Текст книги "Еще не вечер"

Слушая «Одинокого пастуха»

 
Когда душою захандрю,
С годами это стало часто,
Пластинку старую беру —
Там есть вещица Джеймса Ласта.
 
 
Вот завертелся чёрный круг —
Сейчас… сейчас… она – вторая!
Шуршит игла… и – флейта вдруг!
Я внемлю звукам, замирая.
 
 
Плывут альпийские луга
Передо мной, как на экране,
И аккуратные стога
Едва виднеются в тумане.
 
 
А звук то ровен, то дрожит,
То на подъёме, то печально,
Так удивительно звучит
Над этой сказкой пасторальной!
 
 
…Наш век и бешен, и горласт.
И в этой самой круговерти
Не покидай меня, Джеймс Ласт,
И пастушок с волшебной флейтой.
 

Письмо

 
Любимая, здравствуй! Прочтёшь ли, не знаю.
Лавиной накрыло… Из группы – кто жив ли?
С трудом откопался. Теперь замерзаю.
Пытался подняться, да ноги чужие.
 
 
Пять метров до края – и пропасти бездна.
Валун на пути оказался преградой,
Но мысль леденящая: ждать бесполезно.
 
 
Как много сказать тебе важного надо!
 
 
Ты помнишь наш отдых? Давно, на Байкале.
Так вот, заверяю, что с Ленкой я не был.
Забудь, что подружки тебе нашептали.
 
 
Когда нас разыщут? Ни точки на небе…
 
 
А к сыну построже – чтоб в горы ни шагу!
Да что я тебе – с ним я сам потолкую:
Пусть весь ты из воли, пусть весь из отваги —
Лавина любого в снега упакует.
 
 
Как холодно, милая… Пальцы не гнутся.
А там у вас лето, ромашки и клевер.
Меня же найдут? Как же так – не вернуться?
Постой, вроде слышу – стрекочет пропеллер!
 
 
Да нет, показалось… Тем более вечер.
Как лёд на вершинах кроваво окрашен…
А я всё ищу твои тёплые плечи.
 
 
Не верь никому: умирать – это страшно…
 
 
Стемнело совсем… Допишу я едва ли.
Опять голоса – глухо так, как за стенкой.
Ну вот… и конец… У меня… на… Байкале…
совсем ничегошеньки… не было с Ле…
 

Прикоснуться

 
Всё, что мы называли личным,
Всё это блеф, скорлупа, чешуя…
Личной может быть только Вселенная,
Где обитает любовь твоя…
 
 
Всё, что мы называли правильным,
Это просто навязано нам.
Правильным может быть только желание
Прикоснуться к твоим рукам…
 

Жeнщина пeла…

 
«…Ой то не вечер, то не вечер…»
Чуть набок голову склонив,
Запела женщина сердечно,
Слегка глаза свои прикрыв.
 
 
Она запела без жеманства,
Лишь чуть лицом порозовев,
И в зачарованном пространстве
Поплыл волнующий напев
 
 
Лежали руки на коленях,
С округлых плеч платок спадал,
И пела женщина… Как пела!
Как голос в воздухе дрожал!
 
 
О эта сила песни русской!
Попробуй где ещё найди —
Чтоб до вершины светлой грусти,
Чтоб до щемления в груди.
 
 
«…Ой то не вечер, то не вечер…»
И мне казалось – не спеша
К седому прошлому навстречу
Моя приблизилась душа.
 
 
И долго-долго вспоминалось
И то, как женщина поёт,
И как слезою отозвалось
Начало русское моё…
 

Под абажуром…

 
Пусть рассвет ненастный, зыбкий,
Ты, по-детски немудра,
С беззаботнейшей улыбки
Начинаешь день с утра.
 
 
Абажура оболочка
Так уютно тень даёт,
И тебе моя сорочка
Удивительно идёт.
 
 
Поутру наряд нестрогий
Подходящ вполне, но всё ж
В мягком кресле свои ноги
По-девичьи подожмёшь.
 
 
За окном всё так же хмуро,
Тем милее закуток —
Под зелёным абажуром
На два кресла уголок.
 
 
Будет там горячий кофе,
Разговоры ни о чём,
Будет тенью милый профиль
На стене запечатлён…
 

Мандарин

 
Как долго мама ходит в магазин…
Я надышал проталинку в окошке.
Она придёт и вложит мандарин —
Оранжевое солнышко – в ладошку.
 
 
И южный фрукт, которому я рад,
Ещё пока что с улицы – холодный —
Чуть отойдёт, и чудный аромат
Вольётся в общий запах новогодний.
 
 
Пусть он не всем фруктовый господин,
Вот яблоко – и больше, и краснее,
Но детство выбирало мандарин.
Янтарных долек нет его вкуснее.
 
 
А жизнь – куда ей деться! – всё идёт!
Всё приглушённей запахи и звуки,
И к Рождеству который уже год
Я покупаю мандарины внукам.
 
 
И так случится, новый снегопад
Опять укроет снежною периной.
Зелёной ели хвойный аромат
И тот волшебный запах мандарина…
 

Мы к вам приходим…

 
Так вышло, что в твоей, солдат, судьбе
Молитва матери не стала оберегом
И здесь, в Приморье, выпало тебе
Упасть на саван мартовского снега.
 
 
А рядом спят товарищи твои —
Московский друг, ростовский, астраханский,
Вступившие в смертельные бои
За остров пограничный, за Даманский.
 
 
Тускнеет всё за чередою лет,
Боль не бывает бесконечно острой.
Былой вражды уже с соседом нет,
Но стал чужим политый кровью остров.
 
 
Мы не о том, кто прав, кто виноват —
Пустые домыслы не требуют отваги.
Мы просто вспоминаем тех ребят,
Не изменивших воинской присяге.
 
 
Спокойно спите… Лучше вам не знать
Больших и малых наших потрясений,
А мы придём сюда, чтобы опять
В молчанье скорбном преклонить колени.
 

Валeнтинка

 
Помню – рядом два села,
Где бывал я в детстве.
Раньше мама там жила,
И папа – по соседству.
 
 
Как-то мама поутру
Вышла на крылечко,
Видит – кто-то на снегу
Вытоптал сердечко.
 
 
О любви даёт намёк
Снежная картинка.
Кто ж её придумать мог,
Эту валентинку?
 
 
Всё же выдал бел снежок,
Кто топтал – старался:
Вёл к берёзе след-стежок,
Там и обрывался
 
 
За стволом берёзы той,
Затаив дыхание,
Притаился папа мой,
Завершив послание.
 
 
Мама вид не подала,
По воду сходила,
Только вскоре – ну дела! —
К свадьбе платье шила!
 
 
А потом родился я —
Завитки колечком.
Валентинка ты моя —
На снегу сердечко!
 

Тeтрадка

 
Позабытая кем-то тетрадка
На холодной промокла скамье.
В этот вечер мне тоже несладко,
Неуютно и холодно мне.
 
 
Мы похожи одною печалью,
Как похожи дожди сентября,
Только ты позабыта случайно,
Я – осознанно жизнь растерял.
 
 
У прохожих угрюмые лица,
Наплевать им, чего там лежит:
У тебя – на промокших страницах,
У меня – за изнанкой души.
 
 
Ничего, ничего… обойдётся!
У всего есть начало и край.
За тобой, может, кто-то вернётся,
А за мной…
Ну, тетрадка, бывай…
 

Мамe

 
Я не внемлю чужой укоризне,
Сам себя я уже наказал,
Что – «Прости меня, мама!» – при жизни
Я тебе этих слов не сказал.
 
 
Оправданий пустые порывы
Ты обычно не ставила в грош,
Но простые слова без надрыва
Ты услышишь и, знаю, поймёшь.
 
 
Ты прости, что в минуты печали
Лишь в себе свои беды ношу.
И за долгие, мама, молчанья
Я прощения трижды прошу.
 
 
Ты прости, что привычек порочных
Я не смог избежать западни.
За твои валидольные ночи,
За мои бесшабашные дни.
 
 
Бог простит – эта истина стала
Мне опорою крест свой нести,
Но прощенья Всевышнего мало —
Ты, родимая, тоже прости…
 
 
Необъятна небес панорама,
Свят и светел последний твой путь.
Царство неба тебе, моя мама,
Моя память и светлая грусть…
 

Рождeство

 
Из дома выйду в белые метели,
Почувствую мороза озорство.
Вот и промчалась первая неделя
И завершилась светлым Рождеством.
 
 
Отпела деревенька, отплясала,
Умолкли развесёлые пиры,
И праздники отправились устало
Под ворох новогодней мишуры.
 
 
Как он спокоен, этот зимний вечер…
В печи поленья скоро догорят.
Льют тёплый свет рождественские свечи,
И взор твой в полумраке чист и свят.
 

На реке

Посвящаю Ю.Ю.

 
Я упоён своей беспечностью.
Как на реке свободно дышится!
Смола на брёвнах пахнет вечностью,
И облака в воде колышутся.
 
 
И ты в каком-то лёгком платьице
Сидишь на брёвнышке, неслышная,
Волна о сонный берег ластится,
Все остальные звуки лишние.
 
 
И только дальний гул моторочный
Вернёт опять в реальность бренную,
И, проплывая мимо, лодочник
Махнёт рукою загорелою.
 

Наваждeниe

 
Дождь… и ветер вдоль перрона,
Люд, спешащий на вокзал.
Вдруг под аркой капюшона
Твои серые глаза
 
 
Боже мой… Каким ты ветром?
Между нами эти дни
Были тыщи километров!
И вот – руку протяни…
 
 
А в глазах – как оправданье:
Не могла я больше ждать…
Я же встал как изваянье,
Мне б обнять тебя, прижать…
 
 
Но, виденьем околдован,
Я как будто врос в перрон.
Ты сказала: «Не промокни…»
И растаяла как сон…
 

Сeнтябрю…

 
Вновь янтарную настойку
Из ветров осенних пью.
Сентябрю! Ему, и только,
Предпочтенье отдаю!
 
 
За к перу ночную жажду,
За студёность на заре,
И за то, что ты однажды
Появилась в сентябре.
 
 
Помнишь, в парках щедрый город
Сыпал золотом на нас?
Помнишь, я, так скор и молод,
Был в прищуре твоих глаз?
 
 
Нам ничто не предвещало
Ни разлук, ни скорых зим…
Может, просто расслабляла
Лета бабьего теплынь?
 
 
Жизнь дорогу выбирала
По своим календарям,
Но осталась – не пропала
Эта нежность к сентябрям…
 

Махнём в тайгу?

 
А давай-ка махнём мы в тайгу,
Где распадки в заснеженной проседи,
Где деревья на белом снегу
Свои тени лиловые бросили.
 
 
Где пушистая ель и сосна
Занемели, морозами скованы.
Околдует там нас тишина
И тайги величавость исконная.
 
 
Будем вглубь мы тропу пробивать,
А устав, посидим на валёжине,
И, заметив нас, будет порхать
Сойка с ветки на ветку встревоженно.
 
 
Будет кругом идти голова
От хмельного дурмана таёжного,
Будут сердце тревожить слова,
Накануне ещё невозможные.
 

Моя светлая полоска…

 
Говорят, что жизнь в полоску —
Да уж ясно, не в цветочек!
И, хоть ты разбейся в доску,
Чёрных больше – это точно!
 
 
Платежи, долги, кредиты,
На полжизни ипотека,
По TV одни бандиты —
Где укрыться человеку?
 
 
И жена, гремя посудой,
«Доброй» вестью добивает:
– Нам неплохо взять бы ссуду —
Мама завтра прилетает.
 
 
…Тихий вечер как награда,
Чай с тобой мы пьём на кухне.
И, пока мы будем рядом,
Ничего у нас не рухнет!
 
 
Устоим и жить мы будем,
Ну и пусть чуть-чуть попроще!
Скоро беды позабудем,
Ну а завтра – встретим тёщу!
 
 
И мы счастливы, я знаю,
Счастьем тихим и неброским,
Потому что ты, родная,
Моя светлая полоска!
 

Ландыш

 
Не рвите ландыши, не рвите!
В глаза цветам вы посмотрите.
 
 
Но мы их рвём… Сияют лица,
И нам как будто невдомёк,
Что очень скоро превратится
Букет в безжизненный пучок.
 
 
Из всех цветов он самый скромный
И красотой не слепит глаз,
Не ищет мест совсем укромных,
Но и не лезет напоказ.
 
 
Иди вглубь леса по тропинке,
И ты найдёшь в конце концов
В тени на тоненькой былинке
Гирлянду белых бубенцов.
 
 
Смотри, как хрупок он и нежен,
Как первозданна чистота
Вот этих бусин белоснежных
На фоне тёмного листа!
 
 
Не рви! Нагнись к нему поближе,
Вдохни волшебный аромат…
Скажи ему: «Я не обижу!
Ведь ты ни в чём не виноват».
 
 
Не рвите ландыши, не рвите…
 

Звeздопад

 
Успокой мне усталое сердце,
Ты мне делала это не раз…
Ах как хочется мне отогреться
В тихом свете задумчивых глаз!
 
 
И за эти мгновения счастья
Всё на свете готов я отдать!
И не ждать обречённо ненастья,
И в тревоге разлуки не ждать.
 
 
Ты всей жизни моей откровение,
Небесами ниспосланный дар!
Ты и лёгкое прикосновение,
И горячих объятий пожар!
 
 
На звезде загадаю желание —
Вон их падает сколько – не счесть.
– Буду жить! – прошепчу заклинание. —
Пока ты, моя женщина, есть…
 

Юмористические стихи

И я пишу…

 
О Русь моя, с тобою я страдаю,
Разбитыми дорогами иду.
Непризнанный – уже не уповаю,
Что преданных поклонников найду.
 
 
Но я пишу… Пишу, поскольку знаю,
Что стоит мне покинуть этот свет,
И в голос все тогда запричитают:
«О, это гениальный был поэт!»
 
 
Стихи мои и дети залепечут,
И даже за границей издадут!
Фамилию мою увековечат —
Ей улицу в деревне назовут.
 
 
Посмертно стану признанным и модным,
И будет стыдно до последних дней
Соседке, отказавшей мне сегодня,
Дать на похмелку пару сот рублей.
 

Думай о хорошeм!

 
Проблемы беспросветные —
Всё тяжелей их ноша,
А мне кругом советуют:
– Ты думай о хорошем!
 
 
Допустим, службы разные
Счетами огорошат —
Плати с улыбкой праздною
И думай о хорошем!
 
 
Пустяк, что в холодильнике
Лишь баночка горошка —
Вредна еда обильная
Для мыслей о хорошем!
 
 
Компашка если пьяная
Орёт в ночи истошно,
Запрись быстрее в ванную
И думай о хорошем!
 
 
И пусть жена законная
Сбежала к толстосуму —
Наплюй! Дыши спокойнее
И о хорошем думай!
 
 
…К обочине отброшенный,
Воплю: – Спасите, люди!
Подкиньте мне хорошего,
О чём чтоб было думать!
 

Нe проколись!

 
Румяность щёк. Припухлость алых губ…
А гладкость кожи! А упругость тела!
Я был вальяжен с ней и даже груб.
Я брал её решительно и смело!
 
 
Она терпела всякого меня
И преданно смотрела не моргая.
Лишь колкостей боялась как огня
Резиновая баба надувная!
 

Погоня

 
Мой мустанг летит галопом
по Долине Смерти в ночь,
за спиной индейцы скопом —
все поймать меня не прочь!
 
 
Я ковбой, мне бьёт по ляжке
кольт калибра сорок пять,
вискаря ещё полфляжки,
остальное – наплевать!
 
 
Ветер мне срывает шляпу,
на коне почти лежу!
Не даю позорно драпу,
а красиво ухожу!
 
 
Ну давай, мой конь горячий,
не жалей копыта, друг!
Ещё чуть, и от апачей
я уйду уже! Как вдруг…
 
 
Голос женский, но суровый,
слышу снизу: «Скотник! Ва-ась!
Ты б уже слезал с коровы,
а то дойка началась!»
 

Только нe в мартe!

 
Очнувшись, он понял, что связан верёвкой…
Взволнованно мыши шептались в кладовке:
– Так кто за кастрацию?
– Единогласно!
Вердикт коллективный услышал он ясно.
 
 
Потом обсуждался рабочий момент:
Какой для кастрации взять инструмент?
Услышав вполуха о банке консервной,
котяра в испуге задёргался нервно.
 
 
А запах весенний струился в окошко,
мяукали сладко знакомые кошки.
Подумал котяра: «Я что, долбанутый?» —
и затрещали пеньковые путы!
 
 
Дрожали от грохота стены и крыша!
По норам забились испуганно мыши!
Летали верёвки, пустые корзины,
как будто котяра хлебнул озверину!
 
 
Кричал:
– Грызуны, вы себя обманули!
Я в мае податлив, в июне, в июле, —
и, вышибив двери, добавил в азарте:
– Но только не в марте, уроды! Не в марте!
 

Жуткоe событиe

 
В городе суетном и непонятном
люди в отчаянье ходят как тени,
с лицами нервными, с речью невнятною,
все поголовно в каком-то смятении.
 
 
Фотки суют непременно друг другу,
глядя в глаза – кто с мольбою, кто льстиво:
– Вот, посмотрите, я в Сочи с подругой,
вот мой бульдожка – скажите, красивый!
 
 
– Нет, гражданин, уж, позвольте, взгляните!
Я ж посмотрел всё, что вы показали.
Вот я на Клязьме, а это в Египте,
Это армейское… Что, не узнали?
 
 
Мечутся, мечутся люди повсюду,
будто «Титаник» уходит в пучину.
– Фото взгляните! Вот я на верблюде.
Круто же, правда? Куда вы, мужчина?
 
 
Съёжился город от жутких событий,
В панике люди как малые дети.
Всё погрузилось в кошмар первобытный —
На три часа отключили соцсети.
 

Карл и Клара

 
Клара Карлу говорила:
– Вот я дудочку купила!
В «Детском мире», веришь, нет,
Она в точь как твой кларнет!
 
 
У того слеза упала:
– Ах как, Клара, жаль кораллы!
Эти воры, вот заразы!
На хотя бы эти стразы.
 
 
И обнялись Карл и Клара
И стояли целый час,
И мы знали – эта пара
Учит преданности нас!
 

Поэт и крокодил

 
Крокодил откуда появился?
Вдруг из зоопарка убежал?
Был бы я трезвее, я бы скрылся
И ему б в утробу не попал.
 
 
А сейчас то чудо жизни радо —
Лёг в тенёк – сиеста у него!
Я подумал – а оно мне надо?
И давай стучать внутри ногой!
 
 
Сам кричу:
– Послушай, аллигатор,
Ты хоть знаешь, кем ты закусил?
Я поэт! Я признанный новатор!
И талант не весь ещё пропил!
 
 
Я послал стихи вчера в газету
И в журнал «Сибирские огни».
У тебя стыда ни грамма нету!
Ну-ка быстро гения срыгни!
 
 
Ноль эмоций… И тогда решил я
Свои вирши громко прочитать —
Может, дрогнет сердце крокодилье,
Что ж теперь, в утробе пропадать?
 
 
Начал про берёзы я нагие,
А потом про Африку и Нил,
Чтоб его растрогать ностальгией,
Тут же на ходу я сочинил.
 
 
Я читал возвышенно и пылко,
Вдруг мой склеп рывками заходил
И меня, как пробку из бутылки,
Выпихнул из чрева крокодил.
 
 
И в кусты он шмыгнул торопливо,
Будто от неведомых врагов,
И, я слышал, рвотные позывы
Долго продолжались у него.
 
 
…Часто, возомнив себя поэтом,
Гордо мы выпячиваем грудь.
Кстати, прочитают басню эту —
Тоже ведь стошнит кого-нибудь.
 

На колхозном собрании

 
Собрание было: шумели, орали,
Гадали весь день, как повысить удой,
А под конец сообща разбирали
Ветеринара за долгий запой.
 
 
Его наставляли, стыдили, грозили
Загнать в пастухи, поднимали вопрос.
Кузнец деревенский, верзила Василий,
Своё предложенье весомое внёс:
 
 
– С утра, – говорит, – настроение было
Расквасить в деревне кому-нибудь нос.
Давайте я конскому доктору в рыло
Заеду разочек – и снимем вопрос!
 
 
– Ну и надумал ты, мать твою боком! —
Сказал председатель. – Твой знаем удар!
Убьёшь ты, Василий, его ненароком,
А он ведь один у нас ветеринар!
 
 
Но снова кузнец прерывает беседу,
Свои кулаки укрощая едва:
– А можно я скотнику в ухо заеду?
Ведь в нашем колхозе их, кажется, два.
 

Луна подвeла!

 
И-эх! Расслабиться могу я —
Кому должен, всем простил!
На недельку на другую
Я в деревню прикатил!
Эти дни я безработный!
Эти дни я налегке!
Прочь плывут дела-заботы
По Малиновке-реке.
Ленной блажи напуская,
Разомлевший от жары,
С огорода поглощаю
Безнитратные дары.
А с утра какой я ходкий!
Во грибов! Нести устал!
Это местные молодки
Подсказали мне места.
Дуну я на одуванчик,
Рухну в свежую копну,
Завязать бы с кем романчик
На растущую луну…
А что время тратить даром?
Ведь не зря же, ё-моё,
Я тонирую загаром
Тело блеклое своё!
Дни бегут, как в речке воды,
Подошёл к концу и он —
Под контролем у природы
Двухнедельный моцион.
Отдохнул – на ять! Налился
Свежей силушкой сполна!
Что романчик не сложился?
Знать, на убыль шла луна.
 

Дайтe похулиганить!

 
Вот и первое апреля.
Я сегодня в кураже.
Подскочил с утра с постели
На шальной волне уже.
Мне сегодня настроенья
Не испортят – хоть убей! —
Даже цифры в извещеньях
Коммунальных платежей!
Побегу по лужам талым,
Буду что-то громко петь,
Хоть все уши истоптал мне
Пресловутый тот медведь.
У блондинки длинноногой
Телефончик попрошу,
Расскажу о планах Богу —
Вот уж Бога насмешу!
Тяпну рюмочку под сальце,
Разойдись ты, грусть-тоска!
Я такой! Вы только пальцем
Не крутите у виска!
Что меня на место ставить?
На кураж запрета нет.
Дайте чуть похулиганить
На седьмом десятке лет!
 

Прими достойно!

 
О где то время – голос звонкий
и молодая благодать,
когда в аптечке лишь зелёнка
и хоть куда рукой подать!
 
 
Живём и ритма не сбавляем,
Бежим – и дышится легко!
Себя в годах не представляем.
А старость? Это далеко!
 
 
Она придёт не постепенно,
А неожиданно и вдруг,
Застав врасплох обыкновенно
И провоцируя испуг.
 
 
А ты прими её спокойно,
Но в прыти ей не потакай!
Морщинкой ляжет – будь спокойней,
Но только в душу не впускай!
 
 
Что всё прошло – о том не слушай!
На «как живёшь?» скажи в ответ,
Что для тебя среди старушек
Пока на лавке места нет.
 
 
Конечно, старость вам не насморк,
Но и не повод видеть крах
Ни в фотографии на паспорт,
Ни в отраженьях в зеркалах.
 

Басню сократили

 
Был то презент от Бога в самом деле,
Или на рынке кто-то оплошал,
Но с сыром в клюве на макушку ели
Ворона примостилась не спеша.
 
 
А тут лиса тропой на юго-запад
Бежала по бесхитростным делам.
И вдруг такой повеял сырный запах!
Но нет в лесу делёжки пополам.
 
 
Умелице изящного отъёма
На время сыр сознанье помутил —
Она схватила палку повесомей
И в птицу запустила что есть сил.
 
 
Бросок плутовки получился ловок —
Как будто век играла в городки!
– Прости, ворона, но искать полёвок,
Мне с сыром в пасти как-то не с руки.
 
 
Ворона пыль стряхнула с оперенья,
Чтоб признак жизни всё-таки подать
И каркнула с большим недоуменьем:
– Ну нахрена так басню сокращать?!
 

Случай у фонаря

 
Нет ни времени, ни века —
Взглядом впёрся в потолок.
Помню – улица, аптека,
Да, фонарь… а рядом – Блок.
 
 
Он в руках газету комкал,
Желваками всё играл.
Может, ждал он Незнакомку,
Было видно – психовал.
 
 
Прошипел потом: – Поэты!
Право, лучше б не читал! —
И, швырнув в сугроб газету,
Плюнул вслед и зашагал.
 
 
Я поднял комок газетный —
Среди прочей шелухи
Было в ней (вполне приметно!):
«Енин. Новые стихи».
 

Рассказы

Гортeнзия

В просторном холле пансионата пусто. Окна почти наглухо задёрнуты тяжёлыми шторами. По углам стоят древоподобные цветы с широкими, почти чёрными листьями.

В инвалидном кресле сидит в полудрёме худенькая старушка. Её голова чуть склонилась набок.

– Мама, мама! – Вошедшая женщина тронула старушку за плечо. – Здравствуй. Ну как ты, освоилась? Я же говорила, что тебе здесь лучше будет, а ты упрямилась.

– Принесла? – Старушка пытливо взглянула на дочь.

– Да, вот. Хорошо, что новые хозяева ещё его не выбросили. Я же тебе все фото оцифровала, так нет – тебе эту ветошь подавай! Женщина протянула старый, обтянутый бордовым плюшем альбом.

Старушка взяла его и бережно прижала к груди:

– Домом пахнет…

– Валидолом да валерьянкой пахнет сокровище твоё… Ну ладно, мама, давай всё-таки решим насчёт дачи – покупатели уже есть. Дело за дарственной.

– Игорёк как?

– Да всё нормально с твоим внуком, крутится. Давай завтра с нотариусом приеду?

– А мои гортензии как? Новые хозяева оставили себе? Может, один горшочек сюда бы мне привезла?

– Мама! Ну о чём ты? Какие гортензии? Я ей о деле, а она мне с глупостями. Короче, завтра я буду с нотариусом, слышишь?

– Да слышу, слышу… Вези уже… А она сейчас как раз должна цвести… гортензия…

Плыли письма по рeкe…

– Юр, давай поскорей, а то дотемна не успеем! – подгоняет меня Светка.

– Не волнуйся, Светильник, успеем! – отвечаю я, продолжая накачивать велосипедное колесо.

Светка, она же для своих Светильник, моя одноклассница. Нам по шестнадцать. Только вчера, в предпоследний день школьных каникул, она вернулась из каких-то южных краёв, где отдыхала у родственников всё лето.

Она очень изменилась внешне, и я вот уже полчаса привыкаю к новой Светке, к её нездешнему шоколадному загару, к новой причёске – теперь вместо двух привычных хвостиков, перехваченных аптекарской резинкой, её волосы золотистым потоком ниспадают на плечи. Прямая, до бровей чёлка и почти детская ещё припухлость губ делают Светкино лицо немного кукольным, но её зелёные глаза, большие и пытливые, придают ей серьёзности и даже какой-то взрослости. Под цвет глаз – изумрудная батистовая кофточка, подвижные волны которой мягко облегают два упругих холмика маленькой груди. Через плечо у Светки почтовая сумка. – А мама сегодня огурцы солит, вот и попросила хутор обойти, – как бы оправдывается моя пассажирка. Светкина мать наша почтальонша. Иной раз, обежав дворы, она просит дочь разнести почту по хутору, что в трёх километрах от села. Как-то раз, увидев Светку с почтовой сумкой, я то ли в шутку, то ли всерьёз предложил подвезти её на своём велосипеде. Она с лёгкостью согласилась, потом это вошло в привычку, и всё прошлое лето я возил её на хутор и обратно. Обычно мы доезжали до моста и, искупавшись, садились на его тёплые плахи, чтобы разглядывать почту. Мы сидели, свесив ноги над водами быстрой речушки под названием Малиновка и слегка касаясь друг друга плечами, я в чёрных сатиновых трусах, Светка в купальнике, больше похожем на спортивный костюм гимнастки тридцатых годов, и увлечённо листали газеты и журналы – в те бестелевизионные годы люди выписывали много разной периодики. Пересмотрев всё и обсохнув, катили дальше на хутор. Но это было год назад. Целый год! И вот сегодня я опять повезу Светку на хутор.

Ну всё, вроде накачал…

– Огурцы – это хорошо, мировая закусь! – пытаюсь по-взрослому шутить я и картинным жестом указываю на велосипедную раму: – Мадам, прошу!

Велик у меня хоть и старенький, но на ход лёгкий, а сегодня я его не чувствую вовсе.

Меня охватывает непонятное волнение, и кажется, что я не везу девушку, а лечу, держа её на руках.

– Давай купаться не будем – поздно уже, – чуть повернув голову назад, произносит Светка, и в её голосе я тоже улавливаю тень лёгкого волнения. – Посидим, почту разберём, и всё, хорошо?

Я останавливаюсь на мосту, и мы усаживаемся на привычное место. Солнце клонится к закату, с вечерней прохладой обостряются запахи, и от дерматиновой сумки, лежащей на Светкиных коленях, пахнет сургучом и типографской краской. В эти запахи вплетается тонкий аромат девичьих волос, шёлковые пряди которых при дуновении ветерка касаются моего лица.

– Смотри, Кимам опять корейская газета пришла! А какие фотографии в ней чёткие – не то что в наших! Так, – продолжает разбирать почту Светка, – роман-газета Куракиным…

«Летели гуси-лебеди»… Михайло Стельмах написал. Попросим потом почитать? А вот два письма: одно тёте Любе, а вот это, смотри, Юр, казённое, деду Манько. Го-род-ской во-ен-ко-мат… – Светка пытается разобрать нечёткий штамп отправителя. Я что-то поддакиваю и осторожно кладу руку ей на плечо. Она затихает и с минуту сидит неподвижно, затем медленно, чуть запрокинув голову и прикрыв глаза, поворачивается ко мне, и я целую её. Губы у Светки мягкие и тёплые.

У меня перехватывает дыхание, и кажется, что я вот-вот свалюсь в воду. Очнуться меня заставляет пронзительный крик – обхватив голову руками, Светка с ужасом смотрит вниз и полуоткрытым, ещё влажным от поцелуя ртом шепчет:

– Юра, Юр… всё… меня мамка прибьёт…

Я смотрю вниз и вижу, как в водовороте кружит вся упавшая почта. Понимаю, что после нескольких кругов по спирали всё это вынесет на быстрину… и тогда… Прыгать в реку бесполезно – что успеешь схватить? Решение приходит мгновенно – запрыгиваю на велосипед и что есть мочи гоню по тропинке вдоль берега.

Только бы успеть к перекату! Это метров двести. Тропка хорошо укатана, и я лечу стрелой!

Вот наконец показался участок реки, где вода как будто вскипает – перекат! Прямо с берега по пологому спуску залетаю на галечную отмель, по которой рассеялся водный поток, и устремляюсь к противоположному берегу – там остался участок более или менее полноводного русла, как раз на ширину велосипеда и глубиной в полколеса. Уверенный, что всё упавшее с моста понесёт именно здесь, загоняю велосипед поперёк бурлящего потока, и уже через мгновение первая газета налипает на спицы. Ещё одна… ещё…

Письмо, но не то, не казённое. Роман-газета чуть не проскользнула мимо. Успеваю придавить ногой и свободной рукой выбрасываю подальше на берег.

Ну наконец-то, корейская газета и письмо для деда Манько, нашего школьного сторожа.

Но вот что удивительно – всё, что происходит в эти минуты, я принимаю как что-то обычное, даже должное. Будто это случается каждый день – кто-то сбрасывает почту где-то в верховьях реки, а я здесь, большой и сильный, вылавливаю письма и газеты из бурлящего потока. И от этого ощущения своей нужности я кажусь себе совсем взрослым и значимым.

Раскладываю свой «улов» на ещё не остывшие от дневного зноя валуны и наконец замечаю идущую вдоль берега Светку.

Красивее картины я не видел: в своей изумрудной кофточке, на фоне багрового заката, с развевающимися золотыми волосами, она была уже из другого мира, из того волнующего, непознанного мира, в который мы с ней сегодня заглянули на тёплых плахах моста.

Она осторожно спускается к реке, тревожными глазами смотрит на газеты и, только увидев письма, лежащие на камне, улыбается широко – видно, что за них она переживала больше всего.

– Юра, прости меня! – Её пальцы касаются моей щеки.

– Да при чём здесь ты? Всё нормально, Светиль… – Я вдруг осекаюсь, понимая, что уже не могу называть её этим глупым прозвищем.

Светка, уловив моё замешательство, выручает:

– А ты изменился за это лето, Юра, повзрослел!

«Эх, Светка, Светка! Знала бы, какой стала ты!» – думаю про себя.

Потом мы разносим по хуторским дворам ещё влажные газеты и письма. Светка на ходу придумывает жуткую историю падения с моста вместе с велосипедом. Все ахают и жалеют её.

На меня, по обыкновению, не обращают никакого внимания, и только старый кореец Ким, качая головой, с укором произносит:

– Ай-я-яй! Некоросо девуска роняй воду!

Плохо езди – вози не надо!

Домой возвращаемся затемно. Я веду велосипед, по другую сторону, держась за раму, идёт Светка. На её руке лежит моя ладонь. Мы молчим, а мне кажется, что в мыслях Светка сейчас, как и я, на том волшебном мосту, где мы сегодня первым поцелуем, таким ещё робким и неумелым, попрощались с нашим детством.

Вот и деревня. Светкин дом ближе.

– Ну ладно, Юра, пока! – Она высвобождает руку и, поправив на плече пустую сумку, идёт к калитке. Я молча провожаю её взглядом. Вдруг, уже почти растворившись в темноте, она резко поворачивается, подбегает ко мне и, обхватив руками, целует. Я пытаюсь придержать её, но она решительно выскальзывает из объятий:

– Всё-всё-всё… – скороговоркой произносит Светка и, уже не оглядываясь, убегает за калитку.

Я ещё пару минут стою и, задрав голову к небу, смотрю, как качаются звёзды. Дожидаюсь, когда они успокоятся, медленно иду домой.

Сегодня нужно пораньше лечь спать – завтра в школу…