Текст книги "О чем безмолвствует народ"

Однако для Толи сказки с «хорошим» концом не получилось. Деньги в конце концов нашлись. Кассиршу выпустили, и она пришла в детдом за своими детьми. И тут Толя пережил такое, чему и названия-то нет. Слово «несправедливость» даже в совокупности с усиливающими его эпитетами не кажется достаточным. Возможно, в глубине души Толя и мечтал о каком-то слове благодарности, хотя избалован ею и не был. И Наташка (одна из его «подопечных») его отблагодарила: она бросилась к нему и первому ему сообщила о своей радости – мама берет их домой. Но вот эта мама – взрослая и многое понимающая женщина – сорвала с девочки бант и бросила его к ногам ребят, потом «она пятилась к двери и кричала отрывисто, словно с оттяжкой, наотмашь хлестала по лицам:

– Шакалы! Шпана! Воры! Сволочье!..

Дверь взвизгнула. Пудовая гиря подскочила вверх, бухнула в ободверину, скрипуче повторила: «Сволочье!» – и закачалась на проволоке».

Потом Толя будет стоять в коридоре, уставший и опустошенный. Нет, Толя не озлобился, он растерялся, он готов был накричать на подошедшего Валериана Ивановича, однако не накричал, потому как по-прежнему оставался восприимчив к добру, к искреннему участию. В данный момент ему нужна была поддержка, и он ее нашел у заведующего детдомом.

Участие и забота Валериана Ивановича, Зины Кондаковой, тети Ули и его однокашников сделают то, что справедливыми окажутся слова Валериана Ивановича: «Ребячье горе отлетчиво, крылато».

Горе ребячье действительно отлетчиво, а вот обретенные в справедливой борьбе мужество и гражданская зрелость – это навсегда. В историческом плане судьбы Мазовых обернутся так, что их юность и молодость будут оборваны войной. Мы не знаем, дойдет ли Толя Мазов до Берлина или жизнь его оборвется в первом же бою, но и через много лет читатель, познакомившись с историей жизни ребят детского дома города Краесветска, поймет, почему Москва осталась неприступной для врага в сорок первом и почему флаг нашей Родины взвился над рейхстагом в сорок пятом.

Повесть «Кража» – это не только рассказ о судьбе Толи Мазова, в ней мы видим людей разных возрастов и разных судеб, в той или иной степени занятых созиданием новой жизни на принципах «обязательной взаимности».

Заведующий детским домом Валериан Иванович Репнин был когда-то офицером царской, а затем колчаковской армии. Потом он сполна получил по своему жизненному счету: длительное заключение, ссылка, лишение гражданских прав – вот этапы его невеселого пути. Репнин в какой-то период своей жизни забыл о личных обязанностях, спрятался за спину «организации» и вот теперь достойно искупает собственную вину. Он не озлобился против людей, не потерял веру в добро и справедливость, потому что виновных он начал отсчитывать с самого себя. В силу определенных, но довольно случайных жизненных обстоятельств он стал педагогом, хотя никакого педагогического образования не имел. Работать ему отчаянно трудно. Порой он прибегает даже к уловкам умышленной педагогики, но после таких уловок ему всегда становится стыдно перед самим собой. И Валериан Иванович настойчиво и самоотверженно ищет пути к сердцам своих воспитанников. Когда Репнин раскрывается перед ними как человек, он одерживает педагогические победы, когда же он является перед ними «педагогом», он терпит поражение как человек. В первом случае Репнин эксплуатирует свое призвание, во втором – должность. Видимо, главное назначение педагога – при всех обстоятельствах оставаться человеком. И Валериан Иванович Репнин – в такой интерпретации должности педагога – вполне ей соответствует.

Есть в повести и другой герой, чей нравственный авторитет столь же высок, но уже в более значительном масштабе. Это предгорисполкома Ступинский. Он в своей неспокойной жизни исполнял различные должности, в том числе и те, что меньше всего развивают чувство филантропии. Но Ступинский и не филантроп, его образ окрашен в суровый цвет своего сурового времени. У краесветского предгорисполкома развито чутье к справедливости, и жизнь для него – большая трудная школа, а не полигон, удобный для честолюбивых экспериментов. Видимо, недаром суровые переселенцы говорили, «что хозяина им бог послал за все грехи и страдания ихние… не оскорбит, не выгонит: в ночь-полночь приди, выслушает тебя как человека и по-человечески отзовется… По-человечески – это очень и очень умели ценить жители города Краесветска».

Становление Ступинского произошло не вдруг. Вот один интересный эпизод из его руководящей практики. «Были и есть тут настоящие руководители, – говорит Ступинский Репнину. – Они понимали и понимают, что без людей мы дырка без калача, не дали они распоясаться нашему брату. Мне в первую зиму начальник стройки, старый коммунист, по сопатке въехал. Кобурой я любил по молодости лет пошуршать, – пояснил Ступинский. – Хорошая была оплеуха. До сих пор забыть ее не смею».

Потому-то и любили жители Краесветска своего предгорисполкома, что тот был восприимчив к нравственным урокам, на которые жизнь всегда бывает достаточно щедрой. Только одним эти уроки идут впрок, и они с годами обретают жизненную мудрость, столь необходимую даже не столько им, сколько тем, кто волею судеб оказался у них в зависимости. Такая зависимость никогда никого не тяготит, напротив, она порождает чувство взаимонужности, взаимонеобходимости.

Есть же категории людей, совершенно неспособных к подобного рода «учению», и, проживи они хоть тысячу лет, все равно не обременят себя мудростью, потому как им доступно полагать, что главное в калаче – это дырка. Разумеется, если они почувствуют себя в роли этой самой дырки. И таким героям автор не отказал во внимании. К примеру, Ненила Романовна Хлобыст. Развалив работу в детдоме, она перебралась на должность инспектора гороно и теперь из мести «шьет» потихонечку, но настойчиво дело Репнину, «…за плечами Репнина, – говорит она на совещании, – тяжкий груз прошлого, и этот груз не позволяет ему быть крутым с детьми…»

Под стать ей завгороно Голикова. Хлобыст и Голикова даже не подозревают о существовании какой-то личной нравственной ответственности перед людьми и перед временем. Они вынесены «великим потоком» благополучно «на сушу» и никогда не поймут, что это результат недоброй случайности, а не результат закономерностей «великого потока». Ступинский думает о них так: «Если этим дамочкам власть да волю, они устроят смех и горе». Здесь умный Ступинский прав только наполовину: горе-то они учинят непременно, а вот до смеху ли будет?

Тут трудно побороть искушение и еще раз не процитировать Льва Толстого. Слова великого писателя кажутся каким-то пророчеством и будто написаны впрок прямо для астафьевской «Кражи», настолько они точно характеризуют Хлобыст и Голикову. «Тип женщины, – писал Толстой, – бывают такие и мужчины, но больше женщины, – которые не могут видеть себя, у которых как будто шея не поворачивается, чтобы оглядеть себя. Они не то что не хотят каяться, они не могут себя видеть. Они живут так, а не иначе потому, что так им кажется хорошо. И потому, если они что сделали, то потому, что это было хорошо. Такие люди страшны. А такие люди бывают умные, глупые, добрые, злые. Когда они глупые и злые, это ужасно».

Действительно, это ужасно. И вдвойне ужасно, когда у них в руках власть над достойными людьми, и к тому же беззащитными.

В характерах героев повести «Кража» тонко сфокусирована сложность революционных потрясений в России, и достоверно отражено переплетение исторического прогресса с исторической несправедливостью. Четкость эстетической и этической позиций автора позволяют ясно увидеть и частности, и общее направление великого потока. Поэтому нам в равной мере близки и Толя Мазов, и Репнин, и Ступинский, и тетя Уля, и сам автор со своей доброй и грустной интонацией, потому что все они приобщены к той духовной жизни народа, которая началась не сегодня и не вчера. А в несхожести их судеб есть великое объединяющее начало – единство их духовной жизни, верность нравственным идеалам народа.

Повесть «Кража» заканчивается такими словами: «Они не дышали, пораженные загадочностью и могуществом того мира, который им предстояло открыть.

А открывши – жить в нем».

Если несколько перефразировать последнюю строчку, тогда она прозвучит еще точнее: «А открывши – защищать его».

В дальнейшем по-разному складывались судьбы Мазовых, но всех их впереди ожидало одинаковое испытание – война. Сам Виктор Астафьев встретил ее будучи учеником железнодорожной школы в Базаихе. Более года для Виктора Астафьева война «где-то гремела», и до него – как и до всех окружающих – доходил ее страшный гул. Осенью сорок второго будущий писатель уйдет добровольцем на фронт.

Вполне естественно, что автор, пишущий биографию поколения, не мог пройти мимо столь важной вехи в своей судьбе. Так родилась повесть «Где-то гремит война».

Если следить за хронологией событий, то повесть «Где-то гремит война» как бы продолжает «Кражу», – теперь действие переносится из предвоенных лет прямо в суровую военную годину. Однако говорить о Толе Мазове и герое повести «Где-то гремит война» как об одном герое, лишь носящем разные имена, можно очень условно, оглядываясь скорее не столько на схожесть их судеб, сколько на схожесть нравственного содержания их духовного мира.

И тут невольно может возникнуть вопрос: «А почему было не создать единого произведения и проследить таким образом судьбу героя на более продолжительном временном этапе?» На мой взгляд, в повести «Где-то гремит война» автору важно было запечатлеть не жизнь самого героя в школе ФЗО и описать возможные там конфликты, а запечатлеть тыловую обстановку первого года войны, развернув конфликт до масштаба: герой и время. Объедини Астафьев две эти повести, и конфликт Толи Мазова, острый и интересный в своем конкретном проявлении, естественно, затерялся бы на фоне тех событий, что запечатлены в повести «Где-то гремит война». Вероятно, вся история Толи Мазова и его товарищей по детскому дому выглядела бы в таком «объединенном» произведении всего лишь излишне затянутой экспозицией, хотя и не противоречащей общему его замыслу, но в то же время и не обязательной.

Итак, идет первая военная зима, а уже…

«Что делается вокруг? Зима. Голодуха. Драки на базарах. Втиснутые в далекий сибирский город эвакуированные, сбитые с нормальной жизненной колеи, нервные, напуганные, полураздетые. И, как нарочно, как на грех, трещат невиданные морозы…»

Герой повести «Где-то гремит война» будет думать: «Война, война! Никак не хватало моего ума постичь, осмыслить ее. Всегда думал, что война – это бой, стрельба, рукопашная, но там, где-то далеко-далеко. А она вон как – везде и всюду, по всей земле моей ходуном ходит, всех к борьбе за жизнь требует и ко всякому своим обликом поворачивается».

Перед самым Новым годом герой получил письмо от тетки, та слезно молила его приехать. «Что же случилось у Августы? Без причины она не позвала бы меня. А причина какая сейчас может быть? Беда. Только беда. Такое уж время наступило».

Конечно, беда. Теперь она мимо редкого дома пройдет стороной… Да, не Новый год пригласила встречать тетка Августа юного родственника.

«– Ох, война ты, война!

Я стиснул зубы, креплюсь. Сейчас надо ждать, чтобы Августа проревелась, напричиталась, выговорилась…

– Хорошо, что ты пришел, – через большое время слабо и отрешенно прибавила она. – Надумала я удавиться. И веревку припасла – дрова на ней осенесь из реки вытаскивала. Алешка при месте теперь, не пропадет, девчонок тоже приберут в детдом, кормить, одевать станут. А то и мне смерть, и им смерть».

Порой от отчаяния срывался вот так человек, порой казалось человеку, что ему уже ничего не нужно – один раз досыта поесть, отоспаться в тепле… Порой в драку лез человек, порой совершал неправедный поступок… Голод. Холод. Усталость. Постоянный страх за близких…

Через много-много лет, весной семьдесят первого года, в «Пионерскую правду» придет письмо, начинающееся следующими строчками: «Вам пишут пионеры из отряда 6-го класса «А» средней школы № 3 города Черепанова Новосибирской области. У нас в школе некоторые ребята не дорожат хлебом: после перемены в столовой и в коридорах можно набрать до килограмма хлеба…» Газета обратилась к Виктору Петровичу Астафьеву, и писатель откликнулся проникновенной статьей «Хлеб наш насущный…» Думается, разговор этот возымел свое действие, но нас сейчас интересует другое.

«Весна 1943 года, – вспоминал в этой статье Виктор Петрович, – угрюмая, напряженная весна. В нашей стране, объятой войной, идет полуголодная жизнь. У людей, не отходящих от заводских станков, одно стремление, одна цель – выстоять против врага и победить!

Эвакуированный в Сибирь из западных областей народ, большей частью женщины, дети и старики, копается в перепаханных полях – ищет мерзлую картошку. Дети с сумками через плечо ходят по мокрым полям – собирают колоски. Всюду: на заборах, в вокзалах и на пристанях плакаты, объясняющие, что зерно, перезимовавшее под снегом, ядовито. Но молчаливые дети все равно бредут и бредут по полям, кланяясь земле, собирая синими худыми руками полуосыпавшиеся колоски, а поздним вечером вернувшиеся с работы матери толкут зерно в ступах, замешивают его с мерзлыми картошками, пекут так называемые «драники» и утешают себя и детей: «Ничего, ничего – в Ленинграде тяжелее люди живут и еще воюют…»

Как ни тяжело было людям, они знали, что где-то гремит война, жестокая и кровопролитная, однако у нашего героя будут все основания сказать: «Беда не разъединяла людей, а сближала их». Тяжело было всем, но иногда беда кого-то придавливала с особой силой. Казалось, не выдержать человеку… Но кто-то протягивал ему руку помощи, и силы возвращались. Экзюпери когда-то верно заметил, что у каждого из нас есть немало друзей, готовых прийти на помощь, но истинный друг тот, кому ты сам можешь позвонить в ночи и сказать: «Ты мне нужен, приди». Письмо тетки Августы и было как раз таким «звонком».

«А я шел в ночь, в стужу, в метель, чтобы облегчить горе Августы. И не знал, как это сделать, но все равно шел. Приходят же посетители в больницу и помогают больному выздороветь, хотя ничего ему не дают, никаких лекарств, никакого снадобья.

Они просто приходят, разговаривают и уходят».

И это самое главное – еще совсем молодой человек понял: он нужен. Это и есть зрелость.

Трудным и суровым было детство героя, однако он постоянно ощущал свет, без которого порой бывает тяжелее, чем без хлеба насущного. Не случайно же родилась мудрость: «Не хлебом единым жив человек».

И вот теперь от астафьевского героя, к которому этот свет пришел от Фаефана, Култыша, бабушки Катерины, дяди Левонтия, Валериана Ивановича Репнина и Ступинского, мастера школы ФЗО Виктора Ивановича Плохих и еще многих и многих людей, должен был излиться на другого человека, спасти его.

Повесть «Где-то гремит война» занимает важное место в творчестве Виктора Астафьева не только потому, что он ею раскрыл нравственную сущность характера своего главного героя и подвел его к важнейшему жизненному испытанию – войне. Это небольшое по объему произведение помогает еще понять дальнейшее направление творческих поисков писателя и, в частности, идею повести «Пастух и пастушка», а также судьбу ее главного героя лейтенанта Бориса Костяева.

Комбат Филькин скажет лейтенанту Костяеву: «Не могу… Не могу видеть убитых стариков и детей. Солдату вроде бы так положено…» И действительно, «солдату вроде бы так положено…» – на то он и солдат. Но одно дело, когда ты смерть солдата воспринимаешь, если так можно выразиться, только с одной стороны – «со стороны фронта». И насколько все видится по-иному, когда ты эту же смерть одновременно воспринимаешь и с другой стороны – «со стороны тыла». Между прочим, у лейтенанта Костяева имелся как раз тот жизненный опыт, который не позволял ему видеть смерть солдата только с одной стороны.

На фронте солдат – это солдат, а в тылу он продолжает по-прежнему оставаться и сыном, и отцом, и братом, и мужем или женихом… Одна похоронка – и сколько горя, слез, рыданий, непоправимых поворотов в судьбах многих людей. Виктор Астафьев и его герои целый год имели возможность видеть, как воспринимается в тылу гибель каждого солдата, поэтому они и там, на фронте, видя гибель солдата, одновременно видели горе детей, женщин, стариков, невольно воскрешались самые тягостные эпизоды их тыловой жизни, связанные с получением похоронок. И не случайно в повести «Пастух и пастушка» даже второстепенные персонажи будут иметь точную «прописку», то есть у каждого будет оставаться то место на земле, где к его гибели никогда не привыкнут. И последняя мысль каждого перед смертью, если он только успевает о чем-либо подумать, это мысль о доме, о тех, кого гибель его осиротит навеки. А что такое сиротство, автор и многие его герои знают достаточно хорошо – о том вся астафьевская эпопея, то есть все предшествующие повести и рассказы.

Безусловно, нельзя абсолютизировать ни одну, даже самую верную концепцию, ибо человеческая натура всегда сложнее любого ее объяснения. И все-таки мы вправе определить важнейшие черты времени, дающие современникам схожий жизненный опыт, так как он все равно даст о себе знать, все равно как-то проявится. Для поколения Астафьева характерно было то, что этому поколению в юности пришлось пережить два потрясения: потрясение войной в тылу и потрясение войной на войне. К военному быту тыла они привыкнуть не успели, они ушли на фронт, когда этот быт только начал складываться; фронтовой быт начал складываться еще «до них», и потому вживались они в него довольно трудно. И Астафьев долго и настойчиво искал именно тот характер, в котором бы наиболее полно раскрылась судьба его поколения. Шел писатель к этому характеру от самого «Стародуба».

Нет, повесть «Стародуб» написалась Астафьевым отнюдь не случайно, и стоит она в его творчестве вовсе не особняком, – напротив, из нее логически вытекают все последующие произведения писателя. Астафьев вообще никогда не противопоставляет своих героев, хотя довольно часто сопоставляет их, не противопоставлял он и Фаефана с Култышом остальным сельчанам, озверевшим от тяжелой жизни и сектантства, в котором последние по своему невежеству искали спасение. Фаефан и Култыш (первый – силой, второй – примером бескорыстия и праведности) стремились освободить людей от предрассудков, на коих так шатко держался их принцип «обязательной взаимности». В какой-то мере это им сделать удалось. Во всяком случае, зерно было брошено, и оно проросло.

В рассказе «Ангел-хранитель» будет тоже описан голод. «В тридцать третьем году наше село придавило голодом. Замолкли песни, заглохли свадьбы и гулянки, притихли собаки, не стало голубей». Картина вроде бы повторяется. Но теперь принцип «обязательной взаимности» наполнен иным содержанием. «Удачливый человек Александр Ярославцев все же добыл медведя. Братья Бетехины привезли трех коз. Поделились охотники с соседями, чем могли…» Никто этому не удивился, да и говорится об этом как-то мимоходом.

В повести «Где-то гремит война» ситуация повторяется. Два совсем еще молодых героя отправляются в тайгу, чтобы выручить тетку Августу и ее семейство. Когда-то Култыш проложил тропу к душам людей через… тайгу, еле заметную тропу. Прошли годы, и тропа превратилась в доступную людям с чистой душой дорогу.

Еще теснее примыкает к Фаефану и Култышу герой повести «Кража» Толя Мазов. В нем как бы синтезируются оба эти образа: Фаефан с его физической силой и бесстрашием и Култыш с его нравственной силой. Толя противопоставил сектантскому принципу «обязательной взаимности» воровской группы Паралитика свои принципы, основанные на совершенно иных началах. Группа Паралитика видит свое спасение (возможность выжить) в изоляции, в противопоставлении себя остальному миру, в уничтожении с ним всяких связей. Толя, напротив, мучительно ищет связей с миром, и борется он не против людей, а против губительных предрассудков. И Толя побеждает. Впереди будет война. Она-то и проверит жизнестойкость нового содержания, наполнившего вечно изменяющийся принцип «обязательной взаимности».

Виктор Астафьев сумел пробудить в нас истинный и глубокий интерес не только к своему герою-сибиряку, но и к своему великому краю, и сделал он это не без «умысла». Разглядывая старую школьную фотографию, автор рассказа «Фотография, на которой меня нет» скажет: «Но всех ребят я узнаю в ней.

Где они сейчас? Кто они?

Половина из них, если не больше, полегла в войну. Всему миру известно их имя – сибиряки».

И тут мы считаем необходимым сказать несколько шире и о сибиряке, и о так называемой «сибирской литературе».

Литературное понятие Сибири не накладывается без остатка на понятие Сибири административно-географическое, отсюда и расширительное толкование понятия «сибирская проза», к которой мы правомерно относим не только произведения, созданные собственно в Сибири, но и все те, что своим происхождением обязаны областям России от Урала до Дальнего Востока включительно. Особые исторические и особые природные условия, а также оторванность от центральных районов России наложили, естественно, свой отпечаток на характер человека, ставшего не без гордости называть себя – сибиряком.

Интерес к далекому и загадочному краю был всегда велик, но не всегда одинаков в своих целях и интенсивности. Если же говорить о сравнительно недавнем прошлом, то следует отметить, что особый интерес тут у нас возник в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов и был во многом связан с освоением целинных земель и строительством грандиозных промышленных объектов, когда тысячи молодых людей двинулись на восток. Естественно, что движение в Сибирь породило и целую о ней литературу, а если быть точнее, литературу о самом этом движении. Однако при всей неодинаковости писательских манер литература эта оказалась довольно однообразной: за избыточностью романтической взвинченности и обилием искренних восторгов нельзя было не обнаружить поверхностности оценок увиденного и беглости взгляда тех, кто решил свои впечатления сделать общественным достоянием.

В тот же период образовался и своего рода «встречный поток»: молодые писатели-сибиряки все чаще и чаще стали выступать со своими произведениями на страницах центральной печати. (Собственно, о «встречном потоке» можно говорить лишь условно, так как Сибирь к тому времени уже дала нашей литературе немало значительных писательских имен.) Проявлен был своевременный интерес к первым повестям Павла Халова, заметный резонанс вызвали произведения Виля Липатова… С тех пор имя этого писателя вошло в широкий оборот общего литературного разговора. С восторгом был принят разносторонний Василий Шукшин – прозаик, актер, кинорежиссер. Список этот можно было бы и продолжить.

В большинстве своем сибиряки писали ярко, броско, любой их характер так и просился в остросюжетное произведение, хотя и в их произведениях сюжет почти всегда был напряжен и изобиловал действенными поступками героев. На этом фоне проза Виктора Астафьева несколько отличалась: ее герой, как правило, меньше содержал в себе внешних признаков «сибирского» характера, а задумчивая и порой весьма грустная интонация автора способна была поколебать создаваемую легенду о каком-то особом «сибирском» духе. Если у астафьевского героя и проявлялась сила характера, то она не столько выплескивалась в яркие внешние поступки, сколько уходила в область нравственного поиска и духовной работы.

Однако вслед за «встречным потоком» хлынула как бы его «вторая волна», мощная по своему напору и пустая по своему эстетическому и этическому содержанию, пустая, если эти категории не выражать в отрицательных величинах. Эта литература, имитируя жизнь в ее достоверных подробностях, искажает ее подлинное содержание. Создавая произведения, в которых зло воспроизводится во имя зла, грязь – во имя грязи, зверство – во имя зверства, авторы не только оскорбляют наш вкус, но и порождают чувство законного беспокойства, ибо эта литература в той или иной мере разрушает традиции нашей великой литературы («что чувства добрые я лирой пробуждал…») и идет вразрез с теми завоеваниями современной отечественной литературы, вклад в который внесли и писатели-сибиряки как старшего, так и других поколений.

Повесть В. Измайлова «Тогда, у таежного прииска…» на первый взгляд чем-то перекликается с повестью В. Астафьева «Где-то гремит война». Повесть В. Измайлова тоже написана от первого лица, герой-рассказчик – ровесник астафьевскому герою. Время действия – первый год войны, так что тому и другому герою впереди предстояла одна судьба – фронт. Атмосфера в обоих случаях – «где-то гремит война…» Но на этом сходство и заканчивается.

Герой повести В. Измайлова, в отличие от героя В. Астафьева, не скупится на самохарактеристики. Но лучше послушаем его самого: «Восхищались и безрассудной смелостью моей… Грамотен я был, как теперь понимаю, для таежного мальчишки почти мистически… Был веселым, умел заводить игры и проказы, дрался много и – охотно дрался-то!.. Девчонки любили меня за поэтичность взглядов и мечты, непривычно красиво выражаемых словом, за мягкость и чистоту отношений…»

Действие повести происходит в период войны в далеком алтайском селе. Герой-рассказчик работает в милиции, как мы теперь сказали бы, на общественных началах, и выискивает всякого рода нарушителей, в том числе и бандитов. Цели он преследует благородные, но вот в средствах его разборчивым не назовешь.

«Да в ту же зиму, когда впервые один взял я первого в моей жизни дезертира, и был тем дезертиром почти приятель Юрка Подгайлов…» Чего стоит одно только это слово «взял»! Но если бы только «взял»! Когда наш герой вывел Юрку из дома, он «бросил ему глухо и коротко:

– Стой!

И повесил на шею белую картонку с кривыми торопливыми буквами: «Изменник Родины!» Никто меня не учил (еще бы, кто же станет этому учить! – А. Л.), за минуту до того, как я написал на лежащем на столе картоне эти слова, я и не думал этого делать, и не знал, что сделаю именно так. Тем более не думал о законности этого…»

А вот другой случай. Инструктор по пчеловодству Ираида Мухина невольно ввела в заблуждение героя, и тот устроил засаду, чтобы схватить бандита Михея Пустогачева. Засада оказалась зряшной: Михей со своими приятелями уволок в это время с пасеки полтора центнера меда.

«Когда же я стал разбираться с Ираидкой, она так беззастенчиво потянула меня в постель, что я обалдел… И озверел от смущения и, с жестоким удовольствием ударив ее коленом, схватился, балда, за наган!.. Я сгребся за упавшую на пол плеть, сунул наган в кобуру и рванулся к ней. Тут она и сиганула дикой козой в окно, рванула по бесконечному песчаному двору, взлетела над оградой и прожгла луговиной к реке. Я пал на Карьку прямо с крыльца, догнал ее у реки и, не сдерживая зудевшей руки, полоснул ее плетью по тугой и гибкой спине. Врезал, правда, так, что кофточка чуть не распалась сзади надвое, как спереди… Потом, конечно, погнал Ираидку на прииск…» Вероятно, в это время Ираидка как раз и должна была думать о «поэтичности взглядов и мечты» своего конвоира.

В этом эпизоде поражает не только то, как герой, «с жестоким удовольствием ударив ее коленом, схватился, балда, за наган», как «полоснул ее плетью», как «погнал Ираидку на прииск», но и та избыточность наблюдения, которая ни на минуту не оставляла героя во время его измывательства над молодой женщиной. Герой не просто «полоснул плетью», а «по тугой спине». Он не просто «врезал» по спине, а так, «что кофточка чуть не распалась сзади надвое, как спереди». А с каким прямо-таки садистским сладострастием он подбирает глаголы, характеризующие спасительные действия молодой женщины: «сиганула», «рванула», «прожгла луговиной к реке»…

Ладно, поступки героя в конце концов можно еще оправдать или хотя бы объяснить его дуростью, пусть жестокой, но дуростью. Однако вот эта избыточность наблюдения свидетельствует о чем-то более страшном, нежели даже жестокая дурость. Чувствуя свою безнаказанность (про наган-то он точно отметил – «балда»!), герой прямо упивается паническим состоянием своей жертвы, ее беззащитностью…

Перенаселение произведений всякими сектантами, юродивыми, убийцами, насильниками, бандитами и прочим людом звероподобного вида и содержания и соответственно этому натуралистическое воспроизведение сцен, вплоть до кровосмесительства, способно разжечь нездоровый интерес у нетребовательного читателя и породить искаженное представление о крае, с которым связано так много самых настоящих легенд.

Необходимо подчеркнуть, что тут нет никакого конфликта сибирской литературы с несибирской, ибо самой этой псевдосибирской литературе противостоит в первую очередь истинная сибирская литература. И тут еще раз подчеркивается значение творчества Виктора Астафьева, так скрупулезно исследовавшего и создавшего достоверный и глубокий образ нашего современника-сибиряка, сдавшего самый серьезный экзамен на гражданственность в годы Великой Отечественной войны. Здесь же рядом стоят и герои романа о войне Ивана Акулова «Крещение», люди со сложным духовным миром и непростыми судьбами. Глубоко симпатичен стал нашему читателю и образ сибиряка-милиционера Анискина из «Деревенского детектива» Виля Липатова, полюбились читателю герои более молодых сибирских писателей Валентина Распутина, Юрия Скопа, Вячеслава Шугаева, трагически погибшего драматурга Александра Вампилова.

В литературе понятие провинции не совпадает с понятием провинции административно-географическим. Провинциальная литература может создаваться и в Москве, и в Ленинграде, и в Сибири, истинная же литература не зависит ни от места рождения, ни от места жительства писателя и его героев – тут критерии совсем иные.

В 1969 году Виктор Астафьев переехал с Урала в Вологду, уже снискавшую к тому времени славу одного из главных литературных центров нашей страны. С понятием «вологодской школы» связывались имена Александра Яшина, Николая Рубцова, Василия Белова, Ольги Фокиной… И вот сибиряк Виктор Астафьев сразу же вписывается в эту «школу». Художник, чей талант намного превышает масштабы местного таланта, всегда легко впишется в любую «школу», если она, разумеется, достойна его таланта. Астафьев не только вписался в «вологодскую школу», но во многом обогатил ее своим самостоятельным художническим поиском, вытекающим из неодолимой потребности писать войной.

Война в один день разделила жизнь каждого и жизнь всех на две эпохи: до войны и сейчас, и Виктор Астафьев сначала подробнейшим образом исследовал первую эпоху, исследовал те условия, в которых проходило формирование и становление характера его современника. Поэтому, прежде чем перейти к разговору о непосредственном участии астафьевского героя в войне, необходимо подвести какие-то предварительные итоги авторского исследования, связанного с периодом до войны.