Текст книги "Вдоль каштановой аллеи (сборник)"

10. Миша Маленький

Эля так и не поняла, почему они расстались, едва встретившись. Она не успела его полюбить, он не успел ее разлюбить. Что-то не совпало в мозаике их судеб, не выстроилось, не обрело реальных очертаний. Так, черновой набросок, этюд, неясный контур палочкой на песке.

После расставания он еще долгие годы звонил, ненароком проникая в ее судьбу, наполненную новыми встречами и разлуками, радостями и хлопотами, замужеством и рождением детей.

Что ему было нужно? Зачем он не оставлял ее? Зачем теснился, отгораживая себе в ее душе хотя бы крохотный уголок? Эля об этом не задумывалась. Ей были лестны его звонки, его робкое молчание, его молчаливое робение.

Звали его Миша Маленький. Он сам себя так называл. Звонил и, заикаясь и подхихикивая, говорил полудетским баском:

– Здравствуй. Это Миша Маленький.

Он и правда был щуплый, тщедушный, ниже статной Элины почти на целую голову. Выглядели они вместе странно-умильно, вызывая одновременно улыбку и сдержанное уважение. Мол, надо же, такие вот, а вместе: значит, любовь…

Они сами постоянно ощущали эту неловкость, несоразмерность: ни обняться, гуляя, ни толком поцеловаться. Все в их наружности было устроено словно в пару для кого-то другого.

И все же… и все же они были влюблены! Она – с легкой, бесшабашной увлеченностью, он – с подобострастием. Миша Маленький даже боялся ее касаться, словно от прикосновений его Галатея могла рассыпаться или исчезнуть.

Галатее же хотелось страсти! Порыва! Сумасшествия! Все ее существо бурлило, пенилось и жаждало огня! Ее забавляли его робкие объятия, нежный любовный трепет, с которым он гладил ее волосы и целовал глаза.

И все же… и все же они были влюблены!

Миша Маленький был гурман. Он водил ее по своим, заветным ресторанчикам, которые никто, казалось, кроме него не знал, и с наслаждением кормил. Французский луковый суп, страусиный омлет, клубника со сливками и коллекционные вина. Сидя за столом, он чувствовал себя с ней на равных, потому что их физическое различие практически стиралось, а денег у него было с избытком. Ах, если бы можно было кормить ее вечно!

Элина вкушала его любовь и уже мечтала о семейном счастье, но Миша Маленький до дрожи ее любил и также до дрожи боялся. Он боялся всего: ее физической крупности, ее личностной величины, ее почти мужской жизненной хватки, ее умения легко любить и легко разлюбить.

Наконец, Мише Маленькому стало так жутко, что он зажмурил глаза и… выпустил ее из рук, как выпускают синюю птицу счастья, не в силах с нею совладать. Он стал неохотно отвечать на звонки, избегать встреч, говорить невнятно и невпопад. Эля ничего не поняла, но приняла как данность и отступилась.

Она повздыхала, собрала свои мечты о семейном счастье в узелок и отложила до следующего раза. Жизнь продолжалась, манила новыми горизонтами. Вскоре Элина закрутила новый роман и о Мише почти позабыла. Почти!

Он настойчиво не давал себя забыть. Звонил и поздравлял ее со всеми мало-мальски значительными праздниками, скрупулезно сверяясь по календарю. День города, день Конституции, день Независимости – Эля уже знала, что где бы она ни была, раздастся звонок и хриплый басок, заикаясь, смущенно произнесет:

– Здравствуй. Это Миша Маленький.

Однажды Эля выбрала для отдыха греческий остров Родос. Она вспомнила, что Миша был наполовину грек, и решила с ним посоветоваться насчет маршрута. Первый раз за много лет она набрала его номер. Он ответил, запинаясь и делая длинные мучительные паузы. Он быстро свернул разговор, сославшись на неотложные дела. Эля послушала короткие гудки в трубке, пожала плечами и забыла о нем как всегда.

Но… все перевернулось в душе Миши Маленького. Весь его скромный, устроенный, холостяцкий мир тряхануло как при девятибалльном землетрясении. Словно уснувший вулкан извергся кипящей лавой страстей! Миша потерял покой, потерял сон, себя потерял. Он сотрясал свою квартиру шагами, стонами и даже рыданиями. Он корил себя и судьбу. Он бесился и метался. Бил посуду и матерился. Пил горькую, шумел и падал мертвецки пьяный. Он разметал все, что составляло его привычную жизнь: не ходил на работу, не отвечал друзьям, не ел и не спал.

А спустя несколько дней, очнувшись в своем разоренном, прокуренном и пропитом жилище, он сел на кровати, обхватил голову руками, качнулся из стороны в сторону и… вцепился в мобильный телефон.

Дрожащей рукой он стал набирать буквы и слать, слать, слать их туда, к родным берегам, на остров Родос, где беззаботно нежилась в Эгейском море его единственная любовь.

Он писал ей о своей любви, и о своей страсти, и о смерти, и о мечте. И что-то еще нелепое, и что-то самое важное, и что-то утерянное, и что-то обретенное. И самое сокровенное, что сознательно или бессознательно подавлял в себе столько лет и что не в силах больше терпеть и подавлять.

Ждал ли он ответа? Миша Маленький об этом не размышлял. Он вообще не мог больше ни о чем размышлять, мог только любить. Только любить. Любить.

Эля снова пожала плечами и ничего не поняла. Поначалу она ему отвечала что-то нейтральное и мирное, но поток сообщений возрастал ежечасно, пока не хлынул лавиной. Эля испугалась и затаилась.

Через три дня все прекратилось, словно источник иссяк, отдав всего себя до последней капли.

Три года о Мише Маленьком ничего не было слышно. Жизнь Элины бурлила, перекатывалась волнами, скакала порожками. Изредка она вспоминала о Мише, недоуменно улыбалась и привычно забывала.

Ровно спустя три года он позвонил. Не было никакого праздника, даже самого завалящего. Это был тот самый день, когда он выпустил вхолостую свою любовь, как выпускают заряд из ординарного оружия.

Миша Маленький был пьян. Он говорил несуразности, неумело шутил, растерянно вздыхал. Элина слушала его с легким сожалением и едва приметной горечью. Она вспоминала, как косо шла ее личная жизнь, тогда, после расставания с Мишей. Вспоминала любовные разочарования, частое одиночество, недавний развод.

– Что же ты?! – вырвалось у нее, – почему?! Ведь мы были так влюблены!

Миша Маленький долго молчал.

– Но ты же стеснялась меня, я чувствовал, видел. Я не хотел, не мог…

– Вот дурак! А могли быть счастливы… – проговорила она срывающимся голосом.

В трубке раздалась тишина, следом короткие визгливые гудки. Эля опустилась на стул и заплакала.

Шло время. Он снова звонил ей по всем мало-мальски значительным праздникам. Смущался и говорил узнаваемым баском:

– Здравствуй. Это Миша Маленький.

Он и теперь еще звонит.

11. Вниз головой

Иногда нам дается благодать: редкая возможность расправить нити прошлого. Перевернуться вниз головой, словно картинка с игральной карты, взглянуть на неумело вышитое полотно с изнанки, и заново пройти прежний путь.

Лика и Артур были женаты пять лет. Жили отдельно от родителей в двухкомнатной квартире, в тепле и достатке. У них росла крошка-дочь с каштановыми кудрями и глазами цвета спелой вишни.

Лика была деятельная, масштабная. Все у нее спорилось, все горело в руках. Она успевала сделать сто дел за день и спланировать еще сто – на следующий. Артур был добрый, веселый и ничего далеко не загадывал. Он умел жить просто, малым и сегодняшним, благодаря Бога за каждый дарованный ему день.

Лика была влюблена в Артура так, как бывают влюблены в первого достойного мужчину на жизненном пути. Она несла эту любовь словно свадебную фату: немного торжественно, в меру сентиментально и слегка легкомысленно. Артур любил Лику трепетно и глубоко. Он восхищался ею и обожал. Ему нравилось в ней все: как она ходит, как готовит, как поет колыбельную дочке, как злится и как любит.

До рождения ребенка их семья была неполной, но счастливой. После рождения стала полной и несчастной. Артур хотел быть главой семьи, хотел стукнуть по столу кулаком, посадить Лику рядом с собой и борщами, но не умел. Он был слишком мягкий и слишком ее боготворил. Лика все время ускользала, убегала куда-то из дому: на концерты, встречи, к друзьям. Она по любому поводу имела свое мнение и не очень интересовалась мнением мужа, зарабатывала вдвое больше и не пеклась о его самолюбии. Он ничего не пытался понять и изменить, только огорчался.

Они были слишком молоды и не умели друг друга любить.

Они запутывались все больше, скандалили и отстранялись. Артур молча страдал и подозревал Лику в изменах. Лика тянула на себе лямку семьи как ломовая лошадь и мечтала о другой жизни. Ей были нужны забота и защита, но Артур ощетинился, кололся иглами и ранил. Она искала в нем задушевного друга, но он все держал в себе. Он тоже мечтал о другой жизни. Ему были нужны тепло и ласка, но она все отдавала другим. Он искал хранительницу очага, а она искала себя и жаждала огня. У них было столько дней, месяцев и лет, чтобы поговорить, но они не нашли и минуты.

Воронка непонимания росла, ширилась, пока ее хищный рот не разверзся и не поглотил все лучшее, что было меж ними, оставив лишь сгусток горечи и греха. Лика приняла решение уйти, потому что жить в нелюбви уже было невыносимо. Артур умер в тот день, в одночасье все потеряв: жену, дочь, дом, любовь.

Они пошли каждый своей дорогой. Он – храня обиду на прошлое, она – тая надежду на будущее.

Через несколько месяцев Артур пришел к Лике, вызвал ее из квартиры на лестничную клетку. Она не могла на него смотреть, потому что слышала, как стонет его сердце. Он говорил сбивчиво и горячо, умолял вернуться.

– Я сейчас ехал к тебе и видел аварию: страшную, смертельную. Так коротка наша жизнь, что нельзя ее вот так потратить!

– Вот именно потому, что она так коротка, я не хочу ее тратить, – ответила Лика и отвернулась.

Он все понял и больше не приходил.

Прошло два года. Лика ни о чем не жалела. Она наслаждалась молодостью, свободой и мечтала о новой любви. Артур встретил женщину, которая хотела быть такой, какой не могла стать Лика, и был ей благодарен. Она зашила ему рваную рану в душе, осторожно извлекла иглы, выгладила обиды и обняла любовью. Он любил ее по-другому, не так, как Лику, но искренне и всерьез. Вскоре они поженились.

Лика металась в поисках счастья, горела огнем, падала птицей Феникс и вновь воскресала. Счастья и горя досталось сполна, даже с излишком. Наконец ей показалось, что она нашла то, что искала и вдохновенно причалила к чужим берегам. Теперь она любила трепетно и глубоко, не замечая глубинных несоответствий, духовной чуждости и разности сознаний. Ее новый муж трепал их брак бездумно, легкомысленно и себялюбиво, пока сам ее оттого не разлюбил.

Дьявольская воронка раззявила свой плотоядный рот и вобрала в себя все без разбору, оставив только сгусток греха и горечи. Он принял решение уйти, потому что жить в нелюбви уже было невыносимо. Лика умерла в тот день, все в одночасье потеряв: мужа, семью, веру, любовь.

Она страшно заболела телом и душой, ее било в агонии собственной любви, и казалось, выхода уже не будет. Лежа в больнице с трижды пронзенным нутром, брошенная и больная, снедаемая одиночеством, она слабой рукой взяла с крашеной тумбочки телефон и написала Артуру: «Я никогда не просила прощения за всю боль, которую тебе причинила, а теперь прошу».

Артур позвонил сразу. Он испугался и хотел ее спасать. Он сказал ей, что она лучшая, и что никто не стоит ее единой слезы, и что все уладится. Лика смолчала про больницу, Артур не упомянул про ее развод. Они условились скоро увидеться.

Они встретились спустя короткое время в полутемном кафе. Лика немного пришла в себя, хотя выглядела осунувшейся и бледной. Артур видел ее совсем другую и одновременно прежнюю, и сиял тихим счастьем.

Они пили шампанское и говорили впервые за прошедшие десять лет. Им было легко и благодатно, воск их душ плавился, плакал, сердца оплывали в нахлынувшей нежности. Они говорили и говорили час за часом, изливая накопившиеся за долгие годы чувства. Их души излучали свет. Все меж ними теперь было решено, все улажено, все прощено навек.

– Мы были слишком молоды и не умели любить, – сказал Артур и виновато улыбнулся.

– И не умели друг друга любить, – согласилась Лика, кивая головой.

– Все будет хорошо, – сказал он, вставая.

– Все уже хорошо, – согласилась Лика.

После той встречи ничего не изменилось в узоре их теперешних судеб, но стежки давно вышитого цветка стали гладкими, а все узелки завязались.

Иногда приходится стать собственным отражением и прожить вниз головой, чтобы поломанная картинка мира восстановилась. И тогда можно вернуться в исходное положение, чтобы двигаться дальше.

12. Вечный город мечты

Год за годом Володя возвращался к ней как в любимый до сердечной тоски город, в котором нельзя остаться навсегда, потому что дома была семья, все, что нажито и все, что прожито. Звонил и звал пройтись вдоль улиц воспоминаний, проплыть по рекам и каналам мечты, заглянуть в ресторанчики задушевных бесед.

Когда-то он любил ее страстно, потом с отчаянием, после – обреченно. Теперь он любил светло и печально, заглядывая в ее голубые глаза, как заглядывают в небеса.

Ната его не любила никогда, но берегла и ценила. Она обнаруживала в нем именно те качества, которые хотела бы найти в своем мужчине, но никак не находила. Володя был чужим, и потому она радовалась, что он несвободен, что не жаль его не любить, и что за него не нужно бороться.

Оглядывая свой путь, она обозревала ухабы да кочки позади, под ногами, и даже впереди, и впадала в греховное уныние. Но именно на этом тернистом пути привычно маячил Володин силуэт со спасательным кругом наперевес. Он всегда готов был прийти на помощь, может быть, единственный мужчина на всей земле, дарованный ей для этого Господом. Ната знала, что стоит ей набрать номер его телефона, и Володя протянет ей руку. И когда становилось невыносимо, она набирала этот номер, а он спешил ей навстречу.

Почему он годами не выпускал из рук спасательный круг? На что надеялся? Чего хотел от этих обреченных отношений? У Наты не было ответа. Она знала лишь то, что знал и он: она его не любит и никогда не любила. Возможно, для него она была той самой вожделенной добычей охотника, которая ускользает, которую нельзя поймать. Прыткая лань, чей призрак вечно мелькает меж деревьев и растворяется в сизо-голубой дымке.

И тогда Володя создал для себя город мечты. Он жил в его сознании отдельно от них самих: с чужими родными, детьми, квартирами, радостями и бедами. В этом городе он был свободен от всех земных уз, Ната любила его, и они были вместе навек. Он слагал для нее стихи, пел серенады, исполнял любые прихоти и капризы. Она его за это обожала и смотрела в рот. Володя погружался в этот город как в далекое синее море, это было его наркотическое опьянение, его тайная жизнь, его пятое измерение.

У Наты тоже был свой город грез, но Володи там не было. В нем жил другой, незнакомый прекрасный принц с Володиными идеальными качествами и лицом ее последнего сердечного друга. Тот мужчина разбил ей сердце и растерзал душу, но именно с ним хотелось всего так, как никогда с Володей.

Чаще всего Володя погружался в свой город в одиночестве. Так было честнее, удобнее и не больнее. Но порой ему хотелось почувствовать реальность хоть на кончиках пальцев: услышать ее запах, увидеть ее дыхание, ощутить ее красоту. И тогда он звал Нату с собой.

Ната соглашалась. Она не знала, куда и зачем ее ведут, но покорно шла, испытывая от этого тихую радость и странно-болезненное наслаждение.

Долгими часами они бродили по городу мечты, который на короткое время становился одним на двоих. Они плакали и смеялись над своей иной, оставшейся за пределами жизнью, пристально всматриваясь в манящие витрины сокровенного и несбыточного. Они прятались в этом городе от всего мира и от самих себя.

Однажды, гуляя, они забрели на пристань речного вокзала. У причала покачивался готовый к отплытию теплоход, окутанный прозрачной дымкой, словно предчувствием белой петербургской ночи.

Неожиданно с палубы раздался крик:

– Ната, скорей!

Они вздрогнули. На палубе стоял мужчина в такой же, как у Володи, синей рубашке и отчаянно махал рукой.

– Ты его знаешь?

Ната впилась глазами в чужое лицо. Она побелела и отпрянула. Невероятное сходство чужого мужчины с Володей ее потрясло: тот же овал лица, те же острые скулы, прямой нос и широкая посадка глаз. Даже длинная челка также спускалась к левому уху небрежной каштановой волной.

Ната отрицательно замотала головой.

Не сговариваясь, они обернулись туда, где спешила другая Ната, но дорожка к пристани была пуста. Повернув головы обратно, они увидели, как мужчину обвила руками девушка с высокой Натиной прической. В следующий момент оба исчезли.

Прошла долгая как вечность секунда. Володя издал странный, мало схожий с человеческим утробный звук и, подхватив Нату, рванул к билетному киоску.

– Два билета на этот теплоход!!! – крикнул он так, будто решался вопрос жизни и смерти, а на сизых волнах покачивался Ноев ковчег.

Испуганная кассирша молча протянула в окошечко билеты.

Спустя пару минут Володя и Ната уже стояли на борту теплохода и зачарованно смотрели, как взрывается пеной, оставляя бешеный след, вода. Они молчали и крепко держались за руки, будто были сиамскими близнецами, спаянными намертво в рукопожатии.

Они стояли так, не шелохнувшись, долго, бесконечно долго. Уже стало совсем темно, на небо выплыла круглая луна с печальным ликом, вода задрожала россыпью ночных искр.

– Куда мы плывем? – нарушила молчание Ната.

– Не знаю… Не все ли равно?

Они постояли еще немного и, не сговариваясь, побрели искать свою каюту.

Ночью они прижались друг к другу, сплелись руками и ногами, спутались волосами, смешались дыханьями и заснули крепким тихим сном, таким глубоким, какой бывает у набегавшихся за день детей.

Утром они встали, едва забрезжил рассвет, вышли на палубу и вновь долго стояли, сомкнувшись теплыми ото сна телами.

– Это Валаам, – с детским изумлением произнес Володя, глядя на приближающуюся землю.

– Теперь он наш, – задумчиво произнесла Ната, повязывая на голову синий шелковый платок.

Теплоход причалил к святым берегам.

Они сошли на берег, и, не разжимая рук, побрели по тропинке. Вокруг было удивительно тихо, словно сама природа в благоговейном молчании склонилась к одиноким путникам, оторванным на время от суетного мира и нашедшим здесь свое пристанище.

Володя и Ната шли, все дальше и дальше, не останавливаясь. Мелькали голубые с золотом маковки церквей, нависали могучие сосны и ели, высились молчаливые уступы скал, пригибались к земле смиренные плиты монастырского кладбища. Наконец они набрели на поляну с высокой сочной травой, где синие васильки кивали острокрылыми лепестками, смешиваясь с лиловыми цветками иван-чая.

Они опустились на землю, легли на спину, тесно прижавшись друг к другу. Переплетенные нити цветочного ковра сомкнулись над их головами, оставляя взгляду голубую рамку небес.

– Вот он, оказывается, какой, вечный город мечты, – почти шепотом произнес Володя.

Ната молчала. В пронзительно-голубом небе парили невесомые, похожие на клубы белого пара, взбитые облака. Их мерный ход нарушали лишь темные силуэты двух птиц, бесцельно сновавших взад и вперед.

– Я больше не могу идти, – сказала Ната, из ее глаз покатились слезы.

Володя сжал в своей руке ее узкую ладонь.

– Иногда мне кажется, что у меня тоже больше нет сил, и все, что мне нужно, это небо и твои глаза.

– Прости меня, – сказала Ната.

– Это хорошо, что ты меня не любила, иначе бы тебе было слишком больно, а я бы этого уже не вынес.

– Почему все так? Почему всё – обман, а настоящее – лишь в городе грез?

– Если знать, то и незачем будет жить, – вздохнул Володя.

Тишина треснула и разверзлась оглушительным звоном колоколов. Две птицы в небе затрепетали, заметались и скрылись в густом паре набухшего облака.

Ната молча стянула с головы платок, бережно расправила его и покрыла холодным шелком их неподвижные, обращенные к небу лица.

13. Вдоль каштановой аллеи

Спустя одиннадцать лет после маминого ухода Арина шла по весеннему звенящему городу, в котором никогда не была прежде. Когда-то давно мама здесь любила: отчаянно и страстно, самозабвенно и высоко. Так, как одни любят лишь раз в жизни, другие – вовсе никогда.

Арина не знала города и потому не могла его помнить, но, ступая по широкому руслу главного проспекта и глядя на высокие свечки цветущих каштанов, с удивлением замечала, что помнит все, будто жила здесь в прошлой жизни или видела вещий сон.

Она всматривалась в фасады зданий, лица людей и зелень листвы и видела глазами женщины, чья плоть навечно срослась с окружающим, впустив в свою кровь вирус безумной любви.

Арина ждала этой встречи с того самого дня, как поняла, что мамы больше нет и никогда уже не будет. Ей снился этот город и этот мужчина. Они были в ее сознании чем-то единым, неотделимым друг от друга, сплавом холодного камня и живой человеческой ткани. Она видела город только по телевизору, а мужчину лишь однажды, в немыслимо далеком детстве, но биение их пронизанных счастьем и отчаянием душ слышалось сквозь годы, расстояние и даже смерть.

Арина не знала, зачем она ищет с ними встречи, только была уверена, что без этого свидания упустит нечто самое главное, без чего дальше ей нет пути.

Гостиница, в которой она остановилась, располагалась в трех минутах ходьбы от проспекта и называлась родным словом «Санкт-Петербург». Даже в этом ощущалось единство, неотделимость мест, времен и событий, их тесное переплетение, такое плотное, будто листва величественных каштанов, сомкнувших вокруг нее невидимое кольцо.

Арина присела на край широкой кровати, принялась листать толстый телефонный справочник. Приметы были скудны: кардиохирург Барановский, ученик великого Амосова. Больше она ничего о нем не знала, ничего.

В городе оказалось пять сердечных клиник. Арина набрала номер справочной, потом еще одной. Удивленные женщины на том конце провода ничего не знали о хирурге Барановском.

Арина сделала третью попытку. Сонный голос с хрипотцой ответил, что такого хирурга в клинике нет, но есть реаниматолог, возможно, он подойдет?

– Возможно, – откликнулась Арина чужим голосом. Он прозвучал как далекий отзвук, тихий озерный всплеск.

– Соединяю, – произнесли на том конце. В трубке неясно щелкнуло.

– Алло, – услышала Арина.

– Здравствуйте. Мне Барановского.

– Я – Барановский, – трубка насторожилась.

– Меня зовут Арина. Я из Петербурга. Я бы хотела… нам нужно повидаться.

– Конечно… – трубка окаменела. – Вы надолго?

– Еще пару дней.

– Тогда сегодня, завтра сложная операция.

Арина опустила трубку, закрыла глаза. Она попыталась представить себе этого мужчину, но образ таял. Казалось, что у него вообще ничего нет: ни рук, ни ног, ни, тем более, лица. Ничего, кроме бесплотного голоса родом из смерти.

Арине захотелось все бросить и тотчас уехать. Укрыться в поезде, сбежать от них, болезненно родных, растерзанных небытием их ушедшей любви. Она встала перед зеркалом. Как похожа она была теперь на маму… Тот же цвет волос, и даже серые глаза словно на время поменяли цвет на зеленый.

Клиника нашлась на самой окраине города. Втиснутая в безликий многоквартирный массив, она угловато и хмуро топорщилась серо-панельными трехэтажными стенами. Арина долго кружила меж одинаковых дверей, пока, наконец, не отыскала нужную.

– Подождите в сквере, я скоро, – из-за двери ответил недавний голос из трубки.

Арина вышла, принялась бесцельно ходить по узкой аллейке взад и вперед. Она теребила в уме заготовленные слова, но они смешивались, рассыпались, не слушались.

– Это вы? Хорошо… Как вам город?

– В цвету… Каштаны, – Арина робко улыбнулась.

– Да, каштаны… Помнится, в Ленинграде, возле вашего дома, была улица. Ее засадили по обе стороны каштанами и назвали Каштановой аллеей.

– Ее больше нет. Давно. Каштаны не прижились, и улицу переименовали.

– Как мама?

– Ее больше нет. Давно. Она тоже, видимо, не прижилась.

Их обступила мертвенная тишина: такая, что, кажется, весь мир прекратил свое существование.

– Почему?

– В медицинском смысле – тромбоэмболия. А на самом деле не – сумела разлюбить.

– Зачем вы приехали? – процедил он сквозь зубы. Руки его затряслись, стискивая кромки зеленых накладных карманов.

– Не знаю. Наверное, поговорить с вами о ней.

– Я не буду об этом говорить, – в его тихом, твердом голосе послышались сталь и угроза.

– Мне ничего от вас не надо. Просто хотела узнать, кого мама любила всю жизнь.

Его тонкие губы задрожали:

– Я не буду об этом говорить, – упрямо повторил Барановский.

Он отвернулся. Арина увидела сломавшуюся узкую спину, опавший хлястик на поясе.

– Я не буду об этом говорить.

Она не знала, прозвучали эти слова вновь, или это вторило эхо, отраженное от понуро склоненных по обе стороны деревьев.

– Это – не ваше, – добавил Барановский из-за сломанной спины и зашагал прочь, не оборачиваясь и не прощаясь.

Арина смотрела ему вслед и видела, как он уходит, почти бежит, как сливается с окружающей зеленью его мятущаяся фигура в хирургическом халате.

По ее щекам текли слезы. Внутри была такая всепоглощающая безраздельная пустота, как только однажды, после маминых похорон. Тогда, после похорон, Арина всюду искала ее: среди книг и вещей, личных бумаг, меж лиц родных и знакомых. Но тщетно: мамы нигде не было. Разве что иногда, очень редко, образ ее мерцал в смутных снах и размытых воспоминаниях детства. За тысячу километров Арина приехала за ней сюда, в город ее любви, но и здесь ее тоже не было. Они не сохранили ее ни тогда, ни теперь: ни этот город, ни этот мужчина.

Два дня спустя Арина вернулась домой. Она все еще болела этой встречей, мучительно страдала. Она написала ему отчаянное и горькое письмо, но не отправила. Оно так и лежало в ящике письменного стола, поразительно бесполезное.

Наступило лето. Какие-то пустые хлопоты забросили Арину в район ушедшего детства, где она не была много лет. В воздухе стояло удушье, раскаленный асфальт плавился под каблуками.

По обе стороны голой каменной улицы мерно покачивались два статных дерева с огромными, слегка опущенными зелеными кистями, похожими на приоткрытые зонты. Казалось, им нравилась эта жара: они вальсировали в такт им одним слышной мелодии.

Деревья были навечно разделены асфальтовой рекой, но это их не печалило. Они росли вдоль одной аллеи, одного города, одной Вселенной и были счастливы. Они прижились.

Арина подошла к одному каштану, крепко обхватила его ствол руками, прильнула жаркой щекой к шершавой коре. Взглянув на другое дерево, она тихо прошептала:

– Я все еще люблю. И мы не будем больше об этом говорить.