Текст книги "Обнаженные мужчины"

Аманда Филипаччи
Обнаженные мужчины

Моим родителям, Сондре и Даниэлю

БЛАГОДАРНОСТИ

За советы и горячую поддержку я очень признательна Сондре Петерсон, Нэн Грэхем, Мелани Джексон и Элис Квинн.

Мне бы также хотелось выразить благодарность Кортни Ходелл, Джанкарло Боначине, Хэлу Фессендену, Эдмонду Леви, Фредерику Тьютену, Ричарду Локу, Роберту Тауэрсу, Питеру Дж. Смиту, Майклу Кэю и всем моим остальным друзьям.

И, конечно, Мину.

О ты, что от одиннадцати и до девяноста царишь в сердцах людей…

Речь Паламона, обращенная к Венере, из пьесы «Два благородных родича», приписываемой Уильяму Шекспиру

Глава 1

Я – человек, у которого не так уж много радостей в жизни, причем это тихие радости, но для меня эти тихие радости весьма важны. Одна из них – еда. Другая – чтение. И еще одна – чтение за едой.

Я работаю в «Экране» – журнале о кино и кинозвездах, здесь, на Манхэттене. Когда наступает час ленча, я отправляюсь в маленькое кафе, которое находится дальше других мест, где можно позавтракать. К тому же оно хуже, дороже и не так привлекательно, но у этого кафе есть одно огромное преимущество. Туда не ходит никто из тех, кого я знаю.

Недавно я открыл еще одно кафе. Оно еще дальше, но освещение там более яркое, поэтому там лучше читать. И туда еще чаще не ходит никто из тех, с кем я знаком. Или еще реже ходит. В общем, вы понимаете, что я хочу сказать.

Это утро на работе меня вымотало. Я чувствую, что днем у меня будет обычная мигрень. Я жажду еды и литературы. Выйдя из офиса на ленч, я пытаюсь решить, хватит ли у меня сил, чтобы пройти дополнительное расстояние до моего нового хорошо освещенного кафе, или придется довольствоваться тем, что поближе, но с худшим освещением. Я выбираю свет. После такого тяжелого утра я заслуживаю в высшей степени приятной трапезы. Кроме того, я хочу очень ясно видеть, что же случится с Лили Барт[1]1
  Героиня романа американской писательницы Эдит Уортон (1861–1937) «Обитель радости». – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] из «Обители радости».

Кафе называется «У бабушки Джули», и оно такое же уютное, как и его название. Не сомневаюсь, что кафе, названное по имени чьей-то бабушки, заставит кого угодно сконфузиться, но как только вы попадете внутрь… тепло, уют, подлинный профессионализм заставят вас тотчас же позабыть о вашем смущении.

Сегодня в кафе полно народа. Я спрашиваю официантку, как долго придется ждать свободного столика. Она отвечает: две минуты. Ну что же, мой ленч вряд ли будет испорчен, если я действительно сяду за столик через две минуты. В кафе входит женщина и занимает за мной очередь. Ей далеко за тридцать, и на вид она очень милая и самая обычная. Через две минуты официантка сообщает мне, что столик освободился.

Женщина, стоящая за мной, трогает меня за рукав и осведомляется:

– Вы один?

– Да, – отвечаю я.

– Вы не возражаете, если мы сядем за один стол?

Я мысленно рисую себе, как буду сидеть за ленчем напротив незнакомки. Это будет кошмар. Она станет смотреть, как я читаю. Возможно, ей даже захочется пообщаться: «Что вы читаете? Вы работаете неподалеку? Сегодня необыкновенно холодно, но говорят, что к вечеру потеплеет. Здесь слишком шумно. Я просила салат из тунца, а не яичный. Я не могу это есть, у меня высокий уровень холестерина».

Моим первым побуждением было пробормотать: «Я вам уступлю», – и, устремившись к дверям, ретироваться в свое прежнее кафе.

Но я отвечаю очень четко – правда, с легкой гримасой, дабы смягчить удар:

– Мне бы этого не хотелось.

Женщина и официантка смотрят на меня с еще более изумленным видом, чем я ожидал. Я пытаюсь придумать какое-нибудь оправдание и наконец выдавливаю:

– Я… должен есть один. Но вы проходите вперед, если хотите. – Я указываю на освободившийся столик.

– Нет, нет, проходите, – возражает она, дотрагиваясь до моей руки, и меня коробит от фамильярности этого жеста.

Я сажусь так, чтобы моя спина была обращена к женщине, которую я только что отверг, – тогда она не сможет за мной наблюдать. Она испортила мне ленч. Хотя я сижу один, мне никак не сосредоточиться на своем романе, поскольку я чувствую себя негодяем. Никогда в жизни мне не случалось делать ничего подобного. Я ем горячий сэндвич с сыром, не в силах читать. Я пребываю в ярости и стараюсь не встречаться ни с кем взглядом. Как эта женщина только посмела! Я заказываю желе, чтобы подбодрить себя.

Исподтишка окидываю взглядом посетителей в зале. Мне любопытно, чем закончилось дело с этой женщиной. Я смотрю на тех, кто сидит у стойки бара. Все они сидят ко мне спиной – за одним исключением, в самом конце стойки. Она развернулась в мою сторону, ноги скрещены, локоть на стойке – и пристально, с легкой улыбкой смотрит на меня. Сначала мне кажется, что это отвергнутая мною женщина, но, взглянув снова, я вижу, что это определенно другая. Эта женщина красива, сексуальна, ей двадцать с небольшим. У нее очень пухлая верхняя губка, что придает ей капризный вид, словно она надулась, – я просто обожаю такое. Как у актрисы Изабель Аджани, женщины моей мечты.

Это женственный, романтичный тип, в духе Спящей Красавицы – моя девушка сказала бы, что у нее заморенный вид, поскольку у женщины прелестное лицо и морщинки от улыбки у рта.

Я не вполне уверен, что она смотрит на меня, у меня не такое уж хорошее зрение, так что, хотя я и заметил ее пухлую верхнюю губу, насчет направления взгляда мог и ошибиться. Возможно, она смотрит в окно, возле которого я сижу. Или на бизнесмена за столиком передо мной, или на секретаршу за мной.

И все же я решаю рискнуть. Сам не знаю почему. Это на меня не похоже. Возможно, после того, как я решительно отверг одну женщину, мне нужно столь же решительно пойти навстречу другой. Призвав все свое мужество, я улыбаюсь ей, как бы бессознательно выпячивая верхнюю губу, чтобы у нас было что-то общее.

Она оплачивает счет и направляется ко мне. Когда она садится напротив меня, ее живот мягко соприкасается с краем столика, и от этого три кубика моего зеленого желе начинают трястись.

Я думаю, что бы сказать, и тут она говорит:

– Мне нравится ваш рот.

– Взаимно, – отвечаю я тоном Джеймса Бонда. Просто удивительно, как мне везет: после того, как она упомянула мой рот, у меня появилась возможность дать этот убойной силы ответ, превосходящий все, что мне доводилось слышать в кино.

К моей великой досаде этот ответ, по-видимому, вызвал у нее раздражение.

– Я не в том смысле, – говорит она. – Я изучаю черты лица людей, и ваш рот хорош просто в эстетическом плане.

Меня так и тянет повторить «Взаимно», но я не осмеливаюсь.

– Спасибо, – отвечаю я.

Я подцепляю ложкой большой зеленый кубик желе, но у меня так дрожит рука, что я не успеваю донести его до рта, и желе шлепается обратно на тарелку.

– Вам бы следовало разрезать его пополам, – советует женщина. – Он слишком большой.

Я пытаюсь определить, нет ли в ее словах сексуального намека, но уверенности у меня нет.

– Да, следовало, – соглашаюсь я и кладу ложку.

В первый раз с тех пор, как женщина села, она улыбается. Указывая на книгу, лежащую на столе, она спрашивает:

– Что вы читаете?

– «Обитель радости».

– Хорошая книга?

– Да, великолепная. Вы не читали?

Она качает головой и задает следующий вопрос:

– Вы работаете неподалеку?

– Да, тут рядом. А вы?

– Пожалуй. Что у вас за работа? – спрашивает она.

– Боюсь, она не очень интересная. Я работаю в журнале «Экран». Занимаюсь проверкой фактов.

– Я знаю «Экран». Покупала несколько раз. Он очень занятный.

– Спасибо. – Наверно, именно так мне следует ответить. – А чем занимаетесь вы?

– Я художница.

– О, как мило! Ваши работы сейчас где-нибудь экспонируются?

– Да. – Она делает паузу. – Я работаю дома.

– Должно быть, лучше всего художникам работается дома, – говорю я, несколько обескураженный тем, что она внезапно сменила тему. – Каким жанром живописи вы занимаетесь?

– Люди. Я пишу людей.

– Я люблю людей. Я имею в виду – портреты. Они абстрактные?

– Нет. Впрочем, все в каком-то смысле абстрактно, не правда ли? Но нет, строго говоря, мои портреты не абстрактны.

– Итак, вы пишете людей. Вот почему вы сказали, что изучаете черты лица. Ведь вы их пишете.

– Да, поэтому, – соглашается она.

– Какие типажи вы пишете?

– На самом деле я не пишу «типажи», если только не называть мужчин типажом. Я пишу мужчин.

– Какого типа мужчин?

– Вообще-то я не пишу «типы» мужчин, если только не называть «типом» обнаженных мужчин. Является ли обнаженный мужчина типом мужчин? Мужчины определенного типа почти никогда не бывают обнаженными. С другой стороны, есть такие – и это тоже тип, – которые порой бывают обнаженными. К какому типу принадлежите вы?

Я пристально смотрю на прозрачную зелень желе, которое чуть заметно подрагивает между нами. Интересно, содержится ли в ее вопросе эротический намек?

– Это трудно определить, – отвечаю я. – Я никогда над этим не задумывался. Ваши работы где-нибудь экспонируются? Или я вас об этом уже спрашивал?

– Мои работы публикуются в журнале «Плей-герл». В конце журнала. В каждом номере появляются две мои картины. Иногда всего одна, на весь разворот. Они помещают там мои работы уже шесть лет.

Я погружаю ложку в кубик моего зеленого десерта и подношу ко рту.

– Итак, вы пишете обнаженных мужчин, – говорю я, ощущая зеленую сладость между языком и небом.

– Да. И мне нравится ваш рот, так что я подумала, не… не хотите ли вы мне позировать?

Я улыбаюсь ей, от души надеясь, что желатин не застрял у меня между зубами.

– Я польщен, но по одному рту нельзя судить об обнаженном теле.

– Нет, можно. Рот является ключом. Так вы будете позировать?

И она смотрит на меня с капризным видом, еще больше надув верхнюю губу. Ее сходство с Изабель Аджани в «Истории Адель Г.» поразительно. Я таю. В этот момент я готов сделать все, что угодно, для обладательницы этой верхней губки. Обычно я весьма застенчив, но эта женщина – столь желанная добыча, и меня так тянет к ней, что я, пожалуй, соглашусь ей позировать. По крайней мере я смогу попасть к ней в квартиру, а если потом струшу, всегда можно передумать в последнюю минуту насчет позирования.

– Вы хотите, чтобы я позировал вам обнаженным? – осведомляюсь я.

– Да, хочу. Я заметила вас еще вон оттуда, помните? – она указывает на стойку бара. – Я буду платить тридцать долларов в час, если вас это устроит. Это стандартная цена. Но если вы хотите больше, мы можем это обсудить.

При этих словах я съеживаюсь. Мне не хочется, чтобы у нас с ней были профессиональные отношения – только романтические. Нужно было сразу же соглашаться, пока она не заговорила о деньгах.

– Я с радостью буду вам позировать, – говорю я.

– Знаю. Я рада, – отвечает она. У нее мягкий голос, а лицо нежное и спокойное. Она лезет в свою сумочку.

– Когда вам удобно? – спрашивает она, вручая мне свою визитную карточку.

– В любое время. А вам?

– Как насчет субботы, в шесть часов вечера?

– Прекрасно, – отвечаю я, в восторге оттого, что она выбрала поздний час.

– Вы могли бы дать мне свою карточку?

Я подскакиваю на стуле, хлопаю себя по карманам и говорю:

– У меня сейчас нет при себе ни одной, но, может быть, вот это сойдет. – Я пишу свое имя, адрес и номер телефона на бумажной салфетке, подложенной под мою тарелку. Я передаю ей салфетку, и женщина берет ее большим и указательным пальцами, отставив мизинец. Пожалуй, тут есть легкий снобизм – впрочем, я в этом не уверен.

Она читает вслух:

– «Мистер Джереми Ацидофилус». – Она добавила «мистер». В то время, как она с озадаченным видом изучает мое имя на салфетке, я уже знаю, что будет дальше. Она говорит: – Ацидофилус – что-то вроде йогурта?

Ну вот, приехали. Это одна из великих драм моей жизни.

– Да, похоже на йогурт.

– С этим связана какая-нибудь история?

Правдивый ответ прозвучал бы так: «Нет, насколько мне известно». Но я, возможно, не лишен мазохизма, и поэтому говорю:

– Когда мой отец был молодым человеком, он увидел однажды это слово на упаковке кефира, и оно показалось ему очень изысканным и интеллектуальным. Он взял его себе в качестве фамилии.

Эту ложь я сочинил несколько лет тому назад, но у меня ни разу еще не хватило смелости выложить ее кому-нибудь. Единственное, на что я отваживаюсь порой, когда у меня спрашивают фамилию, – это ответить тоном Джеймса Бонда: «Ацидофилус. Джереми Ацидофилус». По правде говоря, на этот счет не существует никаких историй и даже слухов. У некоторых людей фамилия Базука, у других – Бульдозер, отчего бы кому-нибудь не называться Ацидофилусом?

Она складывает салфетку вчетверо, с едва заметной улыбкой глядя на меня. Насмешливо? Возможно. Игриво? Более вероятно. Женщина кладет салфетку в кошелек и поднимается, вновь задевая животом за краешек стола, на этот раз чуть сильнее. Два с половиной кубика моего зеленого десерта танцуют в унисон.

– Ну что же, мистер Активная Йогуртовая Культура, мистер Дружелюбная Бактерия, приятно было с вами познакомиться, – говорит она, пожимая мне руку. Пальцы у нее маленькие и твердые, но не огрубевшие.

Она идет к дверям. Я не оборачиваюсь, чтобы проводить ее взглядом. Я не из тех, кто смотрит на женские попки; не то чтобы мне не хотелось, просто я опасаюсь: а вдруг кто-нибудь поймает меня за этим занятием? Однако в последнюю минуту я оглядываюсь и вижу эту попку как раз перед тем, как она исчезает за дверью. Она приятная, маленькая – но не слишком, с четко очерченной ямкой, или как там это называется, – ее можно разглядеть сквозь ткань юбки. Недавно я слышал, что некоторые женщины делают себе косметическую операцию, чтобы раздвинуть ягодицы. Предполагается, что от этого фигура становится привлекательнее, приобретая приятную законченность. Я могу это себе представить, хотя, по-моему, тут есть какая-то вычурность. Во всяком случае, я рад сообщить, что моей новой женщине никогда не понадобится подобная операция.

Я созерцаю свои два с половиной зеленых кубика с удовлетворением. Я не ем их.

Это действительно было очень приятное знакомство. Я смело и открыто обвожу взглядом кафе. Никаких робких поворотов головы, никаких взглядов украдкой. Где моя отвергнутая женщина? Я ей навеки обязан. Если бы не она, я бы никогда не захотел, да и не отважился бы ответить на улыбку моей новой знакомой. Решил бы, что меня подвело зрение. Я уткнулся бы носом в свою книжку, даже отгородился бы ею, как щитом, от очарования пухлой верхней губки.

Я оплачиваю счет, встаю и, глядя прямо в лицо всем посетителям, иду к дверям. Мне бы хотелось найти отвергнутую женщину, улыбнуться и кивнуть, проходя мимо нее. Но ее нет. Я ухожу из «Бабушки Джулии». Пожалуй, в будущем меня не остановит, что сюда идти дальше. Возможно, я даже разделю свой столик с незнакомкой.

Глава 2

Я возвращаюсь в офис. В одной руке у меня портфель, в другой – ложечка, которой я ел желе. Если бы можно было, я прихватил бы в качестве сувенира кубик желе, но поскольку это нереально, я решил украсть ложку. Я иду по улице, сжимая в руке ложечку из нержавеющей стали, и чувствую себя слоном Дамбо, который сжимает свое перышко и летит.

Мое волшебное нержавеющее перышко приводит меня прямо к газетному киоску. Я замечаю журнал «Плейгерл», раскрываю его на предпоследней странице и вижу красивого обнаженного мужчину, прекрасно нарисованного. Это мужчина того типа, из-за которого, как мне кажется, я мог бы стать геем, если бы имел к этому склонность. Внизу подпись: «Леди Генриетта». По крайней мере, она сказала правду: она действительно пишет обнаженных мужчин. А вот чего она на самом деле хочет от меня – это отдельный вопрос. Но, по-видимому, я в любом случае могу чувствовать себя польщенным. Если она хочет меня писать, то мне должно льстить, что она находит меня достаточно привлекательным. Если же ей просто хочется спать со мной, это еще более лестно. Я покупаю журнал.

Идя в офис, я ощущаю под одеждой свое обнаженное тело. И чувствую, как ткань трется о мою кожу – везде. Я осознаю поголовную обнаженность мира: тела людей трутся об их одежду. Я кажусь себе сексуальным. Но затем меня охватывает испуг при воспоминании о том, как выглядело мое тело этим утром в зеркале. Впрочем, может быть, на самом деле оно не так уж плохо. Возможно, зеркало одурачило меня с помощью нелестной оптической иллюзии. Мне хочется сорвать с себя одежду, остановиться перед витриной магазина и рассмотреть свое отражение, дабы понять: уж не сделал ли я ошибку, согласившись позировать художнице, пишущей обнаженных мужчин. Я не срываю с себя одежду, а всего лишь украдкой бросаю взгляд на ходу, ловя свое отражение в стекле. Единственное, что мне удается различить в витрине обувного магазина, – это блеск моей ложки, движущейся бок о бок со мной.

А вот теперь серьезно: какого черта эта женщина подошла и заговорила со мной? Может быть, она эксцентрична, слегка экстравагантна. Может быть, она подцепляет незнакомцев на улице бог знает для чего. Сумасшедшая. Может быть, она просто смелая и не смущаясь подходит к потенциальным натурщикам и прямо излагает свою цель. Но в любом случае факт остается фактом: в данный момент я одержим своим телом, его соответствием или несоответствием.

Вы сейчас уже сгораете от желания узнать, как я выгляжу. А как только узнаете, немедленно начнете сравнивать свою внешность с моей, чтобы решить: есть ли у вас шанс, что в один прекрасный день к вам тоже обратится столь же прелестное создание, как та, что подошла ко мне во время ленча.

Однако пока что не тратьте понапрасну усилий на эти унизительные сравнения – я скажу вам лишь: да, у вас есть такой шанс; и – нет, я не желаю прямо сейчас расписывать свою красоту или отсутствие оной. Замечу лишь, что я не толстый. Добравшись до офиса, я в полумраке сажусь за свой стол и, остановив отсутствующий взгляд на массивной круглой дверной ручке, начинаю медленно надувать щеки, зарываться подбородком в шею, от чего получается крошечный двойной подбородок, развожу руки, растопырив все десять пальцев, и выпячиваю живот. Вот теперь у меня есть все основания опасаться позировать обнаженным.

Я опадаю: втягиваю щеки и живот, опускаю руки и соединяю пальцы. Теперь у меня нет никаких оснований опасаться позировать обнаженным.

Я снова раздуваюсь. Теперь основания есть.

Я опадаю. Теперь их нет.

Забавно.

Теперь есть. Теперь нет.

Сегодня днем я отважен. Я совершаю поступки, на которые обычно не отваживался: например, лихо подкатываю на кресле к компьютеру и набираю: «Я не толстый. Если, бы я был толстым, у меня были бы причины опасаться позировать обнаженным. Я не толстый. Неттттттттттт».

Я не мигая смотрю на слова на экране. Строчки расплываются. Я в трансе. Я упиваюсь мыслями о леди Генриетте и том чудесном обстоятельстве, что я не толстый. Уж не начали ли вы подозревать, что я был толстым раньше? Нет, я ликую оттого, что не толстый, вот почему: мне просто необходимо порадоваться чему-нибудь, а у меня не так-то много поводов для радости. Я мог бы с такой же легкостью возликовать разве что по поводу того, что я не лысый или что у меня две руки.

Мои грезы наяву прерывает Энни, двадцатишестилетняя замужняя помощница редактора. Она говорит мне: «Шарлотта у телефона».

Моя девушка, Шарлотта, звонит мне каждый день на работу. Я прошу ее не делать этого. Хотя бы не каждый день. Даже не каждую неделю. Это неудобно. Но она все равно звонит. Теперь Энни и все остальные знают, что у меня есть любимая девушка по имени Шарлотта, которая каждый день звонит мне на работу.

Я снимаю трубку и слышу ее зернистый, как домашний сыр, голос:

– Я тут думаю, чего бы тебе хотелось на обед сегодня вечером, дорогой.

– Домашний сыр, – рассеянно бормочу я.

– Что?

– О! Чего бы мне хотелось на обед? Сегодня я буду работать допоздна. А потом мне нужно выполнить кое-какую работу дома. Я просто падаю от усталости. Не думаю, что буду в состоянии увидеться с тобой сегодня. Ты понимаешь, не так ли?

– Это очень плохо. Я думала, мы особенно приятно проведем этот вечер.

Сыр, сыр.

Она намекает на секс. Шарлотта использует его в качестве приманки всякий раз, когда я не горю желанием ее видеть.

– О, теперь мне особенно жаль, что я не смогу с тобой увидеться, – говорю я. – Но мы сделаем это в другой раз.

– Ты имеешь в виду – завтра вечером?

– Конечно, именно это я и имею в виду.

– О'кей, лежебока.

– До свидания, хитрая мордашка, – отвечаю я шепотом, стараясь, чтобы не услышала Энни.

– Хороших тебе сновидений. Поговорим позже. Я тебя люблю. – Она шумно чмокает воздух.

– Я тоже, тоже-тоже.

Я вешаю трубку и иду к своему начальнику, главному научному редактору, в надежде, что у него найдется для меня какая-нибудь работа по проверке фактов.

– Нет, сейчас у меня ничего нет, – отвечает он. – Но, может быть, у Энни есть для тебя вырезки.

Конечно, как всегда – может быть, у Энни есть для меня вырезки. Мне двадцать девять лет, я редактор, занимающийся проверкой фактов, – и вот вам пожалуйста: у Энни есть для меня вырезки. Редактор, проверяющий факты, – вот кто я такой. Я не должен заниматься газетными вырезками, я же не помощник редактора. Я несколько выше по положению, и это правильно: ведь я много лет добивался этого. Я редактор, проверяющий факты, который надеется получить возможность писать. Мне бы хотелось быть журналистом, писать статьи в журнал, брать интервью. Я буду писать о знаменитостях, познакомлюсь с ними, они станут моими друзьями и, быть может, даже выйдут за меня замуж.

Три года назад, когда я сделался в этом журнале редактором, проверяющим факты, я дал понять своему начальству, что очень хотел бы изредка писать маленькие статьи. «Разумеется», – сказали они. Пока что они расщедрились лишь на крошечную ерундовую историю о маленьком мальчике, который играл в фильме «Уилли Уонка и шоколадная фабрика». Это было год тому назад. И с тех пор – ничего. Другие редакторы, проверяющие факты, и даже помощники редакторов все время строчат статьи. А я вот вожусь с вырезками. Бывает, по нескольку часов подряд. Мне дают целые горы вырезок. Порой, занимаясь вырезками, я чуть не плачу. На глаза наворачиваются слезы ярости. Интересно, почему я должен с этим возиться? Я, единственный из всех? Им ведь известно, что я хочу писать. Сколько раз я должен им это повторять?

Я иду к Энни и останавливаюсь перед ее столом.

– Привет, Энни. Есть какие-нибудь вырезки?

– Когда есть вырезки, они, как обычно, лежат на шкафах для картотеки, Джереми, – говорит она, не поднимая головы, чтобы взглянуть на меня.

Снизошла! Коллеги часто нисходят ко мне, особенно те, кто ниже по положению. И мне не следует делать вид, будто я не знаю, отчего это, или почему мне не дают писать статьи.

Это оттого, что я мягкий – и это видно издалека. Сослуживцы всегда ко мне снисходят. Они говорят со мной крайне самоуверенным тоном. Если я прохожу мимо коллег, когда они стоят группой, о чем-нибудь болтая, кто-нибудь может произнести во весь голос: «Привет, Джереми!»

«О, привет», – отвечаю я бодро, притворяясь, будто не заметил это насмешливо-оглушительное приветствие. Впрочем, не исключено, что они подтрунивают надо мной из-за того, что я не слишком часто говорю им «привет».

Я пытаюсь изобрести способы, как бы вести себя иначе, чтобы меня больше уважали. Например, однажды я вошел и с порога очень громко со всеми заговорил.

Я сказал: «Привет, Энни!» – во весь голос, а потом подошел к Джону, главному научному редактору, и обратился к нему: «Привет, Джон! У тебя сегодня есть для меня работа по проверке фактов?» Очень громко.

Я не заметил, чтобы их уважение ко мне возросло.

В другой раз я опробовал новый метод, заключающийся в том, чтобы не притворяться, будто мне нравится моя работа, нравятся они, а также не делать вид, что я в прекрасном настроении. Я даже решил не скрывать, если вдруг разозлюсь.

– Привет, Джереми, – сказала Энни.

– Да, привет, – ответил я. Сел за свой стол и, немного выждав, съел банан и не спеша направился в кабинет главного научного редактора.

– Я здесь, – мрачно произнес я.

– Привет, Джереми, – ответил главный научный редактор. – У меня сейчас нет работы по проверке фактов, но, может быть, у Энни есть для тебя вырезки.

Я молча вышел из его кабинета, вернулся за свой стол, съел еще один банан и осведомился у Энни:

– Вырезки есть?

– Да, вообще-то их сегодня много. Я положила их на шкаф для картотек.

В следующий раз я прибег к новому методу: был крайне любезен со всеми.

– Привет, Энни, – сказал я нежно и радостно. – Как дела?

– О'кей.

– Если тебе нужно помочь с какой-нибудь работой, только скажи, и я сразу же возьмусь за дело.

– Нет, спасибо. Вот разве что вырезки на шкафу для картотеки.

– Конечно, я это сделаю, но сначала мне нужно заглянуть к Джону и спросить, нет ли у него работы по проверке фактов, с которой я мог бы ему помочь.

– Привет, Джон, – сказал я. – Как у тебя сегодня дела?

– Прекрасно, Джереми, благодарю.

– Надеюсь, ты не слишком завален работой. Не могу ли я помочь тебе с проверкой фактов или с чем-нибудь еще?

– Нет, спасибо, – ответил он рассеянно, поскольку работал на компьютере. – Попроси у Энни какие-нибудь вырезки.

Я не подлая личность. И никогда не делал подлостей никому из этих людей. Меня охватывает чувство беспомощности, ведь я испробовал все и потерпел фиаско. Мой удел – слезы ярости. Я вымотан, я в полном отчаянии, я исполнен горечи. Я – горький лимон. Мягкий горький лимон. Наполовину сгнивший. Я хочу дойти до крайности. Мне хочется изрекать слова, непревзойденные по жестокости и оскорбительности. Я жажду упиваться тем, как я злобен. Но я не злобен, и упиваться нечем.

Я направляюсь к шкафам с картотеками – к этим монстрам. Сверху на них громоздятся горы газетных вырезок. Некоторые статьи крошечные, длиной всего в одну фразу, так что можете себе представить, сколько отдельных статей может содержаться в одной небольшой кучке.

В шкафу – тринадцать огромных ящиков, девять из которых заполнены знаменитостями, два – фильмами и телешоу, один – колонками сплетен, и последний – разными разностями. В девяти ящиках со знаменитостями – Мэрилин Монро, Сильвестр Сталлоне, принцесса Диана с детьми… Другими словами, все кинозвезды, все музыкальные группы, все особы королевской крови, несколько боксеров, кое-кто из режиссеров, несколько моделей, один-два писателя, чьи книги фигурируют в списке бестселлеров, а также Буш с семьей и Клинтон с семьей.

В ящике «Разное» – тонны разных статей, расположенные не по алфавиту, – например, духи, которые употребляют звезды, знаменитости в тюрьме (или хотя бы под арестом), рождения, кончины, свадьбы, разводы, супруги звезд, судебные процессы над знаменитостями, гибель на съемках, премии «Оскар» и «Эмми», и так далее. Разделы озаглавлены в основном моим почерком, так как вырезками, конечно же, в основном занимаюсь я.

Сегодня днем я ощущаю в себе силы. Я ощущаю готовность несколько часов подряд совершать восхождение на горы; даже если эти горы вырезок высятся у меня над головой, я чувствую, что выше их. Ведь в брючном кармане у меня – ложечка из нержавеющей стали, которая послужит мне альпенштоком, а позже – перышком Дамбо из нержавейки, которое поможет мне взлететь с этой вонючей горы и попасть в объятия художницы, пишущей обнаженных мужчин.

Я беру первую маленькую вырезку с вершины горы. Имя звезды выделено желтым для моего удобства, дабы мне не пришлось тратить пару лишних секунд на выяснение, о ком статья. Спасибо, Энни, – или кто там был ответственным на этот раз – за заботу. Здесь выделено имя Мадонны. Ящик под литерой «М» – один из моих любимых, он расположен достаточно высоко, так что не нужно наклоняться. Материалов о Мадонне много, вырезки набиты так плотно, что трудно втиснуть крошечную новую статейку. Это мне удается.

Я счастлив, счастлив, счастлив. Мне везет, везет, везет. А почему бы и нет? Прошло два часа, и на этот раз у меня меньше порезов от бумаги, чем обычно. Всего один порез в час. Сейчас я держу в руках статью о Брук Шилдс. Она была самой красивой женщиной из всех, кого мне доводилось видеть. До того, как она набрала вес. Но я не набрал вес. Я не толстый.

Я злюсь на себя. Меня злит, что все, включая меня, считают, будто никому не хочется быть толстым. Люди считают, что это само собой разумеется, а вот я нахожу это оскорбительным и несправедливым. В жизни важно лишь одно: чтобы было достаточно энергии для работы и вырезок. На самом деле остальное не имеет значения. Толстый – не толстый, лысый – не лысый, старый – молодой, мужчина – женщина, редактор, проверяющий факты, журналист, специалист по вырезкам, – какое все это имеет значение? В конце концов, дело не в различиях. Вот во что я верю, как бы убедительно вы ни доказывали, что это не так.

Я продолжаю сортировать вырезки, каждые пять минут поглядывая на часы. Время так медленно тянется! Я заставляю себя не смотреть на часы, как мне кажется, достаточно долго – в надежде на приятный сюрприз. Наверно, прошло уже сорок минут. Я смотрю – прошло всего пятнадцать минут.

Кожа у ногтей стерлась и кровоточит: мне все время приходится втискивать пальцы в переполненные ящики. Хорошо. Хорошее наказание. Наказание за что? Точно не знаю. Возможно, просто за то, что я – это я. Пусть кровоточит еще. Вот так, засунь пальцы в Мишель Пфайффер. Она тугая. Сдери еще немного кожи. Хорошо.

Без девяти шесть я отправляюсь в мужской туалет. Руки у меня черные от газетной бумаги. Их нужно долго мыть, пока не отмоется типографская краска. Главный научный редактор заходит в туалет и исчезает в кабинке. Когда он выходит оттуда, я все еще отмываю руки.

Он подходит к соседней раковине, моет руки и говорит:

– Это все из-за газетной бумаги, не так ли, Джереми? Трудно отмыть краску.