Текст книги "Вдоль каштановой аллеи (сборник)"

14. Маэстро

М. Н.

с трепетом и благодарностью

На жизненном пути каждому уготована встреча. Это не земная влюбленность и не мирская любовь, даже если так представляется вначале. Маэстро ниспослан свыше и незримо сопровождает нас в течение всего земного срока. Он – проводник и путеводная звезда.

Елена с детства любила играть словами. Она впивалась в символы, начертанные на бумаге, так, как другие впиваются взглядом в яркие игрушки в детском магазине. И не было для нее ничего более манящего, тайного и сообщающего энергию, чем слово. Гармония слов была ее музыкой, ее беззвучной симфонией, в которую она завороженно, чутко вслушивалась, просиживая над книгами долгими часами.

В школе Лена с упоением писала сочинения. В то время как другие корпели над тетрадями, вымучивая слова и смыслы, она делала это играючи, с неистребимым азартом. Также она писала письма. Особенно любила сочинять вдали от дома, зорко всматриваясь в новый незнакомый мир. Впитывала образы, запахи, звуки и щедро изливала их на линованную бумагу.

На журфак Лену не приняли: не прошла по конкурсу. Она рыдала несколько дней кряду. Смилостивившись, судьба подбросила ей утешение. Освободилось место корректора в «Метеоиздате», где работала мамина подруга, и Елену взяли вычитывать знаки. Целыми днями она водила одним пальцем по свежей верстке, сверяясь другим с отпечатанным на машинке оригиналом. Это были загадочные, многозначные цифири длинною в мизинец, в которых что-то смыслили гениальные дяди-синоптики. Называлось это почти мистически: «Мониторинг по климату». Елена ровным счетом ничего не понимала в сих скрижалях, но была абсолютно счастлива как археолог, обнаруживший заветные стены храма, испещренные иероглифами.

Спустя год Елена уже училась на редактора, подрабатывая официанткой в дорогом отеле. Почему судьба занесла ее именно в этот отель, где из года в год останавливался Маэстро, и почему он задержал на ней взгляд? Что заставило его позвать официантку на свое выступление и ждать в машине, непоправимо опаздывая на концерт? Посылать чертыхающегося администратора за ней в кафе? И, несмотря ни на что, все-таки дождаться? Вряд ли в этом была его добрая воля. Проводник тоже ведом ведающей рукой…

Елена же с того дня просто сошла с ума. Ей казалось, что она без памяти влюблена. Она предпринимала авантюрные, головокружительные попытки встретиться с Маэстро, и они ей, к вящему изумлению, удавались.

Она мчалась в далекий город, где он гастролировал, с рук покупала последний билет, а за кулисами, куда она рискованно пробиралась, внезапно исчезала вся охрана. И он ее благосклонно принимал: она была допущена, она могла с ним говорить.

Елена устремлялась в другой город, подстраивала случайную встречу в поезде, сталкивалась с Маэстро в самых неожиданных местах. Она была вновь допущена и могла с ним говорить.

Он все видел и лишь посмеивался, принимая ее обожание, но от себя не гнал, как сотню других поклонниц. Отчего-то он тоже хотел с ней говорить.

А главное, были концерты. Каждый раз, когда Маэстро приезжал в Ленин город, она получала свою заветную контрамарку, дружеский кивок свысока и место в поднебесной директорской ложе. Гас свет, Маэстро в белых одеждах выходил на сцену, на него направлялись софиты, купая в неземном сиянии, и Елена вся превращалась в одну сконцентрированную точку. Это был ее источник, ее тайный ключ, ее канал. Каждое слово из его уст энергетическим лучом вонзалось в мозг, аккумулировалось и впечатывалось в подсознание.

Лена ничего этого тогда не знала. Маэстро не узнал об этом до сих пор. Она жадно, как губка, впитывала все, что видела и слышала, не раздумывая, для чего ей ссужены эти многолетние сеансы. Он излучал, она вбирала. Он подавал, она принимала.

Елена могла подолгу не видеть Маэстро, ничего о нем не знать и даже, казалось, не помнить, но они вновь неотвратимо сближались, наяву или во сне.

Однажды, годы спустя, получив диплом редактора, дважды устроив и расстроив личное счастье, дав жизнь двум ребятишкам, оставив позади успешную карьеру и собственный бизнес, Елена оторвалась от суеты жизни, осмотрела пристально-удивленным взглядом окружающий мир, узнала его и припала к письменному столу. Вернулась, как возвращаются домой из дальнего странствия.

Она принесла ему свой первый труд в трепетных ладонях и вручила с замиранием сердца. Маэстро был удивлен, слегка обескуражен, обещал помочь с публикацией, но мгновенно об этом позабыл. Ему было все равно. Его миссия была завершена. Дальше она должна была идти сама.

И Елена пошла, воодушевляясь и сникая, спотыкаясь, падая, вставая и снова падая. Но улыбка счастья уже не сходила с ее лица, потому что она уверенно встала на свой, указанный ей свыше, путь.

Путеводные звезды не знают, что они путеводные, но от этого светят не менее ярко. Их свет бывает теплым и проникновенным, а бывает ровным и холодным. Но для путника это не столь важно. Главное, что на небе судьбы всегда горит его путеводная звезда.

Ну же, поднимите голову! Видите?

15. На перекрестке душ

На перекрестках бескрайней Вселенной сталкиваются наши души. Бьются в такт, стучат невпопад, распевают на все лады, сияют цветами радуги, глохнут от любви и боли, тают в небытии.

Улицы наших жизней запружены встречами. Мы теснимся, гоним во весь опор, нарушаем, со скрежетом тормозим, тащимся в хвосте, плутаем лабиринтами, подрезаем, злословим и не держим дистанцию.

Сближаемся, отдаляемся, упускаем из виду, вновь мимолетно встречаемся и прощаемся навек.

Нас несет водоворот событий, сминают катаклизмы, преследует злой рок, мы терпим крушения и восстаем из руин.

Мы на все способны и ни над чем не властны.

Но мы живем, дышим, существуем.

Нам хочется мчаться к морю, петь во все горло, вкушать ароматы, дышать полной грудью, взбираться к вершинам, держать раскаленное солнце в ладонях.

Мы хотим быть рядом – только миг и целую вечность.

И любить!

Взаимно и безответно. Радостно и печально. Счастливо и обреченно.

Отчаянно, страстно, безраздельно, бездумно, нежно, светло и возвышенно!

Мы заглядываем друг другу в мерцающие глаза и сквозь вселенскую мглу различаем звездные дали.

И все, что нам нужно – это замереть у порога неведомой души, чтобы узреть ее божественный свет.

20 апреля – 29 ноября 2012, С-Петербург

Рассказы и миниатюры

Начало романа

Прелесть, каким трепетным, волнующим, манящим, дразнящим и многообещающим бывает начало! Начало курортного романа. Да и вообще, начало любого романа.

– Разрешите к вам присесть (сдержанная улыбка мачо, торс, отполированный оливковым маслом, искрится в лучах солнца), всего на миг, на одну секундочку, на минуточку, на часок, на денек. Вот сюда, на краешек, на самый что ни на есть уголочек, на маленькую оконечность вашего рая, вашего чудесного островка одиночества, чтобы приятно оживить, разнообразить, преобразить, проще говоря, скрасить ваш и без того прекрасный досуг.

Вместо ответа – чуть приподнятые самые середины летящих бровей. Как две парящие над горизонтом чайки. Больше никакого движения, пленительный штиль.

– Не найдется ли у вас сигаретки (рука похлопывает по пачке «Мальборо», предусмотрительно спрятанной в кожаный портсигар): с утра ничего не курил, не пил, не ел, не дышал. Теперь дышать не смею, есть не хочу, пить не могу, только пускать дым колечками, что так схож с нимбом вокруг вашего небесного лика.

Невесомый, едва приметный наклон головы, шуршание ресниц над скучной книжкой. Томная тишина.

– А день сегодня просто замечательный (небрежно откинутая со лба прядь), зной не жаркий, волны не зыбкие, песок не сыпучий, воздух не кислородный. В такой бы день на яхточке, на катерочке, на лодочке, на плотике, на кружке надувном – да в бурное море, к рыбкам, к дельфинчикам, к акулкам!

Легкий полувздох, шелест перевернутой страницы, изящный пальчик поглаживает тисненый переплет. Мимолетный взгляд, нарочитая сосредоточенность.

– А я тут с другом, с братом, сватом, двоюродной сестрой, младшим племянником (неопределенный взмах руки вдаль). Хотели прогуляться, прошвырнуться, пройтись, пробежаться, воздухом морским подышать. Но он, она, они заболели, захворали, перепили, переели, перекупались, сгорели.

Долгий испытующий взгляд, нетерпеливое постукивание лакированным ноготочком по странице. Тончайший намек благосклонности в уголках губ.

– Так отчего бы нам не посидеть, не пропустить по кофейку, по бокальчику, по коктейльчику? Не уделите ли пару минут, не составите ли компанию одинокому сердцу, заброшенному злодейкой-судьбой в этот богом забытый край, чтобы – о, как своенравна фортуна! – встретить здесь именно вас (продолжительная пауза со значением, ослепительная улыбка, исполненная мужества)!

Хитрый прищур лукавых глаз, оценивающий маневр, минутное колебание, решительный хлопок книжкой.

– Заранее простите мне мою старомодность, но разрешите подать вам руку, боже, какая божественная у вас рука (взгляд наполнен немым обожанием). Осторожно, песок горячий… вашим прелестным ножкам… я бы, конечно, нес вас на руках, сколько угодно, хоть всю жизнь, но боюсь скомпрометировать раньше времени, так сказать (сдержанный смех).

Одна рука придерживает развевающийся на ветру кружевной подол, как бы невзначай обнажая ножку, другая легко касается атласной ленты на соломенной шляпке.

– Как же здесь хорошо, уютно, прохладно, почти безлюдно, даже немного интимно (провоцирующий взгляд, скользящее движение по нежному запястью). Что ж, расскажите мне о себе, я хочу знать о вас все, решительно все, буквально всю вашу жизнь, всю – кроме мужей, детей, нянь, собак и болезней. Ну же, смелей, я весь во внимании, я весь превратился в слух.

Напускная задумчивость, ироничный тон, загадочная недосказанность в каждом жесте. Многообещающая сдержанность.

– А теперь, если позволите (рука не сильно, но властно сжимает прелестный локоток), вечерний променаж, прогулка под звездами, какая южная ночь, южнее не бывает, воздух полон ароматом магнолий, а вы – изысканный, самый прекрасный цветок из всех цветов в этом благоухающем саду.

Заливистый смех, игривый поворот головы, скользящие шаги. Дыхание прерывистое, полное предвкушения.

– Какое незабываемое утро, словно продолжение этой волшебной ночи (простыня вокруг тела на римский манер, поэтический настрой). Вы, вернее ты, просто прелесть, моя королева, моя богиня, мой идеал, предел всех возможных мечтаний. Кто бы мог подумать, предсказать, предвосхитить, что именно здесь я наконец обрету то, что тщетно искал все эти долгие безрадостные годы!

Рассеянный взгляд, мягкая усмешка теплых губ, грациозная поступь пробудившейся пантеры. Вздох не то облегчения, не то тайной грусти.

– Завтра мы с тобой в ботанический сад (сумасшедший блеск в глазах, нездоровый энтузиазм), послезавтра в ущелье, потом горячий источник, пресное озеро, водопады, сталактиты, сталагмиты, горные вершины, головокружительный полет над кромкой моря!

Лучезарная улыбка, победоносный взгляд, искреннее веселье, осознание полного безудержного счастья. Трогательно склоненная к могучему плечу голова.

– Все эти дни, а особенно ночи – такой подарок, просто небесный дар. Ты мне будешь сниться, мы непременно увидимся, услышимся, созвонимся, спишемся (убежденный тон, ободряющий кивок головы). Ты только жди, верь, надейся, не забывай, не поминай лихом. Все было чудесно, сказочно, волшебно, невероятно, незабываемо, неподражаемо.

Деланная веселость, нервное пощелкивание перстней, тоскливое ожидание утраты. Немой вопрос в подернутых влагой глазах. А если вдруг… но, нет… ах, ведь бывает же, а? Бывает?..

Каким прелестным, волнующим, манящим и многообещающим бывает начало курортного романа. Да и вообще, начало любого романа.

8 декабря 2009, Индия, Гоа

По гамбургскому счету

Ларисе Французовой

Молодая, красивая как богиня, и уже снискавшая некоторую популярность поэтесса спешила на свой первый в жизни мастер-класс. Ее щеки покрывал вдохновенный румянец, светлые волосы трепал доброжелательный южный ветер, а матросская парусиновая сумочка покачивалась из стороны в сторону в такт не обремененному возрастом и занятиями шагу.

Поэтесса не шла, она парила. Подъемы не страшили ее: она их просто не замечала, взвиваясь вверх словно восходящий поток горного воздуха. Спуски были приятны, как в детстве, когда весело бежишь с горы, раскинув руки и обнимая весь мир.

Поэтесса тоже хотела объять весь мир в это безоблачное знойное утро. Она ощущала себя чайкой, парящей над волной, морской пеной, ластящейся к подножью утеса, узорной бабочкой, певчей птицей и вообще всем, что только есть прекрасного и гармоничного в этом подлунном мире.

В сумочке у поэтессы, как в портфеле у прилежной ученицы, лежали аккуратно сложенные шесть сборников ее стихов, включая последний, которым она очень гордилась – с посвящением знакомой графине и меткими эпиграфами из Марины Цветаевой.

Подпрыгивая на высоких каблуках и помахивая сумочкой, она и не заметила, как очутилась в самом отдаленном районе поселка. Здесь было непривычно тихо. Курортная жизнь с ее кричащей сутолокой осталась где-то там, вдалеке, ни звуком не касаясь этой земли обетованной. Едва покачивались на ветру утомленные от зноя сливы, в пыльной нирване тут и там возлежали разморенные многоцветные кошки. И лишь на вершине мусорного бака, возле самого дома учителя, восседал обтрепанный желто-коричневый воробей с задранным клювом и крикливо чирикал.

Поэтесса несколько раз глубоко вдохнула, прижала к себе сумочку со стихами и робко постучала в неказистую проржавевшую калитку. На ее стук никто не ответил, только послышалось ленивое ворчание дворового пса и глухо звякнула цепь, на которой он разменял уже почти два десятка своей собачьей жизни.

Поэтесса немного обождала, переминаясь с каблука на каблук, и постучала чуть громче. Цепь забряцала где-то справа от калитки, но тут же успокоилась. Снова воцарилась мертвенная тишина.

– Арнольд Григорьевич! – позвала поэтесса и прислушалась.

Тишина стояла какая-то неуютная и даже пугающая. Молодой женщине сделалось не по себе, но она решительно не стала поддаваться не достойному ее чувству, а, напротив, выпрямила спину и поправила прическу.

– Арнольд Григорьевич! – пропела она бодрящимся голоском и снова прислушалась.

Наконец послышался натужный скрип несмазанных дверных петель, сопровождаемый неопознанным скрежетом, шарканьем и отрывистым лающим покашливанием. Минуты через три к калитке потянулась рука в потертом клетчатом манжете и одиноко болтающейся на нитке красной пуговице. Рука в гробовом молчании произвела клацающие манипуляции с несметными замками-задвижками и впустила посетительницу. В следующий момент поэтесса увидела крупную зеленую клетку рубахи и удаляющуюся в направлении к дому недовольную спину.

– Арнольд Григорьевич, – защебетала она и засеменила вслед, путаясь каблуками в расщелинах битой каменной плитки.

Пес нехотя рыкнул на нее со своей цепи, с мусорного бака донеслось визгливое чириканье воробья. Поэтесса вздрогнула, посильнее прижала к себе сумочку и, стараясь ступать осторожнее, поспешила за ускользающей в репейнике пасмурной фигурой.

Ей пришлось еще попетлять по узкой щербатой дорожке, потому как спина в крупную клетку неожиданно скрылась за кустами. Дойдя до кургузого саманного жилища в один этаж, которому, казалось, было лет сто, поэтесса покружила среди заросших бурьяном грядок, пока не отыскала низенький, обветшалый вход.

– Арнольд Григорьевич, вы здесь? – пискнула она и тут же споткнулась о затрепанную еще в прошлом веке рогожку с загнутыми краями.

Из глубины дома никто не ответил, зато резко и густо запахло жареной рыбой, уксусом и еще какой-то дрянью. Тонкой поэтической натуре претили такие запахи, но отступать было поздно. Кроме того, хоть и была она женщина молодая, но все же не лишенная здравого смысла и даже известного расчета. Ей ужасно хотелось стать во всех отношениях стоящей поэтессой, и потому она прекрасно понимала, какая редкая удача выпала ей: мастер-класс у самого́ Арнольда Пятницкого! Преодолевая отвращение к жареной рыбе, она поправила на шее сердоликовый кулон и решительно сделала несколько шагов вперед.

В глубине жилища замаячила уже знакомая зеленая клетка рубашки, послышалось подозрительное посасывание. Запах жареной рыбы все разрастался. Вскоре он обступил ее со всех сторон, проникая не только в нос, но, кажется, под самую кожу, загодя сдобренную маслами и французскими ароматами.

Поэтесса собрала всю свою волю в кулак, визуализировала жареную рыбу, уплывающую от нее подобно сверхскоростному лайнеру, и, стараясь дышать ртом, вошла в кухню.

Страшное зрелище открылось ей. Это было настоящее «Федорино горе» с кривыми стопками немытых тарелок, кастрюль и кастрюлек, черпаков, дуршлаков и другой всевозможной утвари, которая только может найтись в хозяйстве. Из всех углов таращилась многовековая грязь, на бесчисленных паутинах устрашающе болтались пауки. Два крохотных окна ютились почти под самым потолком и напоминали бойницы, от чего в кухне царил затхлый вонючий полумрак.

Посреди этого зловонного королевства, спиной ко входу, стоял босой хозяин с нечистыми пятками и в мятых шортах неопознанного цвета. Его рубаха в зеленую клетку выглядела так, что, казалось, помнила треньканье последнего школьного звонка Арнольда Пятницкого, которому, кстати сказать, на той неделе стукнуло законных пятьдесят шесть.

Нехотя оторвавшись от жарки рыбы, хозяин полуобернулся, угрюмо хрюкнул и, сунув в рот сушеную глазастую барабульку, смачно хрупнул рыбьей головой. Поэтессу передернуло. Однако она отдавала себе отчет в том, к кому и зачем пришла. Вместо брезгливо сморщенной верхней губы, которая так и просилась на ее лицо, она, напротив, растянула нижнюю в самой милой улыбке, на которую только была способна в предлагаемых обстоятельствах.

Пятницкий внимательно осмотрел посетительницу, продолжая со смаком перемалывать во рту рыбью башку, ковырнул в зубе, цыкнул и оскалился.

– А-а, поэтеска! – процедил гуру полуудивленно, так, словно кто-то другой пятью минутами ранее отпирал ей ржавую калитку. – Сейчас будем рыбу есть, – сказал он уверенным, не терпящим возражений тоном и отвернулся обратно к плите. Масло на сковороде перед ним заскворчало, обдавая рубашку жирным бризом.

Поэтесса все также стояла у кухонной двери и в ужасе озиралась вокруг, еще крепче прижимая сумочку к груди. Улыбка замерла на ее лице словно расплывшаяся яичница.

– Спасибо, я не голодна, – почтительно заметила она и в борьбе с чадным рыбьим дурманом часто-часто задышала ртом.

– Что значит «не голодна»? – Пятницкий аж подпрыгнул от возмущения. – А что я вам, один, что ли, есть буду? Я нажарил три сковороды. Что ж вы мне теперь прикажете делать? Или, может, как сеятелю, разбрасывать барабулю по округе под согласное урчание котов? – он сверкнул прозрачным глазом и дважды цыкнул зубом. – Нет уж, милочка, так дело не пойдет. Или рыба, или я! – не подумав, заявил он.

– Я вас выбираю, Арнольд Григорьевич, – смущенно просияла поэтесса.

– Вот черт, как вы меня подловили, – плохо скрывая восхищение, прогундосил Пятницкий и глубоко заглянул поэтессе за декольте. – Ладно, тогда будете пить коньяк, – приказал он и, схватив две тарелки с жареной рыбой, зашаркал прочь из кухни.

Поэтесса снова часто-часто задышала ртом и засеменила за учителем, опасаясь на что-нибудь наступить и оттого напряженно всматриваясь в пол.

Комната являла собой уже знакомую картину, разве что вместо немытых тарелок и кастрюль она была доверху завалена стопками пыльных фолиантов, грудами прошлогодних носков и скомканными бумагами, ослепительно белевшими на фоне тотальной серости.

– Здесь садитесь, – повелел Пятницкий и указал на плохо прибранную кровать с линялым покрывалом цвета своих шорт.

Поэтесса присела на самый краешек, как пианистка за рояль, и выпрямила спину. Ее красота блеснула среди всеобщего упадка как бриллиант Магараджи на куче векового мусора.

– Ну-с, начнем, – провозгласил Пятницкий и в подтверждение так громко хрустнул рыбьей головой, что у поэтессы заложило в ушах. – Что у вас имеется?

– Стихи, – пожимая глянцевыми плечами, ответила посетительница.

– Стихи! Стихи-и! – гуру неожиданно разразился гомерическим хохотом. – И это вы называете стихами? Не смешите мои пятки!

Поэтесса безотчетно взглянула на потрескавшиеся пятки учителя с добротно въевшейся чернотой.

– Стихи! Это еще надо заслужить, милочка, чтобы именовать свои писульки стихами! У Пушкина – стихи, у Маяковского – стихи, у Пятницкого – стихи!!! А у вас пока так, натужные строчилки! – он откинулся на кресло и смачно утер рукой масляный рот. – Притащили свою нетленку? Давайте-ка ее сюда!

– Принесла, – спокойно проговорила поэтесса и вынула из сумочки один за другим все шесть сборников.

– Ух ты, какое богатство, золотая кладовая, не иначе! Так, передайте мне свою последнюю книжицу, а все предыдущие можете отправить в печку прямо сейчас. Уверяю вас, они годны только на растопку!

– Но вы же не читали… – поэтесса удивленно захлопала ресницами.

– И не буду тратить свое драгоценное время! Вы пришли учиться – вот и учитесь. Выпейте коньяку и не пререкайтесь, – он протянул ей пыльную засиженную рюмку, после чего масляными пальцами потянулся за сборником, не преминув по дороге заглянуть в манящее декольте.

– Только учтите, разговор у нас с вами будет по гамбургскому счету! – пригрозил он и, дважды цыкнув зубом, надулся как гамбургский петух.

Поэтесса заерзала, пружины под ней уныло завыли. Разумеется, ей приходилось слышать это выражение, но что именно оно означало, она не помнила. Однако, судя по тону учителя, счет этот не предвещал ничего хорошего.

Поэтесса обреченно вздохнула и подняла глаза к потолку: с люстры на нее глядел большой черный паук и безмолвно скалился. Ей даже показалось, что она видит, как он потирает отвратительные мохнатые лапки в предвкушении скорой жертвы.

Пятницкий опрокинул в себя коньяк, громко крякнул и взвесил книгу на ладони.

– Штук сорок рифмовок, не меньше, – язвительно предположил он и снова потянулся за коньяком.

– Восемьдесят восемь стихотворений, – смущенно потупившись, уточнила поэтесса. Ее лицо залилось краской, что прибавило ее лирическому образу еще больше очарования.

– Восемьдесят восемь? Скажите пожалуйста, какая точность! И что, все про эту, как она у вас там называется, про любовь? – он недовольно поморщился и снова хрупнул барабулькой.

Воробей на мусорном баке залился дотошной трелью.

– Лирика занимает большую часть моего творчества, – с достоинством ответила поэтесса и поправила волосы. Кулон на ее шее утвердительно прыгнул.

– Лирика! Это у Пушкина – лирика, у Маяковского – лирика, у Пятницкого – лирика!!! А у вас… – он жирными пальцами стал хватать страницы, оставляя на уголках мемориальные пятна, – вот вы только себя послушайте: «Буду руки в отчаяньи грызть…» Что это за каннибализм, милочка? – гуру трижды кровожадно цыкнул зубом и одним махом влил в себя коньяк.

– Да, но ведь у Цветаевой тоже: «Терпеливо, как руки гложут…» – неуверенно парировала посетительница.

– Так то ж у Цветаевой! Что позволено Юпитеру… хотя, я с ней тоже бы поспорил. И вообще, у нее есть удивительно нелепые рифмы… – на минуту он, кажется, потерял нить разговора, но опять встрепенулся и угрожающе надвинулся на поэтессу: – Кстати, какого черта вы утыкали свою книгу цитатами из Марины? Да одна ее строчка стоит всех ваших жалких потуг! – он хлопнул очередную рюмку коньяку.

Крикливый воробей нарочито вздорно чирикнул в приоткрытую форточку.

– Дело в том, что браслет Марины Цветаевой, который достался мне…

– Ха-ха! Браслет! Не смешите мои пятки!

Поэтесса снова бросила взгляд на малопривлекательные ступни учителя.

– Да кто вам сказал, что это браслет Цветаевой? Что вы вводите в заблуждение общественность?! Бред! Бред! Чистый бред! – Пятницкий сплюнул на пол рыбью чешую и пролистнул еще несколько страниц обглоданным хвостом барабульки.

– А это? Ну вы только посмотрите! Какая чудовищная самоуверенность, какая амбициозность: «Парить богинею ветров…» Каких ветров, милочка?! Какою богинею? Куда вас, ё-моё, с этими ветрами понесло? – он слегка покачнулся на стуле, стул угрожающе засипел.

«Ё-моё – вороньё», – быстренько про себя зарифмовала поэтесса и, радуясь, тут же занесла удачную находку в блокнот.

– Правильно, записывайте, конспектируйте, пока я жив, – наставительно, но как-то рассеянно заметил гуру. – А еще лучше на диктофон, и потом прослушивайте, – Пятницкий сделал паузу и нестройным полушепотом добавил: – каждый вечер… перед сном… – и, опрокинув рюмку, отчаянно нырнул взглядом в омут декольте.

– А что-нибудь вам у меня понравилось? – неуверенно проговорила поэтесса и мелко задрожала ресницами.

Пятницкий осмотрел ее всю медленным оценивающим взглядом и похотливо икнул.

– Вы не подумайте, это я не для того… – смущаясь и багровея, пробормотала посетительница и заерзала роскошными бедрами по линялому покрывалу. – Это мне необходимо знать, чтобы, так сказать, в правильном направлении тянуться…

– К кому тянуться, радость моя? К кому? – гуру стал крениться в направлении к поэтессе. – Это к Пушкину надо тянуться, к Маяковскому – тянуться, к Пятницкому – тянуться! – он больно хлопнул поэтессу по коленке и непонимающим взглядом уперся в углубление декольте.

Поэтесса нервно вскинула взгляд на входную дверь, мысленно рассчитывая расстояние для прыжка.

– И что же вы думаете, рыба моя ненаглядная… – Пятницкий хлопнул посетительницу по второй коленке, одутловато задышал на нее перебродившим коньяком с тошным духом жареной барабульки.

– Я… думаю, что я… быть может, уже пойду… и… наверное, в следующий раз… и… возможно, завтра…

– Не откладывайте на завтра то, что можно выпить сегодня, – невпопад пошутил Пятницкий и вяло цыкнул зубом. – Учись-тесь!!! – он воздел палец к потолку, откуда, вальяжно раскачиваясь на паутине, уже низко навис мохнатый паук, как вдруг оглушительно гикнул и резко бухнулся посетительнице в голые коленки.

Поэтесса вскрикнула, растерянно посмотрела на ровную круглую плешь.

– Плешь – брешь, – срифмовала она вслух и слегка подвигала коленями. Пятницкий не шевельнулся.

«Только раз в год в Гамбурге цирковые борцы мерялись силами по-настоящему, без дураков», – неожиданно выплыло у поэтессы откуда-то из подсознания.

Она скептически осмотрела похрапывающий затылок поверженного борца.

– Гамбургский петух тебе товарищ, – не зло произнесла она и устало вздохнула.

Откуда-то с улицы донесся сдавленный хрип воробья и беспомощно лязгнула цепь дремавшего в своей некрашеной будке старого дворового пса.

2 сентября 2010, Коктебель