Текст книги "Еще не вечер"

Кичуля из Агудара

– Привет, Кичуля! Ну где ночевала сегодня, дома или в огороде своём? – Я подсаживаюсь на дворовую скамейку к Алёнке – белокурой, соседской девчушке одиннадцати лет.

– Здравствуйте, дядя Толя! Не в огороде, а в Агударе! Сколько вам повторять! – смеётся Алёнка, покачивая ногами в стареньких вьетнамках.

Агудар – это планета, откуда, по убеждению девочки, она родом и куда её ночами иногда увозят прилетающие агударцы. И зовут её там совсем не Алёна, а Кичуля, но, сколько я ни пытался выяснить происхождение имён Агудар и Кичуля, ничего не вышло.

– Ну да! На Агудар улетали ночью. Там такое творится! – Девочка всплеснула руками. – Построили семь стотысячеэтажных домов, и все разного цвета – красный, оранжевый, жёлтый, зелёный… – Кичуля загибает пальцы, нашёптывая известную подсказку семи цветов радуги: «Каждый охотник желает знать…»

– Тебе, конечно, дали новую квартиру? – улыбаюсь я.

– А как же! Я выбрала оранжевую, на последнем, стотысячном этаже! Там ещё такой балкон здоровенный! Две пальмы на нём, с обезьянками и попугаями. А с балкона даже видно нашу землю. Людей, правда, не увидишь, но пожарную машину я заметила – красная потому что. А ещё там, – Кичуля продолжает нахваливать свою воображаемую родину, – по утрам встаёт целых четыре солнца – на востоке, на западе, на юге и на севере – и, когда в полдень они все вместе сходятся, получается такое одно огромное солнце! Оно такое яркое, что даже видно, как ползают по рукам микробы.

– Алёна-а-а! – С балкона второго этажа раздаётся крик нетрезвой женщины. – Марш домой! – Это мама Кичули и её младшего брата. Живут они втроём, если не считать временных «пап», которых гулящая мама меняет с упорным постоянством.

– Беги, Кичуля, а то крику сейчас будет… – говорю я девочке и поднимаюсь сам.

– Ладно, дядя Толя, пойду. Нас с братом всё равно скоро в интернат определят – не бросит она пить…

…Когда я через полгода пришёл из очередного рейса, в почтовом ящике нашёл рисунок – разноцветный город, над которым светило четыре солнца, и подпись: «Дяде Толе от Кичули с планеты Агудар».

И ещё – в самом низу: «Агудар и Кичуля прочитайте наоборот».

Машинка для стрижки волос

Он жил на нашей улице, через два дома от меня. Высокий, с большими жилистыми руками, привычными к нелёгкому труду на лесосплаве. Жил одиноко и от местных мужиков отличался разве только тем, что не пил и зимой не вылёживался на печи, а уходил с ружьишком в тайгу.

Иногда, завидев меня, в ту пору ещё подростка, на улице, зазывал к себе и нагружал поклажей – большущим куском мяса изюбря или кабана.

– На вот, Витёк, матери передай… Как там у вас, дров подпилить ещё не надо?

– Да нет, дядь Коль, вторую поленницу ещё даже не начинали! – отвечал я, говорил спасибо и тащил тяжёлую сумку домой. Мама молча брала мясо и уносила в кладовку.

Я замечал, что она никогда не благодарила дядя Колю. Пилил ли он нам дрова, правил завалившийся забор или латал крышу – всё принималось молча, как должное, без всяких благодарностей. Мне было обидно за него – ведь я знал, какой бывала мама по отношению к другим. Вот, допустим, приходил местный мужичок выкладывать кабанчика, так тут же для него накрывался стол с непременной чекушкой. Мужичок выпивал, закусывал и уходил с заработанной трёшкой в кармане. А дяде Коле, выходит, и простое спасибо трудно сказать? Однажды я принёс домой очередной мясной гостинец и неожиданно спросил маму: – А мой папа ходил на охоту?

Мама присела, как-то задумалась, отвела взгляд в сторону, будто вспоминая, ходил мой отец на охоту или нет, потом снова посмотрела на меня, резко выдохнула, вроде решаясь сказать что-то важное, но вдруг встала и коротко бросила: «Нет. Он рыбак был».

Я отца не помню совсем: мне был год, когда моторная лодка с тремя рыбаками перевернулась на быстрине, налетев на большой топляк. Не повезло только моему отцу. Его тела тогда так и не нашли.

Это случилось в другой деревне, далеко вверх по Амуру. Мама уехала из тех мест.

Об этом она мне рассказала один только раз и больше никогда не напоминала.

Иногда дядя Коля приглашал меня в дом.

Он ставил чайник, из недр старого буфета специально для меня доставал фарфоровую чашку и какие-нибудь припасённые сласти, и мы садились за стол. Себе же он наливал чай в прокопчённую эмалированную кружку. После чаепития дядя Коля, обычно прищурившись, смотрел на мою голову и говорил:

– Непорядок на корабле! Подзарос один матрос! – и доставал машинку для стрижки.

Она хранилась у него ещё со времён службы на флоте, и он, по его же словам, стриг этой машинкой весь экипаж, от матроса до капитана.

Я чувствовал, какое ему было удовольствие приводить мою голову в порядок. Большие ладони дяди Коли бережно устанавливали её в нужное положение, и он начинал аккуратно водить машинкой, начиная от шеи.

В эти минуты я испытывал какое-то необъяснимое притяжение к нему и чувствовал себя счастливым и защищённым. Движения его больших рук были осторожны и неспешны – было видно, как он хочет растянуть время стрижки. Время, которое он мог уделить мне и которое не так уж часто ему выпадало.

Телеграмма была короткой: «Умер дядя Коля. Мама».

В части, где я служил, долго решали, отпускать или нет первогодка на похороны в такую даль, да ещё не к близкому родственнику. Но, учитывая, что телеграмма была заверена врачом, а моя скорбь была неподдельной, всё-таки дали три дня отпуска без учёта дороги.

Я открыл дверь родного дома, и в нос сразу ударил запах лекарств. Мама сидела за столом и перебирала старые фотографии. Когда она подняла лицо, я не узнал её: похудевшая, усталая, с запавшими глазами… Только голос остался прежним:

– Ну вот, сынок, и нет его… Не успел ты попрощаться. Вчера похоронили. После инсульта две недели и прожил всего. Я из больницы к себе его забрала, думала, отойдёт, поэтому тебя и не тревожила. А оно вон как… прости. Тебя он очень видеть хотел… папка твой… – Мама заплакала. Тяжело заплакала, навзрыд.

Я никогда не видел её такой: уронив голову мне на колени, она даже не плакала, а надрывно скулила, и было в этом звуке столько боли и отчаяния, что до меня даже не сразу дошли её слова «папка твой».

Потом мама притихла, плечи перестали вздрагивать. Наконец она подняла голову, поправила волосы и тихо сказала:

– Да, сынок, дядя Коля твой родной отец. – Потом мама выбрала одну из лежащих на столе фотографий и протянула мне: – Вот мы рядом стоим, в группе, в детском доме. Мы же там с ним познакомились. А вот Николай на службе. – С фотографии смотрел совсем ещё молодой моряк в бескозырке. – Я от тебя эти фотографии прятала. И историю с лодкой тоже придумала. Вернее, случай-то этот был, но не утонул тогда твой отец, выкарабкался с остальными двумя. Он же после детдома отвёз меня в деревню, в дом тогда ещё живой бабушки. Правда, его тут же призвали в армию. Четыре года ждала. Вернулся, и свадьбу сыграли. Как же у нас всё хорошо начиналось! – Мамино лицо слегка просветлело, и мне вдруг захотелось, чтобы она замолчала. Я уже чувствовал, как ей будет тяжело ворошить то, что она упорно скрывала от меня все эти годы. Но, чуть помолчав, мама продолжала:

– Каким ветром занесло в нашу деревню эту красотку, никто не знает. Я к тому времени уже тобой ходила. Короче, потерял мой Коля голову. Правда, сам мне обо всём рассказал. Уехали они куда-то далеко, к Москве ближе.

А я не смогла больше оставаться в его доме.

Бабушка умерла к тому времени, и уехала я куда глаза глядят. Вот и обосновалась здесь, в глуши. Поваром у сплавщиков устроилась, домик вот этот дали. Тут и ты родился вскоре.

А где-то через год заявляется… – Мама опять замолчала. Задумчиво поводила рукой по скатерти и посмотрела в окно, на калитку, будто там мог стоять её Коля.

– Не стал он причитать-каяться, просто сказал: «Если можешь, прости. Прогонишь – уйду, но осяду в деревне. Из неё не выгонишь». Не смогла простить. Мы ж, детдомовские, упёртые, гордые.

Вот так он и поселился под боком. Но я сразу ему сказала: «Нет у тебя сына, так и знай!» Ты, сынок, лицом вышел в меня, поэтому в деревне никто и не догадывался, чей ты сын. – Мама подняла заплаканные глаза и тихо, одними губами, прошептала: – Прости меня…

…Я стоял у свежей могилы и вдруг понял: я же всегда знал, я чувствовал, что дядя Коля для меня не просто человек с нашей улицы, и хоть я не воспринимал его именно как отца, но какое-то глубокое чувство кровного родства с ним ощущал в своей детской душе очень явно.

Подул ветерок, я зачем-то погладил себя по стриженой голове, и мне неожиданно захотелось одного – чтобы дядя Коля… нет, папа, взял в большие ладони мою голову, придал ей нужное положение и стал стричь меня машинкой… от шеи и вверх…

Стиходар

Вениамин Петрович Пушков стоял на мосту и, глядя вниз на медленный поток, вспоминал тот злосчастный день, когда он обрёл эту теперь ненавистную способность разговаривать стихами. И только ими. Больше никак!

Он работал главным экспертом патентного бюро и в тот день уже собирался домой, когда в кабинет зашёл этот плешивый очкарик. В руках он держал какой-то предмет, похожий на шлем мотоциклиста. Предмет был сплошь покрыт всевозможными датчиками и проводами.

– Я Иван Кулёмин, – представился очкарик и положил непонятный прибор на стол. – Вот мой стиходар, а точнее, стимулятор поэтического дара. Вы же согласны, что каждый из нас в душе поэт, только мы не знаем, как раскрыть свои возможности. А стиходар знает. – Кулёмин ласково провёл рукой по разноцветной пряди проводов. – А всего делов – надел его на голову, ввёл в мозг программу – и ты поэт!

Кроме как стихами – ни слова!

Гнать бы тогда этого гения с порога, – Пушков, облокотившись на перила моста, скрипнул зубами, – так нет! Пройдите, уважаемый, присядьте, уважаемый, давайте посмотрим на ваше чудо! Но тогда он думал, что быстро развенчает новоявленного Кулибина да пойдёт домой, однако разговор затянулся. Кулёмин так отстаивал своё детище, отнявшее у него два года жизни и кучу денег, что, изрядно вымотанный, Пушков решился на отважный поступок:

– Хорошо, давайте на мне проверим вашего стихоплёта! – и подставил голову…

Домой Вениамин Петрович шёл в приподнятом и даже в каком-то возвышенном настроении. Улица казалась ему необычной и праздничной. На углу тучная тётка с ярко накрашенными губами торговала розами. Пушков подошёл к ней, и тут его понесло:

 
– На Анюту вы похожи —
на цветочницу из песни.
А давайте всем прохожим
мы цветы раздарим вместе!
 

«Анюта» округлила маленькие глазки.

– Ага, чего удумал! Пятьсот рэ за цветок – и на ветер? У меня что, не все дома? – захихикала торговка.

А Пушков ошалело стоял и мысленно повторял: «Похожи – прохожим, песни – вместе».

Неужели сработало?! Он же час назад чуть ли не с позором выпроводил Кулёмина вместе с его прибором, и вот его изобретение заработало? Так-так… Надо ещё проверить. И он решил позвонить жене:

 
– Я иду с работы, Зина,
А в душе – охота жить!
Может, что-то в магазине
по пути домой купить?
 

Жена вначале рассмеялась:

– Что это с тобой? Стихами заговорил! Выпил, что ли?

Но, услышав в ответ:

 
«Я, Зинуль, здоров как бык
и хворать я не привык!»,
 

заголосила в трубку:

– Это от работы! Говорила же, доведут тебя эти кулибины до нервного истощения!

Давай купи что-нибудь к чаю – и домой! Быстро!

Пушков хотел уже выключить телефон, но вдруг подумал: неужели он не сможет ответить обыкновенно, не стихами? Он напрягся и попытался сказать что-то прозой, но непослушный язык выдавал только рифмованные строчки:

 
– Не волнуйся, всё нормально,
никакой я, Зин, не псих!
Просто вышло так случайно,
что слова сложились в стих.
 

Не ожидая очередных причитаний супруги, Вениамин Петрович прервал связь.

Но все эти чудеса ничуть не расстроили новоявленного поэта, ему было даже забавно – вот на работе удивятся его чудесной способности! А там, глядишь, и слава! И, хоть ему стало немного неудобно за Кулёмина, настроение у Пушкова пошло по возрастающей.

Окрылённый радужными перспективами, он зашёл в булочную. За прилавком скучала молоденькая веснушчатая девчушка.

 
– Мне батон, и три ватрушки
к чаю тоже подойдут.
Как вам, девушка, веснушки
удивительно идут!
 

– с откровенным восхищением громко продекламировал Вениамин Петрович.

– Ну что вы во весь голос, да ещё стихами, – смутилась продавщица. – Могли бы и промолчать. – И вдруг шёпотом спросила: – А что, очень заметно? Я уже маскирую их чем могу…

Пушкову очень хотелось объяснить девчонке, как хороша она с этими приметами весны, но он сдержался – вдруг и эта примет за психа. Он взял покупку и, приветливо помахав девушке, напевая что-то в рифму, направился домой.

Но, что было дома, Пушков сейчас даже вспоминать не хотел. Вначале жена принюхалась к нему на предмет алкоголя, затем, пристально изучив воодушевлённое лицо мужа и почти успокоившись, даже чмокнула его в щёчку. Но тут Вениамин Петрович, сам того не ожидая, разразился четверостишием:

 
– Коль не хватит Божьего участья,
уведу тебя я от беды —
удержу за тонкие запястья
над потоком яростным воды.
 

Зинаида испуганно отпрянула от мужа:

– А ведь точно, крыша поехала… Слушай, Вень, а может, ты просто в другую влюбился? – с надеждой в голосе пролепетала жена. – Тогда это хорошо! Это мы быстро вылечим! А, Вень?

Вениамин ушёл от прямого ответа и, сурово сомкнув челюсти, продекламировал:

 
– Весь мир взорву, коль с ней беда,
Ведь нет страшней укора,
Что ты ей не был никогда
Защитой и опорой!
 

Жена тут же скрылась в ванную, и оттуда до Пушкова донеслось:

– Мама, у нас беда! Твой зять рехнулся! Что, что! Взорвать он хочет всё вокруг, вот что! Так и говорит – взорву весь мир… А тебя, жена, говорит, буду за ноги держать над рекой бурлящей! Удержу, говорит, хорошо, нет – так плыви с богом. И вроде как трезвый… Давай приезжай, жду…

И тут Пушков понял, что добром всё это не кончится. Он решил выйти прогуляться и заодно подумать, что предпринять дальше. Так он оказался на мосту. Вдруг зазвонил телефон.

К удивлению, это был Кулёмин.

Пушков почти прокричал в телефон:

– У меня сейчас проблемы – вы нужны мне с вашим шлемом! Жду вас в парке в восемь точно, – и хотел закончить разговор, но какая-то мучительная недосказанность не давала отключить связь. Пушков напряжённо наморщил лоб и вдруг закричал: – Дуй ко мне, Кулёмин, срочно! – И сразу почувствовал облегчение.

Через полчаса они уже сидели в парке и прямо на скамейке, через вновь нахлобученный на голову Пушкова шлем, с его мозгов стиралась злополучная программа.

Потом они пили пиво в кафешке и говорили о рыбалке. Оказалось, что и домой им по пути. Когда они проходили через тот же мост, Кулёмин неожиданно остановился на середине и протянул руку с пакетом, где лежал прибор, через перила.

– Знаешь, я ведь сразу на себе свой стиходар испытал, – продолжая держать пакет на вытянутой руке, с горечью сказал Иван. – Такого натерпелся! Чуть в психушку не попал! Думал, у тебя получится. Вижу – нет. Та же история. Не нужна стала народу поэзия. Не нуж-на…

И разжал пальцы.

Армeйский друг

В окно больничной палаты чуть светила тусклая луна. Лёха лежал с открытыми глазами, и перед ним в который раз возникала одна и та же картина: его молодую жену Наташку обнимает лучший армейский товарищ Димка. Пять лет после службы друзья не виделись, хоть и живут в трёхстах километрах, и вот неожиданно Димка прикатил на своих жигулях. Красавец! Он и в армии выделялся статью, а теперь это был настоящий Аполлон – крепкий и плечистый мужчина с короткой стрижкой и цепким взглядом. Лёха был искренне рад встрече, тем более Димка оказался очень кстати – на следующий день они с Наташкой планировали переезд из общаги в деревню, где купили долгожданный дом, а значит, друг поможет с погрузкой. Натка спала и видела себя в своём доме. Три года копили. Лёха порой в две смены на стройке вкалывал. Они и детей не заводили по причине отсутствия приличного жилья.

А теперь Алексей третий день лежал в больнице после аппендицита и тихо ненавидел этот дом, который казался лютым врагом, готовым разрушить его счастье.

Особенно больно Лёхе вспоминать момент, когда они втроём разгружали машину. Димка стоял наверху в кузове – загорелый, белозубый, с рельефной мускулатурой – и легко подавал большие узлы.

Лёха уже пожалел, что тоже по пояс разделся – его бледная и нескладная фигура явно проигрывала шоколадному торсу друга. Но это было не главное.

В какой-то миг он перехватил взгляды, которыми обменялись его Наташка с Димкой.

Лёхе показалось, что так могут смотреть только люди, знающие какую-то тайну…

И потом, уже за обедом, Наташка так опекала гостя, что Лёха скрипнул зубами. «Прожуй ему ещё!» – зло подумал он, но виду не подал.

Боль в правом боку он почувствовал ещё пару дней назад. Она то появлялась, то затухала, но была терпимой. А вечером в день переезда разыгралась так, что пришлось звонить в скорую.

Так он очутился в районной больнице.

Когда после операции пришли Наташка с Димкой, друг был по-мужски скуп на слова и минут через пять, похлопав Лёху по плечу, вышел из палаты, а Наташка задержалась и принялась нахваливать Димку:

– Как же он вовремя заглянул! Сам знаешь, сколько дел по дому. И завалинки, и дрова на зиму готовить – когда ещё ты оправишься. А он уже с утра как заводной! Хороший у тебя друг. Тоже рукастый. Когда швы-то снимать? Не сочатся? – Наташка наконец сменила тему.

– Да нормально всё… через неделю домой.

Иди уже, Натка. – Но когда жена была уже у дверей, вдруг окликнул. – А ты, это… где…

Димке спать определила? – спросил он так, как будто это ему совершенно безразлично.

– Ну как где, – Наташка недоумённо приподняла брови, – на летней кухне, разумеется.

После её ухода сосед по палате, Саныч, развернув огромный живот в сторону Лёхи, удивлённо спросил:

– Так что это получается – ты лежишь здесь, а друг дома, с твоей женой? Ну дела!

– Ну и что такого? Друг ведь… служили вместе.

Вдруг, неожиданно для себя Лёха повысил голос.

– Да знаешь, через что мы прошли?! Он мужик! Самый настоящий! И не тебе решать, где ему жить! – почти кричал Лёшка. – Он знает, что такое дружба и что такое чужая жена! Понимаешь?! Саныч уже не рад был, что завёл этот разговор. Он встал с кровати и, обиженно отвернувшись к окну, стал разглядывать двор, где стоял его «Москвич». На выходные Саныч уезжал домой. А Лёшка лежал и старался убедить себя, что всё он говорит правильно, и что Димка настоящий друг, и что он никогда… А вдруг? А тот взгляд во дворе? Сомнения вновь начинали терзать душу. По ночам было совсем невмоготу: перед глазами возникали картины, от которых сводило скулы. Вот Наташка заботливо кормит его, Лёху, наливает рюмашку. Садится напротив и смотрит, как он ест. Она так всегда смотрит на него. Потом ночь. Ложатся. Лёха видит её лицо. В сладкой истоме, с размётанными по подушке волосами, она шепчет: – Дима… Дима… – Нет! Нет! – Он зарывается лицом в подушку и… Однажды Лёха не выдержал.

– Только смотри, как договорились – полчаса и назад. Мы же дежурной сестре обещали.

Саныч, поддавшись на уговоры, ночью везёт Лёху на своём «Москвиче» в деревню.

– Всё будет в порядке! – Лёха успокаивает его, и уже минут через двадцать машина останавливается у дома.

На улице ветрено, и шуршание листвы заглушает шум Лёхиных шагов. Дом, с тёмными окнами, кажется незнакомым и неприветливым. Подходя, из открытой форточки летней кухни Лёха вдруг улышал голос Димки:

– Успокойся. Не переживай, всё у нас будет хорошо. Ребёночка родим…

Что ему отвечал другой голос, было не понять: он звучал глухо, как из-под одеяла, но что это был голос женский, сомнений не было.

Лёшка, сцепив зубы, доковылял до крыльца и сел на ступеньку. Он сейчас хотел только одного – чтобы всё вокруг заполыхало в огне! Всё!

И пустой дом, и летняя кухня с неверной женой и лучшим другом. И он тоже бы кинулся в пекло…

Он обхватил голову руками и, мыча, качался из стороны в сторону. Вдруг за спиной звякнул дверной крючок, и кто-то тревожным голосом спросил:

– Кто тут?

Пока Лёха приходил в себя, Наташка уже нашёптывала, прижимаясь сбоку:

– Ага, соскучился! А я слышу, вродe как машина подъехала… Сидит тут размышляет что-то и в дом не проходит!

– Так отдышаться надо было чуток! А что, – Лёха чуть помедлил, – Димка… спит уже? – Не спит, а спят! Он же в тот вечер, когда тебя скорая увезла, сразу рванул к себе – говорит, жену привезу на время. А то некрасиво получается – друг в больнице, а я тут… Так не делается. Лёш, только ты прости меня, что я сразу тебе о жене Димкиной не сказала. Думала – пусть поревнует чуток! А с eго женой мы подруги уже! Ребёночка они ждут… А мы? Скоро? Лёха сидел и, обнимая жену, думал: как же ему повезло в жизни! Такая жена красавица! Друг верный, надёжный! Дом! – Конечно же, Наташка, родим! Скоро!