Текст книги "О чем безмолвствует народ"

«Горькое прозрение героя, – заключает А. Латынина, – остро осознающего, что «пестрые обрывки» его прошлого лишены единства, в котором проступает судьба, – одно из лучших мест повести Гранина. Найдет ли Дударев в себе силы изменить это течение жизни – неясно…»

А я бы сказал, что это, в конце концов, не так уж и важно, поскольку повесть-то вовсе не про Дударева, отчего, между прочим, и такая «традиционная» завязка. Уже во второй половине произведения, когда Дударев прочтет почти все письма Волкова к Жанне, он отчетливо ощутит: «Какие огромные были эти четыре года! (Годы войны. – А. Л.) Остальное, послевоенное, житье скомкалось в монотонное существование. Не то что годы, десятилетия неразличимо слиплись».

Так вот скажите, учитывая, разумеется, что форма должна «соответствовать» содержанию, какой же еще могла быть завязка произведения, кроме самой «традиционной» и даже банальной, если в жизни героя, с которого мы начинаем свое знакомство с действующими лицами повести, несколько десятилетий жизни «скомкались» и «слиплись» в нечто массообразное?

Конечно, бывает и так, что автор сразу же подает нам изысканную «закуску», потом ошеломляет нас необыкновенным «десертом», затем оглоушивает бокалом заморского «вина» и так далее в том же духе. Поначалу все это жуешь и пьешь с аппетитом и любопытством, готовя себя в душе к соответственно великолепному «обеду», однако долгожданного «обеда» все нет и нет; в желудке одно урчание, потихоньку начинаешь недоумевать, а потом все более злиться, по мере того как проникаешься мыслью, что никакого «обеда» не будет, что тебя просто-напросто долгое время водили вокруг пустоты.

Я понимаю, все сравнения приблизительны, но мне этот гастрономический сюжет потребовался для того, чтобы не отягощать свой разговор псевдонаучными терминами, которые, по-моему, могут соблазнять лишь тех, кто не в состоянии оценить и отличить натуральный продукт (живое слово) от его образа и подобия, сделанного из папье-маше.

А. Латынина, подразумевая какие-то современные произведения, пишет: «Дударев сознательно противопоставлен довольно многочисленным персонажам, погруженным в то прошлое, в котором выявились лучшие свойства их натуры». Не думаю, что Д. Гранина побудили написать новую повесть именно эти мелкие полемические позывы. К тому же Дударев – всего лишь персонаж, пусть и очень важный, который «обслуживает» генеральную идею произведения и его сюжет, а главный герой произведения – Сергей Волков, в чьей жизни не то что десятилетия, но и годы никогда не «слипались» и не «скомкивались» в «монотонное существование».

Структура гранинской повести сложна и оригинальна, но не потому, что в ней важное место занимают давние письма героев, а время действия постоянно переносится из одной эпохи в другую, представляя нам героев то в одном возрасте, то в другом. Все это тоже традиционно до банальности, как и всякие фантасмагории, гиперболы, романтические пассажи и прочие модные литературные условности современной беллетристики. Сложен и совершенно нов главный герой повести, как и вся система раскрытия его характера и закономерности его судьбы.

Если не брать тех случаев, когда автор преднамеренно вводит рассказчика и «поручает» ему самостоятельно повествовать, то весьма редко произведение строится так, что читатель не входит в «очное» знакомство именно с главным героем. А вот в повести «Еще заметен след» «очного» знакомства читателя с главным героем не состоялось.

Сначала автор представляет нам некого Антона Дударева, затем мы знакомимся с другим персонажем – приехавшей из Грузии Жанной, потом из их разговора узнаем о каком-то Сергее Волкове, который тридцать с лишним лет назад воевал вместе с Дударевым на Ленинградском фронте; далее Дударев под крепким нажимом Жанны станет читать фронтовые письма Волкова к ней и что-то припомнит о Волкове самостоятельно, а что-то узнает из его же писем; порой письма будут даваться нам «в оригинале», порой Дударев будет их пересказывать; и постепенно перед нами встанет образ живого, полнокровного человека с очень своеобразным характером и весьма печальной судьбой. Вот это «освещение» образа как бы с разных точек зрения и из разных временных пластов даст нам довольно полную и объективную характеристику человека, который так и не вступил с нами в непосредственный «контакт».

И тут литературные приемы, которыми воспользовался автор, важны не сами по себе, а как составные общей художественной системы, позволившей в лаконичной (стало быть, талантливой) форме выразить серьезную художественную мысль.

Признаться, понятие «советский интеллигент» в силу слишком частого его употребления утратило свое социальноисторическое содержание, став расхожим и мало чего выражающим публицистическим эпитетом. В повести «Еще заметен след» я, пожалуй, впервые встречаюсь с героем, которого без всякого публицистического зуда хочется назвать «советским интеллигентом». Сергей Волков родился где-то в конце первого десятилетия нашего века, его отрочество, юность и молодость пришлись уже на советское время. Происхождения он был, как когда-то говорилось, низкого.

«Видите ли, Жанна, – писал Волков, – я вышел из самых низов, из дворников, прачек, все, что мне досталось в жизни, добыто огромным трудом… Другим проще. Они получили грамотных родителей, десятилетку, подушку в наволочке».

Это признание Волкова очень поразит Дударева: «Мы считали его кичливым зазнайкой, который щеголял своим инженерством, а он втайне мучился дворницким происхождением». А еще во время войны Дударев как-то заявит Волкову: «Думаете, если вы такой эрудированный, вам все позволено, а мы тут скобари, тюхи серопузые?»

Интересная ситуация: Волков завидовал как бы унаследованной интеллигентности Дударева и его дружка Бориса Лукьянова, а те в свою очередь завидовали интеллигентности Волкова и полагали, что он их считает «тюхами серопузыми». И вот этот обоюдный «комплекс неполноценности» с какой-то новой стороны характеризует предвоенную эпоху: интеллигентность у новых поколений уже не связывалась с буржуазностью или с принадлежностью к высшему сословию, а связывалась с культурой, точнее, со степенью ее освоения. И в этом смысле нам, безусловно, интереснее тридцатипятилетний Волков, нежели совсем молоденькие Дударев и Лукьянов, чью юность оборвала война.

Сейчас приходится довольно часто читать в газетах сообщения о кончине выдающихся ученых, полководцев, деятелей культуры и литературы того поколения, к которому принадлежал гранинский Волков. И чаще всего в начале кратенькой биографии умершего мелькает: родился в селе таком-то, родился в таком-то поселке, то есть вышел «из низов».

В двадцатые и тридцатые годы для таких, как Волков, открылись все двери, однако не следует думать, будто кто-то и когда-то устроил для Волковых сказочную жизнь. Читая письма Волкова, Дударев размышляет: «Я все ждал, когда он приблизится к тому Волкову, которого мы знали. Пока что неустроенный паренек двадцатых годов изо всех сил карабкался, пытаясь найти себя, добраться туда… А, собственно, куда? Куда мы карабкаемся в молодости? Его мотало – то к деньгам, то к стоящей специальности. Тянуло, согласно ажиотажу времени, к богатству, тянуло и за трудным призывом эпохи – учиться».

Как видим, никто Волкова не вел по жизни за ручку, не подсаживал на вышенаходящуюся ступеньку, он вдоволь попетлял, но все же нашел свою дорогу – дорогу к знаниям. Волков хотя и мучился своим низким происхождением, но в то же время не стеснялся его, а главное, не кичился им. А ведь сколько людей его поколения, кичась своим «пролетарским происхождением», промотали этот свой «капитал» раньше, чем нажили новый.

Жизнь никогда не стоит на месте, а в эпоху, когда происходило становление Волкова как личности, строилась бурными темпами новая жизнь, новая, в буквальном смысле этого слова. И Волков постиг простую и гениальную мысль, что, строя новую жизнь, необходимо постоянно строить, выстраивать себя как человека, иначе и новая жизнь получится совсем не такой, о какой мечталось. Вот это самотребование и сделало Волкова интеллигентом.

И хотя Волков не получил в наследство от своих родителей и более далеких предков «интеллигентность», зато ему в наследство от них досталась нерастраченная потребность в знаниях.

«Волков поступил в Технологический институт. Вечерами он зарабатывал на чертежах, по выходным посещал Университет культуры, рано утром, до занятий, бежал на стадион. Он хотел всего сразу, всюду преуспеть. Он слушал лекции по античной философии, по музыке, по истории, по астрономии… Ему надо было отличать барокко от ампира, понять гениальность Тициана, научиться слушать Бетховена… Знать про Платона, Демокрита и Сенеку… Он боялся, что не сможет соответствовать званию инженера, потому что «инженер» для него означало высшую категорию людей. Инженер обязан знать и Овидия, и созвездие Орион, и историю Исаакиевского собора…»

Но это не было простым накопительством сведений или приобретением простой эрудиции, это была жажда познать мир во времени и в пространстве и таким образом постигнуть его закономерности. Волков был из той редкой породы людей, которые не любят принимать даров жизни, а особенно таких ненужных, какими являются слова, роскошь и чужие мысли как нечто непреложное и освобождающее тебя от умственной самостоятельности.

Мы не станем пересказывать сюжет повести и разбирать тот конфликт, что возник между Волковым и его молодыми коллегами-лейтенантами, – это все мелочи фронтового быта.

Читая письма Волкова, Дударев многое открывает для себя заново и как-то даже признается Жанне: «А что касается меня, то я был туп. Это точно. Даже вспомнить стыдно». Конечно, когда тебе уже за пятьдесят, то иногда бывает стыдно вспоминать свое юношеское «гусарство». Однако здесь суть не в гусарстве, а в трагедии человека, которого ты всегда пытался представить дурным человеком, еще и потому, что частично сам был повинен в его трагедии.

Уже перевалил свою середину 1944 год, один победный бой следовал за другим. И вот как-то после тяжелого и кровопролитного боя в часть приехал генерал, вручил самолично офицерам награды и устроил небольшой фронтовой прием. Генерал подошел к лейтенанту Волкову…

«Волков отделывался односложными ответами, хмуро, зло, кроме того, он не выпил. Генерал не привык к такому невниманию, не помню уж, как и чем поддел он Волкова, заставил его разговориться о нашей операции, за которую мы получили награды. Волков сказал, что форсировать реку и выйти к железной дороге можно было без таких потерь. Генерал что-то возразил, но Волков зачеканил, не давая себя прервать…»

На этом пока прервем воспоминание Дударева. Вряд ли генерал сам не понимал, что операция была проведена бездарно, просто на сей раз увлек азарт победных боев. Поэтому, наверное, он так и расщедрился с наградами и оделил офицеров своим повышенным вниманием. Нет, этот генерал не похож на пиляровского генерала Пасхина – любителя «накладистых, но надежных боев». Видимо, генерал ждал одобрения от самих участников операции, чтобы как-то успокоить свою профессиональную совесть. Но Волков не пожалел генерала и сказал ему при всех всю правду, за что и поплатился.

Но послушаем опять Дударева: «Начальство еще не успело ничего сказать, мы сами навалились на Волкова, поскольку ясно – нам вперед рвать надо, а не потери считать… Нам казалось, что он принижает наш подвиг, развенчивает его в глазах начальства, которое так хорошо отозвалось о наших действиях…»

И делу дан был ход. Генерал оказался человеком самолюбивым и довольно жестоким. Но суть тут не в одном генерале. Не следует понимать время, когда нередко нарушалась законность, так, будто кругом царило одно беззаконие. Дело Волкова велось как полагается. «На следующий день нас вызывали по очереди, расспрашивали, и мы не щадили Волкова – и за прошлые разговоры и за этот».

Волкова недолюбливали многие за всезнайство. То он посоветует старшине, какую лучше крупу взять (в какой больше калорий), то посоветует начальнику штаба рыть или не рыть траншею, то он посоветует тому же Дудареву, как лучше построить блиндаж. И злились на него не столько за то, что он лез со своими советами, а за то, что всегда оказывался прав. На него злились за то, что он в заботе о людях, для которых он и строил новый мир, делился своими знаниями.

«Вскоре после этого, – вспоминает Дударев, – меня взяли в танковый полк, и от кого-то я потом узнал, что Волкова наказали, и его дальнейшую участь заволокло клубами пыли наших танков и самоходок, идущих на запад». Видать, этими же «клубами пыли» надолго заволокло и совесть Дударева, но не навсегда.

И вот, наконец, в руках Дударева то письмо, в котором он рассказывает Жанне о той давнишней трагедии. «Я пробежал оставшиеся две страницы. Больше ничего, никого не упомянул из нас, никому не поставил в вину, что тогда не только не вступились – обрушились на него…

Долго, со стыдным чувством облегчения смотрел я на дату, механически поставленную в углу, потом повалился на диван и мгновенно заснул, не раздеваясь, как когда-то засыпал на фронте».

В одном из писем Волкова Дударев прочитает о себе и о своем товарище: «Вместе с Дударевым и Поляковым они обсуждали это место в книге и навалились на меня. Молодые эти люди имеют ум острый, но неразвитый…»

Волков долго и трудно выстраивал себя, чтобы понять мир, то есть понять людей, он понял и тех своих товарищей по оружию, которые не понимали, что творили в тот роковой для него день, и он их не осудил, он своей тяжелой судьбой искупил их вину.

Прочитаны все письма покойного Волкова. Уехала Жанна…

«Никогда прежде не видел я город таким легким, воздушным. Рассеянная неуловимость света придавала всему загадочность. Незнакомая мне красота была во всех этих известных мне с детства домах, перекрестках… Но и это было не так важно перед теми новыми чувствами и мыслями, которые открылись для меня и долго еще не будут давать покоя».

Это шел по городу уже не тот банальный Дударев, с которым мы познакомились в самом начале повести, это шел освобожденный от вины бывший фронтовик Антон Максимович Дударев, взглянувший вдруг на мир глазами теперь бессмертного для него и навсегда молодого Сергея Волкова – интеллигента, строившего и защищавшего новую жизнь.

«Форма устала…» Буквально через два дня после того, как я написал эти слова, пришел номер «Литературного обозрения» со статьей Анатолия Бочарова, где говорится о процессах усталости в прозе 70-х годов. Критик имеет в виду лирическую деревенскую прозу, военную прозу, литовский психологический роман о современности. Здесь очень симптоматично само лексическое совпадение – думаем об одном и том же, хотя характер рассуждений несколько разнится».

Я не могу понять восторга Е. Сидорова по поводу того «лексического совпадения», которое он обнаружил в собственной статье и в статье А. Бочарова: ведь ошибочные мнения или суждения совпадают ничуть не реже, чем мнения и суждения верные. Во всяком случае, совпадение мнений и суждений никак не гарантирует их верности. Между прочим, в этом мы убедились, когда читали новую повесть Д. Гранина, как убедились и в том, что литература живет не по законам обновления, а по законам развития. Признаюсь, литовский психологический роман о современности лежит за пределами моей компетенции, а что касается лирической «деревенской» прозы и «военной» прозы, то об их «усталости» я узнаю лишь из статей своих коллег по критическому цеху, но не обнаруживаю ее в самой литературной действительности.

1984

Автобиография поколения

В человеке заложена вечная, возвышающая его потребность любить.

Анатоль Франс

1

Лет десять – двенадцать назад, когда в широкий оборот была пущена периодизация цифрового обозначения поколений, по существу дела, сверстникам Астафьева в этой периодизации своего места не нашлось, так как все воевавшие как бы были причислены к одной группе – фронтовиков, независимо от того, легла ли война всей своей тяжестью на плечи вчерашнего юноши, не успевшего еще выбрать в жизни свой путь, или под ее тяжесть подставил плечи человек с определенным жизненным опытом.

Так или иначе, но при общей военной судьбе все-таки существовала заметная разница между теми, кто встретил войну пусть и молодыми, но имеющими уже самостоятельный жизненный опыт людьми, и теми, кого война приняла в свое кровавое лоно прямо со школьной скамьи и из родительского дома, чьи возвышенные юношеские представления о жизни не в полной мере соответствовали даже обыденной мирной действительности.

Встретившись с тяжелым бытом войны, вчерашние юноши не уступили своих нравственных идеалов, пронеся через все испытания веру в высокое предначертание человека. Нет, на войне не просто сохранить моральную чистоту, когда мерой всему становится человеческая жизнь: за трусость человек расплачивается своей или чужой жизнью, за ошибку человек расплачивается опять же своей или чужой жизнью, – любой неосторожный шаг чреват гибелью товарищей.

Казалось бы, личный боевой опыт давал Астафьеву право (будущий писатель осенью сорок второго года восемнадцатилетним юношей ушел добровольцем на фронт, участвовал в освобождении Орла, Украины, Польши, был контужен, получил тяжелое ранение) писать о войне, но боязнь сказать ненужное или неумелое слово отодвигала все дальше и дальше главный разговор, ради которого Астафьев и стал писателем. Он долго и плодотворно исследовал характер своего современника, начинал с его истоков и даже предыстоков, – так появилась в свое время повесть «Стародуб», в которой по-новому раскрываются характер родного сурового края и характеры его людей. Рассказы о детстве составят потом единую и целостную книгу «Последний поклон» – заветную книгу автора.

Астафьевские рассказы о детстве выходят за рамки личных воспоминаний, и значение их не только, а возможно, не столько в самом материале, сколько в их эмоционально-нравственном заряде, способном разбудить в читателе самые светлые чувства, порой вольно или невольно загоняемые нами на задворки собственной духовной жизни, или возбудить мысль, до сих пор почему-то остававшуюся на периферии собственных раздумий.

В особо трудных условиях будет происходить нравственное и гражданское становление героя повести «Кража» детдомовца Толи Мазова, не только развившего в себе, но и пробудившего в своих товарищах те здоровые начала, что были заложены в каждом из них, но под напором недобрых жизненных случайностей слишком глубоко запрятались.

И тут Виктор Астафьев писал не одного героя, он писал героев разных, но с единой нравственной основой, сложившей нравственное лицо поколения.

Если во многих прежних произведениях Астафьева война в судьбе героев предполагалась как более или менее близкое событие, то в повести «Пастух и пастушка» главный ее герой лейтенант Борис Костяев находится в самой гуще этого события, когда война, перевалив свою срединную часть, стала суровым бытом народа, отлившего свое философское осмысление переломного периода войны в лаконичное выражение – «не тот немец стал», взяв в фокус своей оценки духовные резервы человека.

Лучшие наши писатели, пишущие о Великой Отечественной войне, все чаще и чаще делают попытки раскрыть правду времени военных лет через правду характеров, однако, несмотря на отдельные удачи, минувшая война (войну мы здесь понимаем как целую эпоху в судьбе народов, а не только как военные действия) пока терпеливо ждет своего автора, ждет творения, равного бессмертному творению Льва Толстого «Война и мир». И не случайно, что многие писатели – сверстники Астафьева (Юрий Бондарев, Виктор Курочкин, Василь Быков, Евгений Носов, Константин Воробьев, Сергей Никитин, Юрий Гончаров и другие) так всерьез осваивали традиции великой русской литературы (и в первую очередь традиции Толстого) и не торопились сказать свое слово до тех пор, пока не достигли писательской зрелости, предполагающей соответствие направления личного нравственного поиска с нравственным законом времени.

Если же эти писатели порой пишут и не о войне, то все равно они пишут войною, ибо она как раз и была тем историческим событием, что граждански их сформировало. Несколько задержавшись с осмыслением своих сложных военных переживаний, это поколение с середины минувшего десятилетия заговорило в полный голос, и в нынешнем литературном процессе ему принадлежит ведущая роль, а Виктор Астафьев находится в числе наиболее ярких его представителей.

Виктора Астафьева иногда упрекали (а если и не упрекали, то все равно чувствовался какой-то отзвук упрека) в автобиографичности. Пожалуй, до повести «Пастух и пастушка» это мнение трудно было опровергнуть, хотя оно и тогда не было абсолютно верным. Теперь оно тоже не исчезнет само собою – слишком велика в нас сила инерции, в том числе и инерции мышления. А если уж говорить об автобиографичности творчества Астафьева, то мы вправе сказать, что рукой его писало свою автобиографию целое поколение.

Финальные слова повести Астафьева «Звездопад» звучат так: «Я люблю родную страну свою. Но очень она большая. Утеряешь человека и не вдруг встретишь.

В яркие ночи, когда по небу хлещет сплошной звездопад, я люблю бывать один, в лесу, смотрю, как звезды вспыхивают, кроят, высвечивают небо и улетают куда-то. Говорят, что многие из них давно погасли, погасли еще задолго до того, как мы родились, но свет их все еще идет к нам, все еще сияет нам».

Этот поэтический образ ночи родился, когда автор работал над повестью, но в нем заключен тот этический закон, который созревал в душе автора, вероятно, довольно долго, он помогал писать, но в то же время и «мешал». Давно уже прошли детство, юность, суровая военная молодость, столько было схвачено лиха, и все же… Столько на жизненном пути встречено прекрасных людей, и хотя многих из них нет уже в живых, но простертые ими свет и тепло ощущаешь до сих пор, как свет тех звезд, что давно погасли…

Издано уже несколько книг, в том числе роман о современной колхозной жизни («Тают снега»), а писательское воображение все чаще уносится в далекое детство. Пишутся рассказы о собственном детстве: встают перед глазами, словно живые, бабушка Катерина Петровна той поры, когда она была еще совсем нестарая, родичи – и те, которых он видел, и те, которые живы только по рассказам. И зовут, манят более дальние дали… В конце пятидесятых годов рождается повесть «Стародуб», по странному единогласию критики вынесенная как бы за скобки генеральной темы автора.

А. Макаров, очень доброжелательно относившийся к Астафьеву и его творчеству, оценивая, в общем, положительно повесть, почему-то выделил ее из всего остального, что было создано писателем. «Повести, за исключением «Стародуба», – писал он, – образуют звенья истории героя, носящего различные имена, но человека одной и той же биографии. К ним примыкает цикл автобиографических рассказов о детстве. Действие происходит в Сибири, в местах, где прошло детство автора, в его довоенном прошлом. Здесь безраздельно властвует сила памяти».

Совсем категорично высказался критик Ал. Михайлов. «Несколько особняком в творчестве Астафьева, – утверждал он в предисловии к книге «Ясным ли днем», – стоит повесть «Стародуб». Она появилась вслед за «Перевалом», но ни тематически, ни философски не связана с этим, да и следующими за «Стародубом» произведениями».

Не знаю, возможно ли столь формально делить произведения писателя на те, что созданы в «силу памяти», и те, что созданы по иному принципу, но вот не видеть ни тематической, ни философской связи между «Стародубом» и другими произведениями В. Астафьева – значит не видеть главной философской темы творчества этого писателя вообще. А. Макаров, на мой взгляд, эту основную философскую тему увидел, когда писал: «Противоречий в повести не занимать стать, автор взялся решать вопросы борьбы зла и добра», но дальше критик почему-то не развил свою мысль.

«Таежное кержацкое село Вырубы – со всеми его обитателями, с укладом жизни, «с древлеотеческими устоями» – это напоминание о том жестоком мире, где шло обесчеловечивание человека, движение не от пещеры, а в пещеру.

Может возникнуть вопрос: надо ли вспоминать об этом, надо ли писать – ведь таких темных углов даже в старой России было немного? Но они – были!»

Если так ставить вопрос, как ставит его Ал. Михайлов, то на самом деле будет непонятно, зачем Виктор Астафьев написал эту повесть и почему он так упорно включает ее в свои книги?

Действительно, в повести показаны и зверства, и невежество, и другие темные стороны человеческой жизни, но Астафьев не забывает, что вот эти, не очень– то привлекательные люди были прежде всего людьми гонимыми. И на первой же странице он пишет: «Уже давным-давно нет в живых того, кто первым пришел на мыс, огляделся, настороженно прицеливаясь: горы сзади, горы спереди, горы справа, горы слева, и среди них с пеной на губах мчится Онья». И дальше: «Ни по реке, ни по горам не пробраться к Вырубам – сгинешь. Знал тот неизвестный кержак, который свалил здесь первую лиственницу на избушку, как и где прятаться от мира». Тут только следует помнить то обстоятельство, что «мир», от которого собирался таиться тот кержак, бегал за ним не с пряниками.

Другое дело, что самоизоляция кержаков приводит их к духовному оскудению, и перед нами предстает особый мир, на глазах теряющий при всей внешней свирепой силе свою жизнестойкость.

Вот кержаки подбирают на берегу мальчишку с раздавленной рукой – разбило плот, и мальчишка не погиб только чудом. И кержаки принимают решение: «Нет, убивать парнишку они не собирались. Большой то грех! Они посадят его на плотик и оттолкнут. Плыви с богом! А куда, до каких мест доплывешь – это уж их не касается».

Сапожник Троха перевязал парнишке раздавленную руку и долго в сострадании бормотал слова не столько в утешение бедняге, сколько в собственное утешение. Не сумел бы сердобольный Троха спасти парнишку, не появись неожиданно на берегу охотник Фаефан. «Приговаривая, Фаефан поднял мальчика, обернул его полой дождевика и шагнул на яр. Преграждая ему дорогу в деревню, мужики сгрудились нерешительной стеной. Белки глаз Фаефана яростно сверкали:

– Сгинь, отродье, пока лихо не содеялось!»

И сгинули. А потом, когда над головой Култыша (так окрестили на селе мальчишку) соберутся новые тучи, Фаефан заберет его к себе в тайгу, откроет ему ее законы, привьет любовь к ней. Пройдут годы, умрет старый Фаефан, а Култыш сделается добрым «хозяином» тайги. И когда на село навалится голод, он станет бескорыстно помогать кержакам, отдавая им всю свою лесную добычу.

«Култыш – единственный луч света в темном таежном царстве кержацкого села, и красоту этого человека писатель видит в умении любить и быть верным в любви, в единении с природой, в нравственном благородстве. Все это и дает ему силу противостоять злобному, оскверняющему человеческие чувства миру Вырубов». Эти рассуждения Ал. Михайлова ничего не могут нам дать для понимания философского содержания повести. И если так ее трактовать, то чем она в таком случае отличается от произведений других авторов, что тоже показывали «темные углы»?

Нет, Култыш вовсе не единственный «светлый луч». А Фаефан? Разве не его «злая» доброта спасла Култыша от расправы? Разве не он привил Култышу добрую любовь к тайге? Култыш вовсе не «родил» добро, он принял его как эстафету и понес ее дальше. И когда над Култышом вновь нависнет угроза расправы, то отведут ее не только его слова, обращенные к сельчанам, – где-то в глубине души почти каждого отзовутся его добрые дела, его бескорыстие и любовь к людям.

Когда умер Фаефан, его свет (добро) еще долго шел к людям через Култыша. Когда умрет Култыш, свет его тоже не погаснет и будет долго идти к людям. Может, какое чуткое детское сердце навсегда сохранит в себе этот свет и понесет его дальше, так он и докатится через многих людей к маленькому герою рассказов о детстве.

Виктор Астафьев настойчиво и убежденно приводит мысль о непобедимости добра. Повестью «Стародуб» он как бы говорит: «Можно убить, уничтожить носителя добра, но добро, пока жив человек, убить нельзя. Добро исчезнет, когда окончательно истает род человеческий, а может, род человеческий истает именно тогда, когда исчезнет добро». Астафьев изображает «темные углы» вовсе не ради показа ужасов жизни, да и не противопоставляет он Култыша всему остальному миру Вырубов. Слишком уж то была бы простая задача.

Мир Вырубов потребовался писателю, чтобы определить степень жизнестойкости добра. И если человек сам перестает творить добро, то его еще преждевременно записывать в разряд злодеев, «пещерных жителей». Человек перестает быть человеком лишь тогда, когда он уже не в состоянии не только творить добро, но и отзываться на него, воспринимать его. Не окажись в Вырубах людей, восприимчивых к добру, тогда ни Фаефан, ни Култыш были бы в Вырубах невозможны. И сам мир Вырубов не столь прост, как это может показаться при поверхностном на него взгляде.

Предания народов могут быть очень непохожи, но в каждом из них заключен элемент положительного начала – добра, способный к саморазвитию. Остановка этого саморазвития приводит к постепенному омертвению общественного организма и его психическому упадку. И астафьевские Фаефан и Култыш противостоят миру Вырубов только в одном – в своем стремлении оживить заглохшие корни предания, привести в соответствие нравственный закон прошлого с нравственными потребностями сегодняшнего дня, в то время как их односельчане прячутся от жизни за окостенелые предания, постоянно находясь в состоянии нравственной растерянности. Будь все иначе, Фаефан и Култыш давно бы и навсегда исчезли с горизонта «темного царства» Вырубов, найдя в другом месте другие условия жизни, более соответствующие их духовному настроению. Но они не уходят, они лишь отдаляются в тайгу.

«Цель мира, – писал Ренан, – развитие духа, и первое условие для развития духа – это его свобода…» Фаефан и Култыш не дезертируют из Вырубов, они уходят в тайгу, чтобы найти условия, обеспечивающие необходимую для этого развития духа свободу. И не следует забывать, что Фаефан и Култыш такое же порождение мира Вырубов, как и все остальные его обитатели, они пришли не извне, а изнутри этого мира, и сознание всех вышло из одного предания, но если Фаефан и Култыш пытаются развить его заглохшие положительные начала, то остальные цепляются за его отмершие положения. Предание всегда зависит от жизни, а жизнь – от предания, но они вступают в конфликт, когда между ними разлаживается естественный взаимообмен, когда одно начинает игнорировать другое.