Текст книги "Моя милая Софи"

Аверонский предложил папку с меню, но Софи скромно ограничилась чашкой кофе с бальзамом и крошечным пирожным. Официантка принесла заказ, а в кафе тем временем вошли еще двое молодых людей: один в костюме и с дипломатом, другой – с кожаным пиджаком, перекинутым через плечо. Впрочем, Софи быстро забыла обо всех, кроме Александра, сидящего напротив и невозмутимо помешивающего черный кофе ложечкой. Горячий напиток растекся внутри живительным теплом, да и одежда потихоньку начала просыхать. Софи было хорошо. Очень хорошо. Они не говорили о его проклятии, не обсуждали философских проблем и не вспоминали о том, что еще вчера были непримиримыми врагами. Здесь и сейчас это было правильно – неторопливая беседа о пустяках, – здесь и сейчас весь мир отступил на задний план.

Неожиданно Александр, сидящий вполоборота к окну, отодвинулся от стола.

– Прошу прощения, я сейчас вернусь.

И вышел из зала.

Софи нерешительно оглянулась. Что же он там увидел, за окном? Что или кого? Все те же машины, какая-то женщина с желтой корзиной… Или это у нее не корзина? Сердце затрепетало, щеки вспыхнули и растерянный взгляд забегал по бутафорским средневековым стенам, словно серый булыжник мог успокоить и унять дрожь.

– Это судьба, – сказал вернувшийся Аверонский, протягивая ей цветы. – Прости, что не розы и не лилии, но это… символ. Так сложилось.

Софи зарылась носом в желтые хризантемы. От смущения все слова растерялись. Она молча смотрела на Аверонского поверх невзрачных осенних цветов. Тот легонько коснулся ее пальцев, обхвативших букет.

– Александр, – начала она, еще не зная, что собирается сказать. Само имя, казалось, звучало признанием. – Я многим рискую сегодня. Даже не представляю, что бы сказал дядя Андрей, увидев нас здесь…

– Очень бы удивился, узнав о твоих дурных привычках, вроде курения.

– Ну да.

– К тому же, главный приз достался бы именно мне, – засмеялся Аверонский. – Килограмм серебряных гвоздей и что-нибудь из фамильных драгоценностей: кол с резной рукоятью, например.

– О, Макс отлично их делает. Для него это смысл жизни.

– Да какой смысл жизни может быть в десять лет? Игра, Софи, детская игра в серьезную, взрослую цель.

– Он настроен весьма воинственно.

– Пока, – улыбнулся Аверонский. – Пока не наступило время первых влюбленностей, ночных клубов, мотоциклов и пива. В лучшем случае он просто забудет меня, как кошмарный, но увлекательный сон.

– А в худшем?

– Разочаруется. Привыкнет тихо издалека ненавидеть, смирившись с участью очередного неудачливого охотника на вампиров. Так уже не раз бывало и еще не раз будет.

– И все равно дядя мне не простит.

– А кто ему скажет? – полюбопытствовал Александр. – Итак, куда поедем дальше?

– Вы весь день собираетесь путешествовать?

– А ты предпочитаешь вернуться?

– Меня ждут дома, Александр.

Софи искренне надеялась, что сожаление в ее голосе прозвучало не слишком явственно.

Аверонский кивнул и улыбнулся каким-то своим мыслям.

– Как скажешь.

***

Дождь давно угомонился, и после душного кафе влажная прохлада улицы показалась сущим блаженством. Спрыгнув с низенького каменного крылечка, Софи по-детски перемахнула через прозрачную лужицу на потрескавшемся асфальте, тряхнула волосами, закидывая их за спину.

И обмерла.

Возле «шестерки», задрав одну ногу на капот, стоял недавний курильщик с крыльца и завязывал шнурок на стоптанном берце. Грязи на том налипла тонна, и половина этой тонны уже была заботливо размазана по капоту. Вокруг курильщика с машиной мелкими, нервными шажками мерил периметр парковочного места еще один парень: рыжий, с глубокими залысинами на продолговатой, как яйцо, голове, как-то криво нахлобученной на тощую шею, и отчетливой печатью недавней отсидки на физиономии.

На лице Александра не дрогнул ни единый мускул. Он на мгновение ободряюще обнял Софи за плечи: не переживай, все в порядке, – и та чуть успокоилась от этого молчаливого покровительства, хоть и понимала: что бы ни назревало, оно не могло хорошо закончиться. Набор прелестей бытия, похоже, себя еще не исчерпал.

Софи вздрогнула, когда оба парня заметили их с Аверонским приближение.

– Прошу прощения, – сухо заговорил Александр, но от Софи не укрылись нарастающие вибрации ярости в его голосе. – Мы вам не слишком помешаем, если сядем в свою машину и уедем?

Рыжий ощетинился. Курильщик снял ногу с капота.

– Умный, что ли? – засопел он.

– Да нет, такое же быдло, как ты.

Курильщик засопел еще усерднее.

– Ну что, комерс, – скучно протянул тихий голос того, кто неслышно подошел со спины.

Софи несмело оглянулась: их оказалось двое. Те самые одетые с иголочки мужчины, что пару минут назад мирно обедали за соседним столиком. А эта пара, стало быть, шестерки. Или, что вероятнее всего, шестерки все, кроме бледного и грустного человека в костюме – этакого средоточия вселенской скорби.

– Поговорим, – предложил он.

Аверонский брезгливо поморщился. Окинул всех четверых свысока своим обычным презрительным взглядом.

– И какие же у нас с вами могут быть общие темы, – произнес он и добавил с издевкой, – господа?

– А такие, – чуть оживился бледный. – Деньги, к примеру. Твои деньги.

– Мои, – усмехнулся Аверонский.

– Слышь, ты! – взвизгнул рыжий и выставил перед собой заточку. Издалека продемонстрировал, но многообещающе. – Давай бумажник и вали!

– Спокойно, Рома, не шуми, мы все решим полюбовно, – перебил курильщик. – А ты, комерс, не борзей. Роме человека прирезать – раз плюнуть. Понял?

– Вот этим, что ли, прирезать? – Аверонский кивнул на ножик. – Средь бела дня?

– Не, блин, вечера дождемся.

– Оптимисты. Вы бы хоть чулки на головы натянули.

– А ты ничего не путаешь? – обратился вдруг бледный к курильщику. – Точно он?

– Б… буду! Он за этот веник знаешь сколько отстегнул?

Софи вздрогнула и прижала цветы к груди. Ног под собой она уже не чуяла, но тут все взгляды вперились в нее, и земля куда-то поплыла.

– А может, бабу твою пощипать, а? – на взводе выпалил рыжий Рома. – Может, посговорчивее станешь?

И вот это была ошибка. Подонок рванулся к оцепеневшей Софи, выкидывая вперед свободную руку, и уже почти схватил ее. Аверонский среагировал мгновенно. Разворот, захват, вывих, хруст – и жуткий болевой вопль. Рома взревел:

– Гнида!

Нож его неисповедимыми путями очутился в руке Александра, а сам он, скуля и хрипя от боли, повис в его железных объятиях с пережатым горлом. Лезвие плашмя прижалось к багровой щеке.

– Александр, – прошипел Аверонский. – Будем знакомы.

Скрюченными пальцами правой руки Рома пытался ослабить душивший его захват, левая болталась вдоль тела. Курильщик выхватил откуда-то еще один нож и нацелил на Аверонского. Тот чувствовал, как знакомая сила щекочет мышцы. Еще немного, еще чуть-чуть…

– Не советую, – холодно предупредил он, поворачивая трофейный ножик лезвием к коже своего заложника.

Курильщик метнул затравленный взгляд на бледного. Ноль эмоций. Второй тип, в кожаном пиджаке, тоже представлял собой последнюю стадию окаменения.

– Пусти его! – рыкнул курильщик. – Ну?

Аверонский медленно поднял голову и, когда его губы почти коснулись побагровевшего уха жертвы, вкрадчиво произнес:

– Скажи им, что я не выпущу тебя до тех пор, пока здесь не останется ни единой живой души, кроме меня и девушки. Ни единой живой души.

– Он… – захрипел рыжий, – он говорит…

– Уходите, – вдруг прошептала Софи. По щекам незаметно потекли слезы. – Пожалуйста, уходите, иначе он убьет его. И вас убьет. Пожалуйста, послушайте меня, уходите!

– Заткнись! – рявкнул курильщик. Нож в его ладони противно подрагивал.

– Все верно, – выдохнул Аверонский на ухо рыжему, и лезвие ножа поползло по потной щеке. Рома заскулил, царапая ногтями сдавившую его руку, но Аверонский даже не шелохнулся. Порез набух кровавыми каплями, и Софи увидела, как наливаются желтым огнем глаза под тяжелыми веками, и зарождается в желтом огне голодное, плотоядное вожделение; как подрагивают красивые губы, и между ними влажно поблескивают уже не человеческие, но еще не вампирские клыки; как жадно втягивается затуманенный кровью воздух сквозь сжатые зубы. Софи привалилась к машине, сползая на землю и содрогаясь от рыданий.

Курильщик попятился, споткнулся, грохнулся и подскочил, как ошпаренный. Нож звякнул об асфальт, и парень бросился бежать со стоянки прямо в парк, ломясь через кусты. Оставшиеся двое все еще стояли, но Софи видела сквозь завесу слез их перекошенные ужасом лица. Ни следа недавнего хладнокровия, ни тени снобизма – только первобытный, животный ужас.

– Пошли вон! – прошипел Аверонский, и вот тут они, словно вырвавшись из пут, кинулись прочь. Взревел мотор, бордовая «Ауди» развернулась, помяв задом древний «Жигуль», и с визгом вылетела со стоянки. Не прошло и пяти секунд, как из кафе с воем выскочил дед, владелец многострадальной «копейки», и не долго думая, разразился такой отборной русской матерщиной, какую ему в двух шагах от кладбища не то что произносить – знать было не положено. Потом его внимание привлек Аверонский, и дед, подозрительно сощурив глазки, бодрыми шажками засеменил к нему по лужам.

– Извольте дать объяснение!

Аверонский с трудом оторвался от созерцания вяло ползущих по коже, по лезвию капель крови – он не мог… Он – не мог! – и оттолкнул уголовника от себя. Тот накрыл изрезанную щеку и шею ладонью и, тихонько поскуливая, заковылял в те же кусты, за которыми скрылся его приятель.

– Извольте! – деловито орал дед, размахивая руками. – Кто ответит за это безобразие? Кто оплатит ремонт моего автомобиля? Кто…

Аверонский подхватил подмышки сидящую на корточках и зажавшую ладонями уши Софи и почти силком затолкал в машину. Дед все вопил, и Аверонский подумал, что он вот-вот начнет бросаться на его «шестерку» и требовать возмещения ущерба, а если это не выгорит, ляжет поперек дороги. Он не ошибся. BMW уже отъезжал, а старик все бежал за ним, самозабвенно матерясь.

***

Кусая губы и глотая рыдания, обхватив себя руками за плечи и пряча под волосами мокрые глаза, Софи смотрела в ветровое стекло. Слезы катились по щекам и разбивались о сырые, забрызганные грязью бутоны хризантем. Софи не знала, о чем плакала. Обо всем. О море, оставшемся далеко-далеко, за невообразимыми расстояниями и временами: она могла вернуться, но разве это было бы то же море? О человеке, шедшем с ней рядом по сырому песку: поверни голову, разве это был тот же человек? О несчастных желтых хризантемах, рассыпавшихся по ее стиснутым коленкам: разве сорванные, они продолжали жить? Об утре, когда все казалось простым и ясным. О коробке с красками и холодных трамваях. О матери, уехавшей в Москву, и о том, что некуда, не на кого было выплеснуть накопившееся, наболевшее в душе. А еще о бесчеловечности, о беспричинной жестокости, о насилии, о собственной беззащитности, о несправедливости, о безбожии, о злобе, о ненависти. О любви…

Машина резко затормозила, вильнув на обочину. Софи вздрогнула, ремень удержал ее в кресле, но цветы посыпались с колен под ноги, и она инстинктивно потянулась за ними. Хлопнула дверца со стороны водителя, и через секунды распахнулась другая.

– Что ты делаешь? – выдохнул Александр ей в лицо, заставляя вылезти из машины.

Софи недоуменно и испуганно заморгала.

– Что ты со мной делаешь?! – он крепко стиснул ее за плечи – не отстранишься, не вырвешься. – Чего будет стоить вампир, не способный убить?

На покрасневшем, залитом слезами лице Софи проступило понимание.

– Чего?! – не дождавшись ответа, Аверонский раздосадовано, нетерпеливо встряхнул ее.

– Любви, наверное, – прошептала она.

У нее случались романы со сверстниками, но никто и никогда не целовал ее так, как он в ту минуту: исступленно, ненасытно – так, что растаяли мысли и размазались краски, небо упало под ноги и растеклось бескрайним свинцовым океаном с ватными островками туч, а звуки потонули в грохоте сердцебиений. Чувства пришли в смятение, и в неуемном, блаженном томлении, запрокинув голову, выгнувшись, вжимаясь в него, она отвечала. Неумело, но вместе с тем страстно и безудержно, впитывая в себя обжигающие касания его губ, словно это был последний раз, когда они могли вот так наслаждаться друг другом. На берегу моря поцелуй казался нежным и боязливым, Александр будто пробовал ее на вкус, сдерживаясь, опасаясь спугнуть. Теперь он не пробовал, он брал, и она отдавалась – вся, без остатка.

– В кого ты меня превращаешь? – простонал он, прижимая ее к себе, гладя, целуя влажные щеки и виски, зарываясь носом в волосы, пахнущие морем и соленым ветром. И сквозь все преграды одежды она ощущала, как разгорается в нем мучительный огонь желания.

Софи вырвалась, напуганная случившимся. Забилась обратно в машину, пряча лицо за волнами волос.

– Не надо, – выдавила едва слышно сквозь сцепленные пальцы, прижатые к губам. – Прекратите. Вы же знаете, что этого – нельзя, вы же понимаете.

– Любой мужчина был бы глупцом, если бы не хотел тебя так, как я хочу, – хрипло произнес Александр.

– На какой-то короткий миг мне показалось, – с усилием сказала Софи, пытаясь не обращать внимания на его последние слова, – что вы изменились, что проклятие вернуло вам не только восприимчивость к боли и холоду, но и совесть, и милосердие, и способность ценить человеческую жизнь. Но это заблуждение, да? Вы не способны измениться, в вас все та же жажда крови.

– Ты можешь это исправить, Софи.

– Нет, пока сами не решите. Но вам все это ни к чему.

– А ты попробуй. Ведь тебе хочется?

Софи вскинула голову.

– Мне хочется, чтобы вы вообще не рождались, чтобы не существовало на свете ни вас, ни подобных вам, чтобы мои сны очистились от гадких кровавых драм, которые вы разыгрываете на ночных улицах! Мне хочется спать спокойно и не видеть во сне ваших глаз, вашей жестокой ухмылки, не слышать вашего голоса и никогда – слышите? – никогда не прикасаться к вам!

Ее голос сорвался на крик. Захлебнувшись словами, она сдавила голову ладонями и уткнулась локтями в колени, из последних сил сдерживая колючие слезы. Ненавижу, точно маятник, билось от виска к виску, ненавижу, ненавижу… Ненавижу, потому что не могу не любить.

– Ну-ка повтори это, – наклоняясь, попросил Аверонский.

– Ненавижу, – всхлипнула Софи, – потому что…

И осеклась. Он не мог этого слышать! Не умел читать мысли, даже вампиром не умел.

– Я отвезу тебя домой, – сказал Александр, – и ты забудешь сегодняшний день, поняла? Или нет, лучше доедем до автобусной остановки, а дальше сама доберешься.

Он сел в машину. Софи следила за ним, не смея шелохнуться, но не дождалась больше ни слова.

В который уже раз за день зарядил дождик, подернув серой пеленой проносящиеся мимо дома и деревья. На остановке Софи не стала ждать, пока Аверонский выйдет, чтобы открыть ей дверь. Церемонии теперь были ни к чему. Она выбралась из «шестерки», повесила на плечо сумку и раскрыла зонт.

– Спасибо вам, – сказала, прежде чем захлопнуть дверцу. – Спасибо за замечательный день, Александр. Я все-таки не забуду.

– Я тоже, Софи, – отозвался он глухо. – Я тоже.

Ежась на ветру, Софи смотрела, как он уезжает. Пронизывающий, колючий ветер обнимал ее за плечи, дождевая завеса скоро заволокла хищный ускользающий силуэт машины, и Софи наконец дала волю душившим ее слезам. Горло пережало беззвучным криком. Одна среди дождя и чужого равнодушия, одна среди уставших, озлобленных на непогоду людей, топчущихся под навесом остановки в ожидании транспорта, одна – потерянная в огромном городе, потерянная в собственной жизни. Скорее бы пришел автобус и увез ее – куда угодно, наугад! Потому что выносить это гнетущее одиночество уже не хватало сил.

Автобус приехал. Заторопились люди, выныривая из-под навеса и забираясь на подножки, а Софи не двинулась с места: может, потому что он ехал в противоположную от дома сторону, а может, потому что ей вообще никуда не было нужно. В квартире, где Макс с маниакальным усердием конструировал очередную вампирскую ловушку, а дядя Андрей равнодушно пялился в телевизор, ее ждала новая акварель, но и она вдруг утратила притягательность и потеряла смысл. Что-то важное ускользало от Софи сейчас, норовя раствориться в унылом преддверии ранних октябрьских сумерек, что-то неуловимо просачивалось сквозь пальцы. И автобусы, периодически тормозящие у остановки, и Макс, и дядя Андрей были так же далеки от этого загадочного «чего-то», как сама она была далека от ясности в сознании. Стойкое чувство забытого довлело над Софи, словно Аверонский увез с собой частицу, принадлежавшую ей. Она даже проверила карманы: на месте ли телефон и кошелек. Ничего она не забыла: ни зонтик, ни сумку, ни желтые хризантемы…

Софи отвернулась от идущего в центр троллейбуса, доставая из кармана куртки мобильник и чувствуя на себе беглые взгляды пассажиров. Вызов шел вечность: из настоящего – в прошлое, из одной половинки расколовшегося мира – в другую.

– Макс, передай отцу, я не приду ночевать, – опустив приветствия, проговорила Софи. – Девочки позвали в Юрмалу, переночую у кого-нибудь, я пока не договорилась. Пусть не волнуется, со мной все в порядке.

Конечно, он не поверил и, разумеется, начал возражать.

– Я уже совершеннолетняя, Макс, – нетерпеливо перебила Софи. – Буду осторожна, ладно?

И не дожидаясь новой порции протестов, оборвала связь.

***

Десятки раз этот особняк вторгался в мучительный бред ее полуночных кошмаров. Десятки раз проклятая каменная гробница, пропитанная густым мраком ночи и смертельным холодом, маняще раскрывала перед ней свои двери, и она против воли входила. И мерещились ей страхи загробного мира: гул голосов, протяжные стоны из-под земли, отзвуки легкомысленного женского смеха, мечущиеся по черным углам, будто играющие в прятки, и вой ветра в дымоходе камина, и взгляд… О, этот тяжелый взгляд – единственное, что здесь действительно жило: реальная, ощутимая угроза. Взгляд дома, хранящего в своих стенах воспоминания о каждом судорожном рывке борьбы, о каждой капле пролитой крови, о каждой высосанной жизни, и щедро источающего эти воспоминания во мглу гостиной, коридоров, спален. Кто бы мог вообразить, что однажды ей захочется очутиться здесь наяву и по собственной воле? Кому бы пришло в голову, что наступит день, когда она променяет тепло и безопасность городской квартиры на лютый холод этого монументального склепа?

Уже стемнело, когда Софи приблизилась к дому Александра Аверонского. Напитанный влагой воздух давил на ссутуленные от невыносимой усталости плечи. Гудящие, стертые до хруста колени сгибались и разгибались с той отупляющей машинальностью, за которой глухой стеной вырастало равнодушие. Километры текли под промокшими насквозь кроссовками. Зонтик, давно сложенный за бесполезностью, висел, обмотанный шнурком вокруг запястья, и мотался из стороны в сторону, ударяясь о влажную джинсовую ткань юбки.

Ровное сияние уличных фонарей отражалось от красных плиточных тротуаров мягким розовым светом, и каменные столбы оград с узорчатыми чугунными пролетами, и изящные силуэты молодых кленов, и редкие огни проезжающих мимо машин плыли в этом сказочном кирпично-розовом тумане, будто кисти в разведенной акварели. Даже тучи, низко надвинувшиеся на черепичные крыши особняков, были расцвечены в пастельные тона.

Устало плетясь по нескончаемому шоссе, Софи уже не верила, что когда-нибудь доползет до цели. И горько жалела об эмоциональном порыве, занесшим ее в глухой осенний вечер чуть ли не на край света. Кто ее тут ждал? Кому она тут была нужна?

Свернув на знакомый узкий тротуар, Софи добрела до неожиданно распахнутых настежь ворот, за которыми начиналась частная территория – владения Аверонского. В будке охранника не горел свет, да и фонарь над въездом оказался погашен. Софи в нерешительности остановилась, ощущая темный, пронизывающий страх: словно незримый кулак уперся в грудь и не пускал дальше. Потекли минуты: закапали в пустоту секунды, и каждая все беспощаднее обличала ее присутствие, прорисовывала ее контуры на фоне розового ночного блеска точными и резкими, как взмахи ножа, штрихами; вырезала, выдирала из дождливой завесы и обнажала перед колючими, цепкими глазками черных окон огромного особняка. Они смотрели друг на друга: вымотанная, замерзшая девушка и враждебная каменная громада. Потом Софи двинулась по дорожке вдоль геометрически правильных газонов и клумб к крыльцу. Уныние потащилось следом, и вдруг почудилось, будто неприступные стены дрогнули, чернота в оконных проемах рассеялась, и дом тряхнул ветошь жутких легенд и превратился в обычное строение с мрачными, сырыми подвалами: в старика, утомленного скукой, постылыми буднями и монотонным тиканьем настенных часов.

Поднявшись по ступенькам на широкое каменное крыльцо под козырьком, Софи надавила на кнопку звонка. Стены не пропустили наружу ни звука. Минуты все капали в оставшуюся за спиной сырость, а открывать дверь никто не спешил.

Вот и все, в оцепенении подумала Софи, неожиданно ощутив, как гулко стучит в груди сердце. И задрожала всем телом, привалилась плечом к дверному косяку, прислонилась к нему виском. Зачем она пришла сюда в дождь, в холод? Зачем притащилась в этот пустой, покинутый дом, в чужую жизнь, куда ее никто не звал и не желал видеть? В жизнь, где все живое, все человеческое давно умерло, давно сгнило и прахом покрыло дно памяти? Вжимаясь соленой от слез щекой в гладкое дерево косяка, Софи сотрясалась в урагане внутренней истерики. То ли смех, то ли рыдания разрывали грудь, и сердце болезненно колотилось, уже не умещаясь в своей тесной костяной клетке. С ужасающей ясностью открывалась перед ней реальность: октябрьская ночь впереди, точно глубокий провал могилы, и некуда деваться, негде укрыться. Софи застонала, перекатившись по стене, уткнувшись лбом в дверь и упираясь в нее рукой с обветренными, негнущимися от холода пальцами.

И дверь вдруг тяжело отворилась, совсем чуть-чуть, на пару сантиметров. Софи замерла, а потом надавила сильнее. Теплый воздух ласково лизнул ей щеки.

– Александр? – прошептала она, робко перешагивая через порог и готовясь в любой миг отпрянуть и выскочить обратно в опротивевший октябрь.

Тишина и мрак. Непослушной рукой Софи ощупала стену, щелкнула выключателем, и по просторному холлу разлился приглушенный матовым плафоном желтый свет. Софи сощурилась с непривычки и осторожно затворила за собой дверь. Нерешительно положила на край узкого деревянного комода многострадальный увядший букет хризантем, затем расшнуровала кроссовки. Паркетный пол был идеально чистым, ни соринки, и неожиданно теплым, так что ступать по нему оказалось одно удовольствие. Подумав, Софи стянула с ног мокрые носки и стыдливо затолкала их поглубже в кроссовки. Чужой обуви в прихожей не наблюдалось, только ее собственная, грязная и уже развезшая по полу мокрые следы.

– Александр! – снова позвала Софи уже решительнее, но имя прочно увязло в пустых недрах особняка и не вернулось ни откликом, ни эхом. Аверонский мог находиться на втором этаже и не услышать звонка, а ее голоса и тем более. Или его вовсе не было дома.

В гостиной обнаружился черный рояль с поднятой крышкой. Софи провела пальцами по клавишам, едва касаясь. Так странно: казалось, они еще хранили тепло чужих рук. Она огляделась внимательнее. Легкий налет роскоши в сочетании с утонченным вкусом – в этом был весь Александр. Его стремление к строгой лаконичности неуловимым образом проскальзывало в каждой детали интерьера. Софи питала слабость к вещам и бережно хранила чужие подарки и сувенирные безделушки, в ее комнате царил постоянный творческий бардак. Александр предпочитал исключительно музейные экспонаты. Все предметы в его гостиной, а их было не слишком много, долго путешествовали, прежде чем найти здесь пристанище, и каждый хранил вековую историю. Журнальный столик, если как следует приглядеться, являлся частью массивного старинного гарнитура, украшенного глубокой резьбой: прежде чем вписаться в интерьер, ему укоротили ножки и накрыли толстым стеклом. Остальные составляющие гарнитура присутствовали здесь же: софа и кресла, несколько стульев, комоды, массивные библиотечные стеллажи в целую стену и даже торшеры – все это явно производилось на заказ в едином стиле. Книги в кожаных тесненных переплетах и настенные часы, вполне современный ковер и дивной красоты древнекитайский фарфор – все это пребывало в том расположении, которое соответствовало самым глубинным чувствам хозяина, которое единственно и было для него удобно, в котором он чувствовал себя уютно, спокойно и счастливо. Ни малейшей детали не выбивалось из общей гармонии, ни единого лишнего штриха не перечеркивало того впечатления целостности, которое и составляет само понятие дома.

Усевшись за рояль, Софи с минуту пребывала в нерешительности. Если Аверонский находился наверху, в своей спальне, звуки музыки неизбежно разбудили бы его и заставили спуститься. А если нет, ей нечего было опасаться, никто не потревожил бы ее игры. И прежде, чем она успела что-то решить, пальцы сами легли на длинный ряд черно-белых клавиш. Пробежались, разогреваясь, словно разучивая гаммы, замерли на миг, и уже уверенно, точно, правильно взяли первые аккорды.

Софи не удивилась. Здесь и сейчас ее единственно выбором стала четырнадцатая соната Бетховена.

Музыка потекла сквозь пальцы, печальная и трагичная, наполненная мрачными предчувствиями; музыка разбередила душу и заполнила собой всю гостиную, весь особняк – весь мир от края до края. И казалось, в благоговении внимали ее безысходному плачу старые стены, проникаясь сожалением о чем-то давно минувшем; и рыдали горькими слезами осеннего дождя высокие окна за плотными темными портьерами. Венский рояль извергал из своих глубин ревнивое отчаяние и боль, словно в последний раз, собравшись с силами в предсмертном рывке. И Софи, забывшись, играла и играла, опьяненная музыкой, пока та не иссякла. А когда упали последние капли звуков, скатившись с кончиков пальцев по трепещущим клавишам рояля, тишина продолжала звенеть, живая, напоенная отзвуками сокровенных тайн и глубинных переживаний. Тишина, вобравшая в себя все таинство жизни, всю безысходность и философию смерти, всю сладость любви и всю полынную горечь разлуки.

Руки безвольно упали на колени, словно музыка была единственным, для чего они жили, и теперь для них не осталось цели. Софи еще долго вслушивалась в затихающие в глубине дома звуки, а потом встала, сделала несколько шагов и, обессиленная, упала в глубокое кресло. Подтянула коленки к груди, свернувшись клубком, подсунула ладонь под щеку, склонив усталую голову на подлокотник, и ее сморил глубокий, чистый, не замутненный ни страхом, ни страданием, ни болью сон.

Короткая стрелка каминных часов коснулась одиннадцати.

***

Аверонский заметил ее с порога гостиной, не успев толком рассвирепеть оттого, что в его владения вторглись столь бесцеремонно: без предупреждения и приглашения. Впрочем, нет, сначала он заметил растрепанные желтые хризантемы и сиротливо стоящую возле шкафа сырую обувь, а уже затем с изумлением обнаружил и гостью. Сжавшись в трогательный комок, превратившись вся в беспорядочное сплетение рук и спутанных каштановых волос, Софи безмятежно спала в его кресле. Не сводя с нее глаз, Александр аккуратно поставил два тяжелых бумажных пакета с продуктами на столик, медленно подошел и присел на корточки. Софи не шелохнулась: уютная, теплая, умиротворенная и беззащитная. Он невольно залюбовался ею: пушистыми ресницами, по-детски припухшими обветренными губами и пальцами: прозрачными, тонкими, нежными, словно специально созданными для любовных прикосновений.

– Софи, – прошептал он, убирая с ее бледной, прохладной щеки прядку волос. – О чем ты плакала, Софи? Pourquoi tu as pleurè?

Она не ответила – слишком глубок был ее усталый сон, – и он, завороженный проникшим в его дом, в его жизнь чудом, продолжил ласкать кончиками пальцев ее лицо, повторяя – и бессознательно переходя на французский, – одни и те же, полные неиссякаемой нежности слова:

– Sophie, ma chère Sophie… Ma petite sotte… Pourquoi? Ah, pourquoi je deviens fou en te voyant? Pourquoi je veux vivre, être mort, un simple homme pour te prendre dans mes bras, d'être avec toi? Je t`aime…

И было ему невдомек, что для нее во сне – в этом сумбурном, причудливом противоборстве фантазий, мечты и реальности, – его слова звучали просто и понятно, вселяя в уставшее сердце тревогу и волнение:

– Софи, моя милая Софи… Глупышка… Почему же? Ох, ну почему же я схожу с ума, глядя на тебя? Почему мне хочется жить, быть смертным, обычным человеком, просто чтобы обнимать тебя, быть с тобой… Я люблю тебя…

Софи вздрогнула, просыпаясь. Ожившие тени под густыми ресницами задрожали испуганно и рассеялись. Она сонно сощурилась, а память все шептала и шептала знакомым голосом томительно-сладостные слова.

– Александр?!

Софи в ужасе отпрянула.

– Ш-ш-ш, – он приложил палец к ее губам. – Ну, что случилось? Ты не была дома?

– Нет. Я им позвонила. Простите, я стучалась, – Софи завозилась. – Дверь оказалась не заперта, я звала, но…

Он снова мягко заглушил ладонью ее сбивчивые, путаные объяснения.

– Хочешь есть? – и поднялся с колен, помогая ей встать. – Забыл, каким бывает обычный человеческий голод, и забыл, что приятного в нем не больше, чем в вампирском. Пришлось ехать в магазин, потому что в моем доме холодильник пустовал испокон веков. Можно было заказать доставку, но… я сам себя удивил.

– Александр, – Софи нервно одернула задравшуюся юбку. – Я хотела… Только не подумайте… – и замолчала, отчаянно краснея. Беспомощная, потерянная в хаосе едва родившихся, едва осознанных желаний и чувств, едва пробудившаяся от детских грез и так взволнованно, так невинно прекрасная.

– Ты все правильно сделала, Софи, – произнес Аверонский с уверенностью, которой на самом деле не испытывал. – Давай после поговорим, ладно? Я умираю с голоду.

– Вы ездили в магазин? – пробормотала она с глубоким сомнением. – В обычный супермаркет для… – запнулась, подбирая подходящее слово, – простых смертных?

– К несчастью, я и есть простой смертный.

– Нет. Вы очень богатый смертный.

– А, вот ты о чем. Для ресторанов я нынче не в духе, да и появляться в привычных местах пока нежелательно, – Александр пожал плечами.

– И что же вы купили? – осведомилась Софи, пытаясь за любопытством скрыть смущение. Проследовала за хозяином дома в кухню. Стыдно признаться, но от мысли о еде у нее почти болезненно засосало под ложечкой.

– Бифштексы, запеченную курицу с грибами под майонезом, – он достал из пакета несколько лотков с готовыми блюдами, надорвал целлофановую обертку и сунул в микроволновую печь, которая, по-видимому, как и холодильник, доселе исполняла роль декораций.