Текст книги "За буйки (сборник)"
Автор книги: Анатолий Андреев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Мы успеем.
– Успеем что?
В ее оживших глазах уже прыгали безумные зайчики.
– Все.
Они пришли в себя только тогда, когда до отправления поезда оставалась ровно одна минута. Она набрала номер мамы и, не моргнув глазом, наплела что-то о срочных, буквально неотложных делах, которые заставили ее опоздать на поезд (он, слушая легенду об утюге и компьютере, целовал ее живот, спускаясь все ниже и ниже и наслаждаясь ее женским запахом, а она, вытаращив глаза, отбивалась от него). «Это так не похоже на тебя, дорогая», – доносился из трубки встревоженный голос мамы. Михаил Юрьевич подумал, что легко бы нашел общий язык с мамой Миланы. Легко и просто. В сердце кольнул знакомый легкий холодок.
– Я возьму билет на следующий поезд и позвоню тебе. Алексею привет. Пока, мама. Извини. Ты что, я же чуть не закричала в трубку, я же щекотки боюсь!
От нежности до щекотки, как известно, неуловимое движение. Он не отрывался от ее живота, а она уже закрыла глаза и прерывисто дышала.
Разумеется, они опоздали и на следующий поезд.
Потом они выпили коньяку, потом чаю, опять коньяку – и она, глядя ему в глаза, сказала:
– Не хочу я никуда ехать. Хочешь, я останусь у тебя? Буду ходить за тобой, как верный песик.
Это мгновение, которое почему-то растянулось на долгие месяцы (да и сейчас еще продолжает длиться, разливаясь противно-сладким анастезическим холодком), он, судя по всему, не забудет никогда. Счастье и горе в одном букете, слитые настолько, что уже и счастья не хочется, и отказаться от него нет сил.
– Оставайся.
Он с ужасом думал о том, что если бы она решила остаться, он обреченно шагнул бы в эту грубо сколоченную западню Судьбы, принял бы этот ядовито-медовый пряник, и это бы погубило их обоих. Предать одну, чтобы любить другую…
Счастье, эта привилегия умных и порядочных людей, далеко не всегда зависит от желания, и даже воли, и даже самоотверженности мужчины. Устал быть ежеминутно умным и, следовательно, порядочным – прощай, счастье. С другой стороны, если Милана уедет, зачем ему самоуважение и умение ставить интересы других выше собственных, зачем ему перспектива донашивать брак (которая еще вчера казалась завидной перспективой наслаждаться жизнью вместе с молодой женой и сыном)?
– Не волнуйся. Что-то я заигралась. Извини. Проводи меня на вокзал.
И уже потом, после того, как она уехала (вошла в вагон, расположилась в купе – и ни разу больше не взглянула на него, а он, не отрываясь, гипнотизировал ее своим взглядом и шел, шел за отправившимся поездом), он вспоминал вкус ее губ, гранатовые бусинки твердеющих отзывчивых сосков на упругой груди и особенный запах всего ее тела, утомленного любовью.
С этими ощущениями, сладко отравляющими существование, он проводил старый год, встретил новый, пережил неделю, даже больше, каждый час восстанавливая, казалось бы, навсегда сгинувшие вместе с секундами, все новые и новые подробности их сумасшедшего свидания. Вновь мгновения разворачивались в нескончаемые часы, дни, недели. Если бы не чудные мгновения, жизнь была бы серой и скучной. Пустой. Есть только миг?
Прошлое незаметно перетекало в будущее – и он уже видел их вместе с Миланой в гостях у ее матери, обильно и с желанием угодить накрытый стол, даже ощущал вкус сочной отбивной, к которой он положил бы умеренно острый салат, верное средство осаждать охлажденную водочку.
И тут же он рисовал в своем воображении образ надежного, незатейливого, как сама жизнь, Алексея, и холодный укол в сердце становился одновременно жгучим. Новогоднюю медовую неделю молодые муж с женой должны были проводить нескучно. Именно из ревности он в какие-то неурочные часы уделял внимание своей жене, удивляя ее кратковременными приступами страсти.
Что ж, счастье было так возможно – если бы он не устал от бессмысленного ожидания. Он перестал верить в то, что счастье возможно. Прельстился покоем и волей. И, как водится, был одурачен суровой Судьбой, у которой в запасе – скучная вечность, и которая бессовестно наслаждается игрой в кошки-мышки с людьми, коверкая им и так жалко отмерянный век. И ведь предвидел же все это, предчувствовал. Знал, что рискует, не обманывал себя. И винить себя невозможно: естественная человеческая слабость к лицу нормальному мужчине.
И потом: Миланы ведь вполне могло не быть. Что тогда? Разрушительное одиночество?
Или она неотвратимо должна была появиться, а он не уловил этот закон бытия, неподвластный самой Судьбе? Может, с небес все же обронили невнятные намеки?
Тогда – виноват…
Рассвет. Птицы засвистали так, словно хотели донести до всех весть о конце света. Он неловко шевельнулся, и его подруга быстро повернулась к нему, широко распахнув глаза. Остатки сна, словно паутинку, он смахнул с ее лица своей ладонью. Ни слова не говоря, приник к ее теплому телу и проник в него, испытывая горькую нежность. Ее дыхание тут же сбилось, а его участилось. Стон, вскрик – и задержка дыхания; раскинутые руки и ноги, согнутые в коленях; ее способность самозабвенно отдаваться страсти довела его до исступления, придавая лесную силу его мужественности. Он запустил пятерню в ее волосы – и опять стон и прерванный вдох. «Девочка моя»: стон, вскрик – и задержка дыхания. Еще и еще, пока они не оказались на седьмом небе и не полетели оттуда вниз в потоке золотого дождя (у обоих надолго захватило дух), цепляясь за облака и жмурясь от близкого оранжевого солнца. Перепуганные птицы перестали свистеть, весь мир словно затаил дыхание, а они еще долго кутались друг в друга, увеличивая площадь соприкосновения душ.
3
Завтрак был долгим и неторопливым. Они смеялись и болтали. О чем?
Это выяснится тогда, когда он будет вспоминать эти мгновения, надежно спрятанные памятью в замысловатые сейфы-сундуки – как самое дорогое в жизни, то, что дается лишь однажды. Что-то связанное с душевным здоровьем, следствием витального катаклизма, и чувством зависти к самому себе за то, что удалось пережить такое. А ведь память не получала от него таких продуманных установок.
В чем дело? Он уже знает, что будет дальше?
В тот момент ему запомнилось только одно.
– Счастье есть, – сказала Милана, намазывая вишневый джем на свежайший батон, дразнящий обоняние густым ванильным духом (за батоном и джемом он слетал в ближайший продуктовый магазин, пока она принимала душ).
– Ты так любишь варенье?
– Не в этом дело. Счастье, оказывается, есть. Я была убеждена, что это выдумка писателей, боящихся посмотреть правде в глаза и дурачащих всех остальных слабаков, обитателей подлунного мира, из благих намерений, а оно есть. Понимаешь?
– Еще как.
– А что такое счастье?
– Не знаю, – сказал Михаил Юрьевич и рассмеялся несомненно счастливым смехом. – Наверное, видеть, как ты уплетаешь джем и не торопишься уходить от меня.
– А если я уйду?
– Тогда счастье кончится.
– Ну, хорошо. Я необходима для счастья. Это мне нравится. Меня это устраивает. А что еще надо для счастья?
– Чувствовать и понимать, что я – умный человек, не способный на подлость, – медленно проговорил он.
– Зачем?
– Затем, что у дураков счастья не бывает.
– Этого я пока не понимаю.
– А тебе и не надо этого понимать. Твое дело – лопать джем и смотреть на меня влюбленными глазами.
– Это – пожалуйста. Я вот глупая – и счастливая. По-моему, глупость счастью не помеха.
– Не помеха, если тебя любит умный человек.
Он перебрался к ней на диван и слизал остатки джема с ее губ.
– После этого ты считаешь себя умным человеком? Ужас ужасный.
Пока он целовал ее – уголки губ, потом брови, глазки, ушки, шейку, потом все сначала, – чай, умело и тщательно заваренный, остыл. Пришлось заваривать новый, Милана настояла: знала, что хороший, умеренно крепкий черный чай – его слабость.
После завтрака они решили прогуляться – по Большой Садовой, на которую выходили окна квартиры его приятеля. Улица, вымощенная камнем в «дореволюционном стиле», оказалась пешеходной зоной, маленьким историко-архитектурным заповедником, где сохранился прежний губернский дух. И так приятно было окунуться в атмосферу «старого времени», пройтись по «бульвару» вальяжными господами, любуясь домами невысокой застройки, приспособленными под нужды современных горожан. Там, где хорошо и красиво, само время задерживает дыхание и никуда не торопится.
Одно только мешало: на них глазели так, словно они двигались в свете софитов по красной ковровой дорожке, словно на лбу у каждого из них было вытравлено что-то вызывающее. А они целовались и держались за руки, немножко назло всем.
Улица заканчивалась Площадью Звезд, в центре которой маячила фигура учтиво изогнувшегося Звездочета, однако же с дидактически торчащим указательным пальцем. Он был явно чем-то озабочен (что там стряслось, в небесах?) и энтузиастически порхал в своем нелепом магистерском балахоне вокруг массивного телескопа, напоминающего мортиру Мюнхгаузена. Неизвестно, почему он облюбовал себе смотровую площадку именно в Могилеве, однако Звездочет выглядел очень уместно на старинной улочке, упирающейся прямо в небо. Площадь окружали кафе и магазинчики с космическо-галактической тематикой, намекая на то, что посетители находятся едва ли не в центре вселенной.
Они сели на просторную решетчатую скамью и стали наблюдать за современным астрологом в расшитом цветным шелком татарском тюрбане, солидно обложившемся таблицами и схемами, очевидно, вполне заменявшими ему телескоп. За умеренную плату он предсказывал будущее (ближайшее и отдаленное, согласно прейскуранту) всем и каждому. Будущее интересовало, естественно, молодых и, как ни странно, пожилых.
– Хочешь узнать свое будущее? – спросила Милана.
– Нет.
– Почему?
– Потому что я его знаю. Всякий умный человек должен иметь представление о своем будущем, ибо он, конечно, позаботился о том, чтобы познать себя. Человеку не нужны телескопы, чтобы заглянуть в себя; ему нужен ум.
– А я вот пойду и поинтересуюсь. Вдруг мое будущее гораздо ярче и лучше, чем мне это представляется. Возраст и пол позволяют мне сделать это, не так ли, мистер Большой, просто Гигантский Ум? А ты пока можешь сделать вид, что не водишься со мной, такой глупой.
Она пошла к астрологу, а к нему подсел седовласый господин в рубашке, поражавшей своей неоновой белизной (откуда он взялся?), и почему-то сказал, глядя на фигуру удалявшейся Миланы (какая женщина! что за походка! за что ему такое счастье? за что?):
– Жизнь пролетела, как одно мгновение. Да… День и ночь – сутки прочь. День и ночь, день и ночь. Да… Мгновение.
– Я начинаю догадываться об этом коварном свойстве времени. Мы тратим время, а оно нас между тем пожирает. Ну, и как вам ваше мгновение?
– Не жалуюсь. Мое мгновение было содержательным. С другой стороны, через пять или десять миллиардов лет Солнце погаснет, значит, Земля превратится в эскимо на палочке, и сама жизнь исчезнет. А что такое несколько жалких миллиардов лет? Мгновение.
– Вы хотите сказать, все зависит от содержания мгновения? Если было что-то важное, мгновение становится больше, чем мгновение. Вы это хотели сказать?
Михаил Юрьевич то ли произнес это вслух, то ли подумал об этом. Во всяком случае, ответа не последовало: странный собеседник исчез. Вместо него рядом стояла Милана. Что-то стало твориться со временем и пространством: мир двигался плавными скачками в неизвестном направлении.
– Что сулит твое будущее? Надеюсь, оно лучше моего, – сказал обескураженный Михаил Юрьевич, стараясь быть вежливым и несуетливым.
– Я хочу молочный коктейль. Холодный. Мне рекомендовали жить одним днем. Тогда я проживу или долго, или счастливо. Я бы предпочла…
– Коктейль – это тоже рекомендация астролога?
– Нет, ты вовсе не такой умный, каким кажешься себе. Коктейль – это мой каприз. Я начинаю делать культ из того, что хочу здесь и сейчас.
– А чего хочу я?
– Не знаю.
– Знаешь.
– Не знаю.
– Знаешь…
– Кажется, догадываюсь. Я согласна. Но сначала коктейль, хорошо?
– Сначала поцелуй.
– Я согласна.
Они говорили негромко, дразня друг друга паузами, обволакивая друг друга глазами и едва заметно улыбаясь. Но все смотрели не на Звездочета и не на астролога в тюрбане, а на них.
Когда они стали целоваться, Площадь Звезд затаила дыхание.
4
Через час они были уже в постели, из которой выбрались только следующим утром. Странно: память не сохранила об этом светоносном времени (даже ночью было почему-то светло) ничего, кроме пронзительного печального чувства, заполонившего душу. Только по силе нежной грусти можно было догадываться о том, сколько тысяч секунд они не выпускали друг друга из объятий и как им было хорошо и беззаботно.
Дорога в Минск на маршрутке превратилась в пытку и нескончаемый кошмар, который продолжался, казалось, гораздо больше двух дней и ночей проведенных в Могилеве. Предчувствие расставания оказалось куда более болезненным, чем само расставание. Она смотрела не на него, а в сторону, и в глазах ее тлел светло-зеленый огонь, отблеск того пекла, которое пожирало ее изнутри. Она не могла говорить, а все его ласковые и чуткие слова казались ему блеклыми, пустыми и ненужными. Так они и сидели молча, сжав ладони друг друга.
В Минске ее должен был встречать Алексей. Но главная катастрофа уже случилась: и ей, и ему было ясно, что им нельзя расставаться. Они были обречены быть вместе, даже если не увидятся больше никогда.
Эти два дня окончательно похоронили иллюзию, будто что-то как-нибудь уладится само собой. Прежняя жизнь уже не могла продолжаться, а о новой даже думать не хотелось. Куда они ехали?
В Минск, куда же еще.
Но это был неправильный ответ. Все было гораздо проще и значительно хуже. Они ехали не туда, не в том направлении, маршрутка везла их в сторону, противоположную от их счастья. А пути к счастью, похоже, не существовало.
– Что это было? – спросила она о чем-то своем.
– Быстрый полет на Луну, – не задумываясь ответил Михаил Юрьевич.
Она кивнула головой и успокоилась, как будто он все разъяснил своими глупыми словами.
К Минску они подъезжали пасмурным, уже прохладным ранним вечером. Небо было затянуто плотной паутиной облаков, в которых светлым привидением трепетало запутавшееся в них солнце – бледно-золотой паук. Дул студеный ветер, как будто специально охлажденный в стылых подвалах Северных широт.
Вдруг с неба сыпанул сухой снег, словно рассерженный кто-то швырял колючими горстями ледяной крупы на людей, ждущих весны, на раскрывшиеся тюльпаны и нежные белые лепестки цветущих вишен.
Стало темнеть. Сливочного оттенка солнце каленым колобком как по маслу закатилось в казематы Северных широт, и холодная тьма охватила город.
А потом и душу.
Михаилу Юрьевичу казалось, что сама жизнь его погрузилась во тьму. Он легко представил себе то светлое мгновение, которое окажется для него в жизни последним. Вот оно, наполненное хаотичными, отрывочными впечатлениями: это память испуганно цепляется за жизнь, состоявшую из бессвязных мгновений. Коленка, аромат волос, «моё, моё», указующий перст Звездочета и легкий холодок укола в сердце, мешающий расслышать ее милый голос:
– Что это было?
Май 2007
Ты оказалась грустной, такая радостная жизнь
Молоденькое жало месяца изумительно острыми отточенными краями распороло меха темных облаков и выскользнуло оттуда, увязнув желтым мазком в густой синеве. Игривый месяц напоминал растянутую до невидимых ушей улыбку дешевого паяца, которого за какую-нибудь дурацкую провинность приколотили к небесам; невидимое лицо усеивали слезинки звезд, а темные тучи, словно пышные локоны гигантского кучерявого парика, были криво нахлобучены на невидимую голову.
Поздним июльским вечером я двигался в направлении дома (вот она, многоярусная освещенная громада, которую, увы, хотелось сравнить с «Титаником»), идти куда у меня не было совсем никакого желания. Моя дочь, красавица Варенька, которой я поневоле гордился, которую безумно любил, с которой связывала меня целая гамма отцовских противоречивых, горько-сладких чувств, – дочь моя Варенька объявила мне, что она беременна.
Точнее, она не объявила; она тихо, без вызова, сообщила об этом, потупив глаза и теребя при этом – ее детский жест, когда она не столько чувствовала себя виноватой, сколько сожалела о том, что вынуждена причинить папе огорчения, – низ коротенькой кофточки, открывавшей пухленькую складку по-девичьи подобранного животика.
Меня возмутило все: этот ее по нелепой моде оголенный живот, ее тихая твердость, отсутствие даже малейшего намека на то, кто собирается быть отцом будущего ребенка, нежелание чувствовать себя виноватой, желание уберечь меня от травмы, словно недоумка, безнадежно отставшего от жизни. Мы будто поменялись местами: она была теперь взрослой, стоящей перед необходимостью разъяснить мне, увы, недоступную еще премудрость.
Это обстоятельство раздражало меня более всего.
От меня явно ждали не бессмысленного всплеска эмоций, а некой взвешенной, вызывающей уважение «взрослой» реакции.
Разумеется, я психанул. И наговорил черт знает чего; из меня блоками и залпами вылетали аккуратно, догматически упакованные в штампы слова, в которые я сам верил с трудом. Я самым безобразным образом раздвоился. Часть меня превратилась в условно положительный персонаж, и этот подонок старательно озвучил свою позицию, а то, что от меня осталось, бесконечно изумлялось собственной невменяемости. Чем больше мне становилось стыдно за свои «правильные» слова, тем с большей яростью они из меня летели. Я, как перепуганный студент на экзамене, вспомнил даже то, чего не знал: и «позор на мою седую голову», и «нагуляла, в подоле принесла», и «как я буду смотреть людям в глаза» (в этом месте Варенька подняла глаза на меня, а я свои отвел в сторону, как бы не желая испепелять гневом свою заблудшую дочь), и «что сказала бы мать, если бы она была жива» (тут Варька глаза опустила, я, кстати, тоже), и «как ты собираешься его растить одна, как, скажи мне на милость». И еще кучу всякой ерунды, входящей в золотой запас народной мудрости – того самого темного коллективного бессознательного, которое я, профессор, когда находился в трезвом уме, вполне осмысленно презирал.
А тут выяснилось, что я обыкновенный человек из народа, пошлый папаша, не способный отличить ревность от любви, любовь от страха за дочь, силу от слабости. Мой гнев и был позором на мою седую голову.
Стыдно – до боли в сердце.
Теперь я шел к дочери (если она, конечно, никуда не ушла из дому; а это вполне могло произойти: достоинство, вместе с прилагающимся к нему упрямым характером, – это наше, фамильное), и необходимость извиняться перед ней приводила меня в полуобморочное состояние: «битый небитого везет» было самое мягкое, что приходило мне в голову. Я чувствовал себя глубоко неправым и одновременно испытывал острую обиду на дочь, на ситуацию, на жизнь. Обида создавала иллюзию правоты. А тут еще этот занесенный над головой бритвенно заточенный месяц цвета детской неожиданности…
Вот он, домофон с тревожной красноватой подсветкой. Набираю номер своей квартиры: 117. Ответа нет. Убеждаюсь, что это не явилось для меня сюрпризом. В конце концов, она моя дочь, то есть она обязана быть похожей на строптивого отца. Достаю ключи. Вызываю лифт, поднимаюсь на седьмой этаж, открываю двери квартиры. В прихожей стоит моя Варенька, сложив руки на груди; но, опять же, не вызывающе и не ложно-смиренно, как подгулявший рождественский зайчик, а с достоинством. Опять ждет жеста от меня – от меня, человека из плоти, в которой обитает нечто бесплотное, разумно-душевное, а не от условно положительного персонажа. Великодушно дает мне шанс.
Я обнял ее. И разрыдался.
Она подождала, пока клокочущая нежной лавой родительская истерика пойдет на убыль, потом, всхлипнув, вцепилась в меня руками, прижалась и расплакалась сама, отворачивая лицо. Я почувствовал, как до последнего предела напряжены ее тело и душа. И я тоже, к сожалению, повел себя не как человек, на которого она может рассчитывать сразу и навсегда, а как дурацкий рупор обезличивающей морали, в строгом зеркале которой она отражена была до обидного карикатурно. «Нагуляла»…
Шут гороховый. Я повел себя так от боли и растерянности, и она это поняла; даже, кажется, предвидела такую реакцию.
Нет, не от боли, Варька. И не от растерянности. От дикой ревности, к приступу которой я оказался не готов. У меня, отца и мужчины, увели дочь. Меня можно понять и нужно простить. А ее?
Зачем нужен отец, если он наказывает тогда, когда необходимо прощать? Даже не прощать; просто не прятать свою любовь, не маскировать ее под «заботу о потомстве».
На душе остался гнусненький осадочек желтоватого цвета… Обидеть беременную дочь. Женщину и ребенка одновременно…
До меня вдруг дошло, что я напрочь забыл собственную главную заповедь: смотри на вещи с разных сторон. Для пессимиста стакан всегда наполовину пуст, а для оптимиста – наполовину полон. Это как посмотреть. Все на свете – вопрос отношения; никогда не знаешь, где потеряешь, а где найдешь. Все не так уж плохо и мрачно, если разобраться, и повод для радости (в это сразу сложно поверить) был едва ли не большим, чем для печали. Да, да.
Но и это мудрое бодрячество почему-то тоже слегка раздражало. Мне бы тихую семейную радость, светлую и стабильную перспективу, запас прочности, а тут – праздник со слезами на глазах. Ох, уж мне эти темные праздники…
Ни одной народной мудрости на этот счет не пришло мне в голову. Или про оптимиста с пессимистом и про «потеряешь – найдешь» – это все же народное?
Больше похоже на философское изречение. Народу я не доверяю.
– Кто же будет отцом ребенка?
Она теплой ладошкой мягко закрыла мне рот.
– Это мое решение. Не ищи здесь виноватых. И никаких разборок, даже не думай об этом. Папа!
В голосе уже твердость и решительность. И еще звонкая девичья бескомпромиссность. Она еще может позволить себе такую роскошь…
Понятно. У Варькиного ребенка не будет отца – это минус; однако у него будет любящий и заботливый дед – это громадный плюс. Я посмотрел на ситуацию с разных сторон; но мне по-прежнему хотелось только выругаться и по-человечески завыть на ломтик луны.
– Он женат?
Моя дочь смотрела в зашторенное окно; из-под густых ресниц возникла большая слеза и легко соскользнула на овал щеки. Варя даже не пошевелилась.
– Дело не в этом. Понимаешь, он испугался; я сказала ему про ребенка, про нашего ребенка – а он испугался. Вместо радости какая-то дурацкая жуть в глазах…
Значит, женат. И у него уже есть дети. Варька приняла его реакцию за предательство; не исключено, что он просто очень ответственный. Положительный. Парень просто раздвоился. А Варьке безумно обидно.
Понятно.
– Варя, я тоже испугался, когда твоя мама сказала мне, что она ждет ребенка.
– Испугался?
– Да, испугался.
– Надо было убежать на край света. Что же ты? Сейчас бы не было проблем с дурой дочерью. Сочувствую.
Минута молчания.
– Извини… – в мою сторону с глубоким прискорбием.
Я давно замечал: Варя влюблена. Тихий блеск в глазах, женская плавность в движениях, очаровательная сдержанность в повадках, скупость и выразительность в макияже, паузы и интонации в речи, выдающие ее необычайную сосредоточенность. Она словно наблюдала за собой со стороны и очень хотела кому-то понравиться.
Меня не проведешь. Мой острый отцовский инстинкт не давал мне покоя. Этот «кто-то» был явно достоин ее внимания, я это чувствовал (моя чуткая девочка просто не стала бы размениваться на пустяки: я представлял себе угрожающий уровень ее запросов), и во мне впервые проснулась отцовская ревность. Она-то и усыпила бдительность. Варя стремительно взрослела. Она внезапно стала ценить слова, обычные слова (часто переспрашивала: то ли я имею в виду, правильно ли она меня поняла?), буквально взвешивала каждое слово, прислушиваясь к внутреннему голосу. Я уверен: она вела серьезный разговор с самой собой. Этот «кто-то» заставил мою девочку встрепенуться, в ней включились дотоле дремавшие, находившиеся в режиме ожидания женские программы.
Я, давно уже, лет десять живший без жены, кое-что знал об этом.
Я видел все, что происходило с Варюшей, но не хотел первым начинать неизбежный разговор: что-то подсказывало мне – это был не тот случай, когда милое каприччио гладенько катилось к счастливому финалу в ликующем темпе «Свадебного марша» Мендельсона; я терпеливо и, как мне казалось, тактично ждал, что она вот-вот познакомит меня со своим избранником. В том, что это будет ее избранник, что она изберет себе спутника жизни, сомнений не было никаких; в том, что он, избранный, будет любить ее безумно, я также был уверен; разве могло быть по-другому?
Не любить Варю, женщину на все времена, было невозможно. Если мужчина не идиот и не изверг, если он умный и, следовательно, порядочный, он обречен на счастье с такой девушкой, как Варя. А на дурака и подлеца Варька не обратит внимания, даже не взглянет в его сторону.
Но она не торопилась представить мне того, к кому она была явно не равнодушна; с теми же, кто дружил с ней, или даже ухаживал без надежды на взаимность, она знакомила меня запросто и без церемоний. «Привет, папа, это Петя, молодой человек с хорошими манерами и неплохим чувством юмора, надежный, как мой детский велосипед; прошу любить и жаловать». «Папа, это Серж. Фундамент и скала. Серж, это папа, Михаил Григорьевич; умнее папы людей нет, а лучше – только ты, Серж».
Почему она так тщательно скрывала своего друга?
Мне бы раньше задать себе этот вопрос. Неужели не ясно: он, этот «кто-то», был не свободен. Скорее всего, женат. Вероятно, имеет детей. Опытный, матерый, зрелый мужчина, возможно, сильная личность, который не может не произвести впечатления на богато одаренную женскую натуру, ко всему прочему, еще и столкнувшуюся с первым чувством. Подобное тянется к подобному; уж я-то кое-что смыслю в этом. Вот откуда все эти страсти-мордасти в нашей серой жизни. Мужчины, независимо от того, женаты они или нет, расцветают только в присутствии таких, исключительных, женщин; великолепные, глубоко чувствующие женщины могут окликаться только на чувства неординарных, выдающихся мужчин.
Любить – так королеву! Рожать – так от короля!
Те, кому многое дано, многим и рискуют.
Дело, конечно, житейское, однако уж очень деликатное и тяжелое. Врагу не пожелаешь.
Почему-то мне казалось, что Вареньку ожидает другая судьба.
Хотя…
Ее бескомпромиссность и впечатлительность в сочетании с умением таиться и установкой не размениваться на мелочи настораживали меня всегда. Гладенькая судьба бывает только у поверхностных натур: где не за что зацепиться, там не споткнешься; не люди, а – «долины ровныя»; лично меня часто выручало это заклинание (после того, как я в очередной раз спотыкался, разумеется).
Может, я втайне надеялся, что дочь моя не такая блестящая и бесподобная, как мне казалось?
Да нет, меня не проведешь: она была рождена принцессой.
Однажды я сидел в комнате, залитой светом (зимой у нас сутки напролет во всех комнатах горят и переливаются люстры: так я протестую против отсутствия солнечного света), полистывая раздражавший меня своей обреченностью «Закат Европы». Перед этим я зачем-то досмотрел до конца убийственный по своей пошлости фильм, в котором герои любят, расходятся, сходятся, умирают. Европа, видите ли (сейчас я о Шпенглере), взяла и закатилась, словно завершился некий природный цикл. Словно солнце: сначала взошло, а потом закатилось. И никто ни в чем не виноват. Чушь.
Варя вышла из ванной и сказала, просунув голову в комнату: «Папа, извини, закрой глаза. Я забыла взять халат».
Такое случалось иногда, когда она примеряла новое платье или прихорашивалась, собираясь на вечеринку (благоухающие Серж или Петя, поздоровавшись со мной, «выразив свое почтение», по словам Вари, ждали ее в подъезде). Это ведь целый ритуал со множеством нюансов. В таких случаях она извинялась за причиняемые неудобства и просила меня закрыть глаза, порхая по комнате в нижнем белье. Что я всегда исполнял с замиранием сердца, оберегая ее целомудренность. Одевшись, она медленно входила в комнату («Готов? Закрой глаза ладонью! Не смотри и не подглядывай!»), становилась посередине, прямо под люстрой, и, выдержав паузу, просила меня открыть глаза (тихим голосом: «Можно…») – и я, всякий раз ослепленный ее великолепием, менялся в лице.
Этот момент она обожала. Платья были разные: короткие и длинные, открытые и закрытые, белые и черные, но ее вкус, осанка и чувство стиля – наряды, вроде бы, не экстремального фасона, но удивительно обворожительные, заставляющие обратить внимание на хозяйку туалета, – меня неизменно поражали. Она ждала от меня не слов, а именно вот этого непроизвольного движения лицом. Сердце у меня падало – и я слегка бледнел, мышцы на мгновение раскрепощались, и на лице появлялось слегка растерянное, глуповатое выражение.
Варька все понимала правильно: это было не выражение, а признание в любви.
Почему-то именно в такие моменты она спрашивала меня:
– Папа, почему ты не женишься вторично? Ты ведь был счастлив с мамой?
– Был. До ее роковой болезни нам было хорошо вместе.
– Мужчины, которые были счастливы в первом браке, легко женятся во второй раз. Разве не так?
– Наверное, так, если рассуждать вообще.
– Что же тебе мешает, папа?
Я опускал глаза.
– Извини, пап, я тороплюсь: кавалер заждался. Хотя я опаздываю всего на три минутки.
– Почему же Петя ждет тебя уже битый час?
– Во-первых, сегодня у нас отважный Славик, а не Петя. А во-вторых, если бы он опоздал на три минутки, ему бы никто уже не позволил ждать битый час.
– Славик у нас тоже фундамент и велосипед?
– Хуже того. Титаник.
Она уходила развлекаться, не забывая меня поцеловать.
Но в тот – единственный! – раз я вероломно нарушил неписаное правило. Я закрыл «Закат Европы», плотно сомкнул веки, и вдруг, неожиданно для себя, приоткрыл один глаз (левый), мгновенно запечатлев картинку, которая просто стоит у меня перед глазами, на самом видном месте, словно фотографии любимых на рабочем столе. Она проплыла мелкими шагами, покачивая бедрами, ее упругая грудь, украшенная капельками воды (Варька никогда не вытирается полотенцем после душа), подрагивала при ходьбе. Холеный, круглый и крепкий живот, потрясающий своей уместностью плотный клинышек русых волос, которые неизвестно почему сразу хотелось целовать. Никогда не забуду эту ликующую, нежную волну инцестуального восторга, всколыхнувшего меня. Варька знала себе цену. Какие стати!
Такое дуракам и не снилось. Славику, несомненно, было ради чего ждать. Он не зря терял время. Только вот… Ему бы имя сменить, что ли. Какой у вас взгляд, Серж, Петя! Плечики разверните, сожмите мою длань крепко, по-мужски, до хруста. Королеву играют слуги – и вы с готовностью изображаете величавых лакеев, сгибающихся под тяжестью собственного достоинства. Думаете, вы ей льстите? Ей нужен не слуга. Властелин (вот из кого получаются отменные слуги, возлюбленные).
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
