Текст книги "На службе у олигарха"

– Аусвайс! – рявкнул европеец, а один из азиатов выбил у Мити из руки кружку, поймал на лету и на всякий случай выплеснул остатки кофе ему в рожу.

Митя медленно, как положено, опустил руку в карман и достал пластиковый допуск гражданина третьей категории.

– Что надо сказать? – на ломаном английском напомнил командир.

– Верноподданный Климов. Северная резервация. В Москве по бизнес-плану, – тоже по английски, соблюдая восьмую поправку к закону об ограничениях, ответил Митя.

Пока европеец изучал допуск, двое помощников подняли Митю со стула, обыскали, отвесили с двух рук по оплеухе и бросили обратно на стул.

– Где взял? – Европеец потряс перед его носом документом, задев по губам. Линза биофиксатора светилась зелёной точкой, меняя фон. Митя отметил это с удовлетворением. Натаска в дружине у специалиста по биозащите Данилки Хромого не пропала даром: его мозг в автономном режиме блокировал направленное излучение прибора

Митя вытянулся и, сидя, сложил руки по швам: поза готовности к абсолютному подчинению. Слизнул кровь с губ.

– Пропуск выдан официально оккупационным магистратом, сэр.

– Где выдан, скотина?

– Город Пенза. Второй округ. Отделение для граждан, допущенных к свободному передвижению, сэр.

– Фамилия магистра?

– Сиятельный граф Левенбрук, сэр.

– Хочешь сказать, граф самолично подписал эту филькину грамоту?

– Никак нет, сэр. – Митя позволил себе почтительную улыбку. – Пропуск вручён через сектор распределения благ. По обычным туземным правилам.

– Что за правила?

– Первичная лоботомия, замена крови на плазму, профилактическая прививка антиагрессанта, сэр. – Митя распушил волосы и продемонстрировал характерный шрам.

– Цель проникновения в столицу?

– Бизнес, сэр. С вашего позволения, сэр.

– Издеваешься, скот? – Миротворец замахнулся, но почему-то не ударил. Зато один из азиатов сладострастно пнул носком ботинка по коленной чашечке. – Какой бизнес? Назови уровень дозволенности?

– Как освобождённый руссиянин, не могу этого знать, сэр.

– Всё, попался, подонок. – Европеец довольно потёр руки. – Неужто впрямь надеялся, что такой ублюдок, как ты, может обмануть службу досмотра? Тащи его на улицу, парни!

Митя был уверен, что миротворец блефует: документ в порядке, и отвечал он правильно. Вдобавок, пока его с заломленными руками волокли через зал, успел поймать взгляд одного из влюблённых с пола, наполненный не ужасом, скорее любопытством. Топорная работа, но чья? Кто его задержал и что делать дальше? На размышление оставались буквально секунды.

Пустынная улица, у входа приткнулся миротворческий микроавтобус с лазерной пушкой на крыше. Из кабины выглядывал водитель, разрисованный в маскировочные красные и зелёные цвета. Маскарад, чистый маскарад.

Митя решился. На его стороне было преимущество якобы заторможенной, приведённой в паническое состояние жертвы, от которой нелепо ждать сопротивления. Преимущество усиливалось тем, что миротворцы в Москве слишком долго (десятилетиями!) не встречали никакого отпора любым своим действиям (если не считать униженного верещания изменённых), потому свыклись с приятным ощущением собственной неуязвимости. Митю втаскивали в заднюю дверь машины, но он раскорячился, застрял в ней, как паук, и, легко войдя в экстаз атаки, мощно выбросил кулак и разбил линзу на башке европейца, раздражённо покрикивавшего: «Ломай мерзавца, ломай!»

Секундное замешательство азиатов (а было отчего) обошлось им дорого. Свирепым ударом локтевых суставов Митя раздробил обоим драгоценные платиновые зубные протезы. Любознательный раскрашенный в боевые цвета водитель наполовину высунулся из кабины, и, чтобы достать его оттуда, обхватив за голову, и швырнуть на асфальт, Мите, превратившемуся в сгусток энергии, понадобилось мгновение. Ящерицей он скользнул за баранку, ударил по газам. Очухавшийся, но ослеплённый европеец развалил полдома плазменной вспышкой, но это всё, что он успел сделать. На первом же повороте Митя соскочил с горящей машины и нырнул в глухой переулок. Вихрем пролетел одну улицу, другую, третью, всё время петляя, и наконец выскочил на площадь, где, как ни в чём не бывало, смешался с праздной толпой горожан.

Пока бежал, в голове билась одна мысль: что это – инсценировка или реальный захват? Как ни крути, могло быть и так и этак.

Глава 24 Наши дни. Наверху блаженства

Прочитал Оболдуеву половину главы. Ковыряя во рту зубочисткой, он задумчиво произнёс:

– Кажется, ты опять не понял, писатель, зачем мне нужна эта книга.

Слово «писатель» он теперь произносил с интонацией «чтоб ты сдох, скотина!».

– Почему же, – возразил я. – Послание просвещённому Западу… Своего рода духовное завещание… Ну и…

– Витя, ты действительно так глуп или только представляешься?

После такого вопроса я должен был смутиться, и я это сделал. На сей раз беседа происходила на застеклённой веранде (поздняя пристройка), я присутствовал на утреннем чаепитии Оболдуева. Сидел за отдельным столиком, наряженный в клетчатую юбочку и белую шляпу с убором из гусиных перьев. Более нелепого убранства придумать нельзя, но Ободцуев полагал, что именно так выглядел придворный летописец в средневековом шотландском замке. Юбочку и прочую амуницию (полосатые носки, сапоги с раструбами, домотканый блузон с красным воротом) любезно выделил управляющий Мендельсон из собственных запасов, из личного гардероба. Как ни странно, всё пришлось впору, хотя седовласый управляющий шире меня на обхват и на голову выше ростом. Когда четыре дня назад я впервые вышел в обновах во двор, то произвёл фурор. Вся охрана сбежалась поглазеть. Подошёл поздороваться дог Каро, и в его желудёвых глазах, могу поклясться, блестели слёзы. Лишь садовник Пал Палыч, бывший профессор права, как и следовало ожидать, отнёсся к моему новому облику философски. Заметил рассудительно: «Что ж, человек ко всему привыкает, а к неволе тем более».

В тот же день я опять увидел Лизу, в первый раз после заточения. Однако накануне за обедом ничто этого не предвещало. Меня теперь в столовой тоже сажали отдельно, накрывали столик возле камина, то есть я занимал положение как бы между прислугой и господами. Два дня подряд с нами обедал доктор Патиссон, похоже, он жил теперь в замке. Со мной доктор держал себя по-приятельски, окликал, спрашивал, как понравилось то или иное блюдо. Ещё придумал такую забаву: кидал с господского стола то кисть винограда, то банан. Леонид Фомич не выносил никакой суеты за трапезой, но затея доктора пришлась ему по душе, тем более что тот подвёл под неё научную базу. Творческие интеллигенты, объяснил он Оболдуеву, чрезвычайно смышлёный, цепкий народец, всё хватают на лету. В новой России их вполне можно использовать для увеселения солидной публики, в качестве фокусников или шутов. Тем самым они достойно завершат свою историческую миссию. Улучив минутку, Изаура Петровна намекнула, что больше я не увижу свою пассию, дескать, Лизу отправили учиться за границу, от греха подальше. Услышав эту новость, я ничем не выдал своего отчаяния, но, видно, что-то всё же проскользнуло, потому что Изаура Петровна сочувственно добавила: «Не переживай, дурачок, утешу за двоих…»

Обманула или ошиблась: Лиза была здесь. Я курил возле пруда, где в прозрачной воде, пронизанной солнечными лучами, плавали важные карпы и доверчивые беззубые гибриды мелких декоративных акул, когда услышал сзади шаги. Оглянулся – то была она, моя безнадёжная любовь.

Лиза присела на парапет, смахнула с ладони в воду хлебные крошки. Рыбы метнулись к добыче сверкающими пулями, словно пруд закипел.

Я затаился, не знал, что сказать. На Лизе было длинное светлое платье, выглядела она осунувшейся, бледной. Тоже ведь переживает, маленькая.

После довольно продолжительной паузы она проронила небрежно:

– Вам к лицу, Виктор Николаевич… Особенно шляпа с перьями.

– Тебе правда нравится? Батюшка распорядился. Я его, кстати, понимаю. По законам эстетики все детали должны соответствовать общему замыслу.

– В человеке всё должно быть прекрасно… – поддержала она.

– Чехов, – подхватил я. – Когда-то им все увлекались. В нынешней прогрессивной России ему вряд ли нашлось бы место. Скукожился бы, подобно своим говорливым персонажам.

Покосилась на меня, в глазах нет и намёка на обычную учтивую полуулыбку.

– Почему же… Я и сейчас люблю его читать.

После этой короткой разминки резко повернулась ко мне.

– Виктор Николаевич, нам надо кое-что обговорить… Дело в том, что, похоже, наши занятия откладываются на неопределённый срок…

– Почему?

– Не важно. Важно другое. Согласны ли вы бежать вместе со мной?

Её лицо запылало, в очах – бездна. В этот момент я поверил ей окончательно. Поверил, что она лучше, мудрее, мужественнее и старше меня. А также в то, что она любит меня. Незаслуженный подарок судьбы – и слишком запоздалый. Моя воля была уже сломлена, вдобавок я подозревал, что мне в пищу добавляют какое-то снадобье, размягчающее психику. Иначе как объяснить, что, превратившись в домашнего клоуна, в ничтожное пресмыкающееся, в забавную игрушку олигарха, я радовался жизни и тому, что жив, как никогда прежде?

Мы сидели на расстоянии, кто-то наверняка наблюдал за нами, но мне показалось, Лиза обняла меня. Чувство нежного прикосновения было даже острее, чем в реальности.

– Объясни, – отозвался я холодно, – куда и от кого ты собралась бежать? Если это, разумеется, не шутка.

– Шутка? – В её взгляде светилось недоумение. – Ради бога, не подумай, что навязываюсь. Как только окажемся в безопасности, мы оба вольны делать что хотим… Но без моей помощи ты не сможешь выбраться отсюда. Даже с моей помощью это непросто.

Опять это внезапное «ты», словно мягкая кошачья лапка пощекотала сердце.

– Давай рассмотрим проблему без эмоций. – Я потёр левое ухо, которое как будто оглохло. – С одной стороны, нам от твоего папочки в Москве бежать некуда. Разве что в омут с головой. Но есть и моральный аспект. Не выглядит ли наше гипотетическое бегство как похищение наивной романтической девушки пожилым ловеласом? Подлость – и больше ничего.

– Виктор, что с тобой? Тебя били? Или что-нибудь вкололи?

– Не старайся внушить мне комплекс неполноценности, я с ним родился, милая.

Лиза разглядывала меня с таким выражением, как будто увидела впервые. Вероятно, ей открылась неприглядная картина. Но она с собой справилась.

– Виктор Николаевич, кажется, вы не совсем правильно понимаете своё положение.

– Ага… А ты понимаешь. С каких, интересно, пор? Не ты ли совсем недавно утверждала, что твой отец святой человек? Что-то вроде реинкарнированного Христа.

— Да, так я думала, и, возможно, ошибалась. – Она выглядела безмятежной, но в подчёркнуто спокойном голосе чувствовалось огромное напряжение. – У меня есть оправдание: я его дочь.

– И в чём ошибалась, если не секрет?

Я не собирался её щадить, чем скорее прозреет, тем лучше для неё. Может быть, прозрение обойдётся ей слишком дорого, но нельзя прожить всю жизнь впотьмах. Даже если у твоего папочки миллионы.

– У нас ещё будет время поговорить о моих ошибках. Сейчас мне пора идти. Не стоит давать почву для лишних подозрений… Но вы так и не ответили…

– На что, Лиза?

– Вы предпочитаете ждать, пока из вас сделают Пятницу?

Я прекрасно понимал, что она искренне собирается принести себя в жертву. Моим долгом было отговорить её от этого. Доказать, что эта жертва бесполезна и в чём-то безнравственна, ибо она, Лиза, перекладывает таким образом на меня ответственность за свою чуткую, но незрелую душу. У меня были весомые аргументы, чтобы убедить её в этом. Наша взаимная симпатия, если предположить, что она взаимная, абсолютно бесперспективна. У нас нет будущего. Даже очутись мы вдвоём на необитаемом острове, иллюзия любви развеется через два дня. Мы разные. Мы из разных миров, не соприкасающихся друге другом. Наши планеты следуют параллельными курсами. То, что произошло: проникновенные беседы, смех, шутки, поцелуи, – всё это лишь следствие случайных обстоятельств и нервных перегрузок. Игра двух воспалённых воображений, волею случая совмещённых в замкнутом пространстве. И прочее, прочее в том же роде…

Вместо того чтобы поделиться столь разумными и дельными соображениями, я тупо спросил:

– А когда?

– Скоро, очень скоро, – прошептала Лиза, расцветя улыбкой, которую нельзя назвать иначе как безумной. – Я дам знак, Виктор Николаевич.

С тем исчезла, натурально растворилась в воздухе. Как я ни вглядывался в просвет аллеи, не заметил и следа. Зато, пугливо озираясь, забрёл к пруду садовник. У него я спросил:

– Пал Палыч, вы никого сейчас не встретили?

– Неосторожно, ох как неосторожно, Виктор. Я специально подошёл, чтобы предупредить.

– О чём, профессор?

– Всякие ходят слухи. Говорят, вы в немилости у его превосходительства. Зачем же усугублять своё положение? Здесь повсюду глаза и уши.

– Вас ввели в заблуждение, профессор. Сами подумайте, как я могу быть в немилости, если мне доверили такую ответственнейшую миссию?

– И как продвигается ваш труд?

– Медленно, но успешно. Вы же знаете, Леонид Фомич слишком сложный человек, чтобы охватить весь масштаб его личности за месяц. Боюсь, на это уйдёт намного больше времени.

Садовник воровато оглянулся по сторонам.

– Может быть, не нужно во всём масштабе?

– Почему же… Оболдуев щедро платит. Он хочет, чтобы весь мир узнал о его благородных деяниях и помыслах. Хватит ли у меня способностей, вот в чём вопрос.

Неизвестно, кто из нас вкладывал больше яда в реплики, но мы вполне понимали друг друга.

– И всё же, Виктор, призываю вас к осторожности. Лиза изумительная девушка. Но… Ах, извините, кажется, меня зовут.

Никто его, разумеется, не звал и не мог звать, но возможно, ему почудилось. Воздух поместья был насыщен звуковыми галлюцинациями, а по ночам в помещениях дворца, как и в парке, немудрено было наткнуться на призраков. Я уже встречался с ними дважды. Один раз, когда пошёл среди ночи, засидевшись над рукописью, на ближайшую кухню сварить себе кофе, навстречу из бокового коридора выскочили две весело щебечущие девчушки в развевающихся белых накидках, обе чем-то похожие на Лизу. Пронеслись мимо меня, словно не заметив, обдав свежим ароматом мокрых цветов, и всё бы ничего, если бы у одной не стекала со лба на грудь тоненькая яркая струйка крови, а вторая вообще не была б с оторванной головой, которую, хохоча, тщетно пыталась укрепить на тонкой кривой шейке. Видение мелькнуло и исчезло, а я стоял с открытым ртом, забыв, зачем вышел из комнаты. Второй раз призрак заглянул ко мне в окно под утро, синий, как баклажан, со свирепыми вращающимися глазами. Непонятно, мужчина или женщина. Обиженно просипел через стекло: «Ну что, писатель, хрен тебе в ж…, долго будешь мне нервы мотать?»

Я не успел ответить на грубость – призрак растворился в предутренней дымке.

Я допускал, что всё это хитрые штучки доктора Патиссона, рассчитанные на то, чтобы поселить во мне вечный страх. Известно, сон разума рождает чудовищ. Для чего это нужно Патиссону, я не совсем понимал. Мой дух и без того был порабощен, я униженно выказывал готовность служить олигарху не щадя живота своего; бумагу о том, что задолжал полтора миллиона, подписал, убийство Гария Наумовича признал, больше не пытался отпираться – чего же ещё? Третьего дня доктор заглянул ко мне в комнату с «эвкалиптовой настойкой» («Для промывки кишочек, батенька мой»), и я покорно выпил целую бутылку. Потом прямо спросил:

– Герман Исакович, зачем вы это делаете? Чего добиваетесь? Я ведь и так целиком в вашей власти.

Круглое лицо осветилось улыбкой, просияли золотые дужки очков.

– Вы абсолютно правы, дорогой мой, вам нечего больше опасаться… Однако вся эта история – расправа с бедным Гариком, похищение денег – не прошла даром для вашей психики. Моя задача как врача – постараться вернуть вам душевное равновесие. В конце концов, мы все когда-то давали клятву Гиппократа, не правда ли?

– И как вы узнаете, что я здоров?

Доктор хитро прищурился.

– В первую очередь по вашим реакциям, голубчик мой. Сейчас вам кажется, вы самый несчастный человек на свете, возможно, опасаетесь, что вас постигнет участь Гарика или что похуже. Так называемый комплекс Раскольникова. Мой долг – вернуть вам полноценную радость бытия.

– Но зачем, скажите, зачем?!

– Дотошный вы субъект, Виктор, всё-то вам надо знать. Хорошо, вот вам правда. Я, как и вы, работаю на многоуважаемого господина Оболдуева, и в мои прямые обязанности входит медицинский контроль над его ближайшим окружением… Посудите сами, какую вы напишете книгу о нём, если в глубине души относитесь к нему как к чудовищу, как, простите за выражение, к кровавому аспиду?

– Неправда! – пылко возразил я. – Я с глубочайшим почтением… Всё, что он делает для руссиян, сравнимо с деяниями Петра, прорубившего окно в Европу. Молю Всевышнего лишь о том, чтобы хватило скромных способностей запечатлеть…

– Не перебарщивайте, голубчик мой. – Патиссон поморщился, в глазах блеснула светлая искорка, свидетельствовавшая о том, что за благодушной физиономией простака таился проницательный ум. Он видел меня насквозь. – Речь не о ваших способностях. Как ни крути, сударь мой, вы принадлежите к категории руссиянских интеллигентов, а это порченая порода. На ней иудина печать. Признаюсь, всё ваше поведение пробудило во мне исследовательский зуд. Хочется установить с научной достоверностью, возможно ли в опустошённой, циничной душе, порабощенной дьяволом, пробудить хотя бы отблеск искреннего христианского чувства.

Если пользоваться старинным слогом, у меня глаза на лоб полезли от удивления. Ну что тут можно добавить?

Заглядывала и бесстрашная Изаура Петровна, дабы поддержать морально. Меня вернули в прежние покои, но в коридоре обязательно дежурил охранник из гвардии Гаты, Абдулла или ему подобный. Изаура Петровна навещала меня среди ночи, наспех склоняла к соитию (не зажигая света) и поспешно убегала. Мы даже не успевали покалякать ни о чём. Так повторялось два-три раза за ночь, причём и тогда, когда Леонид Фомич был в наличии. Я не удержался, спросил:

– Как ты не боишься, вдруг донесут?

Она жеманно захихикала:

– Не волнуйся, ягодка, Оболдуюшка не ревнивый.

На второй раз, когда пристал с тем же вопросом, ответила раздражённо:

– Хоть ты и писатель, но должен немного соображать. Неужели ничего не понял?

– А что такое, Иза?

– Дурашка, да он сам меня подсылает…

После долгого раздумья, уже в процессе коитуса, я обронил любимое:

– А зачем?

Изаура недовольно запыхтела, она не любила сбиваться с ритма.

– Ему виднее. Не отвлекайся, пожалуйста, укушу…

Я не знал, чему верить.

В ту ночь, после свидания с Лизой у пруда, Изаура Петровна опять оказала мне честь, и я поинтересовался, зачем она обманула, сказав, что Лиза уехала за границу. Изаура смолила косячок, блаженно отдыхая после акта.

– Видел её?

– Из окна… Какой смысл обманывать?

– Никакого обмана, солнышко. Для тебя она всё равно уехала. Прокололись вы с ней. Хоть успел оттрахать? Или струсил?

– Иза, прошу тебя!

– Ах да, мы же порядочные, совестливые… Ну и кретин, что не уважил скороспелку. Девка насквозь протекла, а ты… Вот и упустил пташку.

Я молчал, напряжённо ожидал продолжения. Когда заходила речь о падчерице, Изауру прорывало. Так вышло и на сей раз.

– Должна тебя огорчить, сладость моя, плохи дела у твоей целочки.

Она зажгла лампу, чтобы полюбоваться моей реакцией. Я был бесстрастен, как сфинкс, лишь для понта выковырнул из уха несуществующую мошку.

– Тебе не интересно, солнышко?

– А что с ней? Грипп? Простудилась?

– Крыша у целочки поехала… Довыпендривалась. Оболдуюшка не верит, но Герман своего добьётся. Положит в клинику. Ничего, там её успокоят. Перестанет корчить из себя принцессу.

– Она изображает принцессу? Что-то не заметил.

Изаура Петровна со смаком дососала косячок, остаток расплющила в пепельнице. Её пухлые нежные пальчики не боялись огня.

– Маленькая хитрая ведьмочка, – протянула сладострастно. – Там её подлечат. Небольшой профилактический курс – и мама родная не узнает. Всё упирается в Ободдуя. Вбил себе в голову, что такая, как есть, она ему больше подходит. Ничего, теперь убедился, что шизанутая. Не без твоей помощи, солнышко, спасибо тебе за это.

– Иза, чем она тебе так досадила? Вроде безобидная.

– Жалко стало? Понимаю. Такая свежая дырочка ускользнула. Не строй иллюзий, лапочка. Какая она целочка, спроси у Вовки Трубецкого.

– Иза, ты же знаешь, я не люблю, когда ты такая.

– Какая?

– У тебя добрая, нежная, чистая душа. Все твои приколы, показной цинизм – это всё наносное, не твоё. На самом деле ты только и мечтаешь, как бы поскорее уйти в монастырь.

– Ну, залудил, Витюня! Да если бы я об этом мечтала, я бы давно отравилась.

– Послушай, а что всё-таки собой представляет Патиссон? Никак не могу разобраться. Он действительно профессор?

– Монстр и вампир. Как раз тот, кто нужен малышке для вразумления.

– Ты с ним спала?

Изаура помедлила с ответом, легла поудобнее, готовясь начать привычное священнодействие любви.

– Почему спросил?

– Я его боюсь.

– И правильно делаешь… Спала? Да, дала ему разок из любопытства. Прокусил вену и высосал пинту крови.

Чтобы я не усомнился, показала шрам чуть повыше запястья, две красные чёрточки, действительно, как след укуса…

Лучше всех, без фарисейства и увёрток, относился ко мне Гата Ксенофонтов, особенно после того, как я подписал долговое обязательство. Не скрывал, что видит во мне загнанную конягу, которую не сегодня завтра обязательно пристрелят.

– Смотрю на вас, малохольных, – пуча тёмные глаза, скосив их к переносице, как бы прицеливаясь, говорил он, – чудно становится. Писатели разные, артисты тоже. Политики с…ые. Трепло всякое. Я раньше тоже, бывало, сяду у телика, развешу уши и слушаю вашего брата. Жу-жу-жу, жу-жу-жу! После скумекал: такие, как вы, Россию и заболтали. Отдали на съедение крысам.

Гата любил подковырнуть, он был прирождённый полемист и единственный человек в поместье, с кем не страшно было спорить, хотя как раз он мог придавить меня одним пальцем, точно мошку.

– По-твоему, единственное достойное занятие для мужчины – убивать, так выходит?

– Не обязательно. Мужик должен строить, землю пахать, делать что-то полезное. Ну а коли понадобится, конечно, защищаться. Близких защищать. А как же…

– От тебя ли слышу, Гата? Тебя учили родину спасать, а ты к Оболдую нанялся ворованные деньги охранять.

Смутить Гату ни разу не удалось.

– Думаешь, уел, писатель? Хорошо, давай разберём вопрос научно. Да, служу пока олигарху, но ведь цыганское счастье переменчивое. Случись что с хозяином, как полагаешь, кому перейдёт добро? Лизке твоей? Навряд ли, Витя. Государству вернётся, откуда изъято… Теперь возьмём тебя. Ты подрядился о нём поэму состряпать. Как о герое капитализма. Наврёшь, как водится, с три короба, и получится, хозяин – святой человек, мухи за всю жизнь не обидел и людоедством отродясь не занимался. Детишки книжку прочтут, поверят по малолетству. Пример станут брать. Теперь скажи по совести: кто из нас больше подлец – ты или я?

Он был прав на все сто процентов, возразить было нечего…

* * *

Многое пронеслось в голове, пока слушал наставления Оболдуева, а он говорил следующее:

– Допустим, ты убийца, допустим, я тебя скрываю от правосудия. По юридическим понятиям, становлюсь как бы твоим сообщником, верно? Но это только часть правды. Другая правда в том, что я тебя спасаю, даю шанс снова стать человеком. Почему так делаю? Да потому, что ты не прирождённый убийца, не маньяк какой-нибудь серийный. Алчность погубила, польстился на крупный куш, с кем не бывает. Человек слаб… Какой прок оттого, что посадят? В тюрьме люди озлобляются, тем более из тебя, как из писателя, сразу сделают петушка. Будешь ублажать уголовников. Разве это тебя исправит?.. Теперь посмотрим, как ты опишешь этот эпизод в книге, какую правду поставишь наперёд. Ту, что покрываю убийцу, или ту, что человека воскрешаю к праведной жизни. Ну, ответь?

– Я никого не убивал, Леонид Фомич. Это навет.

– Так вот… – Оболдуев положил в рот клубничину, предварительно повозив в блюдце со сметаной. Почмокал, проглотил. – Так вот, постарайся запомнить. Правда души всегда главнее правды поступка. На этом должно быть построено жизнеописание, можно сказать, суть книги – жизнь души, а не факта… А что получается у тебя? Ну хотя бы в этом отрывке. Написано бойко, ничего не скажешь, читается с интересом. Но какая мораль? Действительно, когда я был старостой класса, требовал, чтобы никто не нарушал дисциплину, а если кто провинился, чтобы платил по десять – двадцать копеек. Да, помогал Жорик Костыль, будущий главарь мытищинской группировки. И какой ты делаешь вывод? Ну ка, прочти, как там у тебя?

Я нашёл требуемое место и со вкусом прочитал:

– «Наверное, записной радетель морали расценит этот эпизод негативно, но внимательный, умный читатель безусловно отметит, как рано в Лёнечке Оболдуеве, отличнике и острослове, забродила рыночная закваска, впоследствии приведшая его на вершину финансового Олимпа. Его деятельная натура не вмещалась в рутину совковых представлений, он искал, пусть пока на ощупь, свой собственный путь…»

Оболдуев поднял руку.

– Ишь как завернул… И ведь всё пустословие, смешал всё в кучу, а сути не ухватил. От чего все нынешние беды в государстве, как думаешь?

– От бедности?

– Пусть от бедности. А бедность от чего? Думаешь, как вонючие газетёнки пишут, Чубайс с Гайдаром ограбили народ и в этом вся причина? Тогда почему им так легко это удалось? Нигде во всём мире не удалось, а у нас – пожалуйста. Почему?

– Православный народ доверчивый…

– Чушь, бред… Вся беда в беспределе, в разрушительном начале. Человечишка вообще создание путаное, мерзопакостное, а руссиянин вдвойне и втройне. Раб и бандит в одном лице. Ему дали волю, он и закусил удила, поскакал вразнос во все концы, а те, кто поумнее, конечно, воспользовались.

– Леонид Фомич, не вижу связи…

– Погоди, не гони… Научись, Витя, внимательно слушать, иначе останешься пустоцветом. Что такое беспредел? В общем смысле, а не только бандитский, как в кино показывают. Объясню популярно, раз ты такой бестолковый. Допустим, ты убийца…

– Вы уже этот пример приводили, Леонид Фомич.

– Допустим, ты убийца. Другой человек – строитель или учёный, третий – бизнесмен, и так далее. У каждого сословия свой устав. У слесаря – один, у врача с учителем – другой. По одному общему уставу они жить не смогут, получится бардак. Но кто свой собственный устав нарушает, из своей житейской ниши выскакивает, тот уже маленький беспределыцик, несущий в себе вирус смуты и анархии. Вернусь к твоей главке. У школьников тоже есть свой устав, свои обязательные правила игры. Не нарушай дисциплину, учись хорошо, слушайся старших и так далее. Кто не подчиняется, того надо жёстко образумить, для его же пользы, ибо в нём подспудно зреет будущий беспределыцик. Маленький Лёнечка, как ты написал, раньше других, острее других это почувствовал и пытался помочь одноклассникам, как умел. Дело не в детском рэкете, не в копейках, не в рыночной закваске – тьфу, как тебя повело, – а в природной тяге к справедливости и порядку. У тебя об этом ни слова. Значит, соврамши, а за враньё писателям деньги не платят. То есть платят, конечно, но не я.

– Перепишу, Леонид Фомич, – пробормотал я, сражённый железной логикой.

– Уж постарайся. – Он иронически хмыкнул. – Лента не в тон.

– Что, извините?

– Лента на шляпе к юбке не подходит. Зелёное к коричневому. Почему надо всему тебя учить?

– Спасибо, Леонид Фомич, учту… Просьбишка есть небольшая.

– Ну?

– Стариков бы съездить повидать. Хоть на часок.

— Даже не думай, – огорчился Оболдуев. – Как тебе в голову пришло? Да тебя повсюду стерегут.

– Кто, Леонид Фомич?

– Как кто? У Гарика поделыцики остались, крутые, доложу тебе, ребята. Ты им весь бизнес разрушил. Они с тобой нянчиться не станут, как я. Надо же хоть это понимать… Ладно, на, попей кофе и ступай работать.

Протянул недопитую чашку с вензелем Кентерберийского аббатства. Большая честь. Я подлетел из-за своего столика на полусогнутых, с поклоном принял чашку, окунул морду в коричневую жижу. У Оболдуева блёклые выпуклые глазёнки дьявольски фосфоресцировали. Наслаждался моим унижением, а моя душа скулила.

Побег, думал я. Но куда, Лиза, куда?