Текст книги "Необычайные похождения Севы Котлова"

Анатолий Алексин
Необычайные похождения Севы Котлова

Вместо предисловия

Это было очень давно… Тогда меня называли Севой Котелком, а сейчас величают Всеволодом Николаевичем Котловым. Тогда я был сыном, младшим братом и даже внуком, а сейчас у меня самого уже растёт внук. Тогда – страшно подумать! – ещё не было телевизоров. И фильмы смотрели только в кино… Поэтому и билеты туда достать было трудно. Особенно самые дешёвые (а других я принципиально не покупал!). Такие билеты – приятно подумать! – стоили двадцать копеек. Правда, и зарплата у папы – странно подумать! – была всего сто сорок рублей. Другие цены, другие зарплаты, другие штрафы…

Но главное, я сам был совершенно другим. Впрочем, купюры, освободившись от тяжеловесности трёх нулей, внешне возвратились почти в прежнее состояние. Но я-то прежним стать уже не смогу… Меня считали «мастером необычайных похождений». Теперь похождений уже нет, но вспомнить о тех, давних, которые были, иногда очень хочется…

Под чужим именeм

С чего всё началось…

Это началось на уроке немецкого языка.

Я поднял руку и сказал:

– Анна Рудольфовна, можно закрыть окно? А то прямо мурашки бегают…

Анна Рудольфовна сняла пенсне, не спеша оглядела окно, потом всю нашу парту и, наконец, меня в отдельности.

– Свою просьбу вы, Котлов, вполне могли бы изложить пo-немецки! Кроме, разумеется, слова «мурашки», которого мы ещё не проходили.

Анна Рудольфовна была единственной учительницей в нашем классе, а пожалуй, и во всей школе, которая называла учеников на «вы». С этим «вы» у нас случалось много разных историй. Вот, например, скажет Анна Рудольфовна ученику, стоящему у доски: «Вы свободны», и мы все дружно вскакиваем со своих мест.

Получив разрешение, я взобрался коленками на подоконник, ещё шире раскрыл окно и высунулся на улицу.

– Котлов, зачем столько лишних движений? – сказала Анна Рудольфовна. – Чтобы сделать простой перевод с немецкого, вы зачем-то наваливаетесь на парту, сопите и даже высовываете язык. А чтобы закрыть окно, вылезаете на улицу.

Я ничего не ответил Анне Рудольфовне и ещё больше свесился вниз. Наконец я всё разглядел, спрыгнул на пол и, тяжело вздохнув, направился к своей парте.

– Котлов, вы же забыли закрыть окно, – сказала Анна Рудольфовна.

И в самом деле… Забыл! Надо было выкручиваться.

– А я, Анна Рудольфовна, вижу: люди внизу без пальто идут. Ну, значит, думаю, потеплело уже!

– Потеплело? – Анна Рудольфовна развела в стороны свои пухлые, короткие руки, которые хотелось назвать «ручками». – А как же ваши мурашки?

– Всё нормально! – бодро ответил я и сел на своё место.

– Ничего не понимаю! – по-немецки воскликнула Анна Рудольфовна. И с размаху, даже не примериваясь, насадила пенсне себе на нос.

Мой сосед Витька Бородкин, по прозвищу Витик-Нытик, прошептал так, словно великое открытие сделал:

– У тебя, Котелок, башмаки только что в починке были, да?

– Откуда ты знаешь?

– А бумажки к подошвам приклеены. – Витька подмигнул: вот, мол, какой я сообразительный. – Ты на коленях стоял, а я твои подмётки разглядывал.

И любит этот Витька всякими пустяками заниматься!

Я взял ручку, как всегда, навалился на парту и написал на белом клочке: «В «Авангарде» идёт «Под чужим именем». Заграничная! Во всю стену – человек в чёрной маске, со шпагой и в сапогах с отворотами».

Витька ответил на том же клочке: «Значит, опять завтракать не придётся? Очень есть хочу».

Я с презрением посмотрел на голодного Нытика, для которого какие-то несчастные пончики в масле были важней чёрной маски, шпаги и сапог с отворотами. «Можешь проедать свои деньги! – со злостью написал я. – В кино нас всё равно не пустят».

– Почему-у? – сразу забыв про пончики, разочарованно прошептал Витька.

На белом клочке больше не было места, и я тоже ответил шёпотом:

– Потому что чёртову бумажку повесили.

«Чертовой бумажкой» мы называли зловредное объявление о том, что «дети до 16 лет не допускаются». А как мы в тот день мечтали быть в «Авангарде»!

«И неужели это правда, что взрослые люди, в особенности женщины, хотят выглядеть помоложе? – думал я. – Не верю! Только сумасшедший может убавлять себе года. Ведь для взрослых – все на свете удовольствия. Вот мой старший брат Дима. Он может смотреть в кино любую картину, и во взрослую читальню записаться, и вечером на симфонические концерты ходить. Ну, я, положим, не особенно рвусь на симфонические концерты. Но почему всё-таки ему можно, а мне нельзя?..»

В общем-то мои рассуждения ни к чему не привели. Так что можно считать, что всё началось не на уроке немецкого языка, а после этого урока, когда Анна Рудольфовна, прощально помахав пенсне, сказала нам: «Ауфидерзейн!», и мы вырвались на большую перемену.

Я сразу побежал на четвёртый этаж, к своему старшему брату Диме.

С каждым этажом ребята всё взрослели, а большая перемена становилась всё тише. На втором этаже носились, кричали, свистели и толкались самые лихие, самые буйные – пятые и шестые классы. На третьем этаже тоже шумели и бегали, но уже не дрались и не свистели. А уж на четвёртом были тишина, спокойствие и даже свои правила уличного или, верней сказать, коридорного движения: старшеклассницы под руку и в обнимку ходили по самому центру коридора, а старшеклассники с умным видом жались у стен и подоконников.

К Диме я бежал за деньгами на завтрак. Мама уверяла, что, если дать мне эти деньги утром, дома, я их до школы не донесу.

На большой перемене, солидно порывшись в своём кошельке, Дима всегда предупреждал:

– Сейчас же прямым ходом – в столовую. И бери не селёдку, а что-нибудь существенное. Я проверю! Смотри, Котелок!..

Проверять-то он, конечно, не проверял, а говорил всё это просто так, чтобы унизить меня в глазах своих товарищей. Но и на этом Дима не успокаивался: он напяливал свои очки в толстой оправе, как у Ботвинника, разглядывал меня и обязательно делал какие-нибудь замечания.

– Эх, Севка, уже всю рубашку помял! Если бы сам гладил, так не мял бы, наверное!..

– Эх, Севка, всю куртку в чернилах вымазал! Если бы сам покупал, так, наверно, не мазал бы!..

Честное слово, мне казалось, что Дима никогда не был в пятом классе, а так прямо и родился на свет важным девятиклассником в роговых очках! Да, хорошо быть взрослым человеком: всегда можно поизмываться над своим младшим братом да ещё со всех сторон похвалы за это получать: «Ах, какой ты заботливый! Ах, какой воспитатель!»

В тот день Дима, как обычно, выдал мне деньги, приказал по дороге в буфет никуда не сворачивать и уже приготовился сделать замечание, но не успел. Мимо нас какой-то подпрыгивающей, воробьиной походкой проходила Димина классная руководительница – сухонькая старушка. Она, между прочим, учила ребят математике ещё тогда, когда не то что я, а даже мой папа на свет не родился. Старушка остановилась, заглянула снизу мне в лицо и сказала Диме:

– Котлов, это твой младший брат? Я так и подумала. Вы похожи как две капли воды. – Взяв меня за пуговицу, она спросила: – В каком ты классе?

– В пятом «В».

– В пятом? Какой рослый! Меня обогнал и тебя, Котлов, скоро перерастет.

– Да, в смысле роста он не подкачал, – ответил Дима таким тоном, будто во всём остальном я очень даже подкачал.

– Похож. Удивительно похож! – повторила старушка. – Только вот зрение он себе ещё не успел испортить. А так, если не считать очков, одно лицо. Тебя как зовут?

Я, помню, не сразу ответил, потому что в ту самую минуту меня осенила одна очень важная идея. Просто потрясающая! Вот с этого всё и началось…

Мне – шестнадцать лет!

На последнём уроке все рисовали цветочные лепестки, тычинки и пестики. И Витик-Нытик тоже рисовал, деловито посасывая кончик чернильного карандаша. Губы у него сделались синие, словно он целый день в реке сидел. Я толкнул Витьку в бок – и один пестик сразу стал длиннее других.

– Ну-у, во-от ещё!.. – заныл Витька. – Всё испо-ортил!..

Зарывшись в учебник и будто разглядывая рисунки, я прошептал:

– Вопрос есть. Очень важный! Как ты думаешь, наш Димка фотографируется в очках или без очков? А?

Витька жалобно вздохнул:

– Издеваешься, да?

Это была Витькина болезнь: ему всегда казалось, что кто-то над ним насмехается, что кто-то его обижает или одурачивает.

– Бородкин, тебя удивляет структура цветка? – спросила ботаничка. – У тебя есть вопрос?

– Да не-ет… – протянул Нытик. И снова взялся за рисование.

«В очках или без очков? В очках или без очков?» – всё время думал я и, сам того не замечая, строил из лепестков и тычинок короткие фразы: «Под чужим именем… Под чужим именем…»

Домой мы с Витькой бежали, задевая прохожих и бормоча извинения, которые, кроме нас самих, никто, конечно, не слышал. Витька еле поспевал за мной, но и задыхаясь от бега, он умудрялся всё же потихоньку скулить:

– Ну скажи-и, в чём дело? Ну скажи-и… Сам знаешь, а мне не говори-ишь…

Я отмахивался от него:

– Вот дома всё проверю, тогда и скажу. Подожди у парадного… Я мигом!

Мама считала меня растяпой номер один. Но были ещё растяпы номер два и номер три – Дима и папа. Им было категорически запрещено таскать с собой документы: «Обязательно потеряете! Или в троллейбусе вытащат».

– А если я вдруг нарушу правила уличного движения, – восклицал папа, – и у меня потребуют паспорт?

– Не делай этого! – преспокойно отвечала мама. – Человек без паспорта не должен нарушать никаких правил.

И дома паспорта лежали не где-нибудь в открытом ящике, а прятались в книжном шкафу: папин – в третьем томе Мамина-Сибиряка, а Димин – в восьмом томе Малой советской энциклопедии.

Я стал нетерпеливо листать страницы: перед глазами замелькали портреты, диковинные машины, скелеты рыб и древних животных. Но паспорта не было… В спешке я и не заметил, как тонкая тёмно-зелёная книжечка выскользнула из тяжёлого синего тома. Паспорт валялся на полу, у моих ног, – тот самый паспорт, который мама всегда брала только двумя пальцами, как драгоценность.

Я поднял паспорт, раскрыл его – ну ясно, я так и знал! Дима нарочно сфотографировался в очках, чтобы испортить всё дело. Вставил свои глаза в противные чёрные рамочки и ещё ехидно улыбался сквозь них: вот, мол, ничего у тебя не выйдет!

На самом деле Дима вовсе не улыбался, а очень даже напряжённо смотрел куда-то вдаль. Но это я после разглядел.

Я подошёл к зеркалу, взглянул на Димину фотографию, а потом на себя, ещё раз на фотографию – и на себя. Лица, конечно, похожи. Но вот очки…

Дима часто называл меня «великим комбинатором». Я ещё тогда не читал книжки про «великого комбинатора» и думал, что это какой-нибудь симпатичный, умный и находчивый человек. Дима называл меня так недаром: ведь я никогда не унывал больше пяти минут, а на шестой минуте уже находил выход из любого положения. Так было и на этот раз.

Я вспомнил, что в левом ящике письменного стола лежат мамины очки. На работу мама ходила без очков и надевала их только по вечерам, когда читала, да ещё в кино захватывала.

«А есть ли какая-нибудь разница между мужскими и женскими очками? – подумал я. – Сейчас узнаю!»

Я достал из письменного ящика гладенький пластмассовый футляр, вынул очки. Они были не в толстой роговой оправе, как Димины, а с тоненьким чёрным ободком. Но ведь каждый человек может, например, разбить свои очки и потом купить другие. Или даже иметь две пары очков: одни домашние, а другие, так сказать, парадные, выходные. Конечно, может!

Я надел очки на нос, подошёл к зеркалу – и увидел какую-то расплывчатую, бесформенную физиономию. Казалось, что я переглядываюсь сам с собой сквозь мутное стекло. Как же я буду ходить в этих очках по улице? Но тут я вспомнил, что мама, отрываясь от книги и желая сделать мне какое-нибудь замечание, всегда глядела поверх очков. Я сдвинул металлическую дужку на кончик носа и взглянул на себя поверх тоненьких чёрных ободков. А потом – на Димину карточку, на карточку – и на себя. Права была старушка учительница: одно лицо!

Не снимая очков, я помчался вниз. Витька чуть сумку не выронил:

– Ты-ы?..

– Нет, не я. Вовсе не я! Перед тобой девятиклассник, круглый отличник учёбы и дисциплины Дмитрий Котлов. Не веришь? Проверь, пожалуйста!

С этими словами я протянул Витьке паспорт.

– Опять издеваешься? Опя-ять?..

– А что, разве не похож?

– Похож-то похож, но…

– Раз похож – значит, дело в шляпе, – перебил я Нытика. – Пойду в кино под чужим именем. Понял?

– А я-я?..

– Что ты?

– А я домой, да?..

– Так ведь паспорт у меня один. Был бы у тебя старший брат – и ты бы пошёл в кино. Если бы был похож на него! Сам виноват…

– А ты на Димкин паспорт сразу два билета возьми.

– Возьми!.. Билеты не берут, а покупают. Понял? За деньги! А ты свои деньги в буфете проел. Ведь проел, да?

Витька грустно кивнул головой и снова затянул:

– Возьми-и меня… Я только издали посмотрю, как у тебя с билетом получится… И сразу уйду. Только посмотрю. Возьми-и, Котелок! Котело-очек!..

Мне стало жалко Нытика: ну разве он виноват, что у него нет старшего брата, а есть только одна младшая сестра, да и та на него ни капельки не похожа? И аппетит у него какой-то ненормальный: вот взял и потратил все деньги на пончики. Таких людей жалеть надо.

«Приготовьте пятьдесят копеечек!»

Смотреть всё время поверх очков оказалось не так-то легко: глаза очень уставали. Да и кончику моего носа было как-то не по себе: сперва он только чесался от металлической дужки, а потом вовсе онемел под тяжестью маминых очков. Тогда я подтянул дужку к переносице и стал смотреть сквозь стёкла. Всё кругом сразу расплылось.

И тут я подумал: «Зачем же так истязать свои глаза и свой собственный нос? Зачем? Буду надевать очки только, как говорится, при предъявлении документа. Не мог раньше додуматься!»

Я спрятал очки в боковой карман куртки – и всё вокруг опять стало нормальным: люди как люди, деревья как деревья и солнце в небе как солнце – круглое, золотистое, с ровными, а не расплывчатыми краями.

Ноги мои задвигались легче, веселее. И даже так весело, что мы с Витькой перебежали улицу в неположенном месте. И сразу спину мне защекотал свисток милиционера.

Обычно в таких случаях мы с Витькой ныряли в первый попавшийся магазин. Витька и сейчас так сделал. А на меня напала необычайная храбрость. Я быстро посадил очки на кончик носа и вразвалочку, не торопясь зашагал к милиционеру.

– Куда ты? Куда-а? – кричал из дверей магазина Витька.

Но я уже был на середине улицы.

– В чём дело? – спросил я у милиционера.

– Был бы постарше, мы бы тебе показали, в чём дело!..

– А что именно вы бы мне показали?

– А то именно, что документики бы твои проверили!

– Ах, документы? Пожалуйста!..

Я вытащил паспорт и протянул его милиционеру. Тот козырнул мне и сразу перешёл на «вы». Но от этого «вы» мне легче не стало.

– Так у вас, оказывается, паспорточек имеется?! – почему-то очень обрадовался милиционер. – Порядок! Вот мы вашу прописочку проверим. Так… Всё нормально. Тогда, будьте любезны, приготовьте пятьдесят копеечек.

Милиционер попался обходительный: он так и сыпал уменьшительными словечками, а себя почему-то величал во множественном числе.

– Что вы просили приготовить? – переспросил я.

– Пятьдесят копеечек, молодой человек! Бывшую пятёрочку, так сказать! Штрафик вам уплатить придётся. Если бы вы каким-нибудь мальчишкой несознательным были, тогда, понимаете, другой разговор. А то паспорточек имеете! Взрослый, можно сказать, гражданин. Понимать должны. Так что будьте любезны.

Я вспомнил нашего учителя математики. После чьего-нибудь удачного ответа у доски он с удовольствием потирал руки и говорил: «Получите-ка свою пятёрочку». Сейчас положение было совсем другим: пятёрочку надо было не получать, а отдавать.

В кармане у меня лежало всего сорок копеек. Но и их я вовсе не собирался отдавать этому ласковому милиционеру. Для вида я пошарил в карманах и говорю:

– Вот несчастье: бумажник дома забыл!

– Ага, очень даже понятно, – усмехнулся милиционер. – Правила нарушать вы не забыли, а бумажник, значит, забыли.

– Значит, забыл…

И зачем меня понесло сюда, на середину улицы? Забыл про свои шестнадцать лет? Удрать бы сейчас! Но удрать я не мог: паспорт был в руках у милиционера. Он разглядывал его так внимательно, словно хотел наизусть выучить всё, что было выведено на водяных знаках густой чёрной тушью.

А в это самое время пешеходы у него за спиной перебегали улицу где хотели. «Хоть бы спасибо сказали! – со злостью думал я. – А то бегут – и никакого внимания!»

Вид у меня, наверное, был очень расстроенный, потому что милиционер поспешил успокоить:

– Не волнуйтесь, молодой человек. Мы вам повесточку домой подошлем. Тогда уж, правда, побольше заплатить придётся. Но ничего не поделаешь, раз бумажник забыли. Вот я ваш адресочек сейчас перепишу.

И он переписал мой «адресочек» в растрёпанный блокнот, состоявший из отдельных листков. Потом протянул паспорт, снова козырнул и зашагал себе как ни в чём не бывало посредине улицы.

А я вернулся на тротуар.

– Ну что? О чём ты с ним разговаривал? – набросился на меня Витька.

– «О чём, о чём»! – огрызнулся я в ответ. – Хорошо вам, молокососам, без паспорта!..

Попался!

В кассе остались только самые дорогие билеты. Значит, нужно было ждать, пока начнётся очередной сеанс и кассирша станет продавать билеты на следующий. А ведь до этого она ещё закроет своё окошко и будет минут двадцать стучать деревянным штампиком по синей билетной книжке, словно азбуку Морзе выстукивать.

В нашем распоряжении было часа полтора. Что же делать?

Я сразу вспомнил про взрослую библиотеку. Она была совсем рядом, на углу, но попасть туда я раньше никак не мог: записывали только по паспорту. «Вот пойду сейчас и попрошу книжку про великого комбинатора. Надо же узнать в конце концов, с кем сравнивает меня Дима!» Я много раз слышал, как Димины приятели читали эту книжку вслух и хохотали так, что однажды летом дворничиха сразу пришла: «Надо и совесть знать: всех пенсионеров во дворе распугали!»

А мне было не до смеха: меня каждый раз выставляли в другую комнату. Я, конечно, прилипал ухом к замочной скважине, но из-за их дурацкого хохота ничего толком не мог понять. Чаще всего Димины приятели читали главу про какой-то шахматный турнир. Дима её прямо всю наизусть знал…

«Сейчас и про турнир почитаю и вообще посмотрю, что уж там такого смешного», – думал я, с трудом открывая тяжёлую дверь читального зала, всю увешанную объявлениями о литературных конференциях и обсуждениях.

– А я-я?.. – заныл Витька. – Ты будешь смеяться, а я буду здесь ходить как дурак, да-а?..

– Если можешь, ходи как умный. Мне не жалко.

– Сам ты уж больно умный. Хи-итрый ты! Вот!.. – Витька опустил голову и обиженно заколесил по прохладному и тёмному вестибюлю.

– Можешь объявления почитать. Тоже интересно! – крикнул я уже сверху.

И тут меня кто-то схватил за руку:

– Вы что, молодой человек, на бульвар пришли?

Седая, бесшумно передвигавшаяся женщина в синем халате была возмущена, но говорила шёпотом.

Мне, между прочим, всегда казалось, что у библиотекарш какие-то особые голосовые связки. «Это у них чисто профессиональное, – объяснил мне Дима. – Знаешь, от вечной темноты можно ослепнуть, а от вечной тишины – потерять половину своего голоса».

– И вообще мы детей не обслуживаем, – произнесла библиотекарша так тихо, словно рядом спал тяжёлобольной человек и она боялась его разбудить. – Мы только по паспорту записываем.

– Вот и прекрасно! – тоже вполголоса воскликнул я. – Нечего здесь всяким несовершеннолетним слоняться. Пожалуйста!..

Я протянул паспорт – и вдруг мне показалось, на библиотекарше не синий халат, а синяя милицейская форма и что в руке у неё не толстый гранёный карандаш, а полосатый орудовский жезл. Точь-в-точь как ласковый милиционер, только еле слышно она сказала:

– Так у вас, оказывается, паспорт есть? А вести себя в читальне не научились! Были бы вы каким-нибудь там шестиклассником, тогда другое дело. А то – взрослый человек!

Библиотекарша обвела меня сердитым взглядом, как говорится, с головы до ног – и неожиданно жалость появилась у неё в глазах, точно она хотела сказать: «И какой же ты чахлый для своего возраста! И какой же ты щупленький!»

– Ладно уж, запишу вас, так и быть.

Она направилась к своему столику, по краям которого стояли длинные узкие ящики с карточками. И тут я с ужасом вспомнил, что ведь Дима давно уже записан в этой самой читальне.

– Не надо меня записывать, – схватил я библиотекаршу за синий рукав. – Не надо… Я уже и так… давно к вам хожу…

– Где же ваш читательский билет?

– Билет?.. Ах, билет?! Я его дома забыл.

– Тогда придётся паспорт в залог оставить.

– Конечно! – обрадовался я, нацепляя на нос мамины очки. – Возьмите себе на здоровье!

Библиотекарша удивлённо подняла на меня глаза, но ничего не ответила.

– Мне бы «Двенадцать стульев», – попросил я уж так тихо, что она и не расслышала толком.

– Стулья? Да, да, стулья, для читателей имеются, конечно. Пожалуйста, садитесь, – сказала она, всё ещё жалостливо разглядывая меня. – Садитесь. Вы что-то слегка побледнели.

Я, конечно, побледнел, когда она заговорила про читательский билет. Но теперь уж опасность миновала.

Седая библиотекарша была похожа на старую, добрую учительницу, и ей, наверно, было трудно сердиться.

– Мне бы книжку «Двенадцать стульев»… Книжку… – уже громче попросил я.

Она довольно ловко для своих лет поднялась по деревянной приставной лестнице и вытащила потрёпанную книжку, плотно зажатую соседними томами. Книжный ряд тут же сомкнулся, и даже щёлочки не образовалось. Библиотекарша задумчиво погладила «Двенадцать стульев», будто прощаясь с ними. Потом взглянула на корешки других книг, утешая их: ничего, мол, ваша соседка скоро вернётся на своё место. Спускалась она с лестницы гораздо медленней, чем поднималась, нежно прижимая «Стулья» к груди.

Книга эта сразу, уже одним своим видом мне очень понравилась. Я любил зачитанные книжки с пожелтевшими страницами и зубчатыми, потрёпанными краями. У таких книг даже запах особенный: понюхаешь – и сразу читать захочется.

Я вошёл в читальный зал, весь уставленный солидными, важными столами. Я ещё за ним ни разу в жизни нигде не заседал, но мне всегда казалось, что именно за такими вот длинными столами происходят разные скучные заседания…

В зале была мёртвая тишина. И только сами книги, которые чувствовали себя полными хозяевами, чуть-чуть нарушали её: они осторожно переговаривались, шелестя страницами. Все сидели с опущенными головами, словно провинились в чём-нибудь.

Я пошёл к самому дальнему столу, за которым сидел один только человек – пожилой, лысый дядя. На улице стоял конец апреля, а дядя был в белых полотняных брюках и белой рубашке с отложным воротником. Словом, одет он был до того по-летнему, что мне показалось, будто в читальном зале жарко и душно. На столе возле него лежали белая панама и палка с гнутой, похожей на крендель ручкой.

Читая журнал, лысый дядя согласно покачивал головой.

Я стал перелистывать «Двенадцать стульев» и вскоре понял, что Дима сравнивает меня с самым настоящим жуликом. «Ну ладно! – подумал я. – Вот прочту побольше книг и найду, с кем тебя сравнить, Димочка!.. Найду какого-нибудь злодея!»

Но потом я перестал злиться, начал потихоньку хихикать, и это доставило почему-то лысому дяде большую радость. Можно было подумать, что он вместе со мной читает книгу и ему тоже смешно.

Наконец я добрался до главы о шахматном турнире и уж захохотал во всё горло. В дверях возникла старая библиотекарша. Вид у неё был такой, словно в доме начался пожар и пламя уже пожирало самые ценные книги.

– Как вы себя ведёте?!

Вместо меня ей ответил лысый дядя:

– Ничего особенного. Просто молодой человек очень заразительно смеется, а смех – это те же витамины! Послушайте, как он хохочет. Нам с вами так уже не похохотать!

– Но хохотать надо про себя! – шёпотом возразила она.

– Нет, вы послушайте только, что здесь написано! – воскликнул я, думая рассмешить библиотекаршу. – Здесь написано: «Великий комбинатор играл в шахматы второй раз в жизни…» Всего второй раз! А полез сражаться на тридцати досках!..

– Ну и что? – преспокойно спросила библиотекарша. – Это вовсе не значит, что можно безобразничать в читальном зале. Смейтесь, пожалуйста, про себя. Иначе я вас просто выведу отсюда.

– Не дают развернуться молодому организму, – вздохнул добрый лысый дядя.

А я продолжал читать про шахматный турнир. Я, честно говоря, не очень-то понимал, как это можно «хохотать про себя». Но всё же старался: зажимал рот рукой, фыркал то в рукав, то в носовой платок, а то прямо в книжку.

Глава о турнире с каждой строчкой становилась всё смешнее. Когда, наконец, «великий комбинатор» проиграл двадцать девять партий из тридцати возможных, мне очень захотелось прочитать эту главу Витьке Бородкину. «Ходит сейчас один по вестибюлю, читает объявления, – с жалостью подумал я. Небось уж все их наизусть выучил!» Витька хоть и был нытиком, но мы с ним всё-таки родились в одном доме, дружили, как говорила мама, «буквально с пелёнок» и всю жизнь за одной партой сидели.

Да и вообще я очень любил пересказывать своим приятелям и папе с мамой фильмы, которые мне нравились, и книжки любил перечитывать вслух. Читая, я всё время предупреждал: «Ох, сейчас страшно будет!.. Ох, сейчас смешно будет!..» И если мои слушатели и правда волновались или смеялись, я получал огромное удовольствие. Мама говорила, что это «непроизводительная трата времени». А папа не соглашался с ней и утверждал, что в моём характёре понемножку «все же торжествует общественное начало».

Мне очень хотелось прочитать Витьке главу из «Двенадцати стульев». Но как это сделать? Как вынести книгу в вестибюль?

План созрел быстро: засуну «Двенадцать стульев» в штаны, под ремень, и выйду, как будто для того, чтобы попить газированной воды. Пить мне и правда хотелось. Всё было ясно… Но как только я начинал засовывать эти «Двенадцать стульев» под ремень, лысый дядя поднимал на меня свои добрые глаза, а мне приходилось перемещать книжку немного повыше и прижимать её нежно к груди, как это делала старая библиотекарша.

Лысый дядя умилялся чуть не до слез:

– Ах, до чего наша молодёжь любит литературу!

Когда же наконец он углубился в свой старый журнал и на несколько минут оставил меня в покое, оказалось, что надо расстегнуть пояс, потому что «Двенадцать стульев» в брюки не лезут. Для маскировки я вытащил рубашку из брюк, и тут добрый дядя вновь с любовью взглянул на меня. Заметив некоторое изменение в моём туалете, он очень удивился.

– Как-то жарко, знаете. Душно… – объявил я и стал обмахиваться краем рубашки, вытащенной из брюк.

– Температура вполне терпимая. И даже прохладно, я бы сказал. Но может быть, вам не по себе, молодой человек?

Добрый дядя перегнулся через стол и схватил меня за кисть руки. Но пульс у меня оказался абсолютно нормальным,

– Да нет, ерунда, – тихонько вырвался я. – Сейчас всё пройдет.

– Не говорите так, не говорите. Сердце – очень загадочный механизм. От него можно ждать всяких сюрпризов и неожиданностей. Вот я – врач, а и то не поручусь за свой двигатель внутреннего сгорания. – Он похлопал себя по груди. – Так что понюхайте немного нашатыря.

Он достал из потайного кармашка брюк маленький пузырёк и, перегнувшись через стол, поднёс его к моему носу. Пузырёк был вонючий, но пришлось глубоко вдыхать…

Два раза чихнув, я почувствовал заметное облегчение, заправил рубашку обратно в брюки, а добрый дядя посоветовал мне:

– Если ещё когда-нибудь почувствуете духоту, охлаждайте прежде всего голову, а не живот. И дышите всей грудью, как во время гимнастики…

Я обещал действовать именно таким образом.

Ещё некоторое время добрый дядя ворчал по поводу излишней перегрузки учащихся домашними заданиями, огорчался, что я так рано испортил своё зрение и уже вынужден носить очки. Но вот наконец он взглянул на часы, сказал: «Мне пора!» – и направился к выходу.

Теперь уж ничто не могло помешать мне. Я запихнул книжку в брюки, под пояс, и тоже пошёл к двери. Я старался идти как можно уверенней, но шаг у меня получался каким-то напряжённым, деревянным. «Двенадцать стульев» неприятно щекотали живот и всё время грозили вывалиться наружу.

Увидев меня, старая библиотекарша привстала и наклонилась над столиком:

– Вы куда же собрались, молодой человек?

Согласно паспорту, я за один день постарел сразу на четыре года, но никогда ещё мне так часто не напоминали о моей молодости: все – и милиционер, и добрый дядя, и старая библиотекарша – называли меня «молодым человеком». А раньше меня называли просто мальчиком, без всякой добавки… «молодой».

– Попить что-то захотелось, – объяснил я библиотекарше:

– Попить? Так у нас ведь графин на каждом столе.

– Ах, графин? Я что-то не заметил. Мне, знаете, газированной воды захотелось. С сиропом…

– А книжку вы в читальном зале оставили?

Я хотел было сказать: «Да, конечно, оставил!» – но сама книга не дала мне соврать: она, будто по приказу библиотекарши, стремительно нырнула в левую штанину моих брюк. Я вскрикнул, согнул ногу в колене, как аист, и схватился за штанину. Разговаривали мы шёпотом, а вскрикнул я полным голосом, так что библиотекарша от неожиданности вздрогнула и схватилась за край стола. Так мы оба и вцепились руками: я – в штанину, а она – в стол.

– Что с вами, молодой человек?

– Судорога свела…

– Судорога? Странно! А почему у вас брючина так раздулась?

– Опухоль. Нога что-то опухла…

– А вот я вам сейчас разотру её – и судорога пройдет. – Библиотекарша подошла ко мне. – Да вы не стесняйтесь: у меня уж внуки такие, как вы.

– Не трогайте! Не трогайте… мою ногу, – зашептал я. – Там воспаление…

– Воспаление хитрости, как говорит моя маленькая внучка. – С этими словами библиотекарша проворно вытащила книгу из моей левой штанины и потрясла ею в воздухе. – Вы хотели похитить книгу? Источник знаний?! – воскликнула она.

– Я не хотел похитить… Я только Витьке показать… Вынести на минутку – и сразу обратно…

– Сейчас вот занесу вашу фамилию в наш «чёрный список врагов книги» – и больше сюда не показывайтесь. На порог вас не пустим!..

Она достала из ящика мою тёмно-зелёную книжечку, переписала все данные о бедном Диме в свой «чёрный список» и буквально швырнула мне паспорт.

Я молча взял его и поплёлся вниз.

Витька всё ещё петлял по вестибюлю. Заметив меня, он испугался:

– Что случилось, а?

– Молчи, Нытик несчастный! Всё из-за тебя… Из-за тебя нашего Диму больше никогда не пустят в читальню. Никогда!.. И он умрет необразованным человеком! Понял?