Текст книги "О чем безмолвствует народ"

Иногда кажется странным, что после столь успешных зимних операций 1941/42 года летом сорок второго наши войска потерпели на южных участках фронта жестокое поражение и откатились к берегам Волги, а с наступлением зимы вдруг начали и затем завершили блестящую операцию под Сталинградом, по сути дела переломившую весь ход войны. Между прочим, И. Акулов не случайно третью часть романа почти полностью посвящает исследованию причин провала летнего наступления на южном участке фронта. Вот это исследование и привело его в кабинет Главнокомандующего. К весне сорок второго года наши войска не только оправились от тяжелого удара, нанесенного им немцами летом и осенью сорок первого, но в ходе зимних наступательных боев получили боевой опыт, позволявший уже летом сорок второго года проводить

успешные наступательные операции, и в этом мы убеждаемся, когда читаем роман «Крещение». И только грубые промахи в планировании и проведении этих операций позволили противнику перехватить инициативу и, развив ее, выйти к берегам Волги. Неудачи под Харьковом имели своим последствием жесточайшие бои на берегах Волги, но эти неудачи не были фатальными, и тут может только ввести в заблуждение концепция сезонного чередования наших зимних успехов и летних неудач. Такова в общих чертах точка зрения автора романа «Крещение».

Когда мы говорим о народном характере Великой Отечественной войны, то обычно понятие ее народности сводим к самому широкому участию народа в войне и к пониманию им целей и задач войны. При всей неоспоримости этих положений их нельзя считать исчерпывающими, так как народ не только принял участие в войне и понял ее цели, но он еще осознал свою роль в войне, в жизни, в истории, роль не только исполнителя, но и творца.

«Березову вдруг открылось, что он никогда не знал истинной силы и духа руководимых им войск и потому не мог верно судить, что ждет его войска. И нынешний бой. Чем он отличается от множества других, удачных и неудачных, проведенных генералом? Ничем. Как и во всех прежних боях, Березов выжмет из войск все силы и, конечно, докажет, что он наступал, когда надо было, может быть, только обороняться. А дал ли он накануне сражения какое-то мудрое, оригинальное решение, которое настолько бы совпадало с силами, духом и потребностью войск, чтобы войска удивились, обрадовались или огорчились, но поверили бы в свою победу? (Курсив мой. – А, Л,)

Березов знал, что из войск можно выжимать все силы, и он это делать умел, но теперь он понял, что можно это еще не значит – нужно. То, что сформулировал для себя боевой генерал Березов в разгар летних неудач сорок второго года, миллионами рядовых участников войны пусть и не было столь четко же сформулировано, но было уже прочувствовано и осознано и прочным слоем вошло в толщу народного мировосприятия.

«До солдат, – думал полковник Заварухин, – до основных исполнителей всякого приказа командования, решения доходят в самую последнюю очередь и в предельно сжатой, лапидарной форме, попросту сведенной до команды. И чем грандиознее намечаемая операция, чем глубже и основательней продуманы вопросы секретности, тем больше знают солдаты о предстоящем сражении, тем вернее судят о нем. На маршах и дневках ведут солдаты неспешные беседы, прозревают один от другого, нащупывают истину и печалятся или радуются, ожидая грядущего».

Миллионы Малковых и Охватовых сложили свои головы на полях войны, но миллионы тех же Малковых и Охватовых вернулись к прежней мирной жизни. Война не нивелировала, а сформировала их мировосприятие в сторону того понимания роли личности и народа в истории, к какому пришел в свое время генерал Березов. И все это важно не только для понимания характера самой войны, ставшей уже историей, но и для понимания характера последующих событий, имевших место в жизни народа, жизни страны.

Как известно, в начале войны была опубликована и получила широкий резонанс пьеса А. Корнейчука «Фронт», в которой шла речь о том, что временные неуспехи нашей армии обусловило главным образом то обстоятельство, что многие командные посты в армии занимали люди, заслуженные в прошлом, однако неспособные к ведению успешных операций в современных условиях, короче говоря, отставшие от развития военной науки и оставшиеся на уровне мышления времен Гражданской войны. Представителем такого рода командиров высокого ранга является в пьесе генерал Горлов. Его антипод – молодой генерал Огнев. Уже в самих фамилиях этих героев (Горлов – Огнев) угадывалась направляющая главного конфликта и авторская точка зрения.

Следует сказать, пьеса А. Корнейчука «Фронт» была воспринята не столько как факт литературы, сколько как факт обнадеживающей политической информации. Неудачи нашей армии в первые месяцы войны действовали угнетающе, и каждый задавал себе и не только себе один и тот же вопрос: «Почему?» Всерьез говорили о «заманивании» противника, всерьез выстраивали параллель между настоящей войной и Отечественной войной 1812 года и всерьез этому верили, но не потому, что были слишком наивны или легковерны. Люди жаждали любого прямого и однозначного ответа, чтобы вселить в себя надежду и укрепить веру в конечную победу над врагом. Пьеса «Фронт» дала такой ответ и сыграла важную роль в укреплении необходимой для победы веры. Под Москвой врага разгромили не прославленные герои Гражданской войны, а неизвестные молодые генералы, то есть «Огневы». Концепция пьесы нашла свое подтверждение в реальной действительности.

В шестидесятых годах на страницах «Нового мира» были опубликованы мемуары генерала Горбатова, который фактически опровергал точку зрения автора пьесы «Фронт», утверждая, что в первые месяцы войны Красная Армия терпела поражения именно в силу неоправданного массового выдвижения на высокие командные посты молодых генералов и офицеров в последние предвоенные годы. В контексте общего настроения начала шестидесятых годов точка зрения генерала Горбатова выглядела предпочтительнее, хотя у некоторых она и вызывала возражения.

По своей проблематике роман И. Акулова «Крещение» близок и пьесе Корнейчука, и мемуарам генерала Горбатова, однако по своей концепции он, вероятно, стоит все же ближе к истине, нежели упомянутые нами произведения, авторы которых оказались излишне категоричными в своих суждениях и выводах. Во всяком случае, война дала немало примеров тому, как опытные и уже немолодые офицеры и генералы быстро и творчески осваивали новую стратегию и тактику проведения операций, но в то же время в первый период войны выдвинулось немало молодых талантливых командиров самых разных рангов.

Конечно, в шестидесятые годы было очень соблазнительно «проиллюстрировать» точку зрения генерала Горбатова различными эпизодами из предвоенной жизни и эпизодами первых месяцев войны и таким образом создать произведение, как бы отвечающее духу своего времени, но И. Акулова, вероятно, смущали своей однозначностью и излишней категоричностью обе точки зрения, поскольку при всей их видимой полярности разница между ними была не столь существенна, как это казалось. И Корнейчук, и Горбатов делали ставку в своих концепциях на «сильную личность», расходясь в оценках этих личностей и их роли в войне, но не во взгляде на сам характер народной войны, получившей точное название – Великой Отечественной.

Читая третью часть романа «Крещение», понимаешь, почему автор так «неторопливо» над ней работал: процессу освоения сложного исторического материала сопутствовали процесс его самостоятельного философского осмысления и естественный в этом случае для художника поиск художественных эквивалентов. В третьей части И. Акулов не только завершил роман сюжетно, но и нашел убедительное обоснование своей жизненной концепции в материале исследуемой им действительности.

3

По-разному складывались на войне индивидуальные судьбы людей, однако тут действовала не однозначная формула: погиб – выжил. Совокупный опыт народа впитывал в себя и такие тяжкие испытания людей, которые не предполагал ни один изощренный ум, пытавшийся себе представить масштабы человеческих бедствий, которые может принести грядущий общеевропейский конфликт. В 1955 году на страницах «Нового мира» увидела свет повесть бывшего узника гитлеровского лагеря Маутхаузена Юрия Пиляра «Все это было», принесшая молодому автору широкую известность как в нашей стране, так и за рубежом. И потом Ю. Пиляр не раз обращался к самой страшной трагедии времен Второй мировой войны. Но вот в 1972 году Ю. Пиляр публикует небольшую повесть «Начальник штаба», и эта его публикация по времени совпадала с работой И. Акулова над романом «Крещение». Конечно, трудно сравнивать многоплановый роман И. Акулова и небольшую повесть Ю. Пиляра, но тут интересно само совпадение проблематики названных произведений.

В повести «Начальник штаба» идет разговор о зимнем периоде войны (1941–1942), когда после разгрома немецких войск под Москвой наша армия вела тяжелые наступательные бои на западном и северо-западном участках фронта.

Умный начальник штаба подполковник Евстигнеев предлагает командиру дивизии полковнику Хмелеву несколько изменить план предстоящей операции. Хмелев по достоинству оценил замысел своего начальника штаба, однако, чтобы изменить уже утвержденный план операции, он должен переубедить командующего армией генерала Пасхина, которого хорошо знал и сам Евстигнеев.

Ему (то есть Евстигнееву. – А. Л.) с финской кампании была памятна неприязнь Пасхина к командирам, не одобряющим излюбленного им, Пасхиным, способа боя – «накладистого, но надежного», по его собственному определению.

И получается, что вот вроде бы генерал Пасхин – это своего рода нахрапистый генерал Горлов из пьесы А. Корнейчука. Однако тут нет никаких литературных параллелей. Когда читаешь страницы повести «Начальник штаба», на которых излагается план действия армии генерала Пасхина, то видишь, что командарм не такой уж и консерватор. Во всяком случае, командир дивизии Хмелев понимает: дело тут не в одном «консерватизме» генерала Пасхина.

«– Кое-что из твоих предложений я принимаю. С дотом это хорошо, – сказал Хмелев. – Вообще все придумано и рассчитано толково: отвлекающий бой в центре, выход к оврагу… Все было бы приемлемо, если бы дивизия действовала самостоятельно…

– А иначе нам не взять Вазузина, товарищ полковник, – отрезал Евстигнеев.

– Обожди, обожди, – нахмурился Хмелев. – Как тебе известно, есть направление главного удара армии со всеми силами и средствами поддержки, и мы стоим на этом направлении. Бой спланирован, план утвержден командующим…»

В ходе боев за Вазузин полковник Хмелев погибнет, и генерал Пасхин назначит командиром дивизии не кого-нибудь попокладистее, а именно инициативного подполковника Евстигнеева. Вероятно, Евстигнеев окажется хорошим командиром дивизии, однако он вовсе не родился таким и не был таким, скажем, в первые месяцы войны.

Повесть «Начальник штаба» как раз о том, как приходило умение к талантливым и мужественным людям, как сама война выдвигала достойных и отодвигала в сторону недостойных. Но это, так сказать, самая общая схема, потому как война не маневры: тысячи достойных заплатили за кровавую науку войны своими жизнями. Наука эта нужна была каждому: генералу, офицеру, солдату. И вот только в одном бою за нее заплатили жизнями командир дивизии Хмелев, командир полка Полянов, командир батальона Зарубин и сотни других воинов – названных и неназванных героев повести «Начальник штаба».

Читая художественную литературу о Великой Отечественной войне, нетрудно убедиться, что все значительные произведения о ней посвящены если не первым самым трудным месяцам войны, то тому периоду, когда враг еще топтал нашу землю и угрожал самому существованию народа. В этой связи невольно вспоминается толстовская эпопея «Война и мир», в которой описание военных действий оканчивается задолго до того, как Наполеон был повержен.

«Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому человеку, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер».

Собственно, вот на этом и заканчивается описание «войны» в толстовской эпопее. Пожалуй, Толстой был не совсем прав или недостаточно точен, сказав, что Кутузов «не мог понимать» значения Европы, равновесия, Наполеона. Кутузов был не только великим полководцем, но и изощренным дипломатом, и он видел куда дальше, чем Александр I и его ближайшие советники, у которых, как говорится, аппетит разыгрался во время еды, то есть в ходе побед Кутузова над Наполеоном. Он попросту не хотел понимать того, о чем теперь так горячо пеклись Александр I и его приближенные, ибо на первый план ставил не интересы европейских политиков, а интересы русского народа, которые отнюдь не всегда совпадали.

Толстой очень точно заметил: «русскому человеку, как русскому человеку, делать больше было нечего». Нет, русскому человеку вовсе не безразличны судьбы европейских народов, но русский человек действительно осознает себя как русский только в моменты наивысшей опасности для своей Родины, в моменты ее беды, поэтому, вероятно, и русский писатель по-настоящему может творить, то есть писать о войне, когда он до глубины души проникается чувством вот этой беды.

Возьмем лучшее произведение о Великой Отечественной войне, написанное во время войны – поэму А. Твардовского «Василий Теркин». Вероятно, автор ее смотрел на Великую Отечественную войну совершенно иначе, чем Кутузов – на Отечественную войну 1812 года, и все-таки он своего Теркина не возвел в ранг торжествующего победителя.

Наконец, обратимся к началу наших начал – Пушкину. Совсем юный поэт, преисполненный гордостью за победы русского оружия, читает на экзамене перед Державиным:

 
В Париже росс! – где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой.
Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой.
 

Разумеется, не следует проводить полной аналогии между Отечественной войной 1812 года и Великой Отечественной войной, а также теми историческими задачами, что стояли в столь различные эпохи перед нашим народом, и все-таки общность мирочувствования не ощутить нельзя. Русские писатели, как и русские люди вообще, всегда как-то стеснялись роли торжествующего победителя и даже роли освободителя. И хотя А. Твардовский довел свою поэму до победного салюта, с Теркиным мы фактически простились в главе «На Днепре». В двух «заграничных» главах Теркин только упоминается, причем главы эти предельно обытовлены: ни боев, ни побед в них не показано. А в последней главе, если не брать в счет завершающую главку «От автора», действие происходит… в бане. Глава так и называется – «В бане».

Правда, в главе «По дороге на Берлин» поэт в одной строфе все же делает набросок русского солдата-победителя:

 
Он стоит, освободитель,
Набок шапка со звездой.
Я, мол, что ж, помочь любитель,
Я насчет того простой.
Мол, такая служба наша,
Прочим флагам не в упрек…
 

Вспоминается и знаменитая скульптура советского воина работы Вучетича, что была после войны установлена в Берлине: воин-победитель, держащий на руках маленькую девочку, как бы вырванную из огня войны. Скульптура монументальна, но запечатлено в ней не торжествующее чувство, а болевое чувство человека-воина, взывающего к милосердию…

4

Лет двадцать назад, когда наша «военная» проза только еще утверждалась в литературе как новое явление, нередко раздавались в ее адрес упреки: дескать, писатели-фронтовики все топчутся и топчутся на одном месте – на первых самых трудных годах войны – и никак не перенесут действие своих произведений на ее завершающий, победный этап. Эти упреки давно утихли, мы отмечаем сорокалетие Великой Победы, а писатели по-прежнему обращаются к тому роковому этапу войны, когда от отчаяния спасала только вера в свой народ, в его силу, которая пробуждается не вдруг и не по каждому поводу.

Видимо, жизненный опыт Михаила Горбунова мало чем отличается от жизненного опыта его сверстников. Писатель хорошо помнит последние предвоенные годы, хорошо помнит первый день войны и суровые своим содержанием последующие годы… Собственно говоря, вот эта память и побудила его написать роман «Жаворонок, жаворонок, прилети» (1980), действие которого начинается в последний предвоенный год и оканчивается сорок шестым годом, когда люди только-только начали приходить в себя от войны.

Если говорить о внешних событиях или внешних поступках героев, то вряд ли мы найдем для себя на страницах романа что-то из ряда вон выходящее. Кровавые реалии войны занимают в романе место, соразмерное их истинному значению жизни суровых военных лет, однако они не затемняют тех чистых чувств и помыслов, которые для многих были самой надежной опорой в годы жесточайших исторических испытаний. И это тем более важно, что главные герои романа «Жаворонок, жаворонок, прилети» – женщины.

«Этот дом в округе называли – «панки». «Панки» и «панки» – и никак более. Прозвище это жило еще с царских времен и укоренилось настолько, что, поди ж ты, царских времен почти четверть века как не было, а – «панки» да «панки» – ходило по сию пору, и о происхождении странной клички теперь осталось только догадываться».

Вот в этих коммунальных «панках» жили и уживались люди разных возрастов и разных судеб, одни из них жили больше прошлым, другие – будущим. Горощиха, например, пришла сюда в голодном тридцать третьем году с двумя сыновьями. Старший теперь служит на границе, младший, Антон, заканчивает школу и поступает в военное училище. Сын учительницы немецкого языка Нины Вильгельмовны, Саша, мечтает стать астрономом. Живут тут бездетные бухгалтер Григорий Иванович и медсестра Мария Федоровна. Овдовевший работник типографии Владимир Афанасьевич растит дочь Аннушку, разрываясь между воспоминаниями и надеждами. Аннушка заканчивает школу… В Аннушку влюблены и Антон, и Саша, да и сама Аннушка вошла в пору любви…

Михаил Горбунов предпослал своему роману такой эпиграф из Пришвина:

«А что есть любовь? Об этом верно никто не сказал, но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию и вечности, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою понятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от маленьких детей и кончая шекспировскими строками».

Вот с этой точки зрения и рассказывает автор не только о судьбах отдельных людей, но и о целой эпохе. Казалось бы, слова Пришвина касаются мирных времен, но автор романа «Жаворонок, жаворонок, прилети» поверяет их суровым военным временем, и мы видим, что суровые времена еще ярче подчеркивают правильность пришвинских слов. М. Горбунов даже первый день войны описывает не с точки зрения фотографически достоверных деталей, а с точки зрения внутренних ощущений и переживаний главной героини. Пролетают первые дни войны. Уходит на фронт мечтательный «звездочет» Саша, затем Аннушка провожает на фронт и энергичного Антона.

Нет, не успеет Аннушка полюбить ни Сашу, ни Антона, их общее детство будет противиться возникновению у нее нового к ним отношения. Война унесет Сашу, искалечит Антона, война убыстрит ход событий. В эти первые дни Аннушка случайно встретит лейтенанта Бориса и полюбит его. История их любви будет длиться не более суток, а еще через десять суток Бориса не будет в живых. Однако эта любовь в жизни Аннушки навсегда перевернет последнюю страницу ее юности.

Когда мы вели речь о романе И. Акулова «Крещение», то невольно заговорили на модную нынче тему о «ритмах времени». Читая роман М. Горбунова, еще раз убеждаешься, как велики были эти «ритмы времени» в годы войны, и порой даже кажется, будто тогда безраздельно властвовал случай.

Действительно, на войне вроде бы все подчинено воле случая, который может перечеркнуть любые усилия и любые намерения человека. И вот эта вера в абсолютную власть случая порой разоружает художника, он как бы сам подчиняется его власти и начинает заботиться лишь о достоверном воспроизведении внешних событий, а достоверные внешние события, за вычетом отдельных штрихов, не так уж разнообразны в череде жестоких военных будней.

Нет, М. Горбунов вовсе не отрицает роли случая, но он и не пытается все на него списать, он ищет в жизни закономерностей, от имени которых и действует в жизни случай. Так, Аннушка случайно встретила Бориса, но полюбила она его не случайно, ибо она уже перед этим вошла в пору любви и молодых надежд, и не случай предопределил ее конкретные поступки, а война. И тут невольно вспоминаются слова Пришвина о любви, в которой влюбленность – только начало этого всеобъемлющего чувства. И не историю влюбленностей или историю любви Аннушки рассказывает в своем романе М. Горбунов, он рассказывает историю души молодой женщины, участницы великих исторических событий.

Человеческую душу иногда сравнивают с птицей. Это сравнение верно, если еще иметь в виду, что при всей своей свободе птица имеет свой корень, то есть свое гнездовище. Нет, не случайно М. Горбунов начал роман с подробного описания «панков», своего рода гнездовища ее главных героев. Действие романа и начинается в «панках», и заканчивается в «панках», пусть уже полуразрушенных и обветшалых.

«Панки», «панки»…

Оказывается, как много значили они в жизни тех, кто их населял.

Как известно, во время войны на оккупированной территории осталось очень много честных, стойких, мужественных людей, и когда о таких людях заходила речь в романах и повестях, то обычно прибегали к помощи все того же случая: случайно не успел, случайно не сумел, не повезло… И для иллюстрации прилагались конкретные ситуации, конкретные жизненные эпизоды.

«– А вы как же? Не поедете с госпиталем? – не унимался Аннушкин отец.

Глаза Горощихи затуманились нелегкой думой.

– У мэнэ хата туточки… А сыны придуть? Где ж им шукаты свою матерь?

Видно, у нее путались понятия о мерах пространства и жестокости времени, и только что-то исконное, корневое было ее опорой средь внутреннего ее хаоса».

Короче и точнее сказать трудно. Многие тогда испытывали то же, что и Горощиха, для многих путались тогда понятия о мерах пространства и жестокости времени, и для многих внутренней опорой становилось что-то корневое, что невозможно выразить словами. И Горощиха оказалась правой: покинь она свои «панки», и судьба скорее всего навсегда развела бы ее с оставшимся в живых, но искалеченным сыном Антоном.

Говоря по совести, пришвинская мысль о любви показалась мне интересной лишь по своему содержанию: действительно, «шекспировские строчки», если толковать это понятие расширительно, являются плодом любви, но только при том условии, если и само слово «любовь» толковать расширительно. Но суть не в этом или не только в этом. Сама формулировка показалась мне слишком холодной, умозрительном, а потому и слишком приблизительной, чтобы извлечь из нее не только смысл, но и ощутить самое сущность того высокого чувства, о котором писатель решил публично высказаться.

Конечно, есть что-то общее в природе «шекспировских строчек» и «маленьких детей», однако объединять их словом «вещь» неуместно при любой степени подразумеваемой условности самого слова «вещь». И потом, «шекспировские строчки» на самом деле «прочны», а «маленькие дети» – беззащитны, и люди вовсе не оставляют «маленьких детей», а, напротив, соединяют их навечно с собою, и в этом случае плод любви становится источником для новой вечной любви.

Четыре долгих года война безжалостно уносила человеческие жизни. Не всем героям романа «Жаворонок, жаворонок, прилети» довелось дождаться великого Дня Победы. Многое пришлось повидать и пережить тем, кто до него не дожил, и тем, кому посчастливилось до него дожить. Но, пожалуй, всю меру военного лихолетья герои как-то особенно остро ощутили только вот здесь, в послевоенных обветшалых «панках», ибо здесь каждый осознал, что довоенная жизнь никогда не вернется. Потеря в каждой семье подчеркивала собственные утраты, и теперь над старыми коммунальными «панками» витал устойчивый и общий для всех дух сиротства.

Когда сейчас перечитываешь вроде бы незамысловатого по форме «Василия Теркина», то поражаешься, как много поэт сумел не только увидеть и прочувствовать на дорогах войны, но и «предугадать» те горькие чувства, что навалятся на людей после скорого теперь уже победного дня, и не случайно, что две последние «заграничные» главы он предваряет, казалось бы, выбивающейся из общего предпобедного настроения главой – «Про солдата-сироту».

 
А у нашего солдата, —
Хоть сейчас войне отбой, —
Ни окошка нет, ни хаты,
Ни хозяйки, хоть женатый,
Ни сынка, а был, ребята, —
Рисовал дома с трубой…
 

И чуткое сердце поэта призывало откликнуться на боль тех, кого война сделала сиротой, наполнив понятие «сирота» еще более глубоким горьким содержанием.

 
День идет за ночью следом,
Подведем штыком черту.
Но и в светлый день победы
Вспомним, братцы, за беседой
Про солдата-сироту…
 

Нет, не легко было солдату, которого от родных, от близких, от дома отделяли сотни, а то и тысячи километров, но еще труднее было тому, для кого понятия «фронт» и «тыл» сливались в единое понятие – «война».

В первые же дни войны Аннушка потеряла человека, которого только что успела полюбить, а вскоре оккупанты убили ее отца. И теперь партизанский отряд надолго становится ее домом и семьей. На дорогах войны она встретит летчика Андрея, и на сей раз судьба смилостивится к ней: Аннушка и Андрей, уже будучи мужем и женой, встретят Победу в красивой и благоустроенной Австрии.

В финале романа Аннушка вернется в свои «панки», вот тут-то она по-настоящему и ощутит, как многих, в том числе и ее, война сделала сиротами, война убила не только близких людей, она убила прежние мечты, прежние надежды, прежние привязанности. Теперь нужно было начинать жизнь как бы заново. Правда, у Аннушки хоть оставалась в запасе молодость, пусть и опаленная войной; другим же обитателям «панков» война оставила лишь горькие думы, которые становились еще горше, когда нечаянно пересекались в душе со светлыми воспоминаниями прошлой – довоенной – жизни, казавшейся уже нереальностью.

И опять основное действие романа приходится на первые годы войны, а дальше следует беглая хроника жизни главной героини, автору она, эта хроника, потребовалась для того, чтобы читатель увидел послевоенные осиротевшие «панки», которым уже не вернут жизнь даже отгремевшие долгожданные победные залпы. Разорить дом, село, город – это не просто нанести материальный ущерб, хотя таковой и можно подсчитать. Разорение любого гнездовища чем-то очень обедняет людей, и особенно женщин, меняя их далеко не всегда в лучшую сторону.

Когда мы говорим «военная» проза, то подразумеваем не всякое произведение о минувшей войне, а лишь то, в котором при соблюдении верности историческим событиям на первый план выдвигается проблема перестройки на войне человеческой души, сопротивляющейся воспринимать войну как одну из форм жизни.

5

В последнее время у критиков стало, кажется, хорошим тоном упрекать Даниила Гранина в «старомодности» и тем самым как бы невзначай и заодно подчеркивать собственное обостренное чувство на все свежее, чем развивается литература. Так, критик Е. Сидоров в книге «Время, писатель, стиль» (1983) заявляет: «Форма устала, она жаждет обновления вместе с исторической и моральной идеей, вместе с жизненным материалом, которые призвана воплотить в праздничной и смелой оболочке искусства» (разрядка моя. – А. Л.).

Мне представляется, это обращение уместнее все же адресовать не писателям, а в лучшем случае – оформителям книг на случай праздничных изданий, потому как между формой художественного произведения и «оболочкой» не больше сходства, чем между внешним человеческим обликом и одеждой, которой человеку пристало пользоваться во все часы его жизни, кроме времени банного обряда и некоторых других эпизодов частной жизни. Одежда меняется вместе с настроением, обстоятельствами и возможностями, облик же целиком зависит в любой период от внутреннего состояния человека.

Но я не стал бы придираться к словах, не последуй дальше приложения этой формулы к конкретному произведению конкретного писателя. «Даниил Гранин, – продолжает критик, – писатель умный, буквально нацеленный на современность… Но вот он пишет новый роман («Картина»), пишет испытанным беллетристическим методом, роман значительный, интересный, но кажется порой, будто многое в нем уже было когда-то, десятилетие назад… Все добротно, временами с блеском (а Поливанов – даже открытие характера), но в целом, на мой взгляд, запоздало и по конфликту, и по изобразительности, запоздало для самого автора, который давным-давно в лучших своих работах ушел от стиля «Картины» (выделено мною. – А. Л.).

«Испытанный беллетристический метод», «добротность», «запоздалость» и т. д. Короче говоря, никакого «обновления», которого так «жаждет» современная литературная форма.

В самом начале прошлого года Д. Гранин публикует на страницах «Нового мира» повесть «Еще заметен след», и А. Латынина в статье «Характеры и ситуации» («Лит. газ.», 1984, № 20) начинает свой разговор о ней с такого предуведомления: «Завязка повести Даниила Гранина слишком уж… традиционна, что ли». Однако ни извинительное отточие, ни амортизирующее «что ли» никак не меняет сути дела, если не считать желания А. Латыниной во всех случаях жизни оставаться человеком деликатным. Желание для критика похвальное и не только потому, что оно из породы редких.

Далее А. Латынина пересказывает, чтобы не быть голословной, начало гранинской повести. Что ж, А. Латынина, пожалуй, права, завязка повести «Еще заметен след» действительно традиционна, если не сказать – банальна.

А теперь вспомним другое произведение, совершенно постороннее в нашем разговоре. Человек тащится из столицы Грузии через перевал, дорога долгая и нудная, потом этот человек вспомнит свои скучные впечатления: занудный проводник, упрямые быки, затрапезный духан, собственный чемодан и даже его дальнейшая судьба… Ничего оригинального и уж тем более сногсшибательного по форме и содержанию… А ведь это завязка «Героя нашего времени» – самого сложного, я бы даже сказал, самого изощренного с точки зрения формы произведения русской, а возможно, и не только русской, изящной словесности.

Так вот, что касается первого впечатления, на которое, как мы знаем, очень влияет «одежка», то тут у нас с А. Латыниной, вероятно, расхождений нет, но вот что касается «ума», по которому «провожают», то тут у нас, вероятно, и даже наверное, уже нет единодушия.