Текст книги "Еще не вечер"

Чeловeчeскиe люди

Чудесен отпуск в деревне.

Июльский вечер разлил лиловые чернила по улице. Тишина вокруг. Только цикады трещат.

Я сижу на веранде, где так приятно пахнет липой и виноградом.

И можно было бы отдыхать, но редактор отпустил меня в отпуск, с условием что к моему возвращению сказка будет готова. Вздыхаю.

Протягиваю через окошко удлинитель, включаю лампу, кладу перед собой тетрадь и ручку, снова вздыхаю, пишу:

«В тридевятом царстве, в тридесятом государстве…»

Так, кого же поселить мне в нём? Ага, пусть в нём живёт жадная-прежадная старуха, у которой три сына-богатыря. Один рыбалкой промышляет, другой охотой, а третий дерева валит. И всё на продажу. А деньги, все до копейки, несут матери в кубышку. И вот однажды, когда сыновья были на дальних промыслах, захворала мать-старуха. Лежит одна-одинёшенька – ковш воды некому подать. А как сыновей кликнуть, ума не приложит.

Я тоже не приложу. Ступор какой-то. Тупо уставился на лампу. На веранду выбегает моя шестилетняя племянница Стешка – дочь моей сестры. Они, как и я, отдыхают в родительском доме.

– Стеш, тут я сказку затеял, да сразу проблема. Короче, дело было так… – Читаю ей начало и, дойдя до безвыходной ситуации, вопросительно смотрю на племянницу: – Как позвать сыновей на помощь?

Стешка, облокотившись на стол и подперев ладошками коротко стриженную голову, с минуту смотрит на меня каким-то жалостливым взглядом и наконец укоризненно произносит:

– Э-эх, дядя Гоша, дядя Гоша… А мобильник на что? Или они все такие бедные, что телефоны себе купить не могут?

– Да нет, денег у старухи очень даже много – на сто мобильников хватит, да только дело в том, – объясняю я девочке, – что не было тогда ещё телефонов. Как не было телевизоров и всяких компьютеров.

Стешка недоверчиво спрашивает:

– Что, и холодильников не было? И даже настольной лампы?

– И даже лампы. Ну так что? Пусть бабка помирает? А? Она всё равно вредная и жадная.

Или как-нибудь поможем?

– Конечно, надо помочь! Мы же человеческие люди. А вдруг у неё аппендицит или гланды? Я, кажется, придумала! Дядя Гоша, а давай ты меня в эту сказку отправь, и я сбегаю за братьями!

– А вдруг в лесу волка встретишь или крокодила какого – не забоишься?

Стешка зябко ёжится:

– А пусть тогда волк будет в наморднике, а крокодил с гармошкой – как Гена. Крокодил Гена ведь добрый!

– Стеша! Хватит уже надоедать дяде Гоше, и вообще, спать пора! – Вошедшая сестра взяла дочку за руку. – Пошли уже!

Мой маленький соавтор помахал мне ручкой и, пожелав спокойной ночи, потопал с мамой в дом.

А я вышел на улицу, вдохнул цветочного аромата, улыбнулся этому чудесному вечеру, тихой деревне, звёздному небу и пошёл дописывать сказку. Я уже знал, о чём буду писать…

Только звонитe!

Тяжело дыша, Анна Сергеевна остановилась у двери. Вот уже второй месяц, как она оставила родную деревню и теперь с трудом поднимается на пятый этаж в дочкину квартиру.

Она уже нацелилась вставить ключ в замочную скважину, как услышала за дверью голос двенадцатилетней внучки Даши:

– Нет-нет! Никаких машин! Только поездом! Папа, ты же сам говорил, что у тебя там в моторе что-то стучало… А бензин какой дорогой! Милое дело – поезд! Сиди себе, поглядывай в окошко! Любуйся! Леса, поля, деревни разные! Красота!

Голос Даши звучал отчётливо, так как она была сразу за дверью, в прихожей.

Анна Сергеевна опустила сумку с продуктами на пол и упёрлась головой в дерматиновую обивку.

К горлу вновь подкатил комок. Девочка ты моя, девочка… Сколько же тебе времени надо…

А из-за двери то громче, то тише, то назидательно, то умоляюще доносилось:

– Папа! А ведь мама права, поддень ещё тёплый свитер – не май месяц всё-таки! Мама, а я бы, на твоём месте, обувь поменяла – эти туфельки совсем не по сезону!

За дверью послышались шорохи. Анна Сергеевна знала – это двигался обувной ящик.

– Ну вот, это же совсем другое дело! Теперь тебе, мама, хоть на Северный полюс! А то нарядилась! Много форсу – мокро носу! – копировала девочка мать.

Потом с минуту было тихо. Рука Анны Сергеевны уже потянулась к замку, как вдруг снова раздался голос внучки, какой-то надрывный, незнакомый. Сквозь всхлипы она почти кричала:

– Только я вас прошу! Умоляю! Звоните мне! Звоните! – и уже тихо, почти шёпотом, добавила: – Хотя бы через полчасика… Один раз позвони ты, мама, другой раз – папа. Пожалуйста… И за меня не волнуйтесь… Я буду помогать бабуле и гулять с Пальмой.

Анна Сергеевна стояла и всё не решалась войти. Наконец решила не открывать ключом, а нажать на кнопку звонка. Как только она услышала мелодичное курлыканье, за дверью началось поспешное движение и гулкий топот быстрых ног – это Даша придавала прихожей прежний вид.

Неделю назад Анна Сергеевна застала её спящей.

Наплакавшись, Даша уснула прямо на полу в прихожей. Рядом с ней были аккуратно уложены два пальто. Женское, с приткнутой к вороту шапочкой и выглядывающими из-под полы высокими сапожками, и мужское – вместе со шляпой, брюками и ботинками.

Эти вещи девочка расположила так, чтобы они напоминали фигуры мамы и папы.

Только мамы и папы у Даши нет… Месяц назад они погибли в автокатастрофе…

Нeкрасивая жeна

– Здравствуйте! Меня в эту палату определили, какая койка свободна? – спросил я у стоящего у окна пожилого мужчины с густой седой шевелюрой. Когда он обернулся, лицо его было совсем не по-больничному весело – он смотрел на меня так, как смотрел бы просидевший много лет в одиночестве узник на подселённого к нему сокамерника.

– Один пока я здесь. Вон заправленная койка рядом с моей – занимай, – сказал сосед и снова повернулся к окну – видно, там его что-то забавляло.

Когда я складывал вещи в тумбочку, вошла дежурная медсестра, совсем ещё молоденькая и хрупкая. Придав голосу как можно больше строгости, она начальственно сказала:

– Павел Петрович! Два дня после операции, а вас от окна не оторвать… А ведь постельный режим у вас. Нате вот таблеточки выпейте – и в кроватку, хорошо? – съехала на жалобный тон дежурная.

– Слушаюсь и повинуюсь, Оленька. – Павел Петрович сел на кровать и, запив горсть таблеток водой, хлопнул себя по коленям и весело подмигнул мне: – А жисть-то как хороша, скажи, сосед! Ну, давай знакомиться. Все в деревне кличут меня Петровичем, вот так и зови!

Я тоже представился. Из разговора выяснилось, что мы почти земляки: я родом из того же района, где живёт сейчас Петрович и откуда жена привезла его сюда, в краевой центр, на операцию.

– Завтра суббота у нас? Значит, приедет навестить. Ещё не была после операции, – сказал сосед и опять направился к своему любимому окну.

На следующее утро, увидев Петровича на своём посту, я уже принимал это как что-то закономерное.

– Ты поглянь, земеля, сколько машин развелось! – опершись широкими ладонями о подоконник, комментировал он всё, что происходило на улице. – Есть у народа денежка! А всё – плохо живём! Нормально живём!

А красота-то какая вокруг! – радостно восклицал Петрович, и лицо его светилось.

Эти приступы радости хоть и были несколько странными для меня, но в то же время успокаивали и снимали моё предоперационное волнение. Петрович, наверное, так и стоял бы у окна, но, видимо, вспомнив о визите жены, он поводил по щекам ладонью и пошёл к тумбочке. Достав электробритву, он долго жужжал ею и потом так же долго разглядывал себя в зеркальце, встроенное в футляр.

– Э-эх, годы, годы… – выдохнул сосед и прилёг поверх покрывала. Но только он начал посапывать, как в палату вошла медсестра и тронула его за плечо:

– Пал Петрович, там жена к вам приехала…

Сами спуститесь?

– Да, конечно! Спасибо, сейчас я…

Петрович встал, аккуратно причесался, посмотрелся в зеркальце и, как мне показалось, чуть волнуясь, вышел из палаты.

Вернулся он где-то через час, держа в обеих руках пакеты со всевозможной домашней снедью. Ставя банки и кульки в холодильник, он неожиданно спросил меня:

– Скажи, земеля, у тебя красивая жена?

– Ну, как сказать… мне нравится…

– А у меня нет. – И, захлопнув холодильник, добавил: – Дряблая и какая-то… тусклая, что ли…

– Так переживала за вас, видно. Шутка ли – операция в такие годы.

Петрович присел и с минуту пребывал в задумчивости, потом подмигнул мне и, уже привычно хлопнув ладонями по коленям, бодро произнёс:

– Ну так что, земеля, сырку отведаем? Домашнего!

Его выписывали на следующий день после моей операции. Петрович был возбуждён, суетился. Собрал в сумку свои вещи, присел на дорожку и, уже взявшись за дверную ручку, вдруг остановился и негромко сказал:

– Помнишь, я о своей… о жинке… Ну, в общем, ляпнул не то… Нормальная она у меня! Ну постарела чуток. Зато моя, привычная. А то наговорил тебе непотребного… А она же со мной столько лет, как с дитём малым! Ну ладно, давай поправляйся! Да, собственно, ты быстро в норму придёшь – инородное тело в глазу это не то что у меня – полное отслоение сетчатки…

Хорошо лазер придумали да спаяли её, а то так бы и жил в полной темноте, как последние тридцать лет. Шутка ли…

Новосибирск. 1974 год.

Игольноe ушко

Неандерталец по кличке Простак лежал после сытной трапезы на шкуре и, глядя в свод пещеры, размышлял о бренности жизни. В углу дети играли с костями съеденных животных. В центре пещеры на полу жена скоблила свежую шкуру и, по обыкновению, ворчала:

– Всё вылёживался бы… Ни забот у него, ни хлопот! А тут хоть разорвись – костёр разведи, еду приготовь, всех накорми. А ты хоть знаешь, сколько детей у тебя? – всё сильней распалялась жена. – Вот сколько! – и растопырила все пять пальцев ладони. – И всех одень! Шкур не напасёшься. А он набил пузо – и на боковую. Ой, дура я, дура! На кого лучшие годы потратила! Говорили же люди добрые – не ходи к нему в пещеру, у них в роду-племени одни бездари. О-ох, несчастная я…

Простак не очень обращал внимание на привычное нытьё жены и начал даже похрапывать, но когда она коснулась его родословной, то терпеть не стал.

– Бездари, говоришь? – Простак привстал с лохматого лежбища. – А тебе известно, дура баба, что мой прадед колесо придумал? А бабка первой додумалась к шкуре карман приторочить! И вообще, род наш смышлёнее прочих будет. И я умом в них пошёл – кто тебе к вертелу ручку кривую приспособил для удобства? А скребки костяные для шкур какие смастырил – загляденье!

Простак заводился всё больше – густая бородища его топорщилась во все в стороны, глаза сверкали из-под нависших бровей.

– Пещерой она ошиблась! Надо было в следующую зайти, к Угрюмому, была бы битой каждый день.

Жена молчала и, стоя на четвереньках, продолжала выделывать шкуру, изредка всхлипывая.

Простак вышел из пещеры поостыть.

«Несчастная я!» – пискляво передразнил он жену, присаживаясь на большой валун у входа.

Успокоившись, он сходил в ближний лес за хворостом и вернулся в пещеру. Жена по-прежнему занималась шкурами, но уже сшивала их, выкроив накидки.

Она протыкала костяной иглой дырку и вставляла в неё сухую баранью жилу. Потом находила её кончик на обратной стороне и, ухватившись за него зубами, с трудом протаскивала сквозь шкуру. Это было самое сложное и кропотливое дело.

Простак смотрел на замолчавшую жену, на её усердную работу, и на него вдруг нахлынула нежность.

«А ведь и правда – столько дел и забот на её худеньких плечах», – подумал он, и тут его осенило.

Он взял из рук жены иглу и молча пошёл в угол пещеры, где хранил свой инструмент.

Выбрав самый острый и тонкий каменный буравчик, Простак принялся проделывать в игле, на толстом её конце, небольшое отверстие. Закончив работу, он вновь подошёл к жене и, присев рядом, продел жилу в игольное ушко.

Женщина удивлённо наблюдала, как муж ловко протыкал шкуру и без лишних заморочек протаскивал сквозь неё иглу вместе с жилой. Её глаза загорелись, и она взяла иглу сама. Стежок, другой, и, подняв руки, она обвила ими шею мужа.

– Ты у меня самый умный! Самый красивый… – Потом, раскрасневшись, встала и, выпроводив детей играть на улицу, расстелила на полу самую большую и лохматую шкуру…

Лох

Ему бы не стоило вертеться у моих ног. Тогда я был не в духе и сгоряча пнул его. Пнул зло и, по-видимому, больно. Лох протяжно завизжал и спрятался под вагончик. Настроение у меня было ни к чёрту: второй год подряд привалило счастье провести Новый год в тайге. Короткая спичка, вытянутая мной при жребии, нарушила все планы, и теперь я должен был неделю в гордом одиночестве сторожить наш участок с техникой и заготовленным лесом. Мужики похлопали меня по плечу – мол, селяви! – и укатили на вахтовке по домам. Ну что же, селяви так селяви, успокаивал я себя, приступая к колке дров для буржуйки. На мгновение из-под вагончика высунулся Лох, но, как только я взмахнул топором, раскалывая чурку, тут же юркнул обратно и снова затих. Обиделся…

Его, беспородного и бесхозного щенка, два года тому назад уговорила забрать с собой в тайгу молоденькая продавщица деревенского магазина, в который мы заехали по пути на вахту. Так щенок очутился в таёжной глухомани среди разномастной, суровой, прямой, но не очень сердобольной братии. В бригаде у двоих мужиков были охотничьи псины, которых они на время работы привозили с собой.

А этот жил здесь постоянно и был абсолютно незлобным и доверчивым кобелём с добрыми и удивительно умными глазами. Правда, его нескладный вид, непонятный окрас и какая-то постоянная покорность давали повод для насмешек и глупых шуток, а неумение постоять за себя приводило к тому, что пёс постоянно оказывался обделённым ушлыми собратьями, за что и получил обидную кличку Лох. Никто его особо к себе не приближал, правда, я его из жалости всегда подкармливал, делая это незаметно от упитанных охотничьих ловкачей. А ещё порой уводил Лоха от мужиков, когда их шутки над ним больше походили на издевательства. Но ситуации, в которой пёс почувствовал бы во мне хозяина, я не допускал. Лох, учитывая некоторую дистанцию в отношениях, выражал свою привязанность ко мне по-своему: завидев меня, он с радостным визгом нарезал круги по спирали и неотступно следовал по моему маршруту.

Нарубив дров, я примирительно позвал собаку:

– Лох! Лооох! – Ни шороха. – Ну и сиди там, Лошара несчастный! – Я взял ведро и пошёл к проруби за водой. Оглянувшись, увидел семенящего следом Лоха, который тут же остановился и, виновато опустив голову, завилял хвостом.

– Лох ты и есть Лох. Тряпка бесхребетная. Взял бы и тяпнул меня за тот пинок. И мне легче было бы. Так и будешь всю жизнь виноватым! – вслух сказал я и остановился у старого матраса, которым укрывали прорубь от замерзания. Прорубь время от времени окалывали под большое ведро, она становилась всё глубже и порой достигала глубины более метра.

Речушка промерзала чуть ли не до дна, вода в проруби уходила всё дальше и дальше, и наконец наступало время, когда ведром было уже не зачерпнуть. Тогда к палке привязывали большую алюминиевую кружку и ею черпали воду, часто с примесью донного ила. Кружка на этот раз оказалась почему-то без палки, и я, встав на одно колено, попытался дотянуться до воды рукой. Черпанул кое-как раз-другой, как вдруг вторая рука, которая упиралась в край проруби, соскользнула, и я в один миг ушёл всем телом в эту ледяную яму. Это была смертельная ловушка – кисти рук оказались в воде, а из проруби торчали только мои барсучьи унты. Руки погрузились в илистый слой и упёрлись в гальку. У самого носа журчала вода.

Ужас сковал и мозг, и тело. Кровь яростно била в виски, голова наполнялась расплавленным свинцом. Скоро заложило уши, но несколько раз, когда я делал глотательные движения, я слышал, как журчит вода и скулит Лох, дёргая меня за унты.

«Давай, Лох! Поднатужься, милый!» – беззвучно умолял я, прекрасно понимая, что никакая даже самая сильная собака не сможет вытянуть меня, впрессованного в ледяные тиски.

Не знаю, сколько прошло времени. Но вдруг в глазах поплыли радужные круги, кровь перестала ломить череп, послышалась какая-то приятная музыка, и всё – меня не стало.

– Паря, слышь, паря, давай приходи в себя! – Откуда-то издалека я слышу незнакомый голос и чувствую лёгкие похлопывания по щекам. Открываю глаза – лежу на снегу. Незнакомый здоровяк приводит меня в чувство.

– Ну, слава богу, оклемался… Пошли потихоньку… Сможешь?

Пытаюсь встать, но тут же падаю на колени.

Здоровяк приподнимает моё обмякшее тело и, подставив плечо, ведёт меня в вагончик. Голова ничего не соображает. В вагончике ещё тепло, а такое ощущение, что меня здесь не было несколько суток.

Без сил опускаюсь на лавку и спрашиваю:

– Это ты мой спаситель?

– Как тебе сказать… Я скорее подручное средство, а спасло тебя чудо. Самое настоящее! Которое сейчас под вагончик убежало.

Вот кабы не он, так и торчал бы ты вверх калошами! Представляешь, еду, гружённый лесом, как вдруг выбегает навстречу псина, лает и чуть не под колёса бросается! Только лай такой… не злой, с подвыванием. Чую, неспроста собака надрывается. Выхожу из машины, а пёс меня за штанину легонько так ухватил и тащит к своротку. Потом отпустит, скулит и мордой показывает – туда смотри! Пригляделся – обутки торчат. Сразу догадался, что к чему: у нас в деревне, давно ещё, баба так замёрзла – полоскала бельё, да и ушла головой в полынью по самый зад. – Тут парень внимательно посмотрел на меня. – Я когда тебя вытащил, рожа у тебя как бурак была – думал, готовый. Но ты вдруг пузыри стал пускать, просветлел. Хорошо ещё воды в проруби совсем мало было, до головы не достала – захлебнулся бы вмиг. Ну а пёс у тебя и впрямь чудо – ухватился зубами за штаны и волочит меня! Кому сказать – не поверит!

Здоровяк взглянул на часы и заторопился:

– Ну ладно, паря, добираться мне надо, чтоб к празднику не опоздать.

Я попытался что-то ему сказать, поблагодарить, но он махнул меховой рукавицей:

– Да, ладно, что я… Собаку свою благодари, ты ей, как ни крути, жизнью обязан… Бывай здоров, паря, погнал я!

Чуть погодя я на ватных ногах вышел из вагончика.

– Ло-ох…

Так же виновато скуля и поглядывая на мою ногу, видно, опасаясь пинка, он нерешительно подошёл ко мне. Я присел на чурку и взял его морду в ладони. Когда я посмотрел ему в глаза, то в них ничего не было, кроме преданности… Собачьей… безмерной…

С той поры я смотрел на Лоха совсем другими глазами. Мы с ним были неразлучны.

Но так случилось, что летом того же года я менял место работы и прощался с бригадой. Лох чувствовал разлуку – поскуливал и жался к моим ногам. В ту пору я только подыскивал себе жильё и забрать пса с собой у меня пока не было возможности. Но я не сомневался, что, уладив все дела, я непременно вернусь за ним. Я обнял его на прощание и попросил ребят, чтобы его на время заперли в пустом вагончике, пока я не уеду на попутном лесовозе.

Дела мои пошли не так скоро, как я планировал: своим жильём я обзавёлся только года через полтора. К тому времени в моей жизни произошли другие важные события, тайга с Лохом как-то ушли на второй план, а вскоре я решил, что Лох уже и забыл меня. «Пусть остаётся в тайге, там ему привычно», – успокоил я сам себя, и жизнь потекла в обычном русле.

Если бы я только знал…

Прошло года три, и как-то я встретил в районе Пашку, нашего таёжного тракториста. Помню, мы присели в парке на лавочку и, не привлекая внимания, выпивали за встречу. Вспоминали о таёжных друзьях-товарищах. Когда я спросил о Лохе, Пашка с минуту морщил лоб, соображая, о ком это я, а потом буднично так произнёс:

– А-а-а… этот, колченогий… Так нет его вроде как…

– Почему колченогий? И как понять твоё «вроде»?

– Так ему задние лапы «Камазом» отдавило. В жару лёг в тенёк под заднее колесо, а шофёр не заметил. Что-то пристрелить никто не решился, патрона, что ли, пожалели. Так он на передних лапах и ползал, пока мы не сменили место вырубки и не съехали оттуда, – поведал мне Пашка, закусывая мороженым.

– Ну а потом что с ним стало? – Тут я почувствовал, как задрожал мой голос и к горлу подкатил комок.

– Не знаю, – честно признался тракторист. – Мы по осени съезжали, я замыкал колонну – полевую кухню тащил на прицепе. Помню, ещё дождь холодный моросил, оглянусь, а Лох следом по грязи ползёт, лапы волочит задние…

Да разве так долго проползёшь… Отстал. А я потом уже назад не смотрел – дождь сильнее пошёл, окошко заливало, да и стемнело.

По-хорошему, конечно, пристрелить бы надо…

Да ладно, думаю, тигра слопает, – заключил захмелевший Пашка, а я отвернулся, чтобы он не заметил навернувшихся слёз, но понял, что уже не справлюсь с нахлынувшими чувствами, резко встал и быстро пошёл по аллее парка.

Я слышал обрывки фраз, что кричал мне вслед таёжный товарищ: «Да погоди! Я бы не оставил его, это же начальник приказал не брать! Ну погоди же!» Но я шёл не оглядываясь и сжимая челюсти, а перед глазами стоял Лох… как он ползёт с перебитыми лапами вслед за уезжающими людьми…