Текст книги "Земля пела свои песни"

Руки его скользили к талии, ниже, ниже… Он поцеловал ее плоский живот, обхватил руками бедра, и его губы безошибочно отыскали центр всей ее чувственности. Касались и целовали его с такой нежностью и вожделением, что она широко распахнула глаза. Затем ее глаза закатились от блаженства. Полина слишком поздно догадалась, что он собирался с ней делать, и в панике инстинктивно сжала ноги.

– Не сейчас! Не на полу! Я пока не готова. Мамочки!

У Хромцова вырвался сдавленный смех, и, поднявшись, он снова припал к ее губам бесконечным опьяняющим поцелуем.

– Пол ей не нравится, – жарко шепнул он, возвышаясь над ней, осторожно касаясь пальцами треугольника внизу живота. – Я просто все для нас облегчил.

Озноб предвкушения и ужаса сотряс тело Полины и она откликнулась на призыв, который услышала в его голосе. Обхватив его руками за шею, отпустила ноги, подставила раскрытый рот, целуя столь же чувственно, как и он. И опытные пальцы в тот же миг пробрались в самую нежность во влажное тепло, ласково и искусно готовя ее к дальнейшему страстному соитию. Когда Полина была готова взорваться от бушующих внутри чувств, Хромцов с радостным стоном обнял ее еще крепче, быстро коснулся талии и бедер, привел в трепет от соприкосновения со своей страждущей плотью.

Зацелованная до полусмерти, Полина с трудом повела подбородком и увидела, как Дима нависает над ней – ее должник и пациент, и возлюбленный – пылкий, вожделеющий, внимательный, манящий. Сердце застучало тяжелыми болезненными толчками: лицо его окаменело и потемнело от страсти, он все еще пытался сдерживаться, но в глазах было столько же нежности и чуткости. Полине страстно захотелось подарить ему те же чудесные ощущения, которые испытывала сама, но она не знала, как это сделать. И она сделала то немногое, о чем понимала наверняка, что это ему понравится: погладила его по груди и, заглянув в лицо, прошептала:

– Я влюбилась в тебя.

Его глаза потемнели, он ничего не ответил, а только взял ее ручку и положил на грудь. Его молчание смутило Полину, но секунду спустя она поняла, что Дима сделал: он прижал ее ладошку к своему сердцу, чтобы она ощутила его бешеное биение и осознала, что он сейчас так же взволнован, как и она. Она польщено посмотрела прямо ему в глаза, и ей захотелось посмотреть на него по-настоящему, без опаски. Полина опустила взгляд на налитые мышцы торса и груди, покрытой жесткими темными волосами. В слабом свете дверной щели бронзовая грудь вздымалась и опадала, дыхание его стало прерывистым.

Полина поняла, как он прекрасен, великолепен, всего в нем было много. Ей захотелось дотронуться до него и она нерешительно отняла от мужской груди руку.

– Да, – хрипло разрешил Хромцов, и она поняла, что ему страсть как хочется, чтобы она его поласкала. Эта мысль наполнила Полину счастьем и достоинством, когда она провела рукой по его щеке, легонько пробежалась пальчиком по пульсировавшей на виске жилке, жесткому подбородку, а внутри разрасталось некое сладостное чувство, которое настойчиво накатывало бездумными волнами пронзительного желания. Полина была так поглощена наслаждением, которое получала, доставляя ему удовольствие своими легкими как перышко касаниями, что прошло какое-то время, прежде чем она вдруг осознала, что его рука уже не гладит ее между ног, а водит по спине принуждая выгнуть поясницу. И она крепче обхватила его руками, ощутив что Дима медлит у самого входа и встретила будущее так же храбро, как встречала его каждый раз, оказавшись в компании этого человека.

Сознательным усилием она отпустила все свою скованность и в тот же миг Хромцов вздрогнул, крепче стиснул ее. Чуть отступил, глядя ей в лицо немигающим взглядом, а потом сделал выдох – и они стали одним целым.

Громким криком не сгладить дикой боли. Полина буквально прокричала свою, но та все ровно была не властна оставить ее в покое.

– Расслабься, расслабься… – Хромцов в который раз закинул себе на шею женскую руку, старавшуюся его оттолкнуть. – Поля… не плачь, любимая.

Зарываясь пальцами в ее волосы, он осыпал ее лицо короткими поцелуями. Бормотал бессвязные комплименты, накрывая ее своим телом как щитом. Пробуя на вкус ее шею, грудь и плечики, жадно вдыхал запах полюбившихся фруктовых духов.

– Не грусти. Сейчас я тебя обгуляю и станет полегче.

– А ты действительно наглая сволочь.

– Я всего лишь говорю правду, – простонал он, успокаивающе водя ладонями по ее спине, бедрам, ягодицам, осторожно вжимаясь в нее.

– Может не стоило, – сказала она, вновь прижимаясь губами к лихорадочно горящему рту…

Он переждал когда боль утихнет и нежно заскользил вниз– вверх, умеряя свою страсть в пользу Полины. Вместе они двигались в единой связке, единой сцепке и волнение утраивалось от глухих стонов восторга и ее прикосновений к пояснице. Она все радостнее встречала первые буйные удары его тела и Хромцов наконец ощутил, что Поля начинает попадать в такт.

Сквозь слезы она двигалась в такт его яростным целеустремленным толчкам бездумно стремясь к тому, что он хотел ей подарить. Точно гром быстрые раскаты пронзительного желания вспыхивали, прокатывались и оглушали ее тело. В какой-то момент сокрытое глубоко внутри внезапно взорвалось таким неистовым взрывом острейшего наслаждения, что Полина впилась ногтями в его спину, содрогаясь от набегающих один за другим импульсов. Напрягшись в отчаянной жажде облегчения, крепко обняв Полину, Хромцов оставался недвижным, ожидая, когда в ней стихнет дрожь. А потом с колотящимся сердцем бросился вперед, не в силах более сдерживаться. Вонзился в нее с силой, вырвавшей громкий стон из горла девушки. Еще. Еще, чтобы извивалась под ним, пока он напевал ей свои колыбельные. И еще раз – в последний раз, когда ему пронзило каждый нерв и ахнув ей в рот, он наконец полностью в нее не излился.

Лежа на спине, он ждал, когда уймется безумный стук сердца, похлопывая рукой по золотистому румянцу ягодиц, но так чтобы этот жест не выглядел для Полины чересчур хозяйским, строго говоря с этого момента и считая ее точеную фигурку своей собственностью. За все годы бесчисленных любовных похождений и жарких интрижек Хромцов не испытывал ничего сродни той потрясающей близости, которую только что пережил, все еще удивляясь взрывному экстазу, случившемуся с ним в самом конце.

– Боже мой… – прошептал он, нежно улыбаясь.

Полина подняла голову, он наклонился, заглянув ей в глаза. И в подернутой дымкой зеленой пучине увидел такое же расширение, изумление и смятение.

Ответная улыбка тронула ее губы, пальцы забегали по заросшей волосами груди.

Теперь она узнала все о физической близости, но никто не предупреждал ее о той щекотливой неловкости, которая завладеет ее умом потом. Вид мятого пиджака немного обжог девушку, в ту же секунду ее взгляд остановился на рельефном животе Димы. Вид собственной крови у него на животе ее уничтожил. Полина заерзала в его руках пытаясь высвободиться.

– Наколдовала мне расщелинку, – сказал он. – Я вообще обожаю такие сюрпризы.

– Как слово «она» охватывает слова «он». – Поднимаясь на колени, Полина позволила себе роскошь случайной мысли. В то же приблизительно время к ней пришло понимание – она совсем молоденькая студентка, а уже недурно зарабатывающая на переводах. Каким-то образом путь от домашней девочки до лингвистической дивы показался ей сейчас особенно коротким и нужным. Когда все узнает – отец лишит ее поддержки – но это уже другая история. – Как слово «woman» охватывает «man», в ситуации с английским языком для него тоже наколдовали условия.

Ответ этот так удивил Хромцова, что он вытаращил на нее глаза.

– Философский факультет?

– Что ты… я изучаю языки, – призналась она.

– Слово «man» не имеет впереди восклицания Вау! Не имеет своей приставки. Этим можно объяснить многое, многие события, происходившие в мире, – ворчливо пояснил он, считая Полину самой загадочной особой женского пола, с которой когда-либо имел счастье сталкиваться.

Рукой в дорогих часах он сжал ее подбородок, касаясь мягкой и гладкой щеки указательным пальцем. Не удержался и кончиком пальца провел по непокорному локону, заправил его за правое ушко, залюбовавшись совершенной симметрией всех взрослеющих черт Полины. Поглядел на нее еще – выискивал в ней следы от союза с ним, выискивал в ней что-то новое, непостижимое, где красиво сходятся и мигают созвездия только сквозь черноту позора и мук совести.

В наступившей тишине Хромцов резко проговорил:

– Нет. Я сказал, нет! Не стыдно! Потому что ты только моя шлюха. А уж я-то позабочусь, чтобы все осталось строго между нами.

Возможно, такой взгляд был распространен ныне среди мужчин. Может он и не был плохим. Не ей судить. Пытаясь отвлечься от тревог, связанных с отцом, Полина попыталась оттереть себя рукой. А потом задумалась, что делать с пиджаком: пятно очень бросалось в глаза, словно у кого-то пошла кровь носом. В конце концов, она высвободила свое лицо и встала, надеясь, что река все смоет. Отобьет и ароматы дурацкой неловкости.

– Куда это ты помчалась? Поля! Поля!!! – вскрикнул Хромцов, но она к тому времени исчезла.

Заплыла она далеко – сегодня ночью более или менее преднамеренно. Река понимала пожелания тела – помогла прийти в себя. И переключится на будущее, о котором Полина грезила, на будущее, которое отныне стало как никогда возможным. Как только угрызения совести по поводу собственной легкодоступности улеглись, девушка обнаружила, что постоянно думает о Диме, непрерывно прокручивая в памяти моменты их близости.

Но Полина ничего у него не просила: ни излишнего внимания, ни натуральной шкуры на густом меху; все бы ей плавать вдоль пляжа, все бы ей подсматривать за ним не дыша дышавшим в ровном тихом созерцании.

Скоро Дима явил и выложил все, что у него было – полный покой.

– Пойдем в воду! – крикнула она, разглядывая кусок берега, где он неподвижно сидел расправив плечи и наблюдал. Это была ее большая внутренняя работа – так крикнуть, самой попросить его приблизиться. Потому что папе бы не понравилось, что они полюбили друг друга. Тем более у него под самым носом. – Здесь рыба плавает. Полосатая. Это окуни, я их хорошо знаю.

– Как мило, – проговорил Хромцов с берега, высыпав из ладони горсть желтого песка. Свыкнувшись с явной расположенностью Полины бегать от него быстрее, чем ему и его руке этого бы хотелось.

Теперь он видел ее – высокую ловкую, с голой спиной, откинутыми со лба мокрыми волосами, перекрывающими эту самую спину ниже перелива лопаток. Без косметики, без трусов, носом, слегка обгоревшим на солнце, с легкими руками, ногами, как в замедленном кино месившими реку подальше от него. Как умное плотоядное, предпочитавшее резвую жертву вялой, полудохлой Хромцов неотрывно следил за Полиной взглядом, замерев в ромашках. И никогда он не испытывал такой маяты. Ему бы хотелось охарактеризовать ее лицо, ее движения – сложить все это в какой-нибудь отдельный отсек в своем разуме – а не получалось, потому что когда Полина заговаривала с ним, его же собственная страсть оглушала его. Теперь девчонка виделась ему как некий новый абзац в его судьбе, как сила, способная возглавить дом, жизнь.

Она была действительно восхитительно красива, и она близилась. Плюясь и отводя мокрую прядь с глаз; понятия не имея, почему он смотрит на нее настолько пристально.

– Ну и скупой же ты!

– Жадина?!

– Нет-нет. Я хотела сказать, что из тебя и слова клещами не вытянешь, – она нагнулась над ним, пнув коленом куцую водоросль. – Пойдем в воду! По пояс можно.

Крикнула и неуклюже побежала вглубь по блесткам ракушек, которые слабые волны гоняли по дну, мешая ей пройти. Вдруг ладонью резанув по воде, она обрызгала ему ноги. Он встал с песка. До сих пор находясь во власти ее бедер, Хромцов ответил ей тем же. Как будто поиграл, на самом деле воспользовался моментом, быстро стерев с себя красные символы ее безгрешности, чтобы Полина больше не нервничала.

Худшая часть берега – это край, там, где песок уступает место жиже из песка. Раскинув руки, Хромцов скорее зашел в воду. Улыбнулся.

– Иди. Иди же сюда. Моя великая лучезарная недолгоиграющая девственница.

Полина подплыла и замерла в стоячем положении.

– Издевается еще… Ого! Ну и видок у тебя. У нас что, великий момент?

– Дай мне твои сережки. Не я их тебе подарил, правда?

– Мы с моими ушками просто так не дадимся. Я поняла-поняла, только не делай глупостей. Ах! Ну, зачем ты их зашвырнул?! Мне не до шуток. Все. Это все! Я больше не вижу их в воде, Дима!

– Это правда все. Согласен. Сдаюсь. Проси что хочешь. Проси, какие хочешь. Сколько хочешь. И не показывай мне сегодня больше ляжек!

– Не знаю. Я не знаю. Зеленые. Какие-нибудь прекрасные зеленые. Под лето. А эти все равно жалко, потому что папины.

– Не Юры, разве?

– Нет, папины. Он у меня министр. Вот и хожу везде в бриллиантах. Показать, как мне ценна его любовь.

– А ты из какого дома, милая? Ну-ка покажи мне. Быстро!

– Я, во-первых, хочу, чтобы ты ослабил хватку на моей шее, пока я не удушилась как моя собака, – девушка ткнула рукой на залитый луной ландшафт. – Прелесть, какой у нас сад, правда? – восторженно проговорила она, поднимая сверкающий взгляд на ошеломленного любовника.

***

Деревья всего лишь деревья, ничего в них особенного нет. Конечно, если каждый раз не обращать внимания на их корявые ветки, руки-крюки, которые так и норовят ухватиться за твой рукав в ночи.

Изобилуя листвой и сучьями, дорога через пригорок текла крайне шершаво и Варвара Петровна толком не разбирала ее под ногами. Взволнованная старушка на ходу молилась, пламенно обещая Богу, что если все обойдется, она и близко не сунется к Полине с советами, пока та сама ее не попросит. Не так давно их единственной проблемой был выбор университета, теперь же все споры с племянницей казались такими смешными, не стоящими внимания. Мелкими, по сравнению с их новой проблемкой.

Поход до пляжа ее измотал, отчего она прихрамывала с острым зонтом под мышкой, взятым с собой на случай самообороны или дождя. Что старая карга может защитить? Ничего, она может только завещать. Дождика сегодня не будет – очевидный для всех факт. Так на хера она взяла с собой зонт?

С такими мыслями Варвара Петровна подошла к незаметной калитке, притаившейся в двухметровых зарослях их забора. Перемахнула через порог, а дальше через сеть мягких слив, не выдержавших жару. Она плохо видела в темноте, но знала, что будет после: запах клумб, скамейка, ее страх за Полю, следы этих самых слив на туфлях, она позовет садовника.

– Степа, пойдем тюкнем! У бабушки разыгрались нервы, – обратилась она к смазанному мужскому силуэту, возникшему в черно-синих тонах гороховой грядки. – Так, коньяк есть, лимон на кухне. Да оставь ты горох в покое! Потому что коньяки горохом не закусывают. О, господи, село!

Ближе к рассвету и изрядно покачиваясь садовник Степан направился к себе по самому короткому коридору, ведущему через гостиную. Кое-как он довершил коридор, но оставил на каждой половице большой грязный подошвенный отпечаток – правый, неточный левый, правый, неточный левый… Сил замыть не было. Он устало стянул с себя одежду, забрался в постель и мгновенно провалился в сон. То, что его перепила баба, к тому же старая, он посчитал невосполнимым уроном для своей чести.

В спальне, расположенной выше над комнаткой садовника, Варвара Петровна Дворжецкая готовилась ко сну более тщательно. Стянула с себя блузу, вынула шпильки из волос, затем сделала себе увлажняющую маску из огурца и выходила в ней ровно пятнадцать минут. То, что она промаялась полдня с посадками, потом стала свидетелем сговора об убийстве человека, совершила пробежку до речки, где ей пришлось опасаться за жизнь и честь племянницы и под конец грубо накачалась спиртным с одним лишь лимоном в качестве закуски, старушка не считала достаточным основанием для жалости к себе и не собиралась нарушать обычных ритуалов отхода ко сну.

Однако два обстоятельства настолько вывели Варвару Петровну из равновесия, что, забравшись в постель и укрывшись любимым парчовым одеялом, заснуть она не смогла. Во-первых, Полина, отпустившая себя на волю, ставшая такой какой представляла себе в мечтах. Во-вторых, ее верный друг, который активно помогал племяннице в ее взрослении. Только нет никакой гарантии, что через день-два они с ее отцом друг друга не прикончат. Война – хорошее дело, но только не в стенах дома. Если Хромцов исполнит месть, племянница отречется от него быстрее, чем бегают олимпийцы. Ей конечно придется и за это поплатиться при заблокированных дверях какого-нибудь престижного автомобиля из коллекции Дмитрия Владимировича. Только чем? Полина и так уже «прыгнула через себя» там, на берегу подпав под силу чужого авторитета, как старшего по возрасту. И при любом раскладе дел – она полный банкрот. Отца любит, в Хромцова влюбилась – на двоих врагов одно сердце одинаково не выжмешь.

Бессонница владела старушкой, поэтому к тому времени как на балконе племянницы брякнул карниз и засветилось изнутри мягким светом, Варвара Петровна все еще не спала. И так уж вышло, что невольно возвела глаза к небу, беззвучно шепнув Всевышнему «Спасибо!» пока воротившаяся Полина шумела в душевой как на митинге. Вообще-то Варвара Петровна подслушивала и вмешивалась в чужие жизни все шестьдесят семь лет что жила на белом свете, что не мешало ей сурово осуждать женщин ума посредственного, которые занимались тем же самым. Недалекой она никогда себя не считала. Как впрочем, в данном случае не считала, что снова опустилась до подслушивания. Она просто слышала.

Как Полина хорошо вымылась и легла в постель. Закуталась. Согрелась. Раскрылась. Расплакалась. Варвара Петровна внимательно прислушивалась к каждому отчаянному всхлипу, мысленно взвешивая его на боль. Несмотря на муки, причиняемыми слезами племянницы, старушка лежала совершенно спокойно. Глаза ее были закрыты. Костлявые белые руки лежали по швам на простыне. Она не крутилась и не взбивала подушку, не вздыхала и не таращилась на луну в окне, как делал бы любой другой страдавший бессонницей на ее месте. Она лежала очень тихо, словно забылась сладким сном, подкрепленным французскими коллекционными коньяками. И если бы кто-нибудь заглянул к ней в комнату, у того человека не возникло бы сомнений что Варвара Петровна мирно спит. Однако это впечатление было обманчивым и нисколько не отражало энергичной работы ее мозгов, которые активно переваривали случившиеся события.

Там на пляже старушка видела, что Хромцов увлекся, что не обольщает девчонку просто из спортивного интереса. Положилась на его мимику, все осознала – просто, спокойно. Из камня выжали любовь – такое захочешь, не сыграешь.

И продолжала думать с Полины. Что толку гадать как они друг друга нашли? Племянница знает его с денек, а уже готова в нем раствориться. Объявить ему: мой дом там, где ты. Ничего удивительного, ее мать тоже когда-то влюбилась раз и навсегда – так ей казалось. Неудержимо стремилась к взаимности, готовая ради того одного принести в жертву все свои чувства. Затем Андрей узнал про это и все. И порвалась вся любовь в мелкие кусочки.

Зачем спрашивается ворошить прошлое после стольких лет, когда все давно шито-крыто?

Усилием мысли Варвара Петровна вернулась к заботам этого вечера. Склонная думать, что Андрей Львович напился, желая позабыть свое постыдное поведение во время телефонного разговора с Юрой. И хоть он и проявлял отцовскую любовь по отношению к Юре, его отсиживание у себя в кабинете, в то время как Юра бегал по полю, доказывало, что Андрей Львович хоть и министр, а трус.

Следующий вопрос, который она себе задала, представлял несколько большую трудность. Дело в том, что при теперешнем положении вещей, Полине срочно требовалось покинуть город, несмотря на приближающийся новый учебный год. Если только она не ошиблась, а Варвара Петровна редко ошибалась, то Хромцов благодаря своим связям вскоре будет знать, чья Полина дочь. А может быть, уже знал и отпустил девочку: героическое зрелище. Старушка мысленно сделала перед ним книксен с глубоким поклоном – от благодарности, восхищения и общего шока. Теперь, когда племянница снова была рядом, и не думалось толком, что с Полиной вообще мог произойти какой-нибудь ужас. Хотя прошлась Поля по грани, с этим никто не будет спорить.

Когда Варвара Петровна пришла к этому выводу, ей осталось решить только одну проблему, которая являла собой что-то вроде хронического гастрита, пролеченного, но неожиданно и глупо и страшно обострившегося; мешавшего старушке возложить решение всех этих трудностей в руки судьбы и погрузиться в глубокий сон. Она приоткрыла один глаз и тут же зажмурилась при виде настенного зеркала, до которого можно было свободно достать рукой. Серебристые, белые, блекло-голубые лики проступали из рамы очень старого зеркала, пока луна с ним играла неподалеку от головы старухи. Ею было принято решение сесть. И Варвара Петровна уныло кашлянув то ли вскрикнув села, уже думая только о собственной боли, а не чужой.

Зачем я буду перечитывать? Отчего так волнуюсь? – задав себе этот простой вопрос, старушка ответила себе тем, что уныло осмотрелась и сунула руку между стеной и задником зеркала, совсем прозрачного, но только на первый взгляд. Избегая промедлений, она извлекла оттуда поблекшую обложку, когда-то всю в ярко алых маках, листы, пожелтевшие от времени, словно подъеденные какой-то кислотой.

Варвара Петровна именовала зашарканную старую тетрадку в клетку – дневником, по-своему выражая уважение. Годами к нему не прикасаясь, старушка испытывала мрачное удовлетворение от того, что кроме нее о его существовании в доме больше никто не знает. В прежнее время женщины обид из семьи не выносили – позорно. Плакались в подушку, в кулачек, выписывались на бумаге. Лучше бумаги хранилища для женских тайн не придумаешь – если для женских тайн в большом доме вообще есть подходящее место.

Правда написанное может очень сильно навредить. Очень часто люди об этом не задумываются. Взглянув на рассвет, затем на певучую речку, переливающуюся неподалеку как радуга, Варвара Петровна уселась на постели поудобнее. Шумно втянула воздух, чувствуя, что опять кольнуло где-то под нижними ребрами. Ничего не стала предпринимать. В тот момент ей было не до сердца. Старушка аккуратно раскрыла тетрадь и перевернула титульную страницу.

«Я, нижеподписавшаяся Олеся Борисова, в девичестве Дворжецкая находясь в полном телесном и душевном здравии и исполненная сил, веду этот дневник. Я веду этот дневник, наблюдая за садом. И все еще никак не могу прийти в себя, и правая рука моя то и дело принимается дрожать, а ум отказывается понимать, что сегодня праздник – первый день моей замужней жизни.

Еще я заметила, что стучу зубами и трясусь от холода и это в сентябре. Видимо стресс, решила я. Андрей потратил целое состояние на свадебные расходы. Такого в моей жизни еще не было. Но дело не в картине свадьбы. В случае свадьбы ее картина обязательна. Я просто нервничаю. Почти ничего не ем, только судорожно глотаю шампанское, которое мне периодически подносят. Обычный стресс – обычное дело. Все женщины через него проходят, во всяком случае, все те, кто вышел замуж не по любви, и не стоит поднимать шума.

Сентябрь – листопадник. Сентябрь – златоцвет. Вот-вот лес станет желтым, птичьи голоса поутихнут. И листья всем на забаву посыплются с ветвей.

Помню, что оправила юбку, обхватила себя руками, впервые зашла в свой новый дом, и сад смотрел мне в след сливами и грушами. Поглаживая стены, я побродила по коридорам, столовой, гостиной, зашла в спальню. Полностью обошла дом и тогда же нарекла его Календарем. Насчитав ровно двенадцать больших комнат помимо кухни.

Теперь лестница. Она широкая, но я почему-то боюсь с нее свалиться. Сразу как увидела, вцепилась в перила, шаг за шагом спустилась, но довольно медленно. Пока вроде ничего плохого – привыкну, как с замужеством. Прошла по коридору в первую попавшуюся комнату – мне без разницы где моя, где мне выделили.

Вид из окна не плохой, но кроме боярышника на улице уже нет съедобных ягод. Все вокруг одеты по-летнему легко и ярко, но рука сама за шалью тянется. Холодно, то ли все-таки плохо. Что еще… земля сухая и черная, вся в морщинах словно слониха. Ниже журчит река. Тропа к реке больше похожа на золотую нитку. Прислуга весьма меня почитает – а у них есть выбор? И участковый, и священник не заставили себя долго ждать, чтобы со мной познакомиться.

Вот и все, что я хочу написать. Писательство как вид времяпровождения пришелся мне совсем не по вкусу, но дело в том, что ведение дневника отлично успокаивает нервы. И оно уж точно полезнее, чем шампанское. И дешевле – не хочу разорить мужа. Не хочу злить его. Не могу мешать ему. Это и называется: попасть в семейное рабство.

Октябрьские дни быстро тают – не привяжешься к солнышку. Небо в барашках, ветер кружит кучи из листьев. Сыро. К слову, белки сменили шубу: чуют зиму.

Меня с детства приучали к дисциплине и порядку, думаю, что сейчас самое время воспользоваться этими полезными навыками. Буду писать дневник раз в месяц. Понемногу, пусть сумбурно. Быть может, это принесет облегчение моим травмированным чувствам, поскольку о том, чтобы спать спокойно по ночам, я и помышлять не смею.

Итак, я смотрю на сад. Дожди за окном идут мелкие, но тянутся подолгу. Утра серенькие. По утрам сад обычно покрывается инеем. Потом иней уходит в землю. Кстати, узнала октябрь по грязи – до реки не доберешься не на колесах, не на санях. Воздух мерзлый, пришла пора перебираться ближе к печке. Я сменила комнату на новую – в доме пошептались, покривили рожи – но тихо, тихо.

Страх мой немного уменьшился. Из-за него я поначалу понять не могла, почему мне так плохо в этом доме. Потом осмелела и уволила большую часть прислуги. Больше некому было постоянно за мной следить, говорить наперебой. Оставила только садовника Степу и домработницу, жгучую брюнетку, мне кажется, она очень добрая. Андрей был не против, он все равно допоздна работает. Он говорит, что когда-нибудь станет министром, а я уже министр. Внутренних дел нашей дружной семьи.

Все в доме легло на мои плечи, ведь именно я здесь как хозяйка. К слову сказать, справляюсь с большим домом надлежащим образом, однажды даже дождалась от мужа комплимента, но сделала вид, что не расслышала. Не люблю, когда он со мной угодливый. Мы же оба понимаем, что это постановка. Что я для него ноль по существу.

Вчера, на закате дня мы впервые после свадьбы выбрались вместе поужинать. Ресторан был очень дорогой и очень гостеприимный. На каждом столике серебро и свежие розы в толстых хрустальных вазах. Андрей богаче меня, еще богаче меня его знакомые. Один из них в шутку обронил посредине ужина, что я слишком тихая, просто мечта. «И это у нее не пройдет», – прибавил муж, и они оба рассмеялись.

Значит вот он, брак, подумала я: нервозность, скука, и эти небольшие хорошо замазанные синяки от его руки на моих скулах. И еще, брак – это носка очень дорогих, но не удобных платьев, чтобы время от времени Андрей чувствовал, что ему завидуют многие.

Признаться честно, я никак не могу отделаться от мысли о том, как все прекрасно у нас начиналось. Экзамены, дорога в липах, дверная ручка общежития, сбоку прикрученная серой проволокой. Как только я поступила в университет, Андрей сразу же меня приметил. Сын бывшего партийного работника. Он молод, но уже декан, правда, у него еще нет связей со всеми, с кем бы он хотел иметь в связи. То, что он карьерист и добьется успеха, как-то сразу становилось очевидным и даже тем, кто недолго находился в его окружении. Плохо это или хорошо не мне судить. В то время мне сказать было почти нечего и похвастаться было особо нечем. Кроме одного: я натуральная блондинка, ростом выше среднего, ладная, статная, похожа на шведку, ну или на снежную королеву. Не то, чтобы я очень гордилась собой, но все же чувствовала себя настоящей красоткой. К слову претендовавшей на то, чтобы самой освоить престижную специальность эколога.

Лекции для местных студентов и для международников, Андрей уже их читал, а я на них чувствовала себя глупенькой, неотесанной, но ему почему-то интересной. Тонкий простой карандаш за ухом, светлая челка по глаза, жвачка, от постоянной писанины локоны прилипли к щекам. Смотрела. Смотрела. Смотрела. С тем чувством, как будто сама могу из интеллигента сделать озабоченного скота в любой момент.

Кто знал к чему приведет эта невинная игра во флирт? К отличным оценкам привела быстро – Андрей их из себя резво вытряс прямо ко мне в зачетку. Дальше – больше: как подающего надежды специалиста удостоил чести слетать в Европу на конференцию по проблемам изменения климата. Не заплатила из своих ни копейки, зато увидела Северное сияние и Хельсинки – вот каково когда мечты сбываются, думала я. Факультет декана Борисова поощрял студентке Дворжецкой не только познавательные вылазки, но и выделил отдельную лучшую комнатку в студенческом общежитии, льготные купоны на питание в столовой, доступные только для преподавательского состава.

Однажды, я быстрым шагом входила в библиотеку. Помню, Андрей меня остановил у каких-то поручней. Помню, холод этих желязяк, их шершавость. Бессмысленно неприятные ощущения для пальцев – как предвестники будущей несчастной жизни. Андрей сказал, что он влюбился и что нам надо начать встречаться. Сказал вежливо отстраненно, слегка с нажимом. Тоном, не терпящим возражений, вот как. Я чувствовала, что так нужно, что именно я должна быть заинтересована в Андрее в первую очередь.

В конце концов, сказала, что буду не против если он проводит меня до общежития. Загадала про себя еще много желаний, но с этого дня мечты мои уже больше не сбывались.

И дальше что?

По-моему, там еще был тайный переезд к нему на служебную квартиру. И такой же тайный служебный роман своего рода начальника и своего рода подчиненной, декана и студентки. Роман, от которого знаний в моей голове не прибавилось. Я стала хуже учиться. Билетики на спектакли, на все выставки, со всех экскурсий города прочно заняли свое место в моем кармане – я на них не ходила. Вернее посещала крайне избирательно – забыла поговорку «чем проще, тем лучше». Отдала свое предпочтение хорошим парикмахерским, кафе и хорошему сну. О! Я не вспоминала больше про жесткую узкую студенческую койку с клопами внутри – просто ее забыла.

Я вздернула носик. И очень хорошо это помню. Слушанье лекций превратилось для меня в панихиду, скучную безрадостную. Ну, или тюремное заключение сроком на пять лет.