Текст книги "Через Москву проездом"

Русские народные песни

1

Гаврилов познакомился со своей женой на танцах в парке Горького, прожил с нею четырнадцать лет и ни разу за это время не пожалел, что пошел тогда провожать и назначил свидание. Люся была золото, а не жена, по современным меркам – так вообще ей цены не было: не курила, за тряпками не бегала, кулинарий не признавала, стряпала сама и любила стряпать, все носильное – трусы, майки, рубашки, кальсоны, ну и так далее – стирала на руках, а в прачечную сдавала только постельное, да при этом номерки на уголках светились у нее всегда как новенькие – всегда, в общем, лицом к семье обращена была, а не наоборот, душа в душу жили – вот точно, какая б пора в жизни у них ни шла. А пора была всякая. И в коммуналке обитали, соседка каустическую соду им в кастрюли на плите сыпала, и без денег сиживали, да не день, не неделю, а месяцы – его, когда Надька родилась и не до учебы стало, со стипендии сняли, а у нее, у медсестры, какая зарплатишка, и болел он, влежку в радикулите лежал, горшки она за ним возила… – ну, словом, досталось. Другая, глядишь, такие б истерики ему выдавала, повеситься бы рад был, а она ничего, никаких тебе эксцессов, только когда уж невмоготу случалось, вздохнет, дух переводя, да скажет: «О-хо-хоюш-ки-хо-хо, когда уж и у нас, как у людей, будет…» За четырнадцать лет много у них что изменилось: был Гаврилов студентом, стал начальником участка, жили в коммуналке, имели из обстановки один шкаф из комиссионки да кровать с панцирной сеткой, заимели квартиру двухкомнатную, тридцать два квадратных метра, обзавелись гарнитуром румынским, со стенкой и тахтой на колесиках, Надька вот родилась, выросла, двенадцать лет исполнилось…

Тут-то, когда дочке исполнилось двенадцать, когда уж пошла у нее своя, самостоятельная жизнь, все больше стала она норовить с подругами да подругами, у жены Гаврилова и начались всякие странности.

То, глядишь, ляжет она на софу, руки за голову, глаза в потолок, и лежит час, лежит два, с места ее не своротишь, а в ванной уж второй день белье замочено, захочешь душ принять – хоть к соседям беги. А то вдруг кипу иностранных журналов откуда-то притащит, «Мадемуазель» называются да «Плейбой», да еще по-другому, и сидит листает их, а что понимает? – не по-русски же написано, картинки только смотрит – как неграмотная какая.

И нет-нет да стала она донимать Гаврилова жалобами:

– Что-то мы, Петя, скучно как-то живем.

– Это как это скучно? – не понимал он. – Живем, ну и живем… на работу ходим… отдыхаем… телевизор смотрим, в кино бываем…

– Ой, да ну кино что, пришел – и лупи глаза. Никакого развития, одно потребление, – говорила жена.

Гаврилов выписывал «Неделю», читал про науку, технику и сенсации, а жена читала все, от названия до адреса редакции, – и нахваталась.

– Какое тебе развитие нужно? – опять не понимал Гаврилов. – Ты ребенок, что ли? Это ребенок развиваться должен, вон Надька наша, а ты-то что?

– Ой, ну не так я сказала, ну не так, – виновато раздражалась жена. – С пользой же все должно быть, со смыслом. Ты вот мясо любишь, да с перцем, да с луком, а на ночь же наедаться не станешь?

– Ну, Люська, ну несешь! – изнемогал Гаврилов. – Мясо приплела… рыбу еще давай! Треску с камбалой. Или палтус. Я их тоже люблю.

Но он жил с женой уже четырнадцать лет, знал, что так просто слово она не скажет, и, поразмыслив, купил билеты на американский балет на льду в Лужники и на французскую эстраду в киноконцертный зал «Октябрь». И когда жена оделась в свое лучшее вязаное, горчичного цвета платье, красиво обтягивавшее ее фигуру, а он сам – в кожаный мягкий пиджак, который она купила ему как-то с рук, а он его почти и не вынимал из шкафа, да когда они разделись в гардеробе и пошли под руку по фойе, сверкающе отражаясь в зеркалах с ног до головы, ему это неожиданно весьма все понравилось, и он даже укорил себя, что раньше, привыкнув еще в молодости беречь копейку, не ходили вот так-то: торжественно себя чувствовал, приподнято, как на празднике, или будто тебя на торжественном заседании в честь 7 ноября в президиум выдвинули. И приятно ему было, на виду у многих людей, глядящих на них, как и они сами глядели да оглядывали, идти с женой: Люся у него была высокая, туготелая, с румяным крепкощекам лицом, мыла волосы ромашкой, и они у нее имели совершенно соломенный цвет.

Американцы, гоняя по льду, стреляли из пистолетов, ездили с какими-то надетыми на голову кочанами; сталкивались нарочно и падали, а один кочан с юбочкой выбежал со льда, побежал по лестнице, сел на колени мужчине на крайнем сиденье, обнял его и поболтал, будто бы от чрезвычайной радости, в воздухе ногами. До Пахомовой с Горшковым, в общем, далеко было. И Гаврилов уж пожалел, что купил билеты подряд, с несколькими всего днями в промежуток, однако французы вознаградили за все: так пели, так играли – ноги сами собою подпрыгивали. Жена хлопала в ладоши, будто они были казенные, смеялась исковерканной русской речи французов до икоты, и, поглядывая на нее, сам донельзя довольный, Гаврилов думал о том, что Люся, как всегда, права – скучно они, в самом деле, живут: телевизор все да телевизор, ну по грибы летом сползают раз-другой, и все, все развлечения. Это от прежних времен осталось; Надька малой была, придешь с работы, туда-сюда с ней – и все, ночь уж, да денег не хватало – он левую работу все прихватывал, Люся на полторы ставки бегала, уколы делала… а теперь что, теперь живем, хлебай не хочу – вот же она, жизнь, какая…

И когда через две недели культорг в цехе предложил Гаврилову, как начальнику участка – самые лучшие билеты на польскую эстраду, Гаврилов их тут же, не раздумывая, взял и целый день, пока работал – проверял в своей конторке поступившую документацию, ходил по участку между станками, сидел на совещании у начальника цеха, – чувствовал себя словно именинником, и билеты, лежавшие во внутреннем кармане поношенного рабочего пиджака, будто грели его.

Жена идти на концерт отказалась.

– Да ну что это, – сказала она, пряча глаза от Гаврилова, – недавно только ходили, что опять-то.

– Да ты что! – не поверил своим ушам Гаврилов. – То ж другое. То ж французы были, а это поляки – разница же!

– Да уж разница, – так же все не глядя на Гаврилова, пожала плечами жена. – Те французы, эти поляки, а музыка одна – что у тех, что у этих. Опухнешь каждую неделю ходить на них.

– Ну, ты!.. – только и смог выговорить Гаврилов.

Ему от негодования перехватило горло. – А для кого же я эти билеты, извини, доставал! – закричал он, когда горло ему отпустило, размахивая в воздухе сложенной пополам синей бумажной полоской. – Я для себя, что ли?! Мне это, да, жить скучно стало, на «мадемуазелей» да «боев» потянуло?! Что ты со мной делаешь, а?

– Тише ты, тише! – испуганно заоглядывалась на дверь жена. Они были на кухне, а рядом, за стенкой, в комнате сидела, делала уроки дочь. Как и всякие прожившие столько лет вместе супруги, Гаврилов с женой, случалось, ругались, повышая друг на друга голос, но при дочери никогда этого не делали, укрепляли себя: девочка все-таки, несмышленыш – мало ли как все это осядет в ней.

– Тише, да, я – тише! – сдавленным голосом сказал Гаврилов, подошел к двери и с силой захлопнул ее, так что зазвенело вставленное в середину стекло. – Я – тише. А ты мне, понимаешь ли, тут устраивать будешь… тебе можно!

Жена достала его со своего места руками, положила их ему на плечи и, вся наклонившись вперед, потянула к себе.

– Обиделся, – сказала она, с любовью заглядывая ему в глаза. – Ну что ты обиделся, Петушок? На что обижаться-то? Ну не так я сказала – так подумаешь! А билеты я тебя что, заставляла покупать разве?

– Нет, не заставляла, – размякая от ее ласки и виноватясь уже перед ней тоном за свой крик, сказал Гаврилов. Характер у него был податливый – не мягкий, но без железной крутой твердости, и легко обминался чужой волей. – А только я для тебя делал… ты ж говорила…

– А чего ж ты именно на концерты решил? – посмеиваясь, спросила жена.

– А куда еще? – недоуменно вскинул брови Гаврилов. – В кино ты, говоришь, – потребление, не устраивает тебя…

– О-хо-хоюшки-хо-хо… – сказала жена свое любимое присловье, разомкнула руки на шее Гаврилова и пошла к плите, у которой до того, в ожидании прихода Гаврилова с работы, возилась, готовя на ужин сырники со сметаной. – А концерт чего, Петя, – то же потребление. Пришел, посмотрел, послушал – ушел… Общение нужно. Интересные люди нужны. Чтобы с ними интересно было. Чтобы обогащаться от них. Почему у тебя интересных людей в знакомых нет?

Гаврилов помолчал.

– Что значит – интересных? – вновь наливаясь яростью, чувствуя, как щеки у него прямо отяжелели от нее, спросил Гаврилов. – Что ты подразумеваешь под этим? Сашка Охлопкин что, не интересный?

Сашка Охлопкин был его друг по институту; после института, пока Гаврилов барахтался в своей семейной жизни, сбивая из молока масло, чтобы прочно стать на ноги, объездил полстраны, работал в Норильске, Магадане и даже в Ташкенте умудрился и знал бесконечное число разных историй, а также анекдотов – мог проговорить один целый вечер и не дать никому другому рта раскрыть.

– Ой, да ну что ты со своим Охлопкиным, – сказала жена от плиты. – Какой он интересный, твой Охлопкин? Он разве личность? У него разве что свое есть? Балаболка он. Нахватался, по миру ездючи, теперь и мелет. Интересный – кто личность, индивидуальность. Вот у меня в юности знакомый был – так он бритвы глотал.

– Как это он их глотал? – мрачно спросил Гаврилов.

– А как, очень просто: возьмет, разжует и проглотит.

– Бритвы глотал – выходит, он уже интересный был?

– А что ж. Конечно. Особенный был, выделяющийся.

Жена стала снимать со сковороды золотящиеся, в лопающихся горячих пузырьках масла сырники и складывать их на тарелку, а Гаврилов сел на табуретку к окну, через стол от жены, и сказал, усмехаясь, с угрюмостью:

– А он их не глотал, между прочим, должен тебе сообщить. Он их за ворот клал.

– Ну? – посмотрела на него жена. – А ты-то откуда знаешь?

– А кто их у тебя глотал-то? – все так же усмехаясь, спросил Гаврилов. – Не помнишь?

Жена ошалело уставилась на него – и так и зашлась в смехе.

– О-ой! – стонала она. – О-ой!.. Да ведь это ж ты был… это ж ты… ну да!

– Жевал я их! Ну дала!.. – тоже вслед ей хохотал, не мог сдержаться Гаврилов. – Жизнь мне не дорога, что ли… Ну дала!

– Так погоди, – сказала жена, насмеявшись. – А ты ж мне рот открывал, показывал – у тебя там полно осколков сверкало. До сих пор помню – прямо дрожь брала.

– Рот помнит, а чей рот – не помнит, – с некоторой обидой, все еще похохатывая, сказал Гаврилов. – То, Люся, конфетная фольга была. Нарвешь ее мелко, бритву за ворот, а ее в рот.

– Ну вот видишь, – сказала жена, шлепая на шкворчащую сковороду новую партию сырников. – За то я тебя и полюбила.

Дверь приоткрылась, и на кухню со смущенно-любопытствующим лицом внырнула дочь.

– Ой, а чего это вы так тут смеетесь? – склоняя голову к плечу, с хитро-неловкой улыбкой, словно застала их за каким-то недостойным делом, спросила она. Ей тоже хотелось приобщиться. И неловко было, стеснялась этого – и хотела.

– Ой, Надька, тебе этого не понять, – махнула рукой жена. – Давай иди руки мой, за стол садимся.

Ну и все, так на приходе дочери тот разговор и закончился, Гаврилов потом больше не поднимал его, а на другой день продал билеты тому самому своему другу Охлопкину, который теперь работал мастером в его же цехе, на другом только участке. Однако нет-нет да и всплывал он, тот разговор, в памяти, и словно бы что-то посасывало тогда в груди – нехорошо так, мозжаще, словно бы ранка там какая открывалась и подтекала гноем…

2

Стоял октябрь, мать писала Гаврилову из Первоуральска, что прошлое воскресенье последний раз ездили с отцом и Михаилом, старшим братом Гаврилова, на огород – теперь вся картошка выкопана… а подшефный заводской совхоз в Подмосковье все еще ковырялся в земле, с участка у Гаврилова было снято пять человек, и в субботы партком организовывал массовые выезды с оркестром и транспарантами. От одного выезда Гаврилов увильнул, а на второй угодил.

Поле, одним боком взбиравшееся на холм, а другим полого спадающее к его подошве, убегало рядками пожухлой картофельной ботвы нескончаемо далеко, на других полях, когда ехали сюда на автобусах, виделись комбайны, трактора с картофелекопалками, на их долю никакой техники не досталось – копали лопатами и выгребали заматерелые, налившиеся силой клубни из черных, темных обиталищ руками. Земля была сырая, размокшая, копалось тяжело, вывернутый ком не рассыпался, и каждый клубень приходилось выдирать из него. Часа через два после начала работы пошел дождь, мелкий, реденький, но скоро все-таки все промокли, замерзли и оставили лопаты, потянулись к обрыву забетонированной водосборной канавы у края поля, где уже кто-то разложил неизвестно из чего два костра, сбросились там по рублю и отрядили молодежь в село за согревающим. Гаврилов был рядовой, ни за что не ответственной рабочей единицей, и он наслаждался этой возможностью расслабиться, не командовать, не приказывать, а просто работать.

У костра он устроился рядом с Охлопкиным. Они объединили свои домашние припасы, прикрыли их, В ожидании гермесов из сельпо, чтобы не намокли, полиэтиленовыми пакетами, сидели, трепались о том о сем, и тут к ним пристроился Шамурин – крепкий круглоголовый мужичок с черной, в охват всего лица курчавой бородой, начальник участка из соседнего инструментального цеха. Гаврилов не был знаком с ним, а с Охлопкиным они, оказывается, были накоротке.

– А я тебя знаю, – сказал Шамурин Гаврилову сразу на «ты», когда выпили – и зажевали, захрустели огурчиками, зачавкали помидорами, захлюпали фруктовой водой из горлышек. – Я на тебя давно внимание обратил – это твой ведь участок за организацию труда первое место по заводу держит?

– Мой, – с тайным, но ничем внешне не проявленным удовольствием отозвался Гаврилов.

– Во. Уважаю. Дай пять. – Шамурин потряс Гаврилову руку своей толстопалой, мясистой лапой. – Мне такие мужики нравятся. Я тоже начальник участка.

– Слышал, – кивнул Гаврилов.

– Ну, на всякий случай, – сказал Шамурин и похлопал Охлопкина по плечу: – Как думаешь, Карпов у Фишера, если б встретились, выиграл бы?

Дождь прекратился, и все потянулись обратно в поле, к оставленным стоять вонзенными в землю лопатам.

Команду шабашить дали уже около пяти. Пришли трактора с тележками, молодежь стала грузить на них раздувшиеся, наполненные мешки, а Гаврилов с Охлопкиным в ожидании автобусов снова спустились к обрыву, к горевшему здесь опять костру. Кто-то уже успел снова сбегать в магазин, собрал задним числом истраченные деньги, и снова Гаврилов хлобыстнул быстро, чтобы не задерживать очередь, ждавшую стакана, граммов сто пятьдесят.

– Нет, что ни говори, вот некоторые не любят, а есть в таких выездах своя прелесть, есть, – сказал оказавшийся рядом с ним Шамурин.

– Есть, – согласился Гаврилов. – Согласен. Собраться трудно, поднять, так сказать, себя. А выедешь – хорошо.

– Во-во, – подхватил Шамурин. – Нам, горожанам, вообще крестьянский труд полезен. И поразомнешься, и приобщишься – цену, как говорится, поймешь. Потом не будешь уже с картошки полкартошины в очистки сворачивать.

– А я вот магазинную и не покупаю, – сказал Гаврилов. – Из нее, очистишь, – половина на половину выходит. И невкусная. Я на рынке все. То на то получается. Дешевле даже. И уж жалеешь. Кожурку спускаешь – чтоб прозрачная.

В голове позванивало, лицо Шамурина видел Гаврилов как бы сквозь ток разогретого воздуха от костра, хотя костер уже затушили, – тело в усталости поддалось водке с покорной легкостью.

На дороге, вылезши из-за холма, показались автобусы.

Шамурин вдруг принялся оказывать Гаврилову всяческие мелкие знаки внимания. Когда шли к автобусам по расквашенному, расползающемуся под ногами полю, приотстав на полшага, снял у Гаврилова с ватника на спине несколько комочков засохшей земли; когда садились в автобус и Гаврилов неопасно оступился, оскользнувшись на мокрой подножке, подхватил его сзади под оба локтя и, крепко поддерживая, подсадил; следом, тоже оскользнувшись и выругавшись, вскочил сам, протиснулся в проход между сиденьями вперед Гаврилова, отыскал свободное и, встав возле него, с настойчивостью стал приглашать Гаврилова сесть вместе и посадил его у окна.

«Приятный мужик», – лениво подумал огрузший Гаврилов.

Ехали долго. Дорога была мокрая, узкое шоссе забито машинами; свечерело, пала плотная вечерняя мгла, машины включили фары.

Охлопкин жил недалеко от завода и, когда автобусы въехали на призаводскую площадь, развернулись и открыли двери, предложил зайти к нему.

– На часок, мужики, ну в самом деле! – сказал он. – Все равно уж день истрачен – ну еще часок. А то когда так вот соберешься, а у меня дома никого – жена с пацаном к матери на выходные уехала, и восемь бутылок пива в холодильнике.

Шамурин наотрез отказался, и Гаврилов тоже было отказался – его проветрило в дороге, мир был устойчив и осенне-блекл, каким он и был в действительности, – но потом вдруг ему стало жалко эти восемь бутылок пива, которые Охлопкин один не одолеет.

– А чего, Ген, – хлопнул он по плечу Шамурина. – Давай, в самом деле. Посидим.

И Шамурин неожиданно легко тут же согласился.

– А и в самом деле, – тоже сказал он.

Они поднялись к Охлопкину на восьмой этаж, в его трехкомнатную кооперативную квартиру, построенную на заработанные в полярных условиях деньги, разулись, разделись, сполоснули руки под краном и, в одних носках, вытянув перед собой гудящие ноги, расселись вокруг журнального стола в большой комнате, напротив телевизора. Охлопкин открыл каждому по бутылке, налил и сбегал к телевизору, включил его.

– Ну, мужики, – сказал он затем, беря стакан, – первый раз встречаемся таким составом – дай бог не последний.

Пиво было холодное, хорошего завода, свежее – будто нектар прокатился у Гаврилова по пищеводу.

– Ах, хорошо! – сказал он, отставляя стакан.

– Хорошо! – прогудел, утирая свою курчавую бороду вокруг рта, Шамурин. – Хорошо…

Телевизор нагрелся – включился звук и засветился экран. Передавали репортаж с финального футбольного матча на кубок, трибуны ревели, комментатор вопил, будто в одно место ему всадили иглу: «Оо-о-ол!..»

– Ну, в самую пору! – звонко ударил себя по голой ляжке Охлопкин – он как хозяин разделся до трусов. – И что, – посмотрел он на Гаврилова с Шамуриным, – никто не помнил? Ну, в пору!

Так вот и сидели – смотрели матч, пили пиво с солеными сушечками, а потом, после матча, когда началась информационная программа «Время», просидели еще с часок, обмениваясь впечатлениями, за окнами была совсем ночь, но совершенно не хотелось подниматься с кресел, так приятно было, развалившись, сидеть в них, дотягивать последние капли из отыскавшейся у Охлопкина случайной девятой бутылки…

Поначалу, когда поднялись к Охлопкину, Гаврилова все мучало некоторое чувство вины перед женой – нужно было хотя бы позвонить, предупредить, что задерживается, а то ведь волноваться начнет, но телефоном Охлопкин еще не обзавелся, хотя дом стоял уже скоро четыре года, спускаться же вниз, идти искать автомат не хотелось… потом пиво вернуло Гаврилову в голову выпитую на картошке водку, опять перед глазами словно бы заструилось жидкое стекло, и чувство вины из него ушло.

3

– Хороший ты мужик, настоящий, люблю таких! – сказал Шамурин Гаврилову, когда они наконец вышли на улицу и тут же, прямо у подъезда охлопкинского дома, стали почему-то прощаться. – Первое место держишь… молодец!.. познакомились поближе… эх, не хочется расставаться!

И Гаврилов тоже чувствовал: не хочется. Славный такой день, славно так поработали, славно так посидели… эх, не хочется. Ну да что ж еще делать: пиво кончилось, матч кончился – пора по домам.

– Ладно, Ген, ничего, – сказал он, похлопывая Шамурина по плечу и притискивая к себе. – Ничего, не в последний раз, я с тобой тоже рад познакомиться был!

Они пошли к метро по темным, с редкими фонарями переулкам, под тем же, что застиг их на поле днем, мелким ленивым дождичком, серебристо взблескивавшим в этих редких конусах фонарных огней, вышли к станции, опять, еще не опустившись, начали прощаться, и Шамурин, все приговаривавший: «Эх, неохота, ну неохота!..» – вдруг воскликнул:

– Стой-ка! Стой-ка, Петр! А поехали-ка ко мне – вот угощу!

– Чем это? – спросил Гаврилов.

– У, закачаешься! Пальчики оближешь! – Шамурин ударил себя в грудь кулаком и показал затем большой палец. – Мать у меня русские народные песни поет – ни по какому телевизору не услышишь.

– Ну и что? – не понимая, снова спросил Гаврилов.

– Ну что – что! Слушать будем. Мать мою слушать будем, ее, знаешь, как интересно послушать: семьдесят девять лет, еще прошлого века – судьба! Русские народные песни поет – ух! Закачаешься. Не чета там всяким этим, по телевизору… У меня мать – о, знаешь! Кладезь народной жизни.

У Гаврилова в голове словно бы приоткрылась какая-то дверца – заскрипев, освободившись от запора, и он вспомнил о том своем, недавнешнем чувстве вины перед женой.

– А что ж она, мать-то, – сказал он Шамурину, – придем, а она петь станет? Так вот просто и станет?

– А что ж! – возмутившись его сомнению, воскликнул Шамурин. – Попрошу – и станет. Она у меня без затей. А для меня она все. Все. Я ей сын или кто? И хороший сын. Так что давай поехали.

Гаврилов постоял мгновение, раздумывая.

– Слышь! – сказал он потом. – А я сейчас жену позову. А? Жену позову, по телефону позвоню – не против?

– Против? Ты что! – сказал Шамурин. – За кого ты принимаешь меня? Наоборот!

Он дал Гаврилову двухкопеечную монетку, Гаврилов вошел в светящуюся внутри будку автомата, и Шамурин прикрыл снаружи за ним дверь, оставшись под дождем.

– Люсенька! – обрадованно крикнул Гаврилов, когда услышал в трубке голос жены. – Это я, ты меня потеряла, но ты не сердись: мы тут у Охлопкина сидели, матч смотрели, а сейчас я тебя из дома хочу вытащить.

– Куда это вытащить? – обеспокоенным и радостным вместе с тем голосом спросила жена. – Ты откуда звонишь?

– От метро, метро «Рязанский проспект» называется, – крикнул Гаврилов, вконец счастливый. За четырнадцать-то лет он уже узнал свою жену, знал, что она не рассердится его исчезновению, но все-таки, чем черт не шутит, побаивался в душе. – Мы сейчас с тобой русские народные песни слушать поедем.

– Куда это? – уже не радостно спросила жена. – Концерт, что ли, какой-нибудь? Ночью-то?

– Куда поедем? – приоткрыв дверь, высунулся наружу Гаврилов.

– Куда! – сказал Шамурин. – Ко мне. Где живу. В Лось. Район такой.

– В Лось, Люся! – снова в трубку крикнул Гаврилов. – Район такой. К Шамурину, хороший мужик, вместе работаем. Это у него мать поет. Прошлого века рождения человек! Давай собирайся.

– С ума сошел, – сказала в трубке жена. – Ночь же полная. Время сколько, ты знаешь? Пол-одиннадцатого почти.

– Ген! – снова высунулся из будки Гаврилов. – Люська моя говорит – поздно. Пол-одиннадцатого, говорит.

– А! – махнул рукой Шамурин. – Самое время. Я попрошу – мать всегда пожалуйста. Она, пока меня не дождется, никогда не ложится. Час ночи, два ночи – ждет меня. Скажу, спой, мама, – споет!

– Ничего, Люся! – влез обратно в будку Гаврилов. – Все нормально. Давай собирайся.

– Собирайся, – сказала жена. – А Надька – одна дома?

– А что? – сказал Гаврилов. – Маленькая, что ли? Пусть спит, давит себе. Упадет, что ли? Интересный человек, Люська, петь будет, прошлого века рождения, судьба какая… нас приглашают – ну, давай.

– Нет, Петя, ну перестань, – попросила жена. – Поздно. Домой давай.

– Ну вот… – огорченно развел руками, оторвав трубку от уха, Гаврилов. – Ей же хотят, а она…

– Ну-ка, дай я попробую, – оттянув дверь, втиснулся в будку, мазнув Гаврилова по щеке бородой, Шамурин.

Гаврилов молча отдал ему трубку и вышел на улицу. Он сунул руки в карманы ватника и прошелся вдоль ряда красных, ярко освещенных внутри автоматных будок. Шамурин, неслышный из-за стекла, что-то говорил в трубку, выпячивая нижнюю губу и ударяя себя свободной рукой в грудь. Гаврилов попросил прикурить у вышедшего из метро мужчины, прикурил от поднесенной зажигалки, низко наклонившись над ней, чтобы не мешал дождь, и, когда распрямился, увидел, что Шамурин выходит из автомата.

– Все, Петь, полный порядок! – взмахнув рукой, крикнул Шамурин. – Ждем твою жену на метро «Дзержинская» через тридцать минут и едем оттуда ко мне на такси для скорости.

Такси на площади Дзержинского ловили после прихода Люси минут двадцать. И когда наконец поймали, сели и поехали, Люся, поглядев на светящийся циферблат на панели перед шофером, опять вздохнула обеспокоенно:

– Ой, поздно, ну поздно…

– Ничего не поздно, – услышав, обернулся к ним с переднего сиденья Шамурин. – Автобусы у меня там ходят, электричка рядом, такси. Если надо будет, по телефону вызовем.

– А вы хоть позвонили, предупредили, что мы едем? – с обеспокоенностью спросила жена.

– Ничего не надо предупреждать, ни к чему, – сказал Шамурин. – У меня мать, я ж говорю, пока меня не дождется, не ложится. Ждет меня. У тебя где мать? – совсем развернулся он спиной к ветровому стеклу, чтобы видеть Гаврилова.

– В Первоуральске, – сказал Гаврилов. – Я из Первоуральска, город такой.

– Плохо, – качнул своей круглой, крепкой головой Шамурин. – Не любишь ты мать. Я свою к себе привез. Не хотела. А я кулаком: «Ты что, в наземе здесь своем жизнь кончать будешь?»

– Они у меня оба там с отцом в Первоуральске, – вставил Гаврилов, – как я их повезу?

– Стыдно же, – не слушая его, посмотрел теперь на Люсю Шамурин. – Я в ванне с кафелем моюсь, а она – в бочке, банька у нее развалилась. Реветь мне, вот не поверите, захотелось, как я эту бочку увидел.

– Так подправили баньку бы, – сказала жена.

– Ни к чему, пусть в ванной лучше, – с удовольствием хохотнул Шамурин и крепко потер бороду на щеке ладонью. – С кафелем. С розовым.

Такси, звонко шебурша шинами, неслось по пустынному уже, с редкими машинами проспекту, взносилось на мосты – один, другой, нырнуло под третий и поехало, крутясь в поворотах направо и налево, следуя командам Шамурина, по каким-то колдобистым неосвещенным улочкам, и по тому, что окна горели только у самой земли и не было трех в ряд, ясно было, что дома одноэтажные, индивидуальной застройки. Водитель чертыхался:

– Да я днем-то сюда не езжу, фу, дьявол! Занесло с вами…

Потом, свернув в очередной раз, въехали вдруг в хвойный лес, исчезавший стволами в черной вышине, а затем так же неожиданно выскочили из него на многоэтажный современный микрорайон, каменную мешанину башен и девятиэтажек, редко кое-где расцвеченную прямоугольниками освещенных окон, и Шамурин скомандовал:

– Вон, к тому дому, ко второму подъезду.

Таксист подогнал «Волгу» к одной из спаренных башен, Шамурин вытащил из кармана рубль и, обернувшись к Гаврилову, попросил:

– У меня нет больше. Добавь. Дома потом рассчитаемся.

Гаврилов пригнулся, глянул между сиденьями на счетчик – окошечки показывали три с полтиной.

У него от выезда в совхоз тоже остался рубль, и полтора рубля добавила Люся.

– Все, приехали, – вываливаясь из кабины, довольно сказал Шамурин, снова с шуршаньем потирая ладонью бороду.

4

В лифте, с легким поскребыванием запахнувшем за ними автоматические двери, ехали молча. Шамурин, как вошли в подъезд, враз посуровел, брови у него сдвинулись к переносью, и он все пошоркивал и пошоркивал ладонью по бороде на щеках.

Холл перед квартирой с горящей под потолком лампой дневного освещения был закрыт. Шамурин пошарил по карманам, постоял в задумчивости и позвонил.

Ни одна из трех дверей внутри холла не открылась. Подождали. Шамурин снова поднес руку к кнопке, помедлил, помедлил – и позвонил.

Открыли после третьей попытки. Не то чтобы открыли, а дверь квартиры справа немного приотворилась, на ширину цепочки, и оттуда глянули на них чьи-то глаза. Потом дверь снова захлопнулась, Гаврилов ждал – сейчас она откроется на полную ширину, но дверь не открывалась.

– По-моему не очень-то хотят нас пускать, – с быстрым смешком проговорила Люся.

– Ничего, ничего, – обернувшись, успокаивающе помахал рукой Шамурин.

Прошло около минуты, и дверь снова отворилась. Теперь она отворилась по-настоящему, и из нее, сонно помаргивая, придерживая руками халат на груди, вышла женщина, отомкнула дверь холла.

– Это я, – шепотом почему-то сказал Шамурин, переступая порог. – А это со мной, – махнул он рукой на Гаврилова с Люсей.

– Вижу, – отозвалась женщина и, не проявляя никакого желания познакомиться, пошла обратно в квартиру.

– Пойдемте, – все так же почему-то шепотом позвал Шамурин. И пояснил: – А это моя жена, Валя зовут.

Они зашли в квартиру, и Гаврилов с размаху закрыл за собой дверь.

– Тсс! – с приложенным к губам пальцем повернулся к нему Шамурин. – Раздевайтесь давайте. Вот сюда.

Жена его, взмахнув полами халатика, скрылась за комнатной дверью.

Квартира была точно такая, как у Гаврилова. Та же малюсенькая, тесная прихожая, та же, вон видно, кухня, то же все расположение дверей – те же, выходит, тридцать два метра двух совмещенных комнат. По узкому короткому коридорчику, ведущему на кухню, были натянуты веревки, на них висели мокрые белые и голубые пеленки, марлевые подгузники в желтых пятнах, ползунки, косынки, в квартире стоял волглый кислый запах младенческих испражнений.

– Проходите, – сказал Шамурин, показывая в сторону кухни.

Кухня тоже была вся завешана пеленками, стол был заставлен грязной посудой, мерными детскими бутылочками с сосками на горлышках и без, валялась какая-то засохшая колом, в розовых потеках марля.

Как-то вся эта обстановка не подходила к тому, что было обещано. Гаврилов смятенно посмотрел на жену, встретился с ней взглядом и испуганно, торопясь, отвел глаза.

Шамурин с сосредоточенным, суровым лицом завернул пеленки болтающимися концами на веревку и подставил к столу табуретки:

– Садитесь.

Гаврилов с женой молча сели.

Шамурин стал собирать со стола грязную посуду – тарелки звякали, не укладывались одна в другой, звонко задребезжав, вывалились на пол ложки.

– Давайте я помогу, – вскочила со своей табуретки Люся.

– Тсс! – обнажил крепкие белые зубы Шамурин. – Не надо, я сам, все в порядке.

Гаврилов снова встретился взглядом с женой и снова, так же быстро, отвел глаза.

– Геннадий! – шепотом позвала Шамурина из прихожей жена.

Шамурин с грудой тарелок в руках вздрогнул, торопясь, с грохотом пристроил ее сверху такой же груды в раковине, бросил Гаврилову с женой: «Сейчас», – и выскочил из кухни.

Из прихожей донесся приглушенный шепот – жена что-то спрашивала Шамурина, он отвечал, потом оба они замолчали, и спустя мгновение Гаврилов услышал, как дверь в комнату открылась и закрылась. Он сидел спиной к коридору, оглянулся, чтобы увидеть, что там делается, и жена сказала ему, тоже шепотом: