Текст книги "Вензель императора"

Глава шестая
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ИМПЕРАТОРА

Наступило утро одиннадцатого декабря. Хмурое свинцовое небо роняло мелкий снег. С моря дул ледяной ветер. Около дворца вновь собралось много народу. С самого утра мужчины стояли с непокрытыми головами, а женщины зябко кутались в пуховые платки. Все ожидали выноса гроба.

Вскоре во всех церквах и монастырях города зазвонили колокола. Наконец ровно в девять часов из раскрытых ворот показалась скорбная процессия.

Впереди всех ехал верхом полицмейстер и отряд жандармов по два в ряд, за ними следовали комендант и эскадрон казачьего лейб-гвардии полка, затем градоначальник и разные чины, диаконы и священники, владыка с иподиаконами. Шесть генералов на специальных красных бархатных подушечках несли ордена.

После всего из ворот показалась колесница с гробом. Она была запряжена восемью лошадьми, которых вели под уздцы шестнадцать человек в мантиях. Шнуры балдахина поддерживали четыре генерал-майора и восемь штаб-офицеров, по обеим сторонам колесницы тридцать шесть солдат несли зажженные факелы. Замыкал процессию дивизион лейб-гвардии казачьего полка.

Под колокольный звон, заглушаемый каждую минуту пушечными выстрелами, в сопровождении толпы кортеж двинулся по Греческой улице, оцепленной казаками. В Таганрогском Иерусалимском монастыре, у западных дверей Троицкой церкви, печальную процессию ожидал архимандрит с причтом. В руках церковнослужителей были хоругви и фонари.

Неистовый ветер яростно врывался в ряды кортежа, тушил свечи, старался погасить факелы и разметать хоругви. Петя и Павлик продрогли до костей, но упрямо шагали вслед за колесницей. Неожиданно какой-то мужик, шедший совсем рядом с мальчиками, бросился вперед к катафалку и громко закричал:

– Это не государь! Государь не умер! В гробу – кукла-вощанка!

– Государь не умер! – эхом прокатилось по толпе.

Началось волнение, но солдатам, стоявшим в оцеплении, удалось успокоить народ. Процессия продолжила свое шествие. Петя и Павлик оглянулись – мужика, поднявшего суматоху, и след простыл.

Когда траурный кортеж скрылся за воротами монастыря, Петя и Павлик пошли домой, размышляя между собой о произошедшем инциденте. Они твердо решили пойти завтра на панихиду. Во-первых, как и подобает верноподданным, им нужно попрощаться с государем. А во-вторых, ребята хотели рассмотреть лицо покойного, чтобы окончательно развеять сомнения в смерти императора.

* * *

На следующий день, после занятий в гимназии, Петя и Павлик в сопровождении Марьи Алексеевны отправились в Иерусалимский монастырь на вечернюю панихиду.

В сильном волнении вошли они в храм, посередине которого на великолепном катафалке под балдахином возвышался гроб. Но, приблизившись к нему, они не могли сдержать разочарованного стона: гроб был наглухо закрыт!

– Матушка, а почему гроб закрыт? – с просил Петя Марью Алексеевну.

Но один из дежуривших при гробе штабофицеров строго посмотрел на них, давая понять, что здесь неуместно задавать какие-либо вопросы. И госпожа Никольская сочла за лучшее увести мальчиков подальше от катафалка.

А народ все прибывал и прибывал. Началась панихида.

– Со святыми упокой! – красивыми басами пели священники.

Народ крестился и кланялся. Многие плакали. В середине службы Марье Алексеевне вдруг стало дурно, и она поспешила на воздух, но ее сыновья достояли всю службу до конца.

– Смотри, Петр, вон там казак стоит около самого гроба, ты не узнаешь его? – шепнул вдруг Павлик брату.

– Да это Овчаров! Тот самый, которого выгнали из дворца несколько дней назад! Смотри, он стоит не шелохнувшись и все смотрит на гроб, словно не верит, что в нем – государь.

– А глаза все красные от слез, – прошептал Павлик.

Панихида закончилась. Народ, горестно вздыхая, стал расходиться. Федор Кузьмич положил земной поклон и, поцеловав крышку гроба, тоже устремился к выходу. Марья Алексеевна и мальчики подошли к гробу последними. Поставили свечи, положили цветы у катафалка. Петя с Павликом то и дело всхлипывали и терли глаза, стыдясь своих слез.

Выйдя из церкви, они увидели отца Алексия, своего духовника.

– Марья Алексеевна! Рад вас видеть! Как ваше здоровье? Как поживает Андрей Петрович? А вы, судари, исправно ли себя ведете? – обратился он к мальчикам, благословляя их.

– Все хорошо, отец Алексий. Вот, маленького ждем. Даже как-то стыдно перед государем: мы радуемся жизни, а он? – Марья Алексеевна поспешила утереть слезу. – Кто бы мог подумать, что несказанная радость, с которой мы встречали государя два месяца назад, обернется такой скорбью! Бедная государыня! Как ей сейчас, наверное, тяжело! Уж не стало ли ей хуже? Я что-то не видела ее величество сегодня на панихиде.

– Да, с тех пор как гроб с телом государя перенесли из дворца сюда, она так ни разу и не пришла… – задумчиво произнес батюшка. – Хотя, слышал, чувствует она себя вполне хорошо… Но сердце монаршее – тайна за семью печатями, – грустно промолвил отец Алексий. – Верно, она молится об усопшем супруге в дворцовой церкви.

– Батюшка, а ведь это вы исповедовали и причащали государя перед кончиной? – спросил Павлик. – И, наверное, читали канон на исход души? Расскажите, пожалуйста, как он умер? – попросил мальчик.

– Я не могу поведать тебе об этом, дружок, – сказал священник. – Я не присутствовал при кончине императора. Могу рассказать только, как причащал его пятнадцатого числа.

– Да-да, просим вас! – воскликнули хором ребята.

– За мной прислали накануне, под вечер, – начал рассказывать отец Алексий. – Я тут же поспешил во дворец, взяв с собой Святые Дары и все необходимое. Но, когда я пришел, оказалось, что государь спит, и меня просили подождать. В половину шестого утра меня пригласили войти. В кабинете находились государыня императрица, князь Волконский, генерал Дибич и доктор Виллие. Государь, приподнявшись на локте, приветствовал меня и просил благословения. «Прошу исповедать меня не как императора, а как простого человека», – попросил он. Тогда все вышли, и мы остались наедине с его величеством. С каким сокрушением сердечным каялся он в своих грехах! – священник даже покачал головой. – Сколь обстоятельной была его исповедь! С каким трепетом принял он Святое Причастие! Его умиленное лицо до сих пор стоит перед моими глазами! – батюшка сокрушенно вздохнул и продолжал дальше: – По окончании причащения я просил его величество не отказываться более от лекарств. И он обещал впредь беспрекословно выполнять все предписания врачей. Я вернулся домой и три дня радовался тому, что за мной более не присылают, полагая, что, если бы состояние императора ухудшилось, меня, несомненно, тут же вызвали бы.

– И больше вы не видели государя? – спросила Марья Алексеевна.

Отец Алексий замялся.

– Я же видел, как восемнадцатого числа вы заходили во дворец! – недоуменно перебил Петя.

– Да, это так… – как-то неуверенно произнес батюшка. – Меня просили об этом не рассказывать. В тот день я случайно проходил мимо дома Папкова. Завидев меня, с крыльца быстро сошел генерал Дибич и просил немедленно исповедовать и приобщить государя. Я сходил за Святыми Дарами и тотчас вернулся во дворец. Генерал провел меня в опочивальню государя. Я был здесь впервые, ибо в прошлый раз причащал его величество в кабинете. Государь лежал на кровати за драпировкой. Лица его не было видно, поскольку комната освещалась одной только лампадой в красном углу. Рядом никого, кроме меня и Дибича, не было. Я дал государю глухую исповедь и приобщил Святых Таин.

– Какую исповедь? – не поняли ребята.

– Глухую – повторил отец Алексий. – Поскольку государь был очень слаб и не мог говорить, я просто прочел над ним разрешительную молитву. Обычное явление в подобных случаях.

– И вы не остались с государем до последнего его вздоха? – удивилась Марья Алексеевна.

– Нет, – г рустно покачал головой отец Алексий. – Я выразил было готовность не отходить от его величества до самого конца. Но генерал тотчас вывел меня из дворца, дав понять, что в моих услугах более не нуждаются. О смерти императора я узнал только на следующий день, вместе со всеми.

– И это не наводит вас на сомнения? – спросил Павел.

– Какие сомнения, мой мальчик? – удивленно переспросил отец Алексий.

Но Петя, догадавшись, куда клонит Павлик, дернул друга за рукав.

– Павел, уймись же! – прошептал он. – Отец запретил об этом с кем-либо говорить.

– Сомнения в том, что вы исповедовали и причащали именно императора? – не обращая внимания на друга, продолжал Павел.

Тут уж вмешалась Марья Алексеевна:

– Павлик, ну что ты такое говоришь! Что за глупости! Мне стыдно за тебя! Простите нас, отец Алексий! Ребята просто сильно переволновались. Они очень тяжело переживают смерть государя. Пойдемте, дети! – с трого взглянула она на сыновей.

– С Богом, Марья Алексеевна, с Богом! Хоро шие у вас мальчики, вам нечего стыдиться, – священник еще раз благословил семейство и поспешил откланяться.

– Павел! Если ты еще раз заведешь разговор на эту тему, я вынуждена буду пожаловаться Андрею Петровичу! – госпожа Никольская строго посмотрела на пасынка.

Павлик опустил глаза:

– Простите меня! Я обещаю, что больше ни с кем не заговорю об этом!

– То-то же! – произнесла Марья Алексеевна и направилась к экипажу, ожидавшему их у ворот монастыря.

* * *

А вечером в гости к Никольским зашел Лакиер. Он был очень взволнован и, отказавшись от ужина, прошел в кабинет полковника.

Андрей Петрович усадил доктора в кресло подле письменного стола, а сам устроился напротив и вопросительно взглянул на гостя. Тот мялся, явно не зная, как начать разговор. Полковник закурил трубку и спокойно ждал.

– Как у вас жарко, – вымолвил наконец Борис Львович. Он достал носовой платок и отер пот, обильно выступивший на лбу.

– Да, Гаврила явно перестарался, растапливая печь, – ответил Никольский.

Он подошел к окну и приоткрыл форточку.

– Итак, о чем вы хотели со мной поговорить? – осведомился полковник, возвращаясь на свое место.

– Что вы думаете по поводу слухов, расползающихся по городу? – спросил гость.

– Вы имеете в виду этот бред, будто государь не умер от горячки? Я и раньше это слышал. Кончина императора оказалась для всех слишком внезапной. Стоит ли удивляться, что такое событие тут же обросло различными слухами и сплетнями! Но все это чистый вздор. Уж мы-то с вами это знаем, не так ли? – спокойно ответил казак.

– Я бы не был в этом так уверен, – Борис Львович серьезно посмотрел на Никольского.

– И это говорит мне врач, принимавший участие во вскрытии и бальзамировании государева тела?! – изумился Андрей Петрович.

– Именно поэтому, дорогой Андрей Петрович! Именно поэтому я имею некоторые основания не отметать полностью эти слухи.

– Я не понимаю вас, Лакиер!

– Мне просто необходимо с кем-то поделиться своими мыслями! Зная вас много лет как порядочного человека и, кроме того, приближенного к государю в последние недели его жизни, я решил именно вам рассказать о своих сомнениях. Возможно, у вас получится их разрешить, – г ость с надеждой взглянул на Никольского.

– Борис Львович, я ничего не понимаю. Прошу, выражайтесь яснее! – немного раздраженно произнес полковник.

– Хотя, может быть, я ошибся насчет вас… – пробормотал себе под нос Лакиер. – Меня щедро вознаградили, – гость покрутил на пальце массивный золотой перстень, украшенный изумрудом. – Но при этом дали понять, что не следует распространяться о том, чему я был свидетелем. Но я не в силах более молчать, эти мысли сведут меня с ума! – воскликнул он. – Андрей Петрович, могу ли я быть уверен в том, что все, что я сейчас скажу, останется между нами?

– Я даю вам слово казака, – Никольский внимательно смотрел на доктора.

– Дело в том, – Борис Львович оглянулся на дверь и, хотя та была плотно закрыта, понизил голос, – дело в том, дорогой Андрей Петрович, все не так уж просто с болезнью и смертью государя, как об этом сообщают официально.

Ни один мускул не дрогнул на лице Никольского:

– Вы что же, полагаете, что государь умер не своей смертью?!

– Нет-нет, что вы! Бог с вами! Я совсем не про это! Но результаты вскрытия не совсем отражены в поставленном диагнозе…

– В который раз прошу вас выражаться яснее, любезный!

Гость определенно все больше нервничал, то бледнел, то краснел, беспрестанно теребил кольцо на пальце.

– Официальная причина смерти государя – горячка с воспалением мозга, но на самом деле вскрытие этого не подтверждает! – выпалил наконец доктор.

– Ну, Виллие говорил еще о возможности малярии или брюшного тифа…

– Для этого тоже недостаточно симптомов. – От чего же тогда скончался император?

– Я ума не приложу, как этого не заметили царские медики! Ни Дмитрий Климентьевич Тарасов, ни Яков Васильевич Виллие! Или… они просто не хотели замечать… Хотя все признаки налицо… В общем, – собрался он наконец с духом, – мое личное мнение, что у покойного была застарелая французская болезнь1414
  Имеется в виду сифилис.


[Закрыть].

– Что?! – Андрей Петрович побагровел от гнева. – Как вы смеете такое утверждать!

– Я лишь высказываю свое мнение как врач и, заметьте, совсем не стремлюсь его афишировать, – з алепетал Лакиер. – Я не первый год веду врачебную практику, не раз мне приходилось сталкиваться с больными такого рода, особенно среди солдат, участвовавших в заграничной кампании1515
  Имеется в виду заграничный поход русской армии в 1813–1814 гг.


[Закрыть].

– Но для того, чтобы заразиться этой болезнью, необходимо вести соответствующий образ жизни, не находите? Все, что я знаю о его величестве, полностью исключает возможность подобного диагноза!

– А я бы и не стал утверждать, – Лакиер снова понизил голос и оглянулся на дверь, – что это именно государь заразился этой болезнью.

– Что вы хотите сказать?

– Я не уверен, что тот, кого мы бальзамировали в подвале царского дворца, был император Александр Павлович, – тихо произнес лекарь.

Повисло тягостное молчание.

– В своем ли вы уме, Лакиер? – спросил Никольский.

– Я не имел счастья лично беседовать с государем, но я все-таки неоднократно его видел! А тот человек, что лежал передо мной на столе в подвале, лишь отдаленно напомнил мне государя, – продолжал Борис Львович. – Плюс странный диагноз… Поспешность и необстоятельность, поверхностность, я бы даже сказал небрежность, с которой происходило вскрытие и составлялся протокол… Все это наводит на определенные мысли. А главное, у человека, которого мы вскрывали, все плечи, спина и все мягкие части ниже – все имело темно-оливковый цвет, словно умершего долго били палками. Да и поведение доктора Тарасова меня несказанно удивило…

– А что такое произошло? – встрепенулся полковник.

– Князь Волконский назначил Дмитрия Климентьевича ответственным за бальзамирование. Как-никак он был личным врачом государя на протяжении многих лет. Однако тот не пожелал участвовать в бальзамировании, объяснив отказ сыновними чувствами к императору.

– Ну и что с того?

– Но почему он не захотел подписывать протокол вскрытия? Кстати, вы, кажется, заходили к нам в то время, когда происходило бальзамирование?

– Да, по ошибке. Но Чернышев сразу выпроводил меня из комнаты.

– А вы ничего странного не заметили?

– Нет, что-то не припомню.

– А не показалось ли вам странным, что голова покойного императора была обрита наголо? Ведь не было даже бакенбардов, с которыми император никогда не расставался при жизни!

– Да, пожалуй. Но я счел это необходимым действием для процедуры вскрытия.

– Помилуйте, для вскрытия черепа не требуется бритье бакенбардов! Не кажется ли вам теперь этот поступок цирюльника прямо-таки кощунственным по отношению к покойному царю?

– Конечно! Поэтому я склонен предположить все же, что император сам захотел сбрить бакенбарды перед кончиной.

– Но кто, находясь при смерти, будет думать о своих бакенбардах?! – с просил Борис Львович.

Никольский беспомощно развел руками. Лакиер же загадочно посмотрел на него и сам ответил на свой вопрос:

– Тот, кто хочет сделать гипсовую маску своего лица.

– Я слышал, что после смерти с лица императора была снята гипсовая маска, – произнес полковник.

– Но, опять же, зачем было нужно брить бакенбарды? С бакенбардами гипсовый лик покойного императора был бы более похож на его лицо.

Никольский не знал, что сказать.

– А вот когда снимают маску с лица живого человека, – продолжал лекарь, – которому хотят причинить как можно меньше беспокойства, естественно, сначала прибегают к бритью.

– То есть вы утверждаете, что маска была сделана при жизни императора? – уточнил Никольский.

– Мне кажется это единственным логичным объяснением.

– Но зачем выдавать ее за посмертную?

– А это уже вопрос не ко мне, любезный Анд рей Петрович!

Никольский вновь задумался, а Лакиер продолжал:

– А запах, сударь? Неужели вас не удивил запах в помещении, где мы производили вскрытие?

– Да, пожалуй, запах был резковат.

– Не то слово! Это был трупный запах, прошу заметить, который исходит обычно от двухтрехдневного мертвеца. Кстати, на теле имелись и вполне характерные трупные пятна. Но Яков Васильевич упорно не хотел их замечать, по крайне мере, в протоколе пятна не зафиксированы. А нам тогда пришлось выкурить с десяток сигарет, иначе в комнате невозможно было бы находиться! Между тем со времени смерти государя прошло чуть более суток!

– То есть вы полагаете, что государь скончался ранее объявленного официально срока?

– Может быть, но к чему тогда было скрывать это несколько дней?! А возможно, опять же повторюсь, возможно, это вообще был не государь. И у меня даже есть догадка, чье именно тело мы могли вскрывать.

– Чье же?

– Семнадцатого декабря в гарнизонном лазарете умер унтер-офицер Струменский. Я как-то видел этого солдата при жизни и был поражен его сходством с государем. В полку, говорят, его даже называли «Александром Вторым». В шутку, конечно. За побег из-под ареста Струменского прогнали сквозь строй, отчего он и умер через несколько дней. Вот вам и кровоподтеки на спине. Да еще с похоронами его вышла несуразица: тело внесли в церковь для отпевания, а куда оно потом делось, никто не знает.

– Две недели назад на моих глазах погиб еще один человек, очень похожий на императора, – задумчиво произнес Никольский. – Только это было в Крыму. Его там же спешно и похоронили. Вы, полагаю, ни за что бы не перепутали двухнедельного мертвеца с только что умершим?

– Конечно нет! – согласился Лакиер. – Хотя… Помните эту странную историю с собаками у дворца?

– Да, по приказу Волконского мы перестреляли тогда несколько десятков бродячих псов. Но я не нахожу здесь ничего странного – в Таганроге всегда было полно бездомных собак.

– А как же тот неистовый вой, который наводил ужас на всю округу?

– Вой действительно был ужасный, – согласился Никольский.

– И где же собирались эти бродяги, позвольте спросить?

– Перед дверью в подвал.

– А если бы нужно было сохранить труп человека на какое-то время, где бы вы его спрятали?

– В ле́днике, в подвале…

– Не кажется ли вам, что теперь все становится на свои места и все странности находят свое объяснение?

– Не знаю, не знаю… По-вашему, выходит, что тело государя где-то спрятали, а Дибич, Волконский, Виллие, Тарасов и Штофреген – все в сговоре. Но зачем это им?

– Есть еще вариант – г осударь вовсе не умер, но тайно покинул престол. Вспомните про маску.

– Но разве в интересах Виллие и Тарасова идти на подмену? Ведь именно их, как врачей, смерть государя ставит в весьма щекотливое положение.

– Да, на это может решиться только очень преданный государю человек, – согласился Лакиер.

– Что ж, и Яков Васильевич, и Дмитрий Климентьевич из таких и будут, – вынужден был признать полковник.

– Тогда, дорогой Андрей Петрович, мы не можем утверждать, будто исчезновение императора не могло иметь места при безусловной охране тайны ее соучастниками, – подытожил довольный Борис Львович.

– Мне говорили, что государь уже несколько лет хотел абдикировать1616
  Абдикировать – отрекаться от власти, собственности.


[Закрыть], я и сам слышал это от него в Ореанде, – в задумчивости произнес Никольский. – Но все-таки мне не верится, что он решился на такое! Как бы там ни было, – Андрей Петрович пытливо посмотрел на гостя, – мы не имеем права разглашать наши сомнения. Слухов и так предостаточно.

– Совершенно с вами согласен, сударь! Будем хранить эту великую тайну в память о нашем любимом императоре! – Лакиер, подойдя к окну, стал всматриваться в безнадежно-черную ночную мглу.

Под окном вдруг послышался шорох. Гость вздрогнул.

– Кто это там?

– Кошки, наверное, – пожал плечами Никольский.

Он закрыл форточку.

– Итак, Борис Львович, можете ли вы мне теперь пообещать, что более никому и никогда не расскажете о своих догадках? Вы же понимаете, что это сулит неприятности не только вам, но и всей империи! Армия и общество и так в растерянности. Сначала присягали одному наследнику престола, послезавтра – надо будет присягать другому. А если еще вдруг выплывет наружу все то, чем вы со мной сегодня поделились…

– Не продолжайте, Андрей Петрович! Мне и так все понятно. Это грозило бы империи небывалыми потрясениями. Так что лучше я просто забуду об этом разговоре.

– Вот и правильно! Я тоже забуду о нем. Тем более у нас нет никаких доказательств. Не смею больше вас задерживать.

Андрей Петрович щелкнул дверным замком, и мужчины вышли из кабинета.

– Простите, Андрей Петрович, за беспокойство! – стал раскланиваться в прихожей Лакиер, надев пальто.

– Ну что вы! Я бесконечно польщен вашим доверием! – ответил полковник.

– Передайте, пожалуйста, мои извинения Марье Алексеевне.

– Непременно передам!

Гость повернулся к входной двери, но та вдруг распахнулась, едва не стукнув Бориса Львовича по носу, и в дом влетел сначала Павлик, а затем и Петя. Увидев Никольского и Лакиера, они остановились как вкопанные.

– Здравствуйте, извините! – пролепетали они, краснея.

– Что за невоспитанность! – в озмутился Андрей Петрович. – Разве можно так влетать в дом! Да еще в такое позднее время! Где вас носило?

– Мы были на конюшне, – сказали, вжимая головы в плечи, мальчики.

– Снова с Гаврилой болтали? Это переходит уже все границы! Придется мне вновь сослать его в поместье. А вы, судари, отправляйтесь к себе! Поговорим завтра!

Мальчики опрометью бросились в свою комнату. И только когда за ними захлопнулась дверь, Петя все же спросил у Павлика:

– Где же ты был все это время? Ты же вышел из конюшни намного раньше меня…

А полковник Никольский, проводив гостя, отправился в свою спальню. Ему и в голову не приходило, что под окном его кабинета шуршали вовсе не кошки…

* * *

Двадцать девятого декабря Таганрог провожал государя в последнее путешествие. Здесь еще никто не знал ни о восстании декабристов, вышедших на Сенатскую площадь в далеком Петербурге четырнадцатого декабря, ни о только что начавшемся бунте в Черниговском полку. Ничто не отвлекало таганрожцев от их скорби по любимому государю, с которым они расставались уже навсегда.

Путь похоронной процессии лежал через девять российских губерний в северную столицу, где в Петропавловском соборе, рядом с могилами царственных предков, ожидал императора Александра Павловича последний приют.

Конвоировал кортеж лейб-гвардии казачий полк, а колесницей, на которую был возложен гроб, управлял неизменный кучер его величества Илья Байков. «А в бороде-то его стало намного больше седых волос», – отметил про себя Гаврила, сумевший пробраться в первые ряды. Увидев в толпе кучера Никольских, царский возница демонстративно отвернулся: Байкову до сих пор было стыдно за свою болтливость, там, в портовом трактире.

Народ провожал катафалк до городской черты. Многие стояли на коленях, плакали и крестились вслед удалявшемуся кортежу. Но другие перешептывались о том, что под крышкой царского гроба упрятана кукла-вощанка, а сам император жив-здоров! Недаром императрица осталась в Таганроге и не захотела сопровождать гроб в Петербург! И Волконский, который всегда был неразлучен с императором, тоже не поехал!

Петя и Павлик с тревогой прислушивались к разным сплетням, доносившимся со всех сторон, и не знали, чему верить. У Павлика в ушах еще стояли слова Лакиера, случайно подслушанные им вчера под окнами отцовского кабинета, когда он возвращался из конюшни.

«Официальная причина смерти государя – горячка с воспалением мозга, но на самом деле вскрытие этого не подтверждает…», «Все признаки налицо…», «Я не уверен, что тот, кого мы бальзамировали в подвале царского дворца, был император Александр Павлович…».

– Смотрите, отец Алексий! – воскликнул Гаврила, указывая на одного из сопровождавших кортеж.

Действительно, это был духовник Никольских. Он ехал в одном экипаже с молодым широколицым человеком, одетым с иголочки.

– Надо же, какая честь выпала нашему батюшке! – у дивился Петя. – Сопровождать похоронную процессию самого императора!

– А кто это рядом с ним в коляске? – с просил Павлик.

– Это Тарасов. Тот самый лекарь, который позволил царю умереть, – с нескрываемым презрением ответил Гаврила.

– Эх, что же они не позвали Лакиера! Он вот отцу эту самую крымскую лихорадку в два счета вылечил! – вздохнул Петя.

– Я думаю, что дело не в медиках, – сказал Павлик. – Вот и полковник Соломка хотя и не лечился у Лакиера, а тоже выздоровел.

– Все равно Тарасов виноват! – у прямо твердил Петя. – Вот вырасту, уеду в столицу и выучусь на врача, чтобы больше ничего подобного в России не повторилось! – пробурчал он, чуть ли не с ненавистью глядя на Дмитрия Климентьевича.

Павлик вздохнул. Эх, знали бы Петр и Гаврила то, что знал он! Но маленький Павлик Вершинин умел хранить чужие тайны…