Текст книги "Тремпиада. Эзотерическая притча"

Фраза далась с трудом и я, дабы перевести дух, попытался закурить, не поспевая за Кожиновым, выуживающим из моей пачки очередную сигарету. Шеф затянулся дымом, и, не выпуская его, вымолвил:

– А причем тут партийность?

– При-чем пар-тий-ность? – закипел Димка. – Борис, ты что это, серьёзно?! Эти же выродки защищены своей красной книжицей от всевозможных гнусностей! Нелюди, упыри, коммуняги!.. Какую страну изуродовали!

– Дима, ты не обобщай…

– Борис!

– И все же я дерзну продолжить, – я примирительно взираю на Димку и перевожу взгляд в сторону шефа. Кожинов обречённо машет рукой.

– Мы не обсуждали с Веремчуком правильность поставленного Марковой диагноза. Мы задали лишь два вопроса. Если, как утверждают представители здравоохранения, пациентка социально опасна, то почему этот вывод был сделан после прекращения работы комиссии и кем он был сделан конкретно. И второй вопрос. Правомерны ли действия санитаров, вламывающихся ночью в жилище, без каких бы то ни было на то причин…

Дверь кабинета открывается и на пороге предстает Маркова с опухшим гневным лицом.

– Лернер уже пришел? – властно вопрошает она.

– Закройте дверь, пожалуйста, у нас летучка, – вежливо, спокойно и весьма настойчиво выпроваживает её главный.

– Ваша летучка идет уже больше часа, а подчинённые вовремя на работу не являются.

– Мне думается, что вы, уважаемая, простите, не помню имени-отчества, сейчас находитесь далеко от своего рабочего места. Но если у вас много свободного рабочего времени, соблаговолите обождать ещё немного в холле.

– Я до вас ещё доберусь, вы меня не знаете! Мать вашу… – удаляется Маркова.

– Похоже, пошла к председателю, на телевидение, – догадывается Светлана.

– Ну-ка узнай, – просит Димка.

Светлана набирает номер председателя телерадиокомитета:

– Василий Борисович? Добрый день. Светлана Шпилько. Только один вопрос, касающийся распределения профсоюзом путевок в Японию… Я думаю, мы не станем торопиться с выводами, это невыгодно скажется… Вы же понимаете… Если угодно – сейчас. Немедленно! (Светлана прикрывает ладонью трубку и заговорщицки кивает нам: Маркова действительно у председателя).

– Нет, вы видели эту рожу? – Димка никак не остынет. – Нелюди, упыри, ублюдки…

Шеф перебивает Димку: – Значит так, председатель вызовет меня минут через десять… Столько же на обмен рукопожатиями…

Ладно, оставляй свои сигареты, скандалист, бери редакционную машину и дуй в буй. После обеда возвращайся. Будешь меня со стенки соскребать.

– Шеф, никак не могу. Я после обеда собирался отпрашиваться. Так что вы там не очень-то на стенку налегайте.

– Исчезни, неблагодарный… Куда?! – он протягивает руку, и я послушно отдаю ему пачку с остатками сигарет.

– Правильно разумеешь. Но если разобраться, дача ответственному лицу при исполнении служебных обязанностей, да ещё при свидетелях… Всё. Исчезни из моей жизни! До завтра.

Димка подмигивает: – Разберёмся. Видишь, с Борисом, ноу проблем. Я ему битый час всё втолковывал.

– Спасибо, Димоша.

– Будь.

8

Ах, как хочется курить. Но время не ждет. Машина у подъезда, а в мастерской, знаю, на столешнице в пепельнице рубль лежит железный, а под ним – заначка, две сигареты.

Врываюсь в мастерскую, как санитары к несчастным психам, и сразу к пепельнице. И что? Рубль железный лежит, а сигареты – две штуки! – исчезли. Мелковато, но всё же, как вы думаете, чья это работа? Съесть лакомый кусочек чёрного хлеба с икрой минтая, столкнуть лбами с репрессивными органами в лице Марковой, а на десерт – стащить последние сигареты в конце месяца, когда даже на чёрном рынке за пятерку вонючих вьетнамских не купишь?

Не трудите зря голову. Это ни к чему. Ответ очевиден. Они это. Они – весельчаки, обжоры, путаники. Так что, уважаемый профессор белой магии, ничего, увы, нового для меня вы не сообщили. Но вот вопрос: кто настроил приёмник на эту волну? Я чётко помнил, что свет отключился посреди программы «Час письма» радиостанции «Тихий океан», оборвав на полуслове Наташку Гурулеву. Значит, когда врубили энергию, приёмник должен был оставаться на прежней волне.

Найти ответ на этот вопрос профессор мне не позволил. Заметив, что съеденные лакомства, спрятанные вещи или неприятности на работе – это не самое страшное, на что способны домовые, но если их проделки от безобидных чудачеств переходят в некое агрессивно-наступательное качество, нужно от домовых избавляться. И чем скорее, тем лучше. Лучше и для личного комфорта и для душевного равновесия окружающих.

В связи с этим, он предложил всем заинтересованным набрать банку воды и он, как было обещано в начале передачи, зарядит её, а поскольку времени в эфире осталось не так уж и много, то и расскажет саму инструкцию по применению заряженной им воды в целях избавления от «нечистой силы».

И опять меня бес попутал. Кинулся я в кромешной темноте банку с водой искать. То и дело, натыкаясь на пустые бутылки, я, должно быть, создал у спящих соседей мнение, что ночами осваиваю новую профессию приёмщика стеклотары и возможно скоро открою кооператив по приёму пустой посуды у населения.

Но бутылки – не банки, потому, не мудрствуя лукаво… Нет, это выражение, очевидно не подходит… Короче, долго не размышляя – так будет поточней – я схватил электрический чайник, едва не опрокинув консервную банку с размокшими в ней окурками, и поставил его прямо на тумбочку с безумствующим приёмником.

Из эфира доносился то ли свист, то ли стон, то ли фон, только мне от этого после сеансов Чумака и Кашпировского было чуточку смешно.

Однако моё игривое настроение тут же улетучилось, лишь только прозвучала рекомендация по применению этой, теперь уже заряженной, воды. А следовало проделать следующее.

Веником или кисточкой разбрызгать воду по всем углам в доме, начиная с правого верхнего у входной двери, заканчивая левым. Остаток воды следует вылить далеко за пределами жилища, а сосуд (нет, вы только послушайте!) – сосуд уничтожить и захоронить в безлюдном месте.

И тут я понял, что влип, и что это серьёзно. Что шутить можно было до того, как чайник с водой облучились магической энергией. А теперь я исходил холодным потом, и не мыслил, что предпринять.

Во-первых, жалко чайник. Новый. Электрический. К тому же, мой подарок Саньке. Отбросив мистику, вернёмся к общечеловеческим отношениям. Что бы вы подумали на Санькином месте, не обнаружив в доме чайника? Вот именно. Не объяснять же его исчезновение рекомендацией мистического профессора из безумствующего приёмника. В психах я числился пока только в личном списке Марковой. Ну, а во-вторых, где мне использовать эту морилку?

Здесь, в бывшей моей мастерской? Так она уже не моя и никогда, если разобраться, моей не была и быть не могла. Стало быть, и домовые не мои – чужие, и не моя это забота изводить их. Это показалось мне логичным и слегка успокоило. А как быть теперь уже с моими, наверняка рассевшимися по углам, пенатами? Или вдруг ополчатся на меня ларвы – эти неугомонные безутешные в собственной вине и нанесённых им оскорблениях бродяги, тени злодеев, убийц и насильников? Души неотомщенных жертв?..

Как-то, прекрасный эстонский поэт и актер Юхан Вийдинг, тогда ещё, более известный читателю, как Юри Юди, рассказал мне историю, подтверждающую догадку, что тень отца Гамлета – не художественная выдумка блистательного Шекспира, основанная на примитивно анимистических представлениях его современников, а реальный образ, зримый натурами возвышенными, утончёнными, с изношенной, на грани разрыва, нервной организацией. Тень отца Вийдинга являлась сыну в дни предзапойные и выводила его из состояния депрессии. В результате Юхан бросил пить, но угощать любил и умел.

Однако вернемся к своим пенатам. Вернемся к нашим ларвам и лемурам. Как отделить своих от чужих? Зачем взваливать себе на плечи свинцовую ношу их совести?

Первое, что предстояло немедленно решать – это вопрос электрочайника и воды, превращенной в морилку. Пока мысли толкались поросятами у кормушки, передача закончилась и приёмник, не успев отпищать сигналы точного времени, снова отключился. Я судорожно схватил старинный шандал с единственной в нём свечой и непослушными пальцами зажёг спичку. Тени веселенькой компанией бросились врассыпную.

Из отступившего мрака прямо мне под ноги выехала стеклянная банка. Ни о чём не размышляя, я слил в неё содержимое чайника, а сам чайник, протопав босыми ногами перед плотно запертой дверью кухни, не дожидаясь пока там стихнет полночная возня, зашвырнул на крысиный остров.

Бегом, точно за мной гнались внезапно атаковавшие крысы, я ворвался в спальный отсек мастерской и, рискуя опрокинуть шандал или загасить свечу, рывком накрыл себя с головой одеялом.

Прислушиваясь к скачкам перешедшего в галоп сердца, не мыслью, но лишь тенью её, я оседлал на полном скаку жеребца страха…

Сердце больно ударило копытом в грудь… и замерло…

Издав стон, я уже знал, кто подсунул мне эту стеклянную банку. Языческий демон ужаса Дэйм сразил меня.

9

Спиной к морю, по пояс в остывающей от ласк лета воде, я пошатывался от легкого головокружения. Высоко запрокинув подбородок, и слегка сощурившись, отдавался истоме грядущих ощущений.

Казалось, море не хотело меня отпускать и, лепеча неразборчивые глупости, одурманивало сознание запахом йода, щекочущего непривычные к приморскому воздуху ноздри.

Чувство счастья, внезапного и такого неотвратимого, как беда, переполняло меня. «Всклень» – неожиданно для себя обронил я вслух, прислушиваясь к переливу хрусталика в ушах, и от удовольствия затаив дыхание.

Благодарная сопричастность к этому вот морю, сопкам, к причудливо изогнутым тайфунами деревцам, к истощённым любовью и потерями, мудрым, как облака, чайкам, да и к самим облакам, таким родным и отстранённым, – обрушилась на меня разрушительным накатом.

Ошеломлённый взор, с жадной ненасытностью неофита, в недоумённом восхищении поглощал осенний дальневосточный пейзаж, который, казалось, чья-то дерзкая рука, со смелостью дилетанта, переместила сюда с ирреальных полотен фламандцев.

Туман, по-старчески облокотившись о сопки, со скупостью ревнивого настоятеля нехотя выставлял напоказ то одну, то другую реликвии. Но, наконец, разуверившись в способности новообращенного знатока оценить по достоинству все реликты, облегченно вздохнув и, как бы, махнув рукой, покрыл нерукотворные, а потому воистину бесценные творения ветхой, едва приметной кисеей.

Вздрогнув и мотнув головой, стряхивая с себя вечерние чары моря, я взобрался по голышам на бетонную дорожку, ведущую к лодочным гаражам. Гаражи плясали змейкой вдоль всего побережья Хасанского залива. Один из них радушно распахнул нам свои ворота, и теперь от окошек его кубрика вкусно попахивало скоблянкой из трепангов.

Герман, мой собкор, старожил этих мест и хозяин упомянутого гаража, заполучил в собеседники покорившего его душу художника. Теперь он, что называется, вешал лапшу на уши своему кумиру. Художник же, снисходительно улыбаясь, прощал ему эту слабость. Ну, а я, предоставив талант его поклоннику, отстраненно сосуществовал в плоскостном измерении, мыслями находясь в иных пространствах, изредка ловя на себе близорукий, полный благодарности взгляд хозяина гаража.

Заманив Севку в этот провинциальный приморский поселок, я наобещал ему, со слов Германа, ненавязчивое общество, полное подводное снаряжение, горы трепангов и невиданную охоту на осьминога.

Сейчас же Севка слушал байку Германа, почему осьминог ушёл из этих мест. Впрочем, трепанги и гребешки с трубачом, не говоря уже о мидии, были. Был даже один, огромного размера краб, рядом с которым пытались сфотографироваться двое подвыпивших «афганцев». Затеянная ими возня, едва не приняла трагического оборота, по крайней мере, для краба, но Герман оказался на высоте и отвадил бравых вояк своей напускной отвагой. Так что, конец дня можно было считать вполне удачным. Все были довольны, слегка уставшие и глубоко лиричны.

Время шло к ночи. «Буржуйка», обжираясь поленьями, искрилась и урчала по-кошачьи. Герман преобразился в Омара Хаяма, и теперь щедро выплёскивал драгоценное вино пленительных «рубаи» в бокалы ненасытного вечера.

Постигнув мудрости созвучий, мы рассупонили свои рюкзаки и на столе, в мгновение ока, оказались три бутылки сухого вина и литровая фляга нержавеющей стали с чистейшим пшеничным самогоном. Выпивка, как и предполагалось, произвела фурор.

Затем на столе стали возникать консервные банки с икрой минтая, кое-что из овощей, хлеб и, что совсем покоробило Германа, картошка.

– Ну вы охренели! – орал он благим матом. – Мы же сидим на этой самой картошке.

При этом он подскакивал с табурета, запустив руку между ног, и огромной пятерней массажиста обхватывал свое хозяйство. Складывалось впечатление, что в штанах у него картофельные клубни.

Продолжая отчитывать нас, Герман не сводил взгляда с выпивки:

– Я дурак старый собирался вам по мешку с собой выделить, а вы, придурки, тягаете эту тяжесть аж из самого Владивостока!

Ну-ка, дайте посмотрю на ваш товар. Тьфу, зараза! Разве ж это картошка? Это смиття. Загляните ко мне в подполье, и вы увидите, что такое настоящая картошка!

Он без промедления отворил лаз в погреб, откуда дыхнуло затхлой сыростью и пыльным запахом картошки. Успокоился Герман лишь, когда Севка оценив преимущества «своей» картошки от «привозной», пообещал взять с собой полмешка.

От картошки вновь перешли к разговорам о выпивке. Обсуждались рецепты и способы приготовления самогона. И неизменно все приходили к выводу, что лучше, чище и крепче «Лернёровки», как называл её Мечковский, никто ничего не пивал.

Эти похвалы относились не только к старому Лернеру, но и ко мне, его преемнику в искусстве самогоноварения – Лернеру-Младшему. Я всегда чтил и соблюдал семейную традицию и никогда не гнал самогон в промышленных масштабах. «Лернёровка» приготовлялась для внутреннего пользования, строго по рецепту и особое внимание уделялось её очистке от сивушных масел. Эффект достигался при помощи марганцовокислого калия, активированного угля, дубовой коры и прочих маленьких хитростей, которые, впрочем, уже составляют семейную тайну.

Замечу без ложной скромности, что слава «Лернёровки» была вполне заслуженной. По крайней мере, на Дальнем Востоке. Её предпочитали «казёнке» многие мои друзья и приятели из журналистско-писательской братии. Не оставались к ней безучастными художники и актеры. А уж этот народ толк в спиртном знает.

Сколько раз в застольях выручала нас «Лернёровка», не давая угаснуть нити накала творческого горения. Не прерывала она плавных бесед «за жизнь», раскрепощала и излечивала от любых недугов и пресекала любую крамольную попытку «добавить» чего-то не того… Ну, скажем, растирки от гнуса, или… одеколона «Лаванда».

Справедливость этого лирического отступления, я надеюсь, могут подтвердить Толя Матвиенко, Боря Кожинов, Виталик Солдатов… Будете проездом во Владивостоке, справьтесь о делах минувших у Андрюши Островского, если он, конечно, поганец эдакий, не где-нибудь в Сиднее. А то разыщите Димошу Брюзгина человека большой души с вшитым в сердце искусственным клапаном. Уж он-то помнит. И уж, коль занесёт вас нелёгкая, любопытство или, не дай Бог, нужда во Владик, передайте мой привет и цветы лучшей, женской половине нашего спаянного коллектива: Наташке Гурулевой (если у неё хватило любимого мною в ней сумасшествия, вернуться из Австралии), Маринке Лободе, Танечке Батовой, Раиске Николаевой…

Выражаясь терминологией юдофобов, умело извлекая понятные исключительно мне и Сионским мудрецам выгоды, спаивал исконно русский Дальневосточный народ. Ведь ничем иным не объяснишь то, что на Лернеровку, как мошкара на свечку залетал прозаик Борис Мисюк; с этой отравой я объявлялся в Чугуевке на «писательской ферме» Витюши Пожидаева, где в спорах с молодым романистом Вовкой Илюшиным о «плохих» и «хороших» евреях, побеждала, опять же, «Лернёровка»…

А сколько мы её перепробовали с Санечкой Лобычевым! С нашим строгим и непреклонным литературным арбитром, ревнителем поэзии, доморощенным философом и книжником. И, напоследок, нельзя не сказать о литературном переводчике Лёве Дымове, ну, а если запросто, по-семейному и без псевдонимов – Льве Брехмане, сыне легендарного профессора Израиля Брехмана, знаменитого уже только тем, что по его рецепту выпускалась превосходная водка, настоянная на элеутерококке с изумительным названием бухты Владивостока «Золотой Рог». Поговаривали, что Лёвин папа изобрел и запатентовал более двух десятков сортов водки, настоянной на травах, ягодах, кореньях, произрастающих на Дальнем Востоке. Но, как бы там ни было, сам Лёва предпочитал «Лернёровку» папиным патентам и ставил её выше моих стихов.

10

– И никакого похмельного синдрома! – восхищался Герман.

– А уж градусов, эдак, семьдесят будет, – скорее констатировал, нежели спрашивал у меня Севка.

– Да меньше-то и заводиться не стоит. По градусу на каждый год Новейшей эры, – под общий смех резюмировал Герман. И вдруг наставнически заверил:

– Больше пить не дам. Завтра опять под воду.

Он перехватил мою руку с флягой, и самогон исчез где-то в одном из многочисленных закутков кубрика. Мы с Севкой сделали вид, что жутко обиделись, но хозяин гаража был неумолим.

В обиженном тягостном молчании были извлечены спальники и простланы на лежанках, раскочегарена «буржуйка», захлопнут и умощён тряпьём лаз в погреб. А на столе – по-прежнему сплошное изобилие морепродуктов. И даже красная икра Германовского посола.

Никто не заметил, как в сумраке кубрика растаяла первая бутылка вина. Настал черёд второй, и тут обнаружилась недостача. Вместе с флягой исчезла и она.

– Герман, ты что, охренел? – запричитал Севка. – Мы к тебе на вонючем пароме, без малого четыре часа жизни собаке под хвост, а ты лишаешь нас последней радости?! И это в то время, когда весь расейский народ, снабженный талонами вместо искомого продукта, готов родину, партию и правительство обменять, как заложников на бутылку какой-то там болгарской «Мастики»?! От этой дряни разит бинтами, сорванными с кровоточащих ран наших бойцов за градус!.. Западня! Измена! Куда заманили?! Полундра!!! – орал Севка дурным голосом.

– Всё – подлог, враньё и сплошное надувательство. Где обещанный осьминог?! Где гидрокостюм для Лернера?! Где мой кисленький «Сухомлинский»?! – Севка уставился на меня, – Пуритане, говоришь? Ты, Герман, часом не из пуритан будешь? А то мы тут одного пока к тебе ехали, чуть с парома не скинули. Хотели с Лернером слегка подразмяться «сухариком», так он, падла, так на нас посмотрел, словно мы по бесстыдству превзошли самого Калигулу. Одна бутылка точно прокисла под его взглядом. Ну-ка… – Севка отхлебнул из горлышка.

– Вроде ничего. Ну, Герман, чего ждешь? Давай, доставай из заначки. Явно в твоей бутылке уксус… Нет, ну подумать только, один пуританин – много, а тут целых два… Да хрен с ней, с великоградусной! Не в обиду тебе, Лернер, сказано, её-то можно и до завтра оставить. А вот «Сухово-Кобылина» – вынь да положь. Сухое вино – святое. Понял?

Герман вяло урезонивал друга:

– Сева поверь, сегодня не могу. Ну никак. Завтра, опять же, под воду. И потом, я ведь тоже хочу от вашего пирога ковригу. А завтра вечером соберемся, жена придет, посидим, – пел Герман.

– Во-во-во-во, – бурчал Севка, – посидим, по-стариковски повоняем…

– Поздно, Сева, уже. Никакого интересу. Да вот и мальчики мои уже идут. Не обижайтесь, хлопцы. До завтра. А мальчики вам, если чего, покажут тут всё, помогут… Располагайтесь. Спокойной ночи.

Герман покинул кубрик, уступая место двум своим очаровательным сыновьям, русоголовым ангелочкам.

Проголодавшиеся подростки без лишних слов уселись поудобней за столом, и очень быстро задвигали челюстями.

– Ну и батька у вас, – не унимался Севка. – Сынов не кормит, гостей не поит. Ни своим не поит, ни… Слушайте, пацаны, спохватился он, – папенька ваш тут где-то бутылку сухого вина задвинул, а потом найти не смог. Ну-ка, поищите.

Мальчишки только улыбались, а симпатичные ямочки на щеках не исчезали, даже когда рты их были набиты едой.

– Ну, что скажешь, Лернер? Семейный заговор. Эй, пацаны! Слыхали, что отец сказал: в случае чего – поспешествовать. Ну… Да поймите же вы, наконец, это как раз тот случай!.. Ладно-ладно, не отвлекайтесь. Еда – процесс серьезный, интимный. Мы сами поищем.

– Дядя Сева, а вы снова на выставку в Японию, когда поедете? – спросил меньшой.

– А вот в Австралии закрою, в Японию поеду открывать… Слушай, Лернер, будто сквозь землю провалилась.

– Похоже, – согласился я.

– Дядя Сева, а вы мне плакат с парусником привезёте?

– Из Японии? Из Японии, оно конечно, можно. Из Японии – это завсегда. Вот только сейчас бутылку найду и считай, что плакат с парусником у тебя уже в руках. Из самой что ни на есть Японии. – Севка задумался и долгим взглядом Тамерлана посмотрел на меня.

– Так говоришь, как сквозь землю провалилась? Ну что ж, посмотрим и под землёй.

Он открыл лаз в подполье и свесился вниз.

– Ну-ка, хлопчики, дайте свет.

Старший, дожёвывая, вылез из-за стола и где-то щёлкнул выключателем.

– Ну, Лернер, ну, Шерлок ты Холмс наш, Нат Пинкертон, Индиана Джонс, мсье Пуаро, – Севка довольно урча, вытащил из погреба бутылку сухого вина и флягу с остатками самогона.

– Гуляем! Ладно, пацаны, придётся вашему папане на сухом пайке посидеть, а это значит, не с «сухариком», а скорей даже наоборот. Перемудрил ваш папенька. Ну, ничего, бывает… А что это вы всё время улыбаетесь? Ангелочки словно.

Чуть было не осиротевшие на сегодня стаканы, вспотевшие от напряжённого ожидания, вновь наполнились вином.

– Ладно, мужички, подставляйте свои мензурки. Небось, папаня вам тоже перед сном «Рубаи» читает? Милые мои, лучше стакан выпить, чем книгу о том прочесть…

Флягу с самогоном отвинчивали скорее из принципа, чем от большого желания.

– Не будем чрезмерно жестокими, – великодушничал я, – оставим старателю Герману.

– Гусары гуляют! – шепотом кричал Севка, подмигивая спящим ангелочкам…