-ома нету, и я ево бою-у-уся…

Крепнущий подголосок подтвердил:

– Ой, мова мужа дома нету, я ево бою-уся.

– Ой, боюся, ой, боюся, пойду к Дону-у-у утоплю-у-ся, – жаловалась Зинка.

– Ой, боюся, ой, боюся, пойду к Дону утоплюся, – неумолимо наступал подголосок.

Зинкин голос окреп, опираясь на частокол подпева, неслась, летела песня о девичьей доле, что выдали за нелюбимого, злого мужа. О милом дружке, без которого жизни нет, только встречаться с ним никак не можно, и одна у девицы путь-дорога. Песня оборвалась на высокой ноте, и стало тихо в горнице.

– Ой, Зинка, совсем ты нас засумовала, – прервала тишину Матрёна, – давай-ка весёлую, – и запела низким, грудным голосом:

– Ой, скажи мне, жинка, скажи, утешь мене-е-е…

– Чи взять тэбе замуж, чи бросыть тебе, – дружно подхватили бабы.

Моя мама сидела в уголочке и заворожённо слушала. Пели «Скакав козак через долину» и «Ой, при лужку, при лужку, на широком поле». Женщины раскраснелись, обмахивались платками и пели, пели…

– Ой, девки, запызнылысь мы, – опомнилась Матрёна, – давайте останнюю.

– Роспрягайте, хлопцы, кони та лягайте спо-очивать, – завела она, и все подхватили натужными, нутряными голосами:

– А я пиду в сад зэлэний, в сад крыныче-еньку копать.

Бабы старались вовсю, надсаживая глотки, надувая жилы:

– Шо я вчёра, извечёра краще тэбэ полюбыв.

Буйно неслась, шумела песня, и словно не было страшной войны, и словно там, за стеной, спали возродившиеся из пепла хлопцы, распрягшие коней, а за тёмными окнами простиралась не казахстанская степь, а привольный Дон со склонившимися к воде вётлами.

Вскоре стали возвращаться в посёлок фронтовики. Всего-то вернулось их четверо из двадцати двух. На шестнадцать пришли похоронки, а двое пропали без вести. Больше всех повезло Наталье Левченко. Вернулся её Степан, привёз два чемодана диковинного немецкого добра, и Наталья хвасталась соседкам, показывая шёлковые платья и чулки. Чулки были телесного цвета и липли к заскорузлым Натальиным рукам. А Марьин мужик пришёл без ничего, с одним мешком солдатским.

– Мой-то, дурак, – рассказывала она, – с пустыми руками вернулся. Говорит, зашёл в немецкий дом богатый, а там женщина с детишками ихними, фашистскими отродьями, на колени перед ним стала, плачет. Пожалел он сучку эту, ничего не взял. Ну не дурень? Все ж везут, а мой…

Двое вернулись из госпиталя. Николай Буряк – без руки, а другой Николай, Аннушкин, – на костылях, с култышкой вместо левой ноги.

Вернувшихся чествовали в колхозном клубе. Они сидели в президиуме за столом с красной скатертью, приехавший из района представитель говорил с трибуны о победах и подвигах советского народа, а они смущённо озирались и потели. Они знали войну не по газетам и лозунгам, а как тяжёлую мужскую работу, в окопной грязи и во вшах, с грохотом снарядов и бомб, с кровью ран и со смертью, стерегущей солдата на каждом шагу.

2

Май пятидесятого года застал меня в шахтёрской Караганде, куда наша семья бежала с Урала, спасаясь от голода. Мой отец, единственной виной которого была доставшаяся по наследству немецкая фамилия, провёл войну в уральских лагерях. В Москве он работал главным бухгалтером на кондитерской фабрике имени Марата, а на Северном Урале валил лес. В сорок седьмом он получил разрешение вызвать семью, и мы стали жить в небольшом городке Верхотурье. Но настал сорок восьмой, и в стране начался голод. Голод неумолимо наступал на измученную войной, полуразрушенную страну.

Четыре года стиснув зубы люди держались во имя великой цели – защитить страну от захватчиков, гибли под пулями и бомбами, шли в атаки под свинцовыми пулемётными ливнями, работали у станков, пока держали ноги, спали в кабинах тракторов. Но кончилась война, и распались скрепы железной военной дисциплины, страна закружилась в угаре послевоенного освобождения, в хаосе людского водоворота. С запада на восток, домой, возвращались отвоевавшие солдаты, с востока на запад, домой, возвращались эвакуированные. Забитые под завязку поезда и железнодорожные вокзалы, транспортный коллапс, разруха и неразбериха сковали страну. Куда-то пропало запасённое на посев зерно, почему-то посеяли первой послевоенной весной не вовремя и как попало, и семян не хватило. Лето выдалось засушливым, урожай собрали половинный, а запасы Госфонда ушли на помощь братским народам Европы. Страна-освободительница помогала освобождённым. Только освободительнице некому было помогать.

Террикон шахты «31-бис» устремлён в небо гигантским конусом рукотворного вулкана, изрыгающего из недр их содержимое. Крохотной чёрной мухой ползёт по склону вагонетка, наполненная породой – пустым, лишённым угля камнем. Вот она достигла вершины, переворачивается, и летят вниз чёрные глыбы. Среди породы встречаются куски угля, и ползают по склонам люди с мешками, собирают уголь, увёртываясь от летящих сверху бомб. В четыре часа надрывно гудит гудок на шахте рядом с нами, и из преисподней вываливается шахтёрская смена. Огромные, могучие, страшные люди, чёрные с головы до ног от угольной пыли, на чёрных лицах пугающе сверкают белки глаз, над козырьками шахтёрских касок – электрические прожекторы, а от них, как у марсиан, змеями тянутся жгуты проводов к сумкам на боку. Шахтёры шагают плечо к плечу, широко загребая громадными резиновыми ботами, идут по улочкам нашего посёлка, расходятся по домам. Как степные ласточки лепят свои гнёзда, так же строятся мазанки-дома в шахтёрском Шаюош-городе из степного материала – глины, смешанной с соломой, лепятся один к другому без разрывов, длинной, вихляющей кишкой. Между домами вьются грязные, узкие, ухабистые улочки. Первая Загородная улица, Вторая Загородная, Третья… Шестая… Десятая Загородная… Трудно здесь почтальонам, нет вывесок с названиями улиц и номеров домов. Но люди все знают друг друга. Вся жизнь выплёскивается на Загородные улицы из тесных хат вместе с помоями, с золой из печек.