Текст книги "Быль. Небыль. Возможно будет"

Народу немного. Несколько десятков грузчиков, администрация да пограничники. Застава их рядом с поселком.

На косе шла напряженная работа. Скопившийся на внутреннем рейде лес быстро грузили в трюмы. Работали в три смены. Простоев судов не должно быть, иначе штраф японской фирмы, а стало быть, заработки меньше.

Бешеный ритм этой полуавральной работы захватывал не только рабочих, но и всех обитателей косы. Опытный переводчик Виталий, спортивный, самоуверенный, но чуточку капризный, не успевал вернуться с очередной приемки судна, как его приглашали на переговоры с постоянными представителями японской фирмы, или переводить претензии и пожелания капитанов уже прибывших судов, или принимать и развлекать свободных от вахты японских моряков в интеркомнате.

Далек от проблем Виталия был представитель нашей внешнеторговой организации Экспортлес Евгений Иванович Бобров. Средних лет, высокий, угловатый, в модных больших очках, был он задирист и слегка грубоват. Евгений Иванович имел лес. Хороший, сахалинский, сплавной лес, который он должен был продать, причем с выгодой. Но, как и любой товар, этот лес шел разного сорта, в разных упаковках. Он скапливался в устье реки сплошным горбящимся ковром, затрудняя сортировку и доставку. А японцы выбирали. То им нужен один сорт, то другой. Евгений Иванович и директор порта плавились и кипели в этом рабочем горне. Они должны были знать, какой лес подошел по реке, где какой сорт находится в данный момент, что требует покупатель. Отдавали распоряжения многочисленным катерам и бригадам грузчиков. Лес грузили в трюмы. Однако и тут не прекращались работы.

И опять здесь был Бобров. Спорил, доказывал, торговался, не соглашался, ругался. Но вот лес погружен. Все бумаги подписаны. Корабль досмотрен. До свидания. А это всего лишь один корабль! На рейде грузятся еще несколько и несколько на подходе. Так что Евгению Ивановичу порой и отдохнуть некогда. Правда, выручает знание японского языка. Экономится время на переводе, да и лучше вести торговлю без переводчика, тогда проще установить психологический контакт.

Бобров на косе один из самых занятых людей. А вместе с ним – и Кречетов. Этот представитель Инфлота защищает интересы покупателей. Лет сорока, невысокий, смуглый, круглолицый и синеглазый, Александр Михайлович всегда там, где Бобров. Рассматриваются ли просьбы японцев на погрузку, высказываются ли жалобы и неудовольствия, переоценивается ли товар, подписываются ли коммерческие бумаги, звучат ли слова благодарности – там всегда Александр Михайлович, спокойный, убежденный в своей правоте, доброжелательный.

Но иногда ему приходится вступать в жаркие схватки с Бобровым. Тот сердито кричит:

– Ты что, убытка хочешь? Обоновка, как игрушка, бревно к бревну.

Кречетов спокойно:

– Стволы разной длины, разнокалиберные.

И таких стычек между ними хватало.

Так и получилось, что, с одной стороны, «де-юре», Кречетов стоит на стороне иностранной фирмы, а с другой – «де-факто», является ревнителем государственных интересов, бережет честь марки советской торговли.

Я, в отличие от всех этих людей, ничего не продаю, не гружу, не перевожу и даже не руковожу. В лесе я понимаю ровно столько, чтобы совершенно категорично утверждать, что бревна деревянные. Однако они не только деревянные, но и тяжелые, с сучками и задоринами. Поэтому уже с первых дней погрузки, кроме участия в приемке судов, мне пришлось оказывать медицинскую помощь грузчикам с ушибами, ссадинами, вывихами и прочими мелкими травмами. Благо, тяжелых не было. Кроме того, на мне были медицинские осмотры рабочих, контроль за состоянием столовой, магазина, общежитии, что отнимало почти все дневное время.

Короче, все обитатели этой узкой песчаной полосы, именуемой косой, вертелись целые дни, а иногда и ночи, как белки в колесе.

Особенно тяжело было принимать суда. Физически тяжело. Шли они, как я уже говорил, густо, в любое время суток, в любую погоду. В шторм – тоже.

Первое мое крещение как карантинного врача состоялось именно в шторм, да еще ночью.

Едва катер миновал «банки» и вышел в открытое море, как сразу же попал в бушующий котел. Огромные валы высоко поднимали наше небольшое суденышко, чтобы тут же сбросить в глубокий котлован, огородив со всех сторон стенами кипящей воды. Но катерок каким-то чудом всегда оказывался на спине водяной горы, резко скатывался по ней вниз, на секунду-другую пугался нового чудища и вновь взбирался на него, упорно пробираясь в открытое море, откуда неслись длинные низкие гудки, и вторя им своей пронзительной сиреной. Яркий сноп прожектора не мог пробить эту круговерть воды и задыхался где-нибудь в пятнадцати-двадцати метрах, то упираясь в водяную стену, то взмывая в черноту неба.

Мы напряженно всматривались в водяную пелену, судорожно вцепившись пальцами в скобы и поручни и стараясь сохранить равновесие на ускользающей палубе. Японский лесовоз, судя по гудкам, был где-то рядом, но пока невидим. Ко мне подошел, перебирая руками поручни, лейтенант-пограничник:

– Док, вы первый идете. За штормтрап хватайтесь на взлете, в мертвой точке, и пулей наверх, иначе катером прижмет – костей не соберете.

Катер взлетел очередной раз на вершину волны, и мы увидели прямо по курсу в нескольких метрах темный и высокий борт судна. В то же время резкий свет прожектора больно ударил по глазам. Скользнул и исчез, а мы, ослепленные, опять напряженно вглядывались в темноту, пока глаза к ней не привыкли. Катер тем временем начал сложный маневр – резко затормозил и стал понемногу выбирать назад, стараясь не подставить борт волне. Его то отшвыривало, то стремительно несло на лесовоз, и тогда кто-нибудь обязательно остерегал капитана:

– Смотри, кеп, не врежься, ремонтировать придется.

Японское судно приближалось. Видны были высоко вверху склонившиеся над бортом силуэты людей, оттуда свешивалась тоненькая цепочка штормтрапа.

Катер встал почти вплотную к судну и то взлетал к кромке его борта, не доставая всего два-три метра, то падал ниже ватерлинии лесовоза. Штормтрап скользил совсем рядом, застывая на мгновение в мертвых точках и снова устремляясь то вверх, то вниз.

В момент падения катера я встал, полусогнувшись, на борт, и тут же мои ноги обхватили товарищи. Придерживаясь за их плечи, я ждал взлета. И вот он начался, стремительный, нарастающий. Перекладины трапа слились в одну сплошную линию. Вдруг они остановились. Вот она, мертвая точка! Я резко выпрямился и вцепился в веревочные поручни. Тут же борт катера ушел из-под ног, и, повиснув над пустотой, я подтянулся на руках, нащупал ступеньки и быстро полез вверх. И вовремя! Казалось, в сантиметре от моих ног что-то глухо ухнуло, ломая и кроша деревянные перекладины трапа. Предостерегающий крик людей слился с этим ударом.

Последние ступеньки дались сравнительно легко. Перевалившись через борт, я с удовольствием очутился на твердой палубе. Передо мной стоял, улыбаясь, капитан в окружении свиты.

– Конничи-ва22
  Здравствуйте (японск.).


[Закрыть], доктор-сан.

– Здравствуйте, господин капитан. Как оказалось, он неплохо знал русский язык.

– У нас все в большом порядке, доктор-сан, больных нет.

– О'кей, сенчо-сан, внизу поломан трап, надо бы сменить.

По команде капитана матросы быстро принесли новый и заменили им поломанный. Перегнувшись через борт, я дал знак, что подниматься можно…

Пока пограничники занимались своими делами, Евгений поинтересовался, сколько леса японцы хотели бы погрузить, его сортаментом и тому подобным. Меня интересовали сроки привозок, здоровье экипажа, санитарное состояние судна. Когда осмотр и досмотр закончились и пограничники стали делать нужные отметки в документах, по знаку капитана матросы внесли несколько тарелок с легкой закуской. Это были красиво оформленные разнокалиберные горошины, прямоугольники, кубы. Одни сладкие, другие соленые, третьи трудно определяемого, но приятного вкуса. Все это, оказывается, сделано из риса.

– Что господа зелают пить? – спросил капитан. – Виски, сакэ, пиво?

Обычная процедура, и отказываться не следовало, иначе это могло быть воспринято, как какие-то претензии к судну или команде, оставшиеся невысказанными. Пограничники воздержались – служба, остальные выбрали пиво. Выпили за благополучную погрузку.

Теперь предстоял спуск на катер. Опять нужно было исхитриться поймать недоступный для удара участок трапа и, раскачиваясь, ждать, когда катер поднимется вверх настолько, чтобы можно было в мертвой точке прыгнуть на его палубу, при этом не сломать ничего и не разбиться о палубные надстройки. И уже вместе с катером нестись, как на скоростном лифте, вниз.

Однако трудности, оказывается, не кончались и на этом. Надо было еще пройти линию «банок», чтобы попасть на внутренний рейд. Это было сложно даже при спокойном море, когда капитаны внимательно следили за расставленными по берегу специальными знаками, ловили их «в створ», то есть на одну линию. Только тогда можно было пройти между мелями и не застрять на них. Сейчас это перерастало в проблему, даже ранее безопасные места таили неприятные сюрпризы. Случись катеру сесть на мель, его немедленно опрокинут и закрутят неумолимые волны.

И все же «банки», одна за другой, оставались позади. Катер мотало и трепало, но впереди, за грядой белых бурунов, уже виднелась спокойная вода внутреннего рейда.

В эту ночь нам пришлось еще дважды выходить в открытое море принимать суда.

Иногда, правда, выпадали и свободные вечера, и погода радовала. Солнечные жаркие дни сменялись тихими прозрачными ночами. Вода в маленьких дождевых озерках между песчаными дюнами прогревалась настолько, что казалась горячей. Работать в такие дни было одно удовольствие. Я привык к японцам, а с капитаном самого первого судна, которое принимал в тот ужасный шторм, познакомился ближе. Было ему около шестидесяти, небольшие глаза его глядели добро и приветливо, а русские слова – язык он знал очень неплохо – Симада выговаривал с забавной, почти ребяческой старательностью. Как-то раз мы с ним даже побывали в гостях у Вадима Фомина в нашем райцентре, и Симада буквально влюбился в эту семью, особенно в маленькую Анечку, которая напоминала ему внучек. Он пообещал привезти ей подарок, а прощаясь со мной, сказал: «До встречи!» Если бы мы знали, какой будет эта встреча!

Рано утром порт принял радиограмму, в которой сообщалось, что в ближайшие двенадцать часов над косой пройдет огромной силы тайфун. Кроме того; в четырехстах километрах восточнее наблюдались толчки дна моря, так что не исключены и цунами. Поступило распоряжение начать немедленную эвакуацию рабочих и персонала порта.

Предупреждение было грозным. Японцы на кораблях были в относительной безопасности, а коса мгновенно превратилась бы в одну пустынную полосу песка.

Кречетов, Бобров и я, собрав чемоданы, пошли к конторе порта недалеко от пирса.

Коса почти опустела. Оставшиеся тесной группой стояли посреди своих пожитков. Фигуры всегда спокойного лейтенанта, со странной фамилией Поднебесный, и нескольких его солдат, одетых, как и лейтенант, в шинели и фуражки, без вещевых мешков, явно выбивались из общего ритма и настроения.

– Эй, святая троица, – окликнул нас Поднебесный, – может, все-таки попрощаемся на всякий случай?

– С кем? – не понял я.

– Да хоть бы и с нами.

– А вы что, разве не собираетесь ехать?

– Нет, остаемся.

– Да это же!.. – Бобров даже присвистнул. – Почему?

– Здесь граница, куда же пограничники уйдут?

– Ну и дела! Тогда что ж, ни пуха вам… Извините, братцы, коли что не так. Поцелуемся, что ли, лейтенант. – Бобров подошел к Поднебесному и трижды поцеловал его, затем пожал руки пограничникам. Кречетов тоже пожал всем руки и двинулся вслед за Бобровым, бросив мне: «Пошли».

Я нерешительно топтался на месте. В голове все перемешалось. Ясно, что опасность не вызывает сомнений. А если цунами не будет? Если только тайфун? Полетят доски, стекла, камни, крыши домов. Могут быть ранения, переломы. Кто же тогда окажет помощь? На вертолеты надежды нет в такую погоду, на катере несколько часов пути…

– Я остаюсь тоже.

– Нет док, – мягко остановил лейтенант, – не играйте в герои, это сейчас не надо.

Но я уже шел к конторе, около которой еще был директор. Бобров бросил чемодан и ринулся вслед.

– Ты что, с ума сошел? Не будь пижоном. Это в конце концов глупое мальчишество.

Я остановился и посмотрел ему прям» в глаза.

– Оставь, Женя, я не пижоню. Просто, как это ни высокопарно звучит, но я какой-никакой, а все-таки врач. Не могу я отсюда уезжать.

Бобров, вытирая рукавом мокрое лицо, крикнул:

– Инфлот, топай сюда, этот сумасшедший, кажется, серьезно решил сделать великую глупость.

Подошел Александр Михайлович.

– Ты это окончательно решил?

– Да поймите же вы оба, что не могу я иначе. Они вон остаются. Почему? Да потому, что надо. Надо! Понимаете? Ведь, если я могу хоть чем-то помочь, я должен быть здесь. Иначе я себе потом этого всю жизнь не прощу.

Кречетов обнял меня за плечи и отстранил Боброва:

– Отстань от него, Женя, он все правильно решил. Пойдем к директору вместе.

Разговор был долгим. Пришлось связываться по рации с Южно-Сахалинском. Наконец разрешение было дано. Попросив немного подождать пока быстренько напишу письмо домой, я безуспешно отыскивал в карманах ручку.

– На, док, пиши моей. И оставь ее себе на память как талисман, – протянул прекрасную японскую ручку с золотым вечным пером Бобров.

Я отошел к столу и через, несколько минут вручил Кречетову запечатанный конверт с московским адресом.

– Вот, Александр Михайлович, опустите тогда в ящик. Но не сегодня, а дня так через три. Ладно?

Кречетов повертел конверт в руках и сунул его во внутренний карман.

– Я понимаю, что ты сказать хочешь. Но только все будет хорошо, вот увидишь.

– А я и не сомневаюсь.

Расцеловались, и я пошел проводить друзей до катера. Разорвав воздух приглушенной ветром сиреной, катер отошел от пирса и вскоре скрылся в туманной мгле.

К двенадцати часам дня шквалы ветра усилились, превратясь в сплошную тугую стену ревущего ветра. Послышался звон первых разбитых стекол. Летящие доски и всякая рухлядь колотили по стене конторы, где собрались все оставшиеся. Только рация и резервный катер связывали нас с оставшимися на рейде судами, со всем миром. Выходить из дому было уже опасно, но пограничники регулярно меняли наряды. Неожиданно стала быстро прибывать вода – поднимался уровень моря. С одной стороны, это даже было неплохо. Перед цунами вода отступает, чтобы через некоторое время ринуться на берег многометровой стеной, со скоростью курьерского поезда, опустошая все на своем пути. Действительно, по рации сообщили, что волны цунами не возникли. Однако вскоре должна была подойти самая грозная часть тайфуна. «Обрадовали» еще сообщением, что за первым тайфуном идет второй. Просили по возможности оставаться на косе и лишь в случае прямой опасности уйти на катере на «Джун-мару».

Легко сказать, в случае прямой опасности. А когда она возникнет? Может, через пять минут, может, через день.

В два часа стало резко темнеть. Ветер достиг ураганной силы. Посыпались наиболее легкие дома. Как огромная черная бабочка, в окне мелькнула сорванная с какого-то дома крыша. Контора была построена крепче, из бревен, и держалась пока неплохо. Но и она скрипела под порывами ветра. Море ревело совсем рядом. Некоторые наиболее сильные валы пенистой кромкой доставали до стен конторы.

Наряды пограничников менялись часто. Солдат было мало, и они валились с ног от усталости.

Я предложил Поднебесному:

– Люди так долго не выдержат. Они уже по три раза ходили, а я здесь сижу, загораю. В следующий раз я пойду.

– Хорошо, пойдем вместе, – согласился лейтенант.

Когда вернулся очередной наряд. Поднебесный некоторое время никого не посылал, давая солдатам отдых. Затем он, я и еще один пограничник надели длинные болотные сапоги, плащ-палатки и, прихватив мощные аккумуляторные фонари, вышли на улицу. Там был настоящий ад! Пять часов вечера, а абсолютно темно, как ночью. Свет фонарей терялся в трех шагах, освещая не землю и небо, а лишь летящую воду. И вдобавок ко всему – рев несущегося урагана. Идти ему навстречу прямо было невозможно: упругая стена опрокидывала. Двигались гуськом, боком, держась друг за друга.

Было по-настоящему жутко посреди этого стонущего и воющего месива воды и воздуха. В довершение всего через несколько минут потеряли ориентировку в кромешной, дикой тьме. В любую секунду нас могло унести волнами. Мы остановились и несколько минут напрасно вглядывались в беснующийся мрак. Вдруг откуда-то слева долетел слабый обрывок гудка. А может, просто показалось?! Но делать было нечего. Если это действительно катер, то контора, где-то сзади и правее. Подгоняемые теперь в спину, мы двинулись в этом, возможно, единственно спасительном направлении. Проходили минуты, а конца ужасной дороги не было. Подступало отчаяние. Лейтенант попытался подать сигнал длинной автоматной очередью, ракетой, однако автоматные очереди напоминали сейчас скорее треск разрываемого сукна, чем суровый сигнал, а свет ракеты едва ли кто мог видеть, кроме нас самих. Шло время, надежды таяли.

Тут какой-то сухой, едва слышный, но отличающийся от общего фона звук заставил насторожиться. Мы судорожно напрягли слух и зрение, стараясь определить источник. Впереди и немного правее возникло и сразу растаяло блеклое зеленоватое пятно.

Спотыкаясь и падая в воду, но не отпуская друг друга, мы пошли в направлении призрачного пятна. Идущий впереди лейтенант вскоре налетел на что-то в темноте и глухо выругался. Это было крыльцо конторы…

Прошел еще час. Тайфун достиг кульминации. Любая большая волна могла смыть и унести наше убежище вместе с нами. Настал момент, когда каждая лишняя минута пребывания на косе была по-настоящему опасна. Лейтенант принял решение. Связавшись с областью и доложив обстановку, он получил распоряжение немедленно покинуть всем косу и высадиться на «Джун – мару».

Теперь предстояло найти катер. Сигналы фонарем и ручными сиренами ни к чему не привели. Только через три четверти часа, когда дом уже стал основательно содрогаться от ударов волн, катер откликнулся и подошел по поднявшейся воде довольно близко к конторе.

Упаковав рацию и забрав сейф, пограничники погрузили их в лодку, где мы все разместились с большим трудом, и, зачерпывая бортами воду, лодка направилась к катеру, а потом и к «Джун-мару».

Ураган стал стихать только на следующую ночь. Утро пришло почти ясное. Сквозь летящие рваные облака проглянуло солнце. Поднявшись на палубу, мы увидели в каких-то двухстах метрах от судна, освещенную неестественным мерцающим сквозь разрывы облаков и многократно отраженным светом, косу. Идеально гладкая и словно отполированная, она была вся завалена кучами водорослей и выброшенными на берег бревнами. На этом фоне сиротливо и неуместно выглядело единственное уцелевшее здание конторы с сорванной крышей и почти завалившимися стенами.

Мы поблагодарили японцев за гостеприимство и, пересев на катер, направились к бывшему порту. По всему внутреннему рейду в одиночку и островками плавал лес.

– Работенка предстоит нашим ребятам солидная, – заметил один из пограничников.

– Пожалуй, до конца навигации и не восстановят, – поддержал его другой.

– Ну это еще мы посмотрим, – отпарировал лейтенант. – Сейчас самое главное – за что-нибудь зацепиться, а обрастем быстро.

Не успели мы хотя бы немного привести комнаты конторы в порядок, как услышали частые тревожные гудки «Джун-мару». Тут же лейтенанта срочно позвали к рации.

Минут через двадцать он снял наушники и, бледный, взволнованный, повернулся к нам:

– Передали, что прошлой ночью затонул «Мейджу-мару»!

Мы остолбенели. Это казалось невероятным. Лейтенант продолжал:

– Капитан Симада успел послать такую радиограмму: «SOS! Вода заливает трюмы. Корабль дал крен. Принял решение…» И все. На этом передача оборвалась. Больше от него ни звука. Беда еще в том, что он давал направленную радиограмму на Токио. А там ее не приняли. Проспали, наверно. Случайно наша радиостанция приняла. И сразу повторила в эфир, открыто. Но что толку: на сотни миль вокруг ни одного корабля не было. Вчера из Корсакова и Совгавани спасательные суда вышли, но когда они здесь будут? Создана государственная комиссия для расследования этого дела. Она уже в пути из райцентра.

Мы выслушали Поднебесного молча, не задавая вопросов. В происшедшее не хотелось верить. Ведь совсем недавно силуэт «Мейджу-мару» маячил в море всего в каких-нибудь четырех милях от берега!

– Этого не может быть, – пробормотал я…

Вернулся посланный к «Джун-мару» катер. От него приближалась группа японцев. Впереди – худой и длинный Кама-цу. Японец подбежал к крыльцу как раз в тот момент, когда из дверного проема показался Поднебесный.

– Ой, господа, беда, беда, – запинаясь, скороговоркой начал Камацу, – «Мейджу-мару» утонул. Ох, беда, беда! Нам только что ваши передали об этом. Как же это могло случиться?

Над головами прошел самолет, сделал новый заход.

– Примите наши глубокие соболезнования, Камацу-сан, – сказал Поднебесный… – Действительно, такая беда. Но, может быть, люди живы. Их уже ищут. Я только что связался с нилотом. Мы будем поддерживать с ним двустороннюю радиосвязь. Спасательные суда еще вчера вышли и идут сюда.

Он сообщил Камацу и о том, что скоро прибудет комиссия, но тот только отрешенно смотрел на море и горестно качал головой, повторяя: «Ой, беда, беда».

Через час появились руководство порта и члены комиссии. Развернув и наскоро оборудовав несколько палаток, комиссия приступила к работе. Я был включен в ее состав в качестве судебно-медицинского эксперта. После долгого обсуждения решили искать лес, которым был загружен «Мейджу-мару». Его должно было выбросить на берега. Там же могли оказаться следы людей.

К вечеру с самолета передали, что на соседней косе обнаружен выброшенный лес и среди него, кажется, трупы людей. Пилот сообщил, что уже темно, плохо видно, насчет людей мог и ошибиться.

Через несколько минут вся комиссия вместе с Камацу уже направлялась на катере к соседней косе. Подойти к берегу вплотную катер не мог из-за мелководья, и люди стали переправляться по очереди на лодке. Накат волн был настолько силен, что эта безобидная в другое время операция прошла с большим трудом и немалым риском. Когда последний человек сошел на берег, стемнело настолько, что пришлось включить фонари.

Несколько сот метров все шли по берегу молча, напряженно всматриваясь. Вот попалось бревно. Затем еще несколько. И тут же сразу сплошное нагромождение. Кто-то вскрикнул. К нему подошли остальные. На песке лежал спасательный круг с яркой надписью «Мейджу-мару». Теперь уже последние сомнения в гибели судна пропали. Через несколько метров подобрали аптечку, затем погнутый креномер. Один из членов комиссии объяснил мне, что если стрелка этого прибора отклонится за предупредительную черту, то корабль перевернется. Я взял креномер и вдруг ясно представил его среди других приборов капитанского мостика. Страшный удар волны. Корабль кренится. Стрелка ползет за черту. Радиограмма обрывается на полуслове…

– Эх, Симада-сан, – вздохнул я, вспомнив наши разговоры, встречи. Впереди раздался возглас:

– Сюда, товарищи, здесь человек!

Он лежал ничком поперек бревен. Камацу помог мне перевернуть труп. Это был капитан «Мейджу-мару» Симада. Мы сняли фуражки, береты, молча постояли над ним. Камацу вытирал слезы.

Больше в эту ночь никого не нашли, хотя еще несколько часов тщательно осматривали каждый метр берега.

Соорудив носилки и положив на них тело капитана, мы медленно двинулись в обратный путь.

Постепенно море отдавало других погибших.

Обстановка и работа, невероятно трудные в психологическом отношении, порядком испортили людям нервы. Все ходили мрачные, неразговорчивые.

Я тоже был на пределе. Бреясь, с удивлением смотрел на свое лицо. Когда-то круглое, оно высохло и вытянулось, покрасневшие от бессонницы глаза лихорадочно блестели. Кожа шелушилась от ветров и соленых брызг. Впечатлительный Камацу сдал больше других. Он походил на высохшую мумию с желтым, обтянутым пергаментной кожей лицом. Ходил он небритый, неряшливо одетый, по ночам мучился кошмарами.

За изнурительной работой мы не замечали, как на голом месте бывшего портового поселка вырос новый. Были доставлены и монтировались финские домики. Катера подвозили оборудование, продукты, мебель. Огромный транспортный вертолет выгрузил из своего вместительного брюха трактор, и тот стаскивал тросами разбросанные бревна к воде. На внутреннем рейде хлопотливо сновали катера, приводя в порядок растерзанные связки леса. Жизнь постепенно входила в колею. Коса преображалась и вскоре снова была готова принять своих прежних обитателей. От погрома не осталось и следа, и даже не хотелось верить, что всего несколько дней назад здесь царил хаос.

А море продолжало выбрасывать на берег останки разбитого корабля.

Однажды меня пригласили зайти в заново отремонтированную контору. Там сидел Камацу. На столе перед ним лежала в целлофановом пакете большая и яркая пластмассовая коробка, перевязанная нарядным шелковым шнуром.

– Господин Камацу просил пригласить вас, чтобы выполнить обещание погибшего капитана «Мейджу-мару».

Японец тяжело вздохнул и взял в руки коробку:

– Доктор-сан, я знаю, что эту коробку Симада-сан вез для вас, вернее, для ваших друзей. Он сам мне говорил об этом. Ее сегодня выбросило море, и ваши люди принесли мне. Мой долг вручить ее вам. Пусть это будет память о капитане Симаде.

Он передал мне коробку и торопливо добавил:

– Только прошу вас, не открывайте здесь. Мы уже смотрели, а вы откроете потом.

Я поблагодарил японца и вышел. Отойдя немного от конторы, сел прямо на песок и дрожащими руками стал развязывать шнурок.

В коробке лежала и, весело глядя на меня, быстро и смешно моргала длинными ресницами большая, одетая в расшитое праздничное кимоно кукла.

Долго после этого я не мог прийти в себя. Кукла, защищенная целлофаном и герметической коробкой, была совершенно не тронута водой и поэтому вызывала еще большую грусть и сознание непоправимости случившегося. Подарок с того света. «Ну что ж, спасибо, Симада-сан. Я все это передам. Только вы уж простите меня, но я не смогу сказать Вадиму, его жене и дочке о вашей смерти. Пусть это будет подарок от живого».

Через два дня прибыла замена, и я, простившись со всеми, уехал в райцентр к постоянному месту работы.

Я стоял на корме уходившего катера как будто спокойный, но спокойствие это походило скорей на оцепенение. Кончилась еще одна полоса моей жизни.

Шли последние дни ноября. Уже во всю силу властвовала сахалинская зима, с жестокими пургами, горами снега и редкими солнечными днями. Подходил к концу и мой первый год работы на Сахалине. Я не заметил, как он прошел.

За делами и заботами я даже стал забывать, зачем сюда приехал. Правда, деньги для кредиторов высылал регулярно, но теперь это все казалось мне мелким и несущественным, было даже странно, как такие вещи могли меня волновать раньше. Все прошлое отступило на второй план и, как бы, поблекло. Я настолько втянулся в новую жизнь, привык к новому окружению и своим постоянным заботам, что, скажи мне кто-нибудь: долг уже почти выплачен, пора возвращаться в Москву, – я бы рассмеялся.

За это время я познакомился почти со всеми жителями поселка. Знал, кто где работает, как коротает свободное время, чем увлекается. Со многими подружился. Особенно сблизился с Вадимом и Валей. Многие длинные вечера проводили мы вместе. С Вадимом ходили на рыбалку, иногда – на охоту. По субботам и воскресеньям устраивали долгие прогулки по берегу реки и окрестной тайге, сопровождая коляску с маленькой Анюткой. Девочка очень полюбила подаренную ей куклу и редко расставалась с ней. Вадим и Валя слышали о гибели японского судна, как и все жители поселка. Но они так и не узнали, не знают и до сих пор, кто был его капитаном. Они часто вспоминают о встрече с Симадой и много раз хотели ему написать, но я всегда «не мог» разыскать его адрес и в конце концов заявил, что потерял его.

Сдружился я и с капитаном нашего резервного катера на косе Жорой Сухиным, веселым и немного бесшабашным парнем, женившимся этой осенью на миловидной, застенчивой женщине с ребенком. Я с трудом поверил своим глазам, когда увидел, как этот шумный и закаленный своей профессией морской волк превращался у себя дома в кроткого и заботливого супруга и отца, надевавшего теплые домашние тапочки и выходившего покурить на лестничную клетку.

Не забывали меня и бывшие косеяне-рабочие, частенько заходили на работу в свободное время. Приглашали на именины, праздники.

С Бобровым и Кречетовым мне, к сожалению, так и не пришлось больше встретиться. Вернувшись в райцентр, я уже не застал их. По какой-то причине они были отозваны, один в Совгавань, другой в Южно-Сахалинск. Мне передали оставленное ими письмо в большом конверте. Разорвав его, я обнаружил там свое собственное, не отправленное домой письмо и небольшую записку: «Дорогой док! Очень рады, что твое письмо не пришлось отправлять. Оставь его как память для внуков. Сейчас улетаем, так что извини за краткость. Ты молодец, док, но подробней мы тебе скажем об этом при встрече. А встретиться нам надо обязательно. Ну, будь!

Твои косеяне Саша и Жора». И еще они оставили свои адреса. Теперь я часто переписываюсь с ними, но встретиться пока не пришлось. У Кречетова растут дочки. Бобров уже успел съездить в Японию и заключить какой-то контракт.

Работа, как и прежде, отнимала у меня почти все время. Но стало значительно легче, особенно во взаимоотношениях с людьми. Наш отдел признали окончательно, так что никаких недоговоренностей или разногласий больше почти не возникало.

В середине декабря должны были приехать из Москвы мои. К тому времени я уже был обладателем двухкомнатной квартиры в новом доме. Обставил ее с помощью друзей и кассы взаимопомощи. Словом, опять был повязан кредиторами по рукам и ногам. Казалось, вернулся к исходному состоянию, но совсем этому не огорчался.

Новый год я встречал в кругу семьи и друзей. И среди шумного застолья случайно поймал слова моей жены:

– А как я сюда собиралась! Боялась ведь ехать. Этот ваш остров казался таким таинственным, загадочным. И люди – какими-то особенными…

Ее перебил Вадим:

– А оказалось, ничего особенного. Остров как остров. Самый обыкновенный. И люди самые обыкновенные. Разные.

Может быть, подумалось мне, может, и самые обыкновенные. За это время я встречал, действительно, самых разных. Я видел, как некоторые здесь сгорали от спирта, и знал на самом деле, а не из книг, тех, кто мог, не моргнув глазом, точно совершая самое обычное дело, подставить себя под удар борта судна, чтобы спасти человека. Я видел, как люди, казавшиеся мне бюрократами и чинушами, оказывались хорошими и душевными. Повидав за этот год разное, я ни разу не столкнулся с людской черствостью, душевной затхлостью и другими мерзкими пороками. Может быть, мне и везло, но, наверное, это остров отбраковывал накипь, оставляя лишь тех, кто может в его суровых условиях быть действительно человеком.