Текст книги "О чем безмолвствует народ"

Мы уже говорили о том, что не следует абсолютизировать принцип «обязательной взаимности», без которого невозможна жизнь сообща, поскольку этот принцип может играть как живительную, так и губительную роль. Пример последнему мы как раз и находим в повести «Стародуб», когда мертвые, по сути дела, начинают управлять живыми, воспринявшими итоги чужой духовной жизни как процесс собственной. Но тут отжил не сам принцип, а некоторые изжившие себя его положения. Вероятно, ни Фаефан, ни Култыш ничего этого не осознавали, но как истинным художником руководит чутье к красоте, так истинным человеком руководит чутье к справедливости. Фаефан и Култыш боролись не со своими односельчанами, они боролись за своих односельчан – ив том смысл астафьевского произведения.

Именно эта мысль связывает повесть «Стародуб» со всеми без исключения последующими произведениями писателя, она-то и дала эмоциональный заряд, позволивший В. Астафьеву создать удивительно чистую книгу о сиротском детстве. И вовсе не автобиографические черты связывают произведения в какое-то единое целое, а то этическое кредо, что им было так удачно сформулировано в «Звездопаде», и философские истоки которого были раскрыты в повести «Стародуб». Потому-то последняя и была включена автором даже в его «итоговый» сборник под не случайным названием «Повести о моем современнике».

Сиротское детство – все равно детство, не сравнимое ни с какой другой порой, потому как именно в это время человек открывает для себя мир, в котором потом ему и предстоит жить.

Писать рассказы для детей Виктор Астафьев начал давно, и у него даже выходили для детей книги, но в 1957 году он приступает к циклу рассказов от первого лица о собственном детстве, а точнее, о тех впечатлениях, что им были вынесены из той поры. И все-таки цикл этих автобиографических в своей основе рассказов нельзя назвать автобиографией самого писателя, хотя он и предстает в них как бы центральной действующей фигурой – через него воспринимается окружающий мир. Главными героями рассказов о детстве являются разные люди, открывшие маленькому человеку огромный, невидимый глазу мир человеческих отношений, называемый нами обобщенно – духовным миром народа.

Вот кочующий из рассказа в рассказ дядя Левонтий – человек, умеющий заработать трудовую деньгу и умеющий тут же ее с шумом прогулять, а назавтра вновь наброситься на работу…

«Но если мне удается ушмыгнуть из дома и попасть к левонтьевским, тут мне полный праздник.

– Выдь отсюдова! – строго приказывал пьяненький дядя Левонтий кому-нибудь из своих парнишек… – Он сирота, а вы все ж при родителях! – И, жалостно глянув на меня, тут же взревывал: – Мать-то ты хоть помнишь? – Я утвердительно кивал головой, и тогда дядя Левонтий горестно облокачивался на руку, кулачищем растирал по лицу слезы, вспоминал: – Бадоги с ней по один год кололи-и-и! – И совсем уже разрыдавшись – Когда ни придешь… ночь-полночь… про-па… пропащая ты голова, Левонтий, скажет и… опохмели-и-ит…

Тут тетка Васена, ребятишки дяди Левонтия и я вместе с ними ударялись в рев, и до того становилось жалостно в избе, и такая доброта охватывала людей, что все-все высыпалось и вываливалось на стол, и все наперебой угощали меня, и сами ели уж через силу.

Поздно вечером либо совсем уж ночью дядя Левонтий задавал один и тот же вопрос: “Что такое жисть?!”»

Память навсегда сохранила многие подробности внешне непутевой жизни дяди Левонтия, но в то же время прочным слоем осели в душе воспоминания о неподдельной доброте этого человека, его сострадание всякому обездоленному. И еще запал на всю жизнь в душу вечный «дяделевонтьевский» вопрос: «Что такое жисть?!» – философский в своей основе, хотя это определение вроде бы и не вяжется с внешним не очень-то затейливым обликом самого дяди Левонтия. И не этот ли вопрос, выражаемый, естественно, в другой форме и в иных жизненных обстоятельствах, мучает и по сей день самого Виктора Астафьева – писателя, всегда погруженного в поиск. Конечно, не всякого этот вопрос «делает» писателем, но писатель, постоянно к нему не обращающийся, видимо, не может называть себя писателем.

Детское сердце всегда открыто для радости и счастья, но сам по себе «предмет» или сама по себе «вещь», с которыми связывалось твое представление о счастье или о радости, только тогда становятся настоящими их источниками, когда они сами связываются с теплом человеческой души, «нечаянно» на тебя излившимся.

Бабушка просит внука собрать в лесу земляники и обещает за это привезти ему с рынка пряник «конем». (Рассказ «Конь с розовой гривой».) Внук отправляется в лес за ягодами. Но детство есть детство, и, собрав землянику, ребята «на слабо» съедают ее. Тогда по наущению товарища внук набивает лукошко травой, а сверху присыпает ее ягодами и вручает лукошко бабушке.

Естественно, обман потом раскрывается. «Долго бабушка обличала меня и срамила. Я еще раз раскаянно заревел. Она еще раз прикрикнула на меня.

Но вот выговорилась бабушка. Ушел куда-то дед. Я сидел, разглаживал заплатку на штанах, вытягивал из нее нитки. А когда поднял голову, увидел перед собой…

Я зажмурился и снова открыл глаза. Еще раз зажмурился, еще раз открыл. По скобленому кухонному столу, как по огромной земле, с пашнями, лугами и дорогами, на розовых копытцах скакал белый конь с розовой гривой.

– Бери, бери, чего смотришь? Глядишь, зато еще когда омманешь бабушку…»

Вот этот урок естественной педагогики стоит многих назиданий и требований педагогики умышленной, когда как самое справедливое и уместное за каждое «преступление» предполагается неотвратимое «наказание». Правда, бабушка тоже наказала внука, но наказала она его… добротой.

Мудрая бабушка понимала, что обращается она к чуткому детскому сердцу, и оно поймет не буквальное значение слов, а их нравственный смысл. И потом, через много-много лет, это сердце действительно отзовется: «Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло! А я все не могу забыть бабушкиного пряника – того дивного коня с розовой гривой».

В рассказе «Монах в новых штанах» речь идет о том, как герой мечтал о новых штанах, которые бабушка обещала ему сшить из купленной материи, или, как тогда говорили, мануфактуры. Однако надежды героя долго не сбывались. К намеченным срокам (ко дню рождения, к Первому мая) штаны сшиты не были. А тут бабушка серьезно заболела. Но чуть-чуть только ей полегчало, как она принялась за штаны. «Кроила штаны бабушка целый день, а шить их принялась назавтра. Надо ли говорить о том, как я плохо спал ночь. Поднялся до свету, и бабушка, кряхтя и ругаясь, тоже поднялась…»

Наконец штаны были изготовлены, и разряженный герой отправляется к деду на заимку.

«Большое наше село, длинное. Утомился я, умаялся, пока прошел его из конца в конец и принял на себя всю дань восхищения мною и моим нарядом, и еще тем, что один я, сам иду на заимку к деду».

Но радость героя оказалась скоротечной. Благодаря тому же Саньке, который в свое время подбил съесть землянику и положить в лукошко траву, штаны будут перемазаны болотной грязью и испорчены. И дело тут не в штанах, не в приобретенной вещи, а в участливости и доброте тех, кто скрашивал сиротское детство героя. Для мальчишки, живущего без родителей, большее значение имел сам факт проявляемой о нем заботы, нежели разультаты этой заботы. Ему важно было утвердиться в своем несиротстве. Это хорошо понимали и бабушка, и дядя Левонтий, да и многие другие – люди с развитым чутьем к справедливости. А о самих штанах герой подумает: «И шут с ними, со штанами, и с сапогами тоже. Наживу еще. Заработаю». Отметим для себя: «не купят еще», а «заработаю».

И пряник – радость, и новые штаны – радость. А тут приехал в село фотограф, чтобы сфотографировать учеников школы первой ступени. Это уже – всеобщая радость. Но в эту же ночь наш герой тяжело заболел и фотографироваться пойти не смог. Горе-то какое! А тут еще прибегает Санька, тот самый Санька, который столько лиха приносит…

«– Ладно! – решительно сказал Санька. – Ладно! – еще решительней повторил он. – Раз так, я тоже не пойду! Все! – и под одобрительным взглядом бабушки Катерины проследовал в середнюю. – Не последний день на свете живем! – солидно заявил Санька. И мне почудилось: не столько уж меня, сколько себя убеждал Санька. – Еще наснимаемся!.. Ништя-а-ак! Поедем в город и на коне, а может, и на ахтомобиле заснимемся! Правда, бабушка Катерина? – закинул Санька удочку».

В рассказе «Фотография, на которой меня нет» говорится не столько о доброте говорливой бабушки и доброте молчаливого дедушки или дружке Саньке, сколько об учителях школы, которые и пригласили в село фотографа. «Прошли годы, – будет потом вспоминаться. – Многие годы минули. А я таким вот и помню деревенского учителя – с чуть виноватой улыбкой, вежливого, застенчивого, но всегда готового броситься вперед и оборонить своих учеников, помочь им в беде, облегчить и улучшить людскую жизнь».

Когда читаешь книгу «Последний поклон», невольно начинаешь сравнивать далекое детство героя этой книги, скорее в общих чертах типичное для своего времени, нежели исключительное, с детством нынешних ребят. Кого, думаешь, из них удивит, скажем, пряник, даже если он и «конем», кого приведут в восторг новые штаны только потому, что они сшиты из новой материи, или возможность быть сфотографированным? Нынешние мальчишки сами кого хочешь сфотографируют. Детство моего поколения во многом сходно с астафьевским, хотя бы в его «военной» части, когда не только прянику, но и куску хлеба были рады. Интересно, а что же вынесут из своего детства сегодняшние мальчишки и девчонки: неужели только раннее пресыщение или хроническую, ненасытную страсть к новым и новым приобретениям? И что они станут вспоминать через много-много лет с тем же восторгом, с каким вспоминаются сегодня людям старшего и среднего поколений некоторые эпизоды их детства?

Хотя самоограничение потребностей всегда играло заметную роль в воспитании человека, все же сама по себе идея самоограничения не абсолютна в своих воспитательных функциях. И тем более не можем ее пропагандировать мы, чье детство прошло в ограничениях не по доброй воле, а в силу сложившихся обстоятельств. Да, мы себя во многом ограничивали, но ни в чем не самоограничивали – так уж сложились обстоятельства. Поэтому у нас нет никаких оснований возводить собственное детство в положительный пример самоограничения.

И вот, снова и снова возвращаясь к астафьевским рассказам о детстве, вдруг невольно ловишь себя на мысли о том, что не «откупаемся» ли мы порой от детей вещами и не пытаемся ли таким образом иной раз утвердить собственный авторитет в их глазах (и в своих тоже): я, мол, не хуже других и лучше многих.

Любая вещь бездушна, бездушна по своей природе, но вещь может быть «одухотворена» в процессе духовной жизни людей. Ведь и астафьевскому герою запомнились не все пряники, съеденные им в детстве, и не все сношенные им штаны. Ему навсегда врезались в память эпизоды особого духовного контакта, которые в каких-то конкретных случаях могли обрести форму «вещных» отношений, но только форму. Поэтому: «И шут с ними, со штанами…» и «Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло! А я все не могу забыть бабушкиного пряника – того дивного коня с розовой гривой».

Можно сколько угодно напирать на автобиографичность творчества Астафьева в целом и особенно его книги «Последний поклон», но все это будет только полуправдой, потому как нравственно-философская основа даже рассказов о далеком детстве такова, что у нас имеются все основания утверждать типичность не только героя этой книги, но и тех жизненных обстоятельств, что нашли в ней свое отражение.

Впрочем, произведение писателя окажется автобиографичным, если мы начнем исследовать не только предмет, им изображенный, но и причины, побудившие его изобразить данный предмет. Астафьев обращается к воспоминанию далекой поры детства, чтобы восстановить духовную атмосферу того времени, когда проходило первичное становление характеров его сверстников. Нравственный и гражданский фундамент закладывается именно в детстве, и тут не второстепенное значение имеет, кто, как говорится, при сем присутствовал.

Мы хорошо знаем, какую видную роль в жизни многих людей, в том числе и писателей, сыграли бабушки, дедушки, няни… Вспомним хотя бы пушкинскую Арину Родионовну. На этот счет очень удачные слова сказал наш знаменитый филолог и искусствовед Ф. Буслаев: «Два крайние возраста человеческой жизни, старость и детство, дружно встречались на сказке: поколение отживающее передавало предание поколению народившемуся. Старый рассказывает сказку и поучает, малый слушает и поучается. Один припоминает в сказке прошедшее, другой гадает о будущем…»

Вот эта взаимная заинтересованность друг в друге и создает тот духовный контакт, при котором только и возможно прочное усвоение молодым поколением всех нравственных идей, выведенных другим поколением из своего положительного опыта жизни. Разумеется, любой доживший до старости человек располагает довольно богатым жизненным опытом, в том числе не только положительным. И дядя Левонтий, и даже бабушка Катерина не были людьми абсолютно безукоризненными во всем – слишком тяжелую для того они прожили жизнь, – однако в общении с детьми они старались опираться на положительный опыт, сохранивший им чистоту мыслей и чистоту чувств. Их предание отличалось жизненной подвижностью и совершенствовалось оно в сторону нравственных обязательств артельного, «коллективного» человека, чуждого жестких сектантских наклонностей.

В обороте духовного общения астафьевских героев находилась и сказка, зачастую рождаемая непосредственно самой жизнью.

«Мы пробили головами устоявшийся в распадке туман и побрели по нему, как по мягкой податливой воде, выбредали из него медленно и бесшумно. Вот он уже по грудь нам, по пояс, до колен, и вдруг навстречу из-за дальних увалов плеснулось что-то яркое и праздничное, заискрилось, заиграло в лапках пихтача, на камнях, на валежниках, на упругих шляпках молодых маслят и в каждой травинке.

Над моей головой встрепенулась птичка, стряхнула горсть искорок и пропела звонким, чистым голосом, как будто она и не спала, будто все время была начеку: «Тить-тить-ти-тирри-и…»

– Что это, баба? – спросил я шепотом.

– Это Зорькина песня.

– Как?

– Зорькина песня. Птичка зорька утро встречает, всех птиц об этом оповещает» (рассказ «Зорькина песня»).

Вот она – сказка, рожденная в результате встречи с природой. Сказка о птичке, которая своей песней оповещает о приближении нового дня.

Вероятно, когда-то так и создавался эпос. Теряя авторов, совершенствуясь в подробностях, он постепенно становился достоянием всех и каждого. Сказка – наследница древнейшего «животного эпоса», потребность в котором не исчезла и в наши дни. В ней многообразные черты природы становятся живыми, реальными образами, навсегда запечатлеваясь в сознании, вырабатывают устойчивый эстетический идеал. И не случайно характер родной природы так полнокровно войдет в творчество Виктора Астафьева.

Как-то в одной из дискуссий писательница Майя Ганина сделала такое признание: «Для того чтобы возник рассказ, вернее, неодолимое желание его написать, мне лучше всего куда-нибудь поехать, желательно в места необычные, чтобы глаз не скользнул по привычному пейзажу, привычной обстановке, а за что-то зацепился… Ну, естественно, и людей дорогой встретишь интересных, и подробностей каких-то накапливаешь больше, да и думать в дороге, мне кажется, сподручнее; не отвлекают, не заземляют ежедневные мелочи быта».

Безусловно, каждый должен работать в тех условиях, которые ему кажутся наиболее в творческом отношении для него благоприятными. Тут все слишком индивидуально, чтобы пускаться в какие-то дополнительные рассуждения. Тургенев, например, считал, что железная дорога несподручна даже для путешествия. Обращает на себя внимание другое, а именно – признание писательницы в том, что ее «привычный пейзаж» не вдохновляет и ей нужно что-то такое, за что бы «глаз зацепился». А вот отправься Астафьев хоть в самое экзотическое место, где его глаз ежеминутно за что-то цеплялся бы, ничего интересного он, наверное, не придумал бы. Зато он многократно в своих произведениях обращается к родному сибирскому пейзажу, и каждый раз наш читательский глаз «цепляется» за созданные им пейзажи, потому как каждый раз писатель дарит нам свое удивительное виденье.

Конечно, пейзаж пейзажу рознь, и его роль в произведениях различна. Пейзаж может, поражая своей экзотичностью, «украшать» произведение, он может просто обозначать время и место действия или даже создавать самостоятельный художественный образ. А еще пейзаж может жить органичной жизнью, согласованной с духовным состоянием человека (героя литературного произведения), и тогда он должен быть именно «привычным» как для автора, так и для героя.

Вот герой повести «Где-то гремит война» отправляется со своим приятелем на первую самостоятельную охоту. Мысль занята одним – добычей, – иначе не поможешь тетке Августе и ее голодным ребятишкам. «Я сжимал дяди Ванину двустволку, а Кеша – дробовик, взятый у тетки Авдотьи, недавно лишившейся мужа, дяди Терентия. Он без вести пропал на войне. Так-таки и пропал, утерялся Терентий. В плен его лешаки унесли или героем погиб?»

И дальше:

«Накатывал морок на луну, выплывало невесть откуда взявшееся облачко, и тогда бугор темнел и по нему чешуистыми рыбинками плавали тени. Лес за покосом делался плотнее и смыкался бесшумно. Но яснела луна, переставали бродить по снегу тени, и окутанный мохнатой дремою лес покоился на своем месте. Космы берез обвисли до белой земли, и хотя много их, этих крупных, несрубленных берез, все же кажутся они одинокими.

Вдовьей грустью наносит от них».

Все здесь в движении, в своей потаенной жизни, и вот эта «вдовья грусть», видимо, пришла в сознание героя от размышлений о вдовьей судьбе тетки Авдотьи…

«От луны четко пропечатались далекие утесы. Деревья в вышине словно обгорелые былинки, и все это: горбатые выгибы перевалов, и темные скалы, ровно бы приклеенные к окоему, и деревья, как будто с детской небрежностью нарисованные там, ближние ельники, увязившие ветки в снегу, и спутанные в ржавые клубки лозины голых красноталов, черемушники, ольшаники по извилистой речке – весь этот край, убаюканный тысячеверстой тишиною, никак не давали поверить, что где-то сейчас гремит война и люди убивают людей».

Стоило возникнуть представлению о тысячеверстой тишине, как сознание простерлось в воображаемую беспредельность и даже отказалось верить, что где-то эта тишина обрывается, что где-то может греметь война… Восприятие пейзажа порождало ощущение вечности и незыблемости, покоя и мира… И как можно привыкнуть к тому, что ежеминутно созидает новое, неповторимое? Нет, «привычных пейзажей» не бывает, напротив, даже чем привычней пейзаж, тем он разнообразней и непривычней. И содержательней.

А вот совсем другой пейзаж:

«Всякий раз сияние было ново, всякий раз наполняло оно душу трепетом и захватывающим ожиданием. Хотелось ребятам запомнить все, унести эти позари, волшебное ощущение, возникающее от колдовства их, навсегда с собою…

Где же тут все запомнишь? Все уместишь в сердце и в памяти?..

И хотя в школе на уроках не раз и не два рассказывали ребятам учителя о северном сиянии, объясняли им, что оно такое, из чего получается, как и откуда, все равно они воспринимали его с чувством первородности, все равно их охватывала благоговейная тревога» («Кража»).

Видимо, и художника должна охватывать вот такая же благоговейная тревога при каждой новой встрече с природой, с человеком, с жизнью; если же художник в подобных случаях начинает испытывать чувство привычности, то и в этом разе он тоже должен встревожиться: не оскудевает ли его талант?

Разумеется, восприятие художником окружающей его жизни не должно останавливаться в своем развитии и оставаться, допустим, на уровне детского. Но вполне возможно, особенность художника как раз и состоит в том, что его восприятие, развиваясь, сохраняет способность в любой момент оказаться на любой стадии этого развития, иначе художник был бы в состоянии фиксировать только сиюминутные ощущения и настроения, иначе ему не была бы подвластна способность перевоплощения.

Пейзаж пейзажу – рознь.

Одно дело – «сфотографировать» пейзаж, то есть попытаться запечатлеть его таким, каков он есть на самом деле в данную минуту. Такая «фотография» может иметь большое внешнее сходство с натурой, но будет лишена внутренней правды, будет лишена жизни. Астафьеву же, чтобы изобразить, скажем, цветок, мало увидеть его «сейчас». Ему необходимо увидеть его утром, днем, вечером, ночью, весной; летом и осенью; расцветающим и увядающим, возникающим и исчезающим, в грозу и в ведро, гнущимся под тяжестью пчелы и свободно тянущимся к солнцу… Короче говоря, ему нужно знать всю жизнь цветка и во всех действительных и возможных взаимосвязях с окружающей его средой. Поэтому-то Астафьев так и «привязан» к сибирской природе, ибо он ее знает, она ему привычна.

Мы не стали бы столь подробно останавливаться на особенностях астафьевского пейзажного мастерства, не будь оно так органично связано с общей природой его таланта. Ведь по той же самой причине Астафьев столь же «привязан» и к сибирскому характеру, и к характеру человека своего поколения.

Виктор Астафьев прошел большую школу литературного мастерства. Он настойчиво учился и у Достоевского, и у Толстого, и у Бунина, но в своей литературной практике он никому не подражает. Следы этой учебы в его произведениях мы обнаружить можем, а вот следов прямой подражательности – нет. Сначала Астафьев упорно искал себя, а найдя, он с не меньшим упорством продолжает себя отстаивать, не поддаваясь ни литературным модам, ни сторонним увещеваниям. И астафьевская «неширота», о которой иногда толкуют, свидетельствует вовсе не об однообразии его таланта, а об однородности этого таланта. Все, что вышло из-под пера Астафьева, исследовано им от самых истоков, прочувствовано им лично и легло в его духовный опыт. И в этом отношении его творчество действительно очень автобиографично. Астафьев исследует жизнь во всех ее взаимосвязях и в ее постоянном развитии, а не фиксирует лишь внешние ее проявления в тот или другой подходящий случаю момент.

Писатели астафьевского или, как мы прежде назвали, «пропущенного» поколения потому-то и «задержались» в пути, что в начальный период их жизни им достался слишком «большой материал» и «переварить» его было не так-то просто. Необходимо было время, и те, кто не растерял его даром, пожали богатые, но нелегкие плоды. И не вдруг. Вряд ли эти писатели станут умышленно искать в «запланированных» поездках интересных людей среди случайных попутчиков, хотя в силу природной любознательности они не обойдут вниманием и подвернувшегося случайного попутчика. И вряд ли приверженность к оседлому образу жизни встанет на пути их творческого развития.

2

Начало шестидесятых годов ознаменовалось в нашей литературе крайним возбуждением, отразившим в известной мере общую ситуацию времени, и тут вряд ли в качестве примеров нужно приводить какие-то произведения или называть имена отдельных авторов: характерным можно считать общий пафос. (Конечно, это вовсе не означает, будто все без исключения поддались ему. Тут нужно иметь в виду не единогласие, а главную тенденцию, главную хотя бы в силу своей новизны и широкого распространения.) И таким пафосом стал пафос отрицания: отрицались преемственность поколений, роль традиций, культурное наследие прошлого, правда, в основном недавнего (об отдаленном в ту пору задумывались еще нехотя). Мы в ту пору не страдали большой скромностью и нередко отсчет культурным ценностям начинали с момента возникновения собственной деятельности.

Астафьев избежал искуса и не отдал дань тогдашней литературной моде. Он упорно и настойчиво продолжал идти своим путем, кропотливо исследуя характер человека своего поколения. И это исследование увело его сначала в собственное детство, к истокам собственной жизни, трудно сказать – более суровым или более несправедливым. В 1961 году он приступает к работе над повестью «Кража» и работает над ней в общей сложности около четырех лет.

Герои повести «Кража» – воспитанники детского дома города Краесветска (само название уже говорит о его возможном географическом местонахождении) и их воспитатели. Сюжет – одна из страниц истории, сфокусированная в характерах и судьбах отдельных людей.

Начинается повесть описанием смерти воспитанника детского дома – Гошки Воробьева. Толя Мазов – главный герой – никогда не дружил с ним, но в финале произведения, когда Толя одержит большую нравственную победу, ноги его приведут к Тошкиной могиле. «Толя шел за город, к кладбищу, надеясь, что там он додумает, поймет что-то, а додумав, поняв – обретет покой. О том, что покоя ему теперь никогда не будет, он еще не знал».

Но и потом, когда Толя Мазов поймет, что «покоя ему никогда не будет», он уже не изменит ни себе, ни людям, потому как произошла великая победа – родилась личность, вырос гражданин. Однако об этом мы станем думать лишь тогда, когда перевернем последнюю страницу повести, а поначалу мы видим толпу подростков, которую по неосторожности или по невнимательности можно назвать и сбродом.

«Среди этих ребят есть парнишка Малышок. На его глазах отец зарубил мать, и с тех пор лицо ребенка искривило припадочной судорогой и поселилась на нем вечная улыбка. Ребята бездумно кличут Малышка Косоротиком.

Здесь где-то Зина Кондакова. Это с нею на глухом, занесенном снегом станке-деревушке случилось такое, что взрослому человеку не всякому было бы по силам вынести.

А вот мечется по столовке на костыле Паралитик, человек без имени, без фамилии. Он не знает, когда и где умерли родители. Не помнит. Его избили за украденную краюшку хлеба так, что отнялись у парнишки левая нога и левая рука. Осталось полчеловека. Злобы на пятерых.

А Гошка? Гошка Воробьев!..»

Еще в 1918 году Александр Блок писал: «Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное: она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но – это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда – о великом». И в традициях совестливой русской литературы человек никогда не был щепкой в водовороте истории, ее пристальное внимание к типическим исключениям и составляет содержание ее революционного гуманизма. Чем ближе мы к этим великим традициям, тем больше наша причастность к сущности революционной истории нашего народа.

Воспитанники детского дома уже в силу своего возраста невинны перед историей, они, по существу, ее жертвы, и в этом общность их человеческих судеб. Расплачиваясь по чужим векселям, они щедро познакомились в жизни со злом, и не все из них даже подозревают о существовании в ней добра. Но Виктор Астафьев на этом основании вовсе не думает амнистировать в героях те побуждения, что так естественны в сложившейся ситуации, но противоречат высоким нравственным идеалам народа.

У Льва Толстого есть в дневнике такая запись: «…огромной важности, и надо будет хорошенько изложить: организация, всякая организация, освобождающая от каких-либо человеческих, личных, нравственных обязанностей. Все зло мира от этого. Засекают, развращают, одуряют людей, и никто не виноват».

Оказываясь в силу стечения жизненных обстоятельств или по собственной воле в каком-нибудь коллективе, человек не должен переставать быть личностью – вот мысль, так заинтересовавшая Толстого. Коллектив воспитанников детского дома – тоже своего рода «организация»: здесь свои законы, свои нравственные устои, свои понятия о чести и т. д., и т. д.

Наш герой Анатолий Мазов начинает все чаще и чаще задумываться о личной нравственной ответственности, о своих человеческих обязанностях. Чтение книг, общение с настоящим русским интеллигентом – заведующим детдомом Валерианом Ивановичем Репниным, соприкосновение с несчастнейшим Ибрагимом, добрейшей тетей Улей и, наконец, с робким веянием женской ласки своей детдомовской подруги – все это, вместе взятое, настолько развивает в Толе чувство личной ответственности, что он уже бывает не в силах собственные поступки отделить от своего нравственного поиска.

Детдомовцы по установившейся традиции после бани затевали драки с «городскими». В один из банных дней драка не состоялась, но произошло событие, перевернувшее всю жизнь детского дома, – группа Паралитика очистила в бане кассу, забрав там восемьсот рублей. Нагрянула милиция, начались обыски в комнатах у ребят. Обнаружить украденные деньги и тех, кто украл, не удалось. Кассиршу арестовали. Милицию смущало то обстоятельство, что она вовремя не сдала выручку. У кассирши было двое детей, и теперь они должны были пополнить ряды детдомовцев. Вот из-за этих-то «двух единиц», как назвал их начальник милиции, и заварилась вся каша. Нет, для Валериана Ивановича это не просто «две единицы»… Кто-то из его воспитанников украл не только деньги у кассирши, он «украл» детство еще у двоих детей. Попытки Валериана Ивановича найти деньги и вызволить из-под ареста мать ни к чему не привели. Тогда заведующий детдомом вызывает к себе Толю Мазова и поручает ему взять шефство над новичками. «Толя выскочил из комнаты заведующего, свирепо саданул дверью…»

На этом его свирепость и закончилась. Он ухаживает за своими «подопечными», но не они доставляют ему муки и терзания. Толя понимает, что судьба была к нему несправедлива, как и к остальным его однокашникам, но должно ли эту несправедливость возводить во всеобщий закон? Они не любили «городских», потому что у тех были отцы, матери, дом… А у них один дом на всех. Как это кричал Борька Клин-голова? «Все на нас! Вали! Вали! Мы люди брошенные! Мы люди безродные! Жаловаться нам некому… В школе на нас жмут. В кинуху не появляйся… Нигде нам ходу нет! Воры! Шпана! Такое наше званье!»

Между тем Толя решал не нравственно-теоретические вопросы. Тут решались вопросы жизни и смерти: или вот эти двое останутся сиротами, или он сам может завтра же отправиться туда, где обрел вечный покой Гошка Воробьев. Толя знал, как его «организация» умеет мстить непокорным, – возможно, потому-то он и придет на могилу Гошки Воробьева…

Толя Мазов идет на сознательную кровавую драку с главарями своего воровского круга, после которой внешне он скорее выглядит побежденным, нежели победителем. Но, странное дело, ребята вдруг потянулись к нему, они были свидетелями его избиения, но потянулись к нему. Отныне нравственный авторитет Толи Мазова стал в детдоме главной притягательной силой.