Текст книги "На службе у олигарха"

Глава 6 Попался

Через две недели я уже много знал про Оболдуева, намного больше, чем мог рассказать о нём Владик или кто-нибудь другой. То в поместье, то в московском офисе, иногда в машине, иногда где нибудь прямо на приёме я включал запись, и уже записал несколько кассет. Материала хватало, чтобы начать работать непосредственно над текстом. Вразнобой, конечно, из разных периодов неординарной жизни.

Говорю «неординарной» без иронии. Да, Оболдуев был участником разграбления, не имеющего аналогов в истории, когда богатейшая страна без войны в считанные годы превратилась в жалкую международную побирушку; уже одно это давало пищу для всякого рода психологических размышлений и сопоставлений. Представьте: вороватый, капризный мальчик, мелкий пакостник (в школе Лёнечка был грозой учителей, а от наказания его всегда спасал отец-грек, исполкомовский деятель высокого ранга), вдруг составил миллиардный капитал и делит власть над «этой страной» всего лишь с десятком себе подобных. По кирпичикам день за днём мы вместе с ним восстанавливали этапы большого пути. Вчерне канва выглядела так: элитарный детский садик (с ежегодным выездом к морю), элитарная средняя школа на Ленинском проспекте, Институт международных отношений, райком партии, перестройка с благородным лицом Горби. И дальше сразу неслыханный рывок, прыжок в неизвестность. Кооператив «Грюндик», посредническая фирма «Анаконда», банк «Просветление» и, наконец, качественный переход – алюминиевая война, в которой Оболдуев чудом уцелел. Одновременно грянул волшебный праздник приватизации по Чубайсу. Оболдуева он застал уже в нужном месте, у корыта, уже своим среди своих. Итог известен: как поётся, не счесть алмазов в каменных пещерах. Фабрики, заводы, оборонные предприятия, земля, доли в крупнейших монополиях и концернах… Могущество, равное мечте. Я едва успевал фиксировать. Под настроение Леонид Фомич становился столь же словоохотлив, сколь откровенен. Откровенен до жути. Но всегда выдерживал определённый угол зрения на собственные подвиги.

Я встретился с ним в пору, когда он был уже крутым патриотом. Всё, что ни делал, делал для будущего России. Цитировал Маяковского: дескать, кроме свежевымытой сорочки ему лично ничего не надо. Подумав, добавлял: ну, ещё две-три сочные девки в постели. Без этого, Витя, не могу, уж прости старика… В сорок три года прошёл обряд крещения и с тех пор ни одного самого занюханного казино не открыл без батюшкиного благословения. Батюшка у него был свой, не московский, выписал его из Киева. Отец Василий. О нём речь впереди.

В суждениях Оболдуев был предельно независим. Взять того же Маяковского. Приличные люди в высшем обществе, коли нападала охота козырнуть образованностью, давно называли другие имена – Маринину, Дашкову, Жванецкого, на худой конец Приставкина или Сорокина, Леонид Фомич же оставался верен юношеской привязанности. Некоторые его неожиданные высказывания просто-таки меня пугали, граничили с кощунством. «Бухенвальда на него, на суку, нету», – говорил о знакомом банкире, перебежавшем ему дорогу. Или: «Если судить по уровню дебилизма, американосы намного превосходят руссиян». Или: «Товарищ Сталин – гениальный политик, прав Черчилль. Поэтому пигмеи его и мёртвого до сих пор кусают за пятки». Он уважал не только Сталина, но и Горби, над которым добродушно посмеивался. Дескать, из колхозников, из трактористов, с оловянным лбом, а вон куда шагнул – прямо в светлое рыночное завтра.

Со мной он разговаривал покровительственно, как и со всеми остальными, но без хамства. Ему нравилось, что я записываю каждое его высказывание. И вся затея с книгой была, как я понял, выстрадана давно, тут Владик не соврал. Постепенно мы немного сблизились, но не до такой степени, чтобы я мог задавать вопросы без разбора. Язычок придерживал и, к примеру, о том, почему выбор пал на меня и чем объясняли свой отказ некоторые другие литераторы (вместе с забитым драматургом), спросить не решался. В сущности, я вёл себя как проститутка, как продажный независимый журналист; к моему собственному удивлению, это оказалось легче лёгкого, даже доставляло неизвестное мне дотоле удовольствие. Особенно остро это я ощутил, когда Оболдуев выдал аванс. У себя в офисе молча достал из ящика стола конверт и не то чтобы швырнул, а эдак небрежно передвинул по полированной поверхности стола. Я сказал: «Спасибо большое!» – и спрятал конверт в кейс. В машине пересчитал – три тысячи долларов. За что – не знаю. Вероятно, в счёт обещанной ежемесячной зарплаты. Я старался во всём угодить, умело, именно как телевизионная шлюха, строил восхищённые рожи и старательно подбирал выражения, с таким прицелом, чтобы любое можно было расценить как хотя бы небольшой, но искренний комплимент. По нему нельзя было угадать, клевал он или нет. Но, повторяю, не хамил, как прочей обслуге. У него в центральном офисе работало больше ста человек, и никого из них Оболдуев, кажется, не считал полноценным человеческим существом. Хамство заключалось не только в высокомерном тоне или грубых издёвках – он заходил значительно дальше. Как-то на моих глазах пинком выкинул из лифта замешкавшегося пожилого господинчика в роговых очёчках, по виду сущего профессора. Оплеухи раздавал направо и налево, не считаясь ни с полом, ни с возрастом, поэтому офисная челядь старалась держаться на расстоянии. Я ловил себя на том, что в принципе разделяю его отношение ко всем этим говорливо-пугливым менеджерам-пиарщикам, с той разницей, что ни при какой погоде не смог бы позволить себе ничего подобного. Уж тут кесарю кесарево. Умел он быть и обольстительным, если хотел. Надо было видеть, какая слащавая гримаса выплывает на его ушастую, с выпуклыми глазищами рожу, когда он вдруг решал поухаживать за дамой или произвести впечатление на какого-нибудь упыря из президентской администрации. Метаморфоза происходила поразительная. В мгновение ока он перевоплощался в милого, немного застенчивого интеллигента чеховского разлива. Остроумно шутил и – ей-богу! – чуть ли не вилял своим могучим корявым туловищем.

Каждый день спрашивал, когда будет готов предварительный композиционный план и макет будущей книги, но как раз с этим вышла заминка. Наилучшей формой мне пока представлялась сборная солянка из его достаточно ярких монологов, газетных и журнальных статей (тут выбор был огромный) и комментариев, состоящих из воспоминаний близких ему людей (в идеале – родителей и жён), видных политиков, деятелей культуры, бизнесменов и так далее. Этакая рваная словесная ткань, соответствующая духу его многотрудной, насыщенной событиями жизни. Но проблема была не столько в фабуле, сколько в тональности. Я никак не мог услышать, уловить интонацию, общий звук, который сцементирует разнородные куски. В этом не было ничего удивительного: для писателя музыка текста, его стилистика, пластика абзацев, не вступающих в противоречие друг с другом, и, главное, хотя бы минимальная самобытность всего этого в целом всегда важнее содержания. Но как объяснить это Оболдуеву? Я попробовал. Начал внушать, что спешить не стоит. Хорошая книга, как вино, должна пройти несколько этапов предварительного брожения и выдержки, иначе выйдет суррогат. Прокисшее пойло. Я увлёкся, углубился в тему, употребил филологический контекст. Магнат слушал внимательно, не перебивал, потом, когда я закончил, хмуро сказал:

– Ты, Витя, умный парень и, наверное, талантливый, но я плачу деньги не за этапы брожения, а за конечный результат. И за сроки. Ты понял меня?

Я его понял, а он меня – нет. По-другому и быть не могло.

… В один из дней рано утром позвонил Гарий Наумович и сказал, что через двадцать минут заедет, чтобы я был готов.

– Куда едем?

– Как куда? На переговоры, Виктор Николаевич.

Что-то в его тоне меня кольнуло, но я вспомнил Оболдуева. Чтобы постичь его сложную сущность, я должен познакомиться поближе с его бизнесом. Там, как у Кощея в яйце, прячется его душа. Я думал, это было сказано на ветер, тем более прошло почти две недели, и никаких намёков, но оказалось, нет. Ещё одно подтверждение, что такие люди, как Оболдуев, ничего не говорят попусту. И ничего не забывают.

Встреча предполагалась в одном из филиалов «Голиафа», расположившемся в двухэтажном особнячке в Сокольниках. По дороге, сидя в машине, я попытался выяснить у юриста, что за переговоры и какая роль отведена мне. Гарий Наумович дышал тяжело, задыхался, глаза у него почему-то слезились, как у простуженного, и ничего вразумительного я не добился.

– Переговоры с чёрными братьями. Всё поймёте по ходу дела, Виктор Николаевич.

– Через час меня ждёт хозяин.

– Уже не ждёт. Неужто вы думаете, я действую по собственному почину? Кстати, как продвигается работа с книгой?

– Нормально, – ответил я. – Материал накапливается.

– Советую поторопиться. Наш босс не из тех, кто ждёт у моря погоды.

– Это я уже понял.

Нашим деловым партнёром оказался импозантный пожилой господин по имени Сулейман-паша. У него были курчавые чёрные волосы, красиво спускавшиеся с затылка на воротник. Лукавые смолянистые глаза. Быстрый говорок с акцентом, напоминающим воронье карканье. Гарий Наумович представил его как «нашего друга с Ближнего Востока», а меня обозначил референтом по внешним связям. Описать всё, что произошло дальше, можно в трёх словах. Уселись в кабинете, секретарша (или девушка, похожая на секретаршу) подала кофе, вино, конфеты, фрукты. Минут пять друг с Ближнего Востока и Гарий Наумович обменивались любезностями, стараясь перещеголять друг друга, потом между ними зашёл небольшой спор о пакете акций концерна «Плюмбум-некст». Я про такой концерн слышал впервые и в суть спора не успел толком вникнуть, хотя старался изо всех сил. Гарий Наумович разлил вино по бокалам и предложил выпить за порядочность в бизнесе. Сулейман-паша радостно закивал и залпом опрокинул бокал, как будто его мучила жажда. Свою рюмку Гарий Наумович поставил на стол нетронутой. Мне он вина и не предлагал.

Буквально через минуту Сулейман-паша посреди фразы: «Не могу согласиться с многоуважаемым Оболдуй-беком в том…» – начал клониться набок, глазки у него страдальчески закатились в графитную черноту, и он повалился на ковёр.

Поражённый, я растерянно прошамкал:

– Что это с ним?

– Похоже на сердечный приступ, – спокойно ответил юрист «Голиафа». Подошёл к дверям, кликнул секретаршу и велел вызвать врача.

Врач явился через пятнадцать минут, и всё это время мы сидели рядом с рухнувшим другом с Востока и едва обменялись несколькими репликами.

Я только спросил:

– Вы его отравили, Гарий Наумович?

– Ну что вы, Виктор. Вам идёт во вред чтение детективов.

– Но он же…

– Вот именно… Такова селяви, как говорится.

Пока не было врача, секретарша прибрала со стола и вместо вина поставила вазу с гвоздиками. Ей было лет тридцать, нормальная девица с пышными статями. Я встретился с ней взглядом и увидел в нём промельк приветливого безумия.

Приехавший врач, солидный мужчина с отвисшим брюшком, поставил диагноз, не утруждая себя долгим осмотром. Померил пульс и коротко доложил:

– Инфаркт миокарда. Бич века.

– Бич века – это СПИД, Саша, – поправил Гарий Наумович. – Отвези в нашу клинику, хорошо? Когда очухается, дашь знать…

– Не уверен, что очухается.

– Не уверен – не обгоняй, – пошутил юрист, пребывавший в отличном настроении, как будто выиграл в рулетку.

Пришли двое санитаров с носилками, перевалили на них обездвиженную тушу друга с Востока и унесли. Врач ещё чего-то ждал.

– Ах да, – спохватился Гарий Наумович и сунул ему конверт, довольно увесистый на глазок. Любезно поинтересовался:

– Как наша малышка Галочка? Пристроил её?

– Да, всё в порядке. Учится в Сорбонне.

– Привет от меня.

– Непременно…

Когда он скрылся за дверью, мы с Гарием Наумовичем подошли к окну и полюбовались выносом тела. Сулейман-пашу загрузили в микроавтобус с красными крестами на боках, вокруг суетилась его охрана. Пятеро абреков свирепого вида попытались отбить хозяина у медиков, но появившийся врач что-то им объяснил, тыкая перстом в небо, и абреки успокоились. Попрыгали в серебристую иномарку и двинулись следом за санитарной перевозкой.

– Гарий Наумович, может быть, всё-таки скажете, что всё это значит?

– Не волнуйтесь, Виктор Николаевич. Вы же слышали – инфаркт. Саша – известный профессор-кардиолог. Ему вполне можно верить.

– Какой-то странный инфаркт.

– Увы, эта беда всегда застигает врасплох. У вас у самого ещё сердечко не пошаливает?

– Вроде нет.

– Ну и хорошо. Неприятная вещь… Поехали, отвезу вас в Звенигород.

– Как в Звенигород? Леонид Фомич велел быть на улице Строителей.

– Планы немного изменились… Да не волнуйтесь вы так, Виктор Николаевич. Вы же не мальчик. Или никогда не видели, как это бывает?

Действительно, я в первый раз видел, как травят людей. Легко, без всякого напряга. Даже с прибаутками. Мне было по-настоящему страшно, но я не хотел, чтобы Гарий Наумович это заметил.

Глава 7 Год 2024. Митина промашка

Очнулся Климов в пыточной. За то время, пока он был в коме, у него произошёл перекос сознания. Такое случалось и раньше, и он знал, какая это опасная штука. Теперь он видел мир тайным зрением отчуждённого. В этом состоянии он был абсолютно беспомощен, потому что к нему вернулись (отчасти, конечно) человеческие рефлексы, определяемые в новейших учебниках как «код маразматика». Привязанный к разделочному столу, он испытывал тоску, страх и желание покаяться неизвестно в чём. Первая попытка вернуть себе защитные свойства мутанта ни к чему не привела. Он сразу вспотел и раздулся, как мыльный пузырь. Закатив глаза, увидел нависший с потолка универсальный агрегат «Уникум», напоминавший компактную летающую тарелку. Щупальца агрегата плотно обхватывали его туловище, длинная игла торчала из кистевой вены правой руки. «Уникум» рекламировался по телевидению как высокотехнологичное и гуманное средство дознания. Это действительно было последнее слово современной науки. После того, как «Уникум» считывал всю информацию из подкорки, он впрыскивал жертве порцию животворящего яда, который навсегда превращал её в говорящее животное, не способное к размышлению и поступку. Его создатели, двое учёных из Мозамбика, заслуженно получили Нобелевскую премию мира. За всю свою историю человечество ещё не имело более надёжного средства для подавления первичных инстинктов. Митя встречал людей, прошедших обработку «Уникумом». Внешне они мало чем отличались от обычных мутантов, но стоило обменяться с ними парой слов или предложить какую-нибудь сделку, как сразу становилось ясно, что они напрочь лишены способности к самосохранению. Зато были всегда веселы и беспечны, как порхающие над лугом мотыльки. Ткни такого ножом в брюхо, он сам будет радостно наблюдать, как вытекают из него остатки крови. Жалкие твари. Ещё более жалкие, чем болванчики на службе у оккупационной администрации.

Митя видел, что «Уникум» готов к работе, но отключён, и не мог понять, в чём заминка. Он вспомнил, как глупо, чудовищно глупо подставился, и заскрежетал зубами. Дашка Семёнова ловко его одурачила, проклятая шлюха. Напустила в глаза гипнотического тумана, и он не услышал шороха за спиной. Тоска и страх давили с неумолимой силой. Митя попробовал ещё раз ввести в действие автономную психозащиту, но с тем же результатом. Перед смертью он вочеловечился, с этим ничего нельзя было поделать, с этим оставалось смириться.

Неподалёку за столом, накрытым чёрной клеёнкой, двое миротворцев резались в «жучка». По внешности оба выходцы из Средней Азии, но разговаривали на родном для руссиян языке, на английском, правда, с характерным акцентом. Похоже, оба были талибами, что сулило Мите дополнительные прощальные муки. Впрочем, Митю, даже в его человеческом воплощении, это как раз не волновало: болью меньше или больше – какая разница… Играли вояки с азартом, карты впечатывали в клеёнку с утробным кряканьем, словно мясо рубили. Ставки повышались от кона к кону. По азартным репликам Митя понял, что в банке скопилось не меньше трёхсот тысяч долларов. Как всякий перевоплощённый, он сам был заядлым картёжником, но такой масштаб игры ему и не снился. Обычно они с корешами играли по маленькой, по центику либо по бутылке пива, в приличные игорные заведения руссиян вообще не пускали. По всей Москве для них были поставлены специальные игровые павильоны с надувными стенами. Эти павильоны не пользовались особой популярностью. Конечно, там можно было отвести душу, вдобавок подавали бесплатный чай с сахарином (один стакан на рыло), но выиграть было нельзя. Все автоматы фиксированные, а если какому-то головастику (случалось и такое) удавалось перехитрить подержанную электронику, он всё равно бесследно исчезал вместе с выигрышем. В рекламе назойливо, год за годом, показывали счастливчика (явно куклу), выходящего из летучего игрового павильона с зажатым в кулаке миллионом, но это была лажа. Вживую никто и никогда не видел человека, который ускользнул хотя бы с выигранной сотней.

– Господа, – прокашлявшись, окликнул Митя игроков. – Господа, дозвольте обратиться?

Миротворцы подняли головы, словно на звук комара. По-английски Митя тоже говорил с акцентом, чтобы не задеть их самолюбие. Самолюбие у талибов обострённое, как их отравленные пыточные иглы.

– Чего тебе, смерд? – спросил один недовольно. – Не видишь, заняты…

– Только одна просьба, господа. Нельзя ли передать на волю последнюю весточку?

– Какую весточку? – заинтересовался азиат. – Ты же голодранец.

– Прощальную записку, – объяснил Митя. – В Раздольске у меня матушка живёт.

– В хлеву, наверное, – пошутил миротворец. – Откуда у тебя матушка? Ты же инкубаторский.

– Нет, – возразил Митя. – Я вольнорождённый.

– Ну и закрой пасть, – посоветовал талиб. Он обернулся к товарищу:

– Чего дальше ждать, Ахмет, включай аппарат. Играть не даст. Видишь, неугомонный.

– Анупряк не велел, – ответил второй. – Зачем нам проблемы?

Хоть Митя и утратил (на время или насовсем?) звериный настрой, изворотливость в нём сохранилась. Стремление выжить было сильнее желания вечного покоя.

– Если нельзя перемолвиться с матушкой, передайте записку Диме Истопнику.

– Кому-кому?

Произнесённое имя подействовало на обоих, как щёлканье взметнувшегося в воздух бича. Они побросали карты, один поднялся и навис над Митей сто лет не бритой рожей, дохнул перегаром и чесноком.

– Ну-ка повтори, чего сказал?

– Димычу послать привет. Он мой учитель. Я пел у него в хоре.

– Врёшь, хорёк вонючий!

– Слово раба, – поклялся Митя. – Истопник меня знает. Я был у него солистом.

Миротворец вернулся к кунаку, оба оживлённо загомонили, перейдя на незнакомый Мите язык. Но одно слово, мелькавшее чаще других, он отлично понял: выкуп!

Наконец, придя к какому-то решению, оба миротворца подошли к пыточному ложу.

– Если врёшь поганым языком, знаешь, что будет? – строго спросил тот, который был Ахметом.

– Знаю.

– Нет, не знаешь. Ты не умрёшь лёгкой смертью, будем резать по кусочкам целых три дня. Это очень больно. Намного хуже, чем ты можешь представить пустой башкой.

– Я знаю, – повторил Митя. – Я говорю правду. Истопник любит меня. Он думает, я его внебрачный сын.

Митя делал всё правильно: с миротворцами всегда так – чем гуще нелепость, тем скорее в неё поверят. Это происходило оттого, что в перевёрнутом мире, где все они пребывали, и победители, и рабы, только ложь казалась правдоподобной. И только бред принимался за истину. Но пользоваться этим следовало с осторожностью, поднимаясь по ступенечкам от обыкновенной туфты к абсурду. Разрушение логики требовало строго научного подхода.

– Он тебя любит, значит, за тебя заплатит. Я верно тебя понял, хорёк?

– Вряд ли, – усомнился Митя. – Почему он должен платить? Димыч – на государственном обеспечении. Ему все платят, а не наоборот.

Миротворцы опять залопотали по-своему, а на Климова накатил приступ невыносимой скуки. Эта чёрная, вязкая, как смола, скука соседствовала с небытиём. Всё казалось зряшным, ненужным. Одна заноза торчала в мозгу: Дашка-одноклассница. На что попался? В сущности, на влагалищный манок. В страшном сне не приснится. А ведь из каких передряг выходил сухим.

– Хорошо, – перешёл на английский Ахмет (второго звали Ахмат). – Если даст миллион, можно выпустить.

– Через аппарат? – уточнил Климов.

– Через трубу, – посулил миротворец.

В принципе, это была бы нормальная сделка. Труба означала рутинную психотропную стерилизацию.

За свою жизнь Митя прошёл их с десяток и умел преодолевать, как похмелье. Одно из его собственных ноу-хау. Большинство руссиян уже после первой стерилизации впадали в хроническое слабоумие. Но не Климов. Господь его хранил. Он научился блокировать мозжечковые пласты, выпадая в осадок. Ещё до начала процедуры успевал усилием воли превратить собственную психику в смазанное информационное поле, куда не доходили никакие сигналы извне. Стерилизационный зонд тыкался в него, как в комок ваты.

– Миллион Истопник отстегнёт не глядя, – сказал Митя. – Это для него не деньги. Но придётся самому попросить.

– Как это – самому?

– Очень просто. Отвяжите на пять минут, я сбегаю и сговорюсь. Потом опять привяжете.

Делая столь смелое предложение, даже на первый взгляд наглое, Митя был почти уверен, что миротворцы согласятся. Тому были две причины. Во-первых, талибы слышали про Истопника, знали, кто он такой, были в теме, значит, им известен упорный слух о том, что у Димыча в лесах запрятана казна бывшей КПСС, ЛДПР и СПС, то есть что он почётный хранитель общепартийного общака. Совсем недавно по всем масс-медиа прошли сенсационные разоблачения, в которых утверждалось, что общая сумма отмытых партийных капиталов составляет несколько годовых бюджетов Евросоюза. Митя видел, как при упоминании имени Димыча глаза азиатов вспыхнули в четыре жёлтых пучка. Второе – он не мог сбежать. Сразу после задержания ему наверняка вживили так называемый «электронный охранник». Если он удалится от пульта дальше чем на сто метров, то просто разорвётся на тысячу кусков, как ходячая граната.

– Разве Истопник сейчас в клубе? – недоверчиво спросил Ахмет.

– Ну да, внизу, в красном зале. Там же, где ваш Анупряк-оглы.

– Откуда знаешь?

– Он сам меня вызвал, – застенчиво объяснил Митя. – Соскучился по мне.

Миротворцы в третий раз перешли на тарабарщину, горячо заспорили, и кончилось тем, что Ахмет в ярости толкнул друга в грудь. Поверженный на пол талиб, скаля зубы, выдернул из-за пояса старинный кинжал, каким резали гяуров ещё в прошлом веке, упруго вскочил на ноги и со зверской рожей кинулся на обидчика. Но, как ни странно, до смертоубийства не дошло. Ахмет что-то гортанно выкликнул, будто леший гукнул, прижал руки к груди и склонил повинную голову почти до пола. Потом они обнялись и долго гладили друг дружку по стриженым затылкам. Трогательная сцена не произвела на Митю никакого впечатления. Он сделал свой ход, оставалось только ждать.

* * *

Наверное, Митя удивился быг увидев, что тем временем происходило в красном зале. Получилось, он как в воду глядел. В ресторане продолжалось представление, голографический бордель переместился на подиум, где теперь с десяток полуобнажённых пастухов и пастушек в натуре изображали упоительные сцены свального греха. Первобытным шоу увлёкся даже суровый Ануцряк-оглы, он раскраснелся, гулко покрякивал в такт тамтаму и, казалось, готов был ринуться на помост, чтобы принять непосредственное участие в потехе. Дима Истопник сотоварищи заканчивали ужин и собирались откланяться. Сегодняшнюю задачу они выполнили, продемонстрировали всему городу свою независимость и силу, на большее Истопник не претендовал. В этот момент к их столу скользнула прелестная рыжеволосая «матрёшка» и, делая вид, что напрашивается на ласку, что-то быстро зашептала на ухо Истопнику. Тот слушал внимательно, но на мгновение в его глазах промелькнуло выражение, напугавшее девушку. Маска мертвяка. Про Димыча все знали, что он шагает в ногу со временем и способен на быструю расправу, точно так же, как все прочие тайные и явные властители этой страны. Правда, народная молва придавала его самым ужасным деяниям оттенок благородства. Дескать, безропотных обывателей он чаще милует, чем казнит, если, конечно, не нарываться. А вот с богатенькими, надёжно упакованными гражданами, кому щедро обломилось на чумном пиру, строг и непреклонен, никому не даёт поблажки. Даше Семёновой, приметившей в его зрачках ангела смерти, не хотелось проверять на себе справедливость молвы. На всякий случай она отпрыгнула на безопасное расстояние, убежала бы и дальше, но один из телохранителей Истопника, а именно Цюба Малохольный, цепко ухватил её за тонкую щиколотку, будто в капкан защемил. Истопник спросил:

– Говоришь, отнесли в пыточную?

– Да, сударь, но я тут ни при чём. Клянусь преисподней. Он просил передать, что хочет с вами встретиться. Я передала, только и всего… Отпусти ногу, парень, больно же!

– Митю давно знаешь? – продолжал допрос Истопник.

– Учились вместе… в последнем выпускном… Мы когда-то любили друг друга.

– Ишь ты, какие слова ещё помнишь… Что-то ты, девушка, чересчур смышлёная. Уж не затеяла ли какую-нибудь гадость по наущению супостатов?

– Нет, я чистосердечная.

– Что Митя хотел мне сказать?

– Не знаю, – соврала Даша. – Спасите его, господин Истопник. Он хороший мальчик. Он отслужит.

Димыч щёлкнул пальцами, Цюба разжал железную хватку. Теперь Истопник удерживал её на месте только силой взгляда.

– Из-за чего рискуешь, девочка? Кто такая?

Даша побледнела и не ответила. Истопнику ответ и не требовался. Он и так всё понял.

– Ладно, беги, крошка. Коли уцелеешь и надумаешь порвать с бесами, приходи. Найду занятие по душе.

Дашу как ветром сдуло, а Истопник поднялся из-за стола и в сопровождении Алика Петерсона направился через зал к господарскому застолью. По мере того как он приближался к генералу Анупряку-оглы, маска мертвяка полностью скрыла его истинную сущность, лик его стал отвратителен. Да и ноги он передвигал так, словно только что выкарабкался из могилы. Мэр Зашибалов затрясся и дёрнул за рукав генерала, увлечённого стриптизом. Анупряк раздражённо обернулся, увидел Истопника и тоже почувствовал холодок под ложечкой. Он знал цену перевоплощению, которое считал с лица нежданного визитёра. Явившийся без приглашения руссиянин уже распрощался с жизнью и способен прихватить с собой на тот свет всех, кто попадётся под руку. Эффект взрывного отбытия, описанный во всех учебниках по глобальным катаклизмам. Миротворцы-янычары, охрана генерала, рассевшиеся за соседними столами, насторожились и приняли боевую стойку. Засверкали плазменные стволы и приборы, способные в мгновение ока окружить генерала электронным щитом. Однако создание такого щита в замкнутом пространстве грозило непредсказуемыми последствиями. Свойства этого недавнего изобретения были ещё не до конца изучены, но его разрушительная сила была велика. При определённой настройке щит мог разнести вдребезги всё здание. Разумнее было не спешить. Анупряк-оглы поднял руку в перчатке в римском приветствии, пытаясь изобразить на волосатой роже добродушную ухмылку.

– Я тебя не звал, Истопник, – произнёс он на странной смеси английского с татарским, – но если пожаловал, объясни, чего хочешь?

– У тебя мой человек, генерал, – ответил Истопник по-русски, что само по себе было неуважением к собеседнику. На варварском языке общались между собой лишь плебеи – согласно указу Евросоюза 2013 года. – Отдай его мне.

– Я слышал, ты смелый человек, и теперь вижу, это не досужие домыслы. Но разве ты не понимаешь, в каком положении находишься?

– В каком же?

– Подам знак – и от тебя и твоих псов останутся только ошмётки.

Истопник оскалил зубы в замогильной улыбке.

– Возможно, и так, генерал. Но дом заминирован. Одно неверное движение – и похоронной команде тут нечего будет делать. Я умру легко, а ты, генерал?

– Блефуешь?

Истопник обернулся, оставшийся за столом Жорик Сверло добавил громкости в передатчик, и зал наполнился громким хрипловатым тиканьем, хорошо знакомым большинству присутствующих. От зловещего звука много сердец погрузилось в обморочный спазм. Морок близкой смерти затуманил десятки глаз. Эти люди пришли в эту страну не погибать, а царствовать и делить остатки добра. Для них надвигающийся взрыв был такой же неожиданностью, как если бы начался всемирный потоп. Исчезли стволы, потухли зрачки электронных приборов. В зловещей тишине слащаво затараторил мэр Зашибалов:

– Ну что ты, Димыч, в самом деле, разбушевался некстати. Портишь праздник. Никто тебя не трогает. Генерал готов обсудить твою просьбу в спокойной обстановке. Разве не так, господин Анупряк-оглы?

Хуже всего, конечно, было генералу. На глазах у своей своры он терял лицо. Естественно, Анупряк не собирался подыхать от руки обезумевшего аборигена, но его воинский дух был уязвлён до такой степени, что он вдруг ощутил непомерную усталость, напугавшую его больше, чем угрозы дикаря. Будто из него выкачали всю силу помповым насосом, и он почувствовал себя маленьким и дохлым, как выброшенный на сушу акулёнок, совсем недавно резвившийся в морских глубинах. На скулы генерала выпрыгнули коричневые желваки, хранившие в себе остаток энергии, жалкий остаток.

– Это не просьба, – уточнил Истопник из-под маски мертвяка. – Это деловое предложение. Вы мне мальчишку, я вам всем помилование.

Очередной удар по самолюбию не достиг цели. Генерал лишь пожал плечами.

– Зачем тебе этот слизняк? – спросил без интереса. – Он не имеет никакой ценности.

– Об этом предоставь судить мне самому, – возразил Истопник. – Я же не спрашиваю, зачем ты явился в мой город.

– Ты знаешь, в чём его обвиняют?

– Глупости. Мальчишка закодированный, он не способен к сопротивлению.

– Он государственный преступник. Если его отпущу, как объясню командованию?

– Не блажи, генерал. Я не торгуюсь. Десять секунд на размышление, и я взорву эту чёртову мельницу.

– Пожалуйста, – забормотал Зашибалов. – Господин генерал, прошу вас! Этот человек безумен, вы же видите. Он сделает, что говорит. Отпустите щенка. Завтра его опять поймаем.

– Зиновий! – Истопник посмотрел на него озадаченно. – Неужто так боишься подохнуть?

– Конечно, боюсь. Не вижу в этом ничего зазорного. Ты не боишься, потому что на самом деле давно умер. А я живой. У меня в Штатах две жены и трое детей. Как их бросить?

– Ты же бесплодный, Зиновий, – ещё больше удивился Истопник. – Откуда дети?

– Какое это имеет значение? Они есть, и я несу за них ответственность. Для тебя это дико звучит, ты никогда не бывал в цивилизованных странах. Там принято заботиться о своём потомстве.