Текст книги "Студёное море"

В беседах и спорах о всемогуществе Бога, первичности духовной власти над человеком, таинствах природы незаметно летели дни. Архимандрит Соловецкого монастыря Илий в этих спорах чаще всего был на стороне отца Михаила. Но когда страсти накалялись до предела, он просил всех разойтись по кельям, заключая свою просьбу словами: «Спорить надо до разумного предела, не позволяя страстям перешагнуть око души нашей…»

Многое нравилось отцу Михаилу на Соловках: и величественный каменный Кремль, сложенный из громадных валунов; и толпы странников, жаждущих прикоснуться к святым мощам убиенного игумена Филиппа; и храбрость защитников крепости во время осады Кремля с моря шведами и англичанами, извечными врагами России. Очень нравились ему белые ночи, когда оба светила – луна и солнце – почти неподвижно висят над горизонтом, освещая все вокруг призрачным светом. В этом свете белой северной ночи особенно загадочно выглядели божественные сказочные исполины саамов, разбросанные на большой территории острова в виде огромных каменных спиралей. Некоторые из них издали напоминали фигуры людей, морских животных, носовые части карбасов.

Все здесь было необычно, загадочно, интересно, и отцу Михаилу казалось, что его жизнь в Соловецком монастыре приобретает какой-то новый смысл… Но однажды, тёплым весенним вечером, старик увидел в небе журавлиный клин. Птицы летели низко, отражаясь в водах Святого озера. Старческое сердце отца Михаила сжалось, комок слез подкатил к горлу, и он всем своим существом почувствовал, что надо возвращаться домой. «Только там, на земле своих предков, я смогу спокойно умереть» – думал он.

Новость с быстротой молнии разнеслась по кельям, а к вечеру слухи о неожиданном решении старца покинуть монастырь поползли по всему острову. Однако на третий день наступило спокойствие. Слухи – словно камни, брошенные в воду, от которых поначалу идут круги, потом слабые волны, пока на поверхности воды не наступит тишь да гладь.

О своем решении отец Михаил известил его преосвященство архиепископа Серафима, послав ему в Архангельск с оказией записку.

В дальний путь до Печорского монастыря решил отправиться и друг архимандрита Михаила отец Фёдор. В молодости отец Фёдор обучался в духовной семинарии, а потом вместе с патриархом всея Руси посетил Анзерский скит на Белом море. Там близко сошелся с монахом Никоном, стал его подвижником в духовных делах. Под влиянием Никона молодой иеромонах Фёдор почувствовал любовь к благолепию церковного богослужения по греческому образцу: произносить аллилуйя трижды, творить крестное знамение тремя первыми перстами правой руки, печатать просфоры четырехконечным крестом, крестные ходы проводить против солнца…

На пасху отец Михаил отслужил последний молебен и стал собираться в дорогу. В эти дни он почти не выходил из своих покоев, подолгу молился, отбирал в дорогу книги об Иисусе Христе, написанные четким старинным уставом. Книги подарил ему архимандрит Илий.

Наконец, все было собрано в дорогу. Но монастырская братия не отпустила старцев одних в такой трудный и опасный путь – приставила к ним молодого монаха.

– Собирайся, да поживей! – сказал отец Михаил, увидев перед собой монаха в низком поклоне. – Заодно и повидаешь свет божий.

Старец любил Савву за его послушание, любознательность и твердый характер. Родом Савва был из потомственной поморской семьи. Рано осиротел: отец погиб в Студёном море, возвращаясь с Новой Земли после зимовки, а мать вскоре умерла от тоски и непосильной работы. Из детства Савва помнил лишь просторный рыбацкий дом на скалистом берегу моря да серые холодные волны, набегающие на прибрежные камни. В монастыре попал в хорошие руки, быстро научился читать и писать. Когда подрос, то все свободное время проводил на озере, снабжая монастырский люд рыбой. А долгими зимними ночами, устроившись в своей келье на деревянном топчане поудобнее и поставив у изголовья массивный бронзовый подсвечник с толстой двухкопеечной свечой, читал до самого рассвета. Особенно Савва любил книги о странствиях святых отцов, о плавании поморов Студёным морем на Грумант и Новую Землю.

– Ну, как, готова? – спросил отец Михаил, наблюдая, как Савва, обжигаясь, пробует с ложки похлебку.

– Малость недосол, святой отец, – ответил молодой монах.

Он бросил в котел несколько щепотей соли, размешал ложкой, попробовал ещё раз и сказал:

– Теперь готова!

И стал разливать дымящуюся похлебку.

Ели молча, наслаждаясь сытным запахом гороховой похлебки, чуть смешанным с горьковатым запахом дыма от костра.

– Ну а теперь, Саввушка, не мешало бы и на боковую. После сытного обеда не грех и отдохнуть, – облизывая ложку, сказал отец Михаил. – Только на солнце жарковато, лучше в тени.

Он встал и первым направился к опушке леса. Отец Фёдор помог Савве собрать вещи.

Расположились под сенью могучего, развесистого дуба. Рядом из-под его корней, ключом била родниковая вода. Савва встал на колени, прильнул губами к роднику и с жадностью, как молодой жеребец на водопое, стал втягивать в себя вкусную холодную воду, от которой стыли зубы. Вдоволь напившись, он устало поднял голову и только тогда увидел в воде свое исхудавшее, заросшее щетиной лицо. Улыбаясь карими глазами, подумал: «Леший лесной, да и только!»

4

– А ну, бродяги, вставай! – крикнул один из стрельцов, подходя к спящим. – Он повернулся в сторону сотника и резко добавил:

– Не иначе, как беглые староверы! Уж больно много их нынче развелось в наших краях. Бродят, как собаки бездомные…

Отец Михаил открыл глаза и увидел группу стрельцов с охотничьими ружьями за плечами. Старец, чуть приподнявшись на локти, спокойно посмотрел на стрельцов. Печать грусти на волевом лице, посеребренные сединой волосы, молчаливость старца – все говорило о том, что на его долю выпало немало жизненных испытаний. Медленно поднимаясь с земли, он с достоинством сказал:

– Ты, служивый, наперед узнай, кто перед тобой, а потом уж кричи и суждение свое высказывай.

Вглядываясь в лицо старца, самый пожилой из стрельцов вдруг медленно стал опускаться на колени и, обращаясь к своим товарищам, прошептал:

– Братцы, да никак это наш святой отец Михаил. Ей Богу, он!

Отца Михаила тотчас узнали и другие стрельцы. Двое из них тоже опустились на колени. Остальные, оторопев, не знали, что им делать. Все молчали. Первым молчание нарушил отец Михаил. Он взял в правую руку висящий у него на шее массивный золотой крест, поднял его над головой и спокойно промолвил:

– Встаньте, дети мои! Я рад, что вы узнали своего настоятеля. Бог разумен, повелел мне покинуть Соловецкий монастырь, вернуться к своей пастве и умереть на своей родине.

Все облегченно вздохнули.

Сотник Григорий Бойков приказал стрельцам идти к реке и готовить ужин, а сам подошел к отцу Михаилу, поклонился в пояс и смиренно сказал:

– Прости нас грешных, батюшка! Обознались мы.

– Бог простит, – дружелюбно сказал отец Михаил. – Служба у вас такая! Далеко ли до Пустозёрска?

– Недалече. Верст пятьдесят будет с гаком… Завтра к вечеру, Бог даст, доберемся до острога. А сейчас милости прошу отужинать с нами.

Поблагодарив сотника, отец Михаил привычным движением перебросил через плечо небольшую дорожную сумку, взял посох и все четверо направились к реке. Савва нес котомку с провизией и посудой, а отец Фёдор – сумку со священными книгами.

Пройдя с полверсты, они подошли к лагерю, где стрельцы уже разводили костры и готовили ужин.

Вечерело. На западе, где извивалась голубая лента реки, догорала вечерняя заря. Огромный, золотисто-красный диск солнца, словно срезанный острым ножом подсолнух, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее покатился по горизонту и, чуть задержавшись на краю рыжеватого утеса, упал в воду. Ярко-зелёные верхушки леса и ослепительно-жёлтые песчаные косы сразу потускнели, покорно прячась в темноту. Сумерки осторожно и мягко черной шалью накрыли долину с её сказочным ковром из цветов и сочных трав, еле различимы стали крутые ступени бурых скалистых берегов. Только там, где скрылось солнце, ещё поблескивали красноватыми огоньками гребни волн, лениво набегающие на береговую черту.

Ужин получился на славу. Уже давно путники не ели такой вкусной ухи из нельмы, не пробовали мягкого душистого пшеничного хлеба.

После ужина долго пили ароматный чай с медом диких пчел. За чаем шел неторопливый разговор.

– Что нового в Пустозёрске? – спросил отец Михаил сотника Григория. – Как поживает воевода Хованский?

– Нет уже Хованского, святой отец. Из Москвы нам прислали нового воеводу – Романа Неплюева. В начале этого года вор Хованский по указу царя был сослан в Белозёрский монастырь, да по дороге и умер. Говорят, уличен был воевода в воровстве денег из государевой казны: в свою пользу золотом и серебром брал подати с иноземных купцов за право покупать пушнину у юкагиров и самоедов.

Эта новость как огнем обожгла владыку. Он даже не смог сдержать своего волнения и размашисто перекрестился.

– Слава Богу! Покарал Господь злодея! Он всегда служил двум богам. Власть и деньги – вот его главные попутчики в жизни. Дух гордыни слишком рано овладел им.

Отец Михаил презрительно сплюнул в сторону и с горечью добавил:

– Жаден до денег был воевода! А жадность, как известно, до добра не доводит – все кончается либо скандалом и большой кровью, либо неожиданной и нелепой смертью.

Владыка немного помолчал, собираясь с мыслями. Потом посмотрел на отца Фёдора, как бы ища у него поддержки.

– Говорил воеводе: не озоруй, не богохульствуй, не дай гордыне победить себя, не бери грех на душу. Да где там! Из-за него, злодея, пришлось оставить в сиротах свою паству и уйти в Соловецкий монастырь, от греха подальше.

Отец Михаил отпил из кружки несколько глотков чая и, видимо, успокоившись, спросил сотника.

– Новый-то воевода, каков он?

– Молод, святой отец. И, как все в его годы, немного горяч. В остроге быстро навел порядок. Строгость в меру сочетает с добротой и заботой о простых людях. К духовенству относится с большим почтением.

– Это похвально, – заметил владыка. – Берет пример с государя нашего Алексея Михайловича.

– Весьма разумен, – с гордостью за своего начальника сказал сотник Григорий. – Постоянно в разъездах. Вот и сейчас с казаками и стрельцами спустился на лодках вниз по Печоре к Студёному морю, чтобы своими глазами увидеть и оценить богатства северного края. Нам приказал остаться здесь, в Кедровой пади, заготовить три бочки медвежьего сала, две-три бочки пчелиного меда, а потом вернуться в острог. Слышал я, что осенью воевода собирается в Москву, чтобы доложить царю о важном государственном деле. В столицу повезет медвежье сало, мед, моржовую кость, шкуры белых медведей и голубых песцов, гагачий пух и другую пушнину. Собирается воевода показать боярам в Думе эти и другие товары, которыми торгует местный народец с нашими и заморскими купцами. А заодно добиться царского указа о более строгом порядке сбора пошлины с торговых людей. Слышал сам, как они с воеводой Мангазеи Алексеем Хватовым промеж себя говорили: «Прижмем хвост всем, кто превратил Печорский край в свою вотчину и безбожно грабит Россию!»

– Давно пора, – согласился отец Михаил. – А то заморские купчишки спаивают самоедов «огненной водой», как они называют водку, и за бесценок скупают меха. Оттого государство наше несет немалые убытки. Разве это не грабеж среди белого дня?

Он тяжело вздохнул, встал и отошел в сторону. Сотник Григорий распорядился отвести гостям самые лучшие места для ночлега.

Под утро, когда солнце лениво приоткрыло над горизонтом свои заспанные глаза, на водной глади реки появились утки. Они медленно, слегка покачиваясь, выплывали из камышовых зарослей на простор и, собравшись наконец в стаю, с шумом взлетели. Резко, со свистом разрезая свежий утренний воздух, утки быстро набирали высоту. В конце песчаного плеса стая неожиданно повернула на юг, в сторону Пустозёрска, и через несколько минут растворилась в безоблачном небе.

– Пора и нам, – задумчиво произнес отец Михаил и посмотрел на тёплое, ласковое солнце.

Он разбудил отца Фёдора и Савву. Сотник Григорий тоже дал команду на подъем. Через четверть часа все были уже на ногах.

До завтрака прошли верст десять, потом плотный завтрак и снова тяжелый, изнурительный переход вдоль берега Печоры.

Когда солнце было в зените, сделали привал с обедом и отдыхом.

Савва с детства не любил спать днем. Он лег на спину, закрыл глаза и стал вспоминать, как в прошлую безлунную ночь долго смотрел на небо: оно все было усыпано яркими звездами. Ярче всех светились семь звезд Большой Медведицы. Они напоминали опрокинутый ковш с длинной изогнутой ручкой. Хорошо была видна и Малая Медведица, на хвосте которой гордо восседала яркая Полярная звезда. Потом из-за облачка величаво выплыла луна, и сразу стало светлей.

Пока все спали, Савва вспоминал все, о чем ему рассказывали монахи, когда он жил в монастыре. Легенды и мифы о Солнце, Луне и звездах были настолько интересны и увлекательны, что знакомство с ними доставляло ему большое удовольствие. Савва много думал о том, как возникли звезды и почему солнечные лучи, падая на землю, дают ей свет, тепло и жизнь, а луна только освещает её слабым светом по ночам?

Особенно ему запомнился древнегреческий миф о луне. «…Когда ночь набрасывает на Землю свое черное покрывало, все окутывается непроницаемым мраком. Только звезды, словно испугавшись тёмной ночи, трепещут и испускают бледный свет. Их много, но они бессильны прогнать ночной мрак. И вот на востоке появляется слабое нежное сияние. На горизонте начинает подниматься величественная богиня Луны – Селена. Спокойно стоит она в своей золотисто-красной колеснице, которую медленно влекут по небу рогатые быки. От её жёлто-золотистых одежд и лунного серпа над челом на заснувшую Землю льется нежный серебристый свет. Пройдя свой небесный путь, Селена спускается на колеснице в глубокую пещеру. Там лежит погрузившийся в вечный сон сын Зевса Эндимион. Селена влюблена в него. Она тихо склоняется над ним, гладит его голову, ласкает его лицо и шепчет самые нежные любовные слова. Но Эндимион не чувствует её ласк. Поэтому Селена всегда грустна и таким же грустным светом освещает по ночам Землю».

Савва надолго задумался и не заметил, как все начали собираться в поход.

Во второй половине дня шли медленнее, отряд растянулся почти на полверсты, и сотник Григорий не раз останавливался и поджидал отставших.

– А ну, братцы, поднажми! – уговаривал он стрельцов и казаков. – Скоро будем дома, там отдохнем…

Наконец, когда солнечные лучи устало легли почти на землю, на горизонте показались монастырские стены Пустозёрска. Все радостно вздохнули: «Вот мы и дома!»

5

Монастырь гордо возвышался на песчаном холме. Издали он был похож на хозяина тайги – громадного черно-бурого медведя, который сидит на задних лапах и любуется красотой дикого края. Стены монастыря были сложены из огромных серых камней-валунов, сотворенных природой ещё в ледниковый период. Повсюду на полянах и песчаных откосах разбросаны вековые кедры, мохнатые ели и тёмно-зелёные пихты, среди которых нет-нет, да промелькнет белый, с черными родимыми пятнами, тонкий ствол красавицы березы.

Прямо напротив монастырских ворот, за красивой чугунной оградой, величаво возвышается соборная церковь Покрова о семи золотистых куполах. На её паперти, словно воробьи на ветке, сидели босоногие мальчишки и, раскрыв рты, жадно слушали рассказ Семёна Бойкова, сына сотника Григория, о походах своего отца с воеводой Романом Неплюевым морем к Югорскому шару. Когда Семён почувствовал, что интерес ребят к его рассказу пропадает, он собрал всех в кружок и полушепотом произнес:

– Айда, братцы, на озеро русалку смотреть! Вчера вечером мужики промеж себя болтали: «Выходит бестия на тот берег, в чем мать родила…»

– Врёшь ты, Семён! – уверенно сказал Яков, сын прачки Клавдии Нестеровой. – То говорил, что сам её вчера видел, а сейчас на мужиков киваешь.

– Вот те крест, не вру!

Семён хотел было перекреститься, уже занес руку с тремя перстами ко лбу, но неожиданно отдернул её, как от горячих углей, потом медленно разжал пальцы и, покраснев, стал чесать затылок.

– Кто про что, а шелудивый все про баню, – не унимался Яков. – У тебя язык чешется? Или по ночам не спится, о греховных связях с русалкой мечтаешь?

Он громко рассмеялся, показывая широкие, как лопата, зубы.

– Много ты болтаешь, Сенька. Вон твой брат Илюша молчит, потому, что знает: молчание – золото! Правда, Илья?

От похвалы Илья густо покраснел, кивнул головой в знак согласия и стал нервно теребить руками свою вихрастую шевелюру.

– А ну вас! – обиделся Семён. – Он махнул рукой сверху вниз, точно рубанул саблей по шее татарину. – Не хотите, как хотите. Один пойду, не побоюсь!

Семён зло посмотрел на Яшку, быстро встал и уверенной походкой пошел в сторону озера.

Озеро величаво раскинулось справа от монастырских строений, было глубоким, с прозрачной как горный хрусталь водой. Видимо за большую глубину озеро назвали Пустоозером. На его отвесном берегу по вечерам любили сидеть молодые монахи.

В тихие летние вечера деревья и озаренные медно-красным светом заходящего солнца редкие облака очень четко отражались на зеркальной глади озера, создавая красивую и в тоже время жуткую картину бездны. Монахи всегда с ужасом смотрели в эту бездну, боясь оказаться там, на самом её дне.

Разговоры чаще всего сводились к описанию внешности русалки, которая, по свидетельству очевидцев, в лунные вечера совершенно нагая выходила из воды на противоположном берегу озера. Высокая и стройная, с красивыми обводами беломраморных грудей, она каждый раз медленно и грациозно шла к высокому камню, садилась на него и широким гребнем долго расчесывала свою длинную русую косу. Некоторые утверждали, что каждый раз она напевала одну и ту же грустную песню. Слова песни трудно было разобрать, но в них слышался властный призыв избавить её от одиночества, вернуть в мирскую жизнь. Потом рассказывали разные случаи и приходили к единому мнению: ещё не было лета, чтобы кто-нибудь из молодых монахов не оказывался в её объятиях, навеки уходя с ней на дно озера. Русалку звали странным именем Ахша.

На монастырском кладбище, занимавшем большую часть северо-восточной окраины острога, в стороне от основного места погребения усопших, как-то сиротливо стояло около десятка крестов, на которых были начертаны имена отроков, рано ушедших в другой мир по зову Ахши.

С заходом солнца красота озера исчезала, озеро постепенно окутывалось тёмным покрывалом с серебряной лунной дорожкой посредине. Наступало время, когда ночь пригоршней разбрасывала яркие звезды по иссиня-черному холодному небу. Разговоры постепенно затихали, становилось страшновато, и монахи молча расходились по своим кельям.

Семён, дрожа от ужаса и озираясь по сторонам, медленно шел к озеру. Было тихо. Преодолев страх, он подошел к обрыву, сел на старую упавшую от ветра ветлу, крепко вцепился в нее руками и стал внимательно смотреть на противоположный берег. В сумерках трудно было различить тот большой камень, на котором, по словам монахов, любила сидеть русалка. Все сливалось с чернеющей темнотой: вода, пологий берег, редкий кустарник и камни, разбросанные у воды по всему берегу озера.

Вдруг сзади, со стороны жилых домов, послышался хруст сломанных веток и детский крик. Семён вздрогнул и обернулся. Через минуту он увидел, как по дорожке сломя голову бежал Илюша и кричал:

– Семён, папка приехал!

Семён сразу успокоился, быстро вскочил с бревна и во весь дух побежал к дому, на бегу подпрыгивая и постоянно повторяя два слова:

– Папка приехал, папка приехал…

Войдя в дом, он увидел отца, сидевшего за столом в переднем углу. На столе стоял штоф с водкой и кастрюля, доверху наполненная мясом, от которого исходил вкусный запах.

– Здорово, сынок! – сказал Григорий и протянул вперед руки.

Семён подбежал к отцу и сразу оказался в его крепких объятиях. Из кухни в залу вошла мать и поставила на стол тарелку с хлебом и старинный деревянный кувшин с холодным квасом, настоянным на морошке. Потом принесла крынку с медом и целый поднос блинов.

– Садитесь, дети, за стол, ужинать будем. Наконец-то вся наша семья в сборе.

Серафима ласково посмотрела на счастливых ребят, сама села рядом с мужем и стала накладывать в его тарелку самые крупные куски медвежатины.

– Ешь, а то, наверное, проголодался в походе.

Григорий налил жене и себе по чарке водки.

– Как поход? Все ли добыли, как приказал воевода? – с тревогой в голосе спросила хозяйка.

– Медвежьего сала добыли даже больше, чем надо было, – опрокидывая чарку, с гордостью ответил Григорий. – Поход оказался удачным, если не считать больших трудов, связанных с пешим переходом от Кедровой пади до дома. Все повозки доверху были набиты добычей. Да ещё двух стрельцов пришлось везти – разбили ноги в кровь…

Захмелевший Григорий посмотрел на старшего сына и подмигнул ему левым глазом.

– Молоды ещё, опыта и сноровки у них маловато. Правда, сынок?

Семён утвердительно кивнул.

Выпивая чарку за чаркой и плотно закусывая, Григорий подробно рассказывал об охоте на бурых медведей и страхе, пережитом всеми, когда один из охотников чуть не попал мишке в лапы; о том, как им приходилось бортничать, защищаясь от разъяренных диких пчел, кто как мог: одни спасались бегством, другие натягивали на головы сетки, третьи использовали дымарь, выкуривая пчел из дупел. Подробно рассказал, как они встретили на берегу Печоры отца Михаила и его спутников. Когда он назвал имя старца, Серафима всплеснула руками и удивленно спросила:

– Неужто и вправду вернулся пастырь наш? Вот новость, так новость! Все мы молили об этом Матерь божью и всех святых. Слава Богу, слова молитвы услышаны…

Она удовлетворенно покачала головой.

– Как он, настоятель-то наш?

Серафима внимательно смотрела на мужа и с замиранием сердца ждала его ответа.

– Мы его поначалу не узнали, путников приняли за бродяг – староверов. Первый его узнал Фома Рыжов и сразу упал на колени.

– Ты не ответил на мой вопрос, Гриша. Как он? – с нетерпением снова спросила Серафима.

Григорий посоловевшими глазами посмотрел на жену и сказал:

– Постарел настоятель, голова вся седая. Рассказывал нам о своих переживаниях, проклиная тот день, когда из-за бывшего воеводы Хованского ему пришлось уйти в Соловецкий монастырь.

Насытившись, дети с благодарностью посмотрели на родителей и ушли в свою комнату. Там они встали на колени перед иконой Божьей матери, быстро прошептали слова молитвы «Отче наш», погасили лампаду и с удовольствием нырнули под тёплое одеяло.

Григорий налил жене полную чарку водки.

– Выпьем за возвращение и здоровье его преосвященства! – торжественно сказал Григорий и залпом выпил. – Однако душой-то старец молод! – закусывая, добавил он.

Григорий улыбнулся и еле послушной рукой попытался обнять жену за талию. Серафима не стала сопротивляться, сама плотней прижалась к нему.

– А для меня, Гриша, главное в человеке – его душа! Вот ты у меня вроде бы и мужик не видный, а душой добр!

Она обняла мужа и поцеловала его.

– За это я тебя и люблю!

– Соскучилась?

Григорий посмотрел на жену нахальным взглядом и подмигнул.

– А ты как думаешь? Почти три недели бродил по этой самой Кедровой пади, пропади она пропадом!

Она улыбнулась и озорно посмотрела на свои полные упругие груди, намекая этим на страстное желание покрепче обнять его в другом месте…

– На неделе сходим в церковь, – уже серьезно сказала Серафима. – Помолимся за твои успехи по службе. Хочу повидать отца Михаила. Мы, прихожане, часто вспоминали своего батюшку.

– Душевный человек, – согласился Григорий. – Недаром говорят: «Человек жив, пока о нем помнят; его душа, если он и умрет, будет долго жить среди нас».

Время покатилось за полночь, но на улице было ещё светло. Белая ночь была в самом разгаре.

Григорию вспомнилась одна история.

– В одном из ненецких становищ – стал он рассказывать, – мы видели шамана, которого старики называли «Великий Бакур». Когда все расселись вокруг костра, Бакур стал шаманить – просить своего идола об удачной охоте на диких оленей. Деревянный идол, почти в рост человека, стоял рядом с костром. Иногда пламя от костра красным светом озаряло его страшное лицо и уродливую фигуру.

Серафима, опершись руками об стол, внимательно слушала рассказ мужа.

– Шаман долго, приседая, ходил вокруг костра и что-то тихо говорил. Ходил он осторожно, будто по острым камням или битому стеклу. Говорил Бакур гортанным голосом и не спеша. Скажет несколько слов, резко ударит в бубен и вознесет руки к небу. Потом снова скажет несколько слов и снова молчок! Во время своего шаманского танца он ни разу не выходил из себя и не повышал голоса. Некоторые молодые казаки и стрельцы, слушая его елейную речь, не выдерживали: либо каменели от изумления, либо взрывались от бешенства.

– А ты случайно не был у ненцев в гостях? – неожиданно спросила Серафима. – С ночевкой в чуме – с ехидцей уточнила она.

– Не приглашали, – не понимая, к чему клонит жена, спокойно ответил Григорий.

– Жаль, – рассмеялась она. – Не повезло тебе, царский сотник!

– А в чем собственно дело, – возмутился Григорий. – И при чем тут моя служба?

– Не бери в голову, любимый. Я пошутила. А если серьезно, то всем известен обычай ненцев укладывать гостя в постель к своей жене…

– Хорошенькое дело, – расхохотался Григорий. – Гостеприимный народец эти самоеды… А если он будет моим гостем? Я тоже должен уступить свою жену? Ну, уж нет!

Он быстро выпил водку и потянулся за холодцом, который принесла жена по его просьбе. Серафима знала, что это любимая закуска мужа, поэтому загодя сварила холодец и хранила его в погребе.

– Ешь, Гриша, – угощала она мужа, не спуская с него горящих глаз. – С хреном ешь, с ним вкусней!

Воспользовавшись случаем, Серафима затронула свой извечный вопрос.

– Не пора ли нам, Гриша, домой? – с мольбой посмотрела она на мужа. – Скоро нагрянут лютые морозы, завоют метели, наступит долгая полярная ночь… А у нас там, в Тамбовской губернии, в Лысых горах – тишь да благодать!

На этот вопрос Григорий всегда ей отвечал одинаково.

– Люди везде живут. Терпи. Бог терпел и нам велел. Значит, у нас судьба такая…

Сам он часто вспоминал их родное село Лысые горы, широко раскинувшееся вдоль небольшой речки Челновая. Вспоминал, как с другом Петькой Панковым ходили на Татарский вал искать наконечники от стрел; как на Троицу они с Серафимой, взявшись за руки, бегали по теплым дождевым лужам и радовались, подставив ладони под последние падающие с неба крупные капли дождя; как особенно радостно было на душе, когда из-за облаков, улыбаясь, выглядывало чистое, умытое дождем, жаркое июльское солнце.

Обнимая мужа, Серафима вновь повторила свою просьбу.

– Уедем, Гриша! Родительские дома пустуют. Сыновья растут. Каково им здесь, в ссыльном-то остроге жить? Кругом одни староверы, – снова пыталась она убедить мужа. – Не бери грех на душу!

Григорий молча потянулся к стопке.

– Не согрешишь – не покаешься! Служба у меня государева, и оставить я её не могу, – твердо сказал он, словно отрезал.

Пришлось Серафиме сдаться и на этот раз.

Наконец, под утро они почувствовали усталость, им обоим страшно захотелось упасть в мягкую, чистую постель и там, укрывшись с головой тёплым одеялом из гагачьего пуха, нежно обнять друг друга и потешить себя после долгой разлуки.

6

Сгорбленный старец с морщинистым бледным лицом осенил себя крестным знамением и прошептал слова молитвы: «О, Господи! Смилуйся над нами и помоги…» Это был владыка Дорофей. Вокруг старца молча стояли люди.

Урядник, разгоняя нагайкой мальчишек, протиснулся к старцу.

– Сам видел? – грозно спросил он Дорофея и подошел к отвесному обрыву, с которого, по словам очевидцев, бросился в озеро церковный староста Арсений.

– Утонул на моих глазах, господин урядник, – подтвердил владыка. – Перекрестился тремя перстами и прыгнул в воду. На дне его искать надо, на дне…

Урядник приказал двум казакам спустить на воду лодку и багром попробовать выловить утопленника. К вечеру о происшествии на Пустоозере знали уже почти все жители острога.

– Это дело рук Ахши, – угрюмо говорили монахи.

Но большинство горожан сразу же отмели эту версию, сославшись на солидный возраст Арсения.

– Смешно, – утверждали бабы. – Зачем молодой русалке нужна такая старая развалина? – смеясь, спрашивали они тех, кто грешил на Ахшу. – Меньше пить надо!

Все знали, что в последние годы Арсений как церковный староста мало занимался делами своего прихода, часто пропускал церковную службу, стал выпивать, влезая в долги, а будучи пьяным, по мнению староверов, нес всякую ересь. В спорах он яростно защищал тех, кто по примеру новгородского митрополита Никона стремился внести новое в церковную службу. О Никоне отзывался с похвалой.

– Быть ему патриархом Всея Руси! Сидеть тогда вам, черти рогатые, в ямах на цепях за упорство ваше, – грозил он своим идейным врагам.

В пьяных компаниях Арсений не раз хвастался, что в молодости в мордовском селе Вальдеманово вместе с Никитой, как тогда в миру звали митрополита Никона, бегали по девкам…

Вскоре о церковном старосте и его странной смерти почти все забыли. Монастырская братия в случившемся увидела перст божий! «Господь наказал его за пьянство и плохое исполнение обязанностей церковного старосты», – говорили монахи.

Это неприятное для острога событие оказалось «на руку» староверам. Они, как и монахи, говорили о «божьей каре» за его связь с собакой Никоном. Только отец Фёдор, да ещё несколько противников «ревнителей старой веры» искренне переживали несчастье, которое случилось с церковным старостой. «Затравили человека, душегубы, – думал отец Фёдор, сидя в своей монастырской келье за чтением Библии на греческом языке, подаренной ему митрополитом Никоном. – Был в Пустозёрске один из ярых наших сторонников, да и тот неизвестно как оказался на дне озера…»

Отец Фёдор готовился к проповеди в церкви Покрова. Первая его встреча с прихожанами прошла не совсем удачно. Во время проповеди многие из них косо посматривали на отца Фёдора, а выходя из церкви судачили: кто, мол, такой, откуда взялся, не самим ли Никоном прислан? Более того, один из седовласых прихожан – староверов при всем честном народе заявил:

– Пусть этот антихрист убирается восвояси и вместе с собакой Никоном командует там, в его Мордовии. А мы будем жить по старой вере, как завещали нам наши предки, и помрем с ней!

Но не таков был отец Фёдор, чтобы вот так сразу поднять руки вверх и сдаться на милость врагам. В своей правоте он был уверен: побывав в известных монастырях и приходах, воочию убедился, что единого для всех православных церквей культа богослужения на Руси нет. В каждой епархии старались проводить богослужения на свой манер, по своим традициям, с учетом имен местных угодников. Особенно популярны были Московские, Новгородские и Соловецкие традиции. Тоже самое наблюдал он и в Пустозёрске. За эти три недели отец Фёдор посетил богослужения во всех церквях, а их в знаменитом остроге было шесть.