Текст книги "Тремпиада. Эзотерическая притча"

24

– Вот так я попал в театр, – смеюсь я вместе с моими гостями, попутчиками и героями моего нового сюжета. Бог весть, откуда, в канун Песаха, они очутились в стремительной моей реальности.

…Израильская зима в этом году была холодной, дождливой и затяжной. Обмелевший за десять засушливых лет Кинерет жадно насыщался водой, а озябшая гора Хермон всё ещё куталась в снежную шубу. Мокрый запах снега долетал с порывами ветра до нашего городка, затерявшегося в буйной зелени запоздавшей, и потому нетерпеливо спешащей жить, весны.

Во дворе домика, снимаемого мною, на бетонной площадке, окружённой буйной травой, ухоженными кустами розы, несколькими стрелочками льна готовилось пиршество.

Все та же весна, звала нас куда-то, где полная луна месяца нисана, взывала к осознанию происходящего, где приходила робкая уверенность, что, не взирая ни на что – это случилось!.. что мы сделали это: пусть с потерями, увечные и еле живые, но вышли из своего Египта. И каждый ощущал это по-своему. Кто как умел. И потому, заповедано в пасхальный седер55
  Пасхальный седер – правила празднования, установленные мудрецами


[Закрыть], слушать молодым евреям рассказы своих отцов… Но до начала праздника ещё ночь осознания и весь день. И не кому-то, а самому себе хочется устало, но не без гордости сказать: парень, ты вышел из своего Египта… По крайней мере, ты повернулся к нему спиной… Я оглянулся. Жены рядом не было. Ну что ж… ей тоже, есть о чём подумать, оставшись там, где мысли расшибаются о монументальное, как пирамиды, прошлое… Новая жизнь зовёт за горизонт. И пусть каждый окажется там, где должен… Таков уж этот день. А точнее – ночь новолуния. И если жена предпочла остаться в Египте, то я, не задумываясь, отважился на отчаянный шаг и – вот я там, где есть: среди незнакомых мне и таких разных людей… и мне страшно, неуютно, неловко меж ними… а они и в моих стенах – свои… чувствуют себя как дома… Непонятно как, и из каких миров явившийся ко мне гость, занимался приготовлением последнего предпраздничного ужина. …И привезённая моим гостем Шаем баранина из арабского, бывшего русского магазина «Книги», уже готовится на раскалённых огнём углях. И купленная им водка «Абсолют» стынет в моём морозильнике. Но это ничего не меняет: сегодня я гость на его ужине. И я гляжу в слезящиеся глаза кавказского шамана, в чьих жилах течёт кровь мудрецов Иудеи… и я тону в них… А он священнодействует над жертвенным бараном, чья плоть вряд ли способна насытить голод ума и сердца… Но Шай сыплет много перца, соли и поливает мясо уксусом – да помогут они желудкам принять эту жертву…

Дым разъедает глаза и заполняет собою дом.

– Как тихо тут у вас! – удивляется Шай, на мгновение, прерывая магический ритуал, чтобы увести нас от истории с загубленным экскаватором.

– Мнэ нравится, – говорит он с сильным кавказским акцентом. – Я грэшник и мэста тихие люблю.

А я смотрю на этого грешника с лицом разбойника, и мне он почему-то люб.

Может быть, его визит в мой дом потому и стал возможен, что встретились мы с ним не через парадный вход наших личностей.

В его руке маленькая бутылка с насыщенным солевым раствором, которым он сбрызгивает мясо, наколотое на шампуры.

Клубы дыма скрывают на какое-то время этого удивительного, странного, понятного и всё же непредсказуемого человека…

– Есть шансон? – спрашивает Шай, и я киваю, ставя в проигрыватель диск с французами, но Шай смотрит на меня непонимающе и снова просит:

– Поставь шансон, а?! Кричевский есть? Гарик?

Я захожу в дом, где суетятся, готовя к мясу салаты, очаровательные малышки, подружки моих новых знакомцев.

Вчерашние школьницы, они мечтают о шоу-бизнесе, о красивой жизни, и украшают собою любые тусовки молодого и видного мужчины, которого, как и они, я теперь называю Директором. Это время нельзя было назвать лучшим в жизни Директора. Как-то вдруг он оказался не у дел, и, стало быть, без средств к уже привычному, безбедному существованию…

Я и сам был бы не прочь вырваться из унизительной бедности. И так же, как Директор рассчитывал использовать мои связи, а вернее – связи моего брата – в мире российского бизнеса, и весьма неопределённо связывал своё будущее и финансовое благополучие с опытом Директора, основанном на его рассказах об израильском шоу– бизнесе. Предлагая поучаствовать в проекте, я просил у брата денег, а он не хотел их давать на ненужный ему проект. Брату мои неизданные книги, были до одного места. И сам я… и все мои проблемы… Так, наша с Директором концессия развалилась на глазах. Но надежду на то, что однажды раздастся спасительный звонок от брата, я пока ещё не терял.

25

…Оказывается, Шай приехал жениться. Был он в свежей, выглаженной белой рубашке и сером, несколько старомодном двубортном костюме с фалдами, как у фрака. Дорогие, несколько неуклюжие – по последней моде – ботинки блестели чернотой лаковых, загибающихся вверх длинных тупых носов. Эти ботинки больше чем что-либо другое говорили о той гремучей смеси, что гуляла в крови нашего жениха.

– У вас нэвэст много? – интересуется Шай, покончив с готовкой мяса.

Он усаживается за широкий стол, сразу же возглавляя застолье и заполняя собою всё пространство в округе.

Шай шумно весел. Он в ударе и ведёт себя так, словно хочет понравиться невесте.

И хотя невесты нет, не было и вряд ли уже будет, она, всё равно, как бы незримо, присутствует… И эта безобидная игра нравится всем, потому что галантность жениха в ожидании своей невесты делает его практически безопасным в отношениях с невестами других…

Мы сидим с захмелевшим Шаем у разорённого стола, и ночь напролёт говорим о Боге, хотя и начали, как и ведётся, с разговора о «понятиях». Так, мы вернулись к разборке, участником которой я стал случайно.

Криминальная разборка на «русской улице», где никто иной, как Шай, «втирал соплякам по понятиям».

А сопляками были не просто обнаглевшие малолетки, а мужики. Те самые быки, что не заметили, когда проходили в телятах, а теперь давали волю своей жестокости и агрессии, демонстрируя миру недюжинную силу русских богатырей.

Я видел молодого мужчину, бывшего мастера спорта международного класса по борьбе, который, как нашкодивший мальчишка держал ответ. И даже не перед Шаем, а перед своим двором. Тем самым двором, что дал ему прозвище Красавчик, хотя мог прилепить погоняло «Отморозок».

Шай объяснял отморозку Красавчику, что кроме него в городе, живут и другие люди. Крутые, уважаемые. Он говорил, что ни их, ни его, Шая, не устраивает тот экшен, который мастер спорта устроил им в городе.

Шай был не против того, чтобы тот, сидя дома, тихо смотрел свой «Криминальный Петербург» и «Бригаду». Но этот отморозок, привнёс в мирную жизнь, ушедших на покой бандитов, никому не нужный сценарий. В размеренную жизнь маленького израильского городка, сошёл с телеэкрана чужой беспредел.

Как выяснилось, Красавчик промышлял ночными разбоями с применением армейского оружия и техники, и делал это не только ради демонстрации богатырской удали. Его намерениями руководила корысть. И Шай втолковывал корыстолюбцу, что это значит, – «жить по понятиям».

Он безжалостно предъявлял штрафы и устанавливал сроки их оплаты.

И я видел, как боялся Шая Красавчик. И видел уважение на лицах трёх других головорезов, приехавших со своим предводителем на разборку.

Шай разыгрывал великолепные и жуткие спектакли, в которых против своей воли участвовали люди, назначенные на роли жертв и палачей…

И вот этот человек сейчас у меня в доме. И мы говорим о «понятиях», об уголовном кодексе… и о том, чем те и другие отличаются от Законов, данных Свыше.

Теперь я знаю, что Шай ходит в синагогу, соблюдает шаббат, и, верит в Бога, как в пахана.

На том его еврейство переходило в язычество уголовных понятий и варварских обычаев. Но на вопросы, которые возникали в нём самом и не давали покоя, не мог ответить, ни его варвар, ни язычник, ни иудей…

– Ну, как дела? До чего договорились? – спрашивает Директор, вызванный нами поутру по телефону из тёплой постели от жены, ребёнка и отцовских обязанностей.

И Шай, затягиваясь сладким дымом, резюмирует наш ночной разговор.

– Дядя писатель, – говорит он, прищуривая орлиный глаз, и вкусно щелкая языком, – нэ хочет жить по законам. И знаэт как…

26

Ну вот, и я сломался. Многострадальная спина не выдержала напряжения. Комплекс упражнений Кастанеды по перемещению внутренней энергии пришлось оставить. И, как видно, надолго. Рухнул я. В буквальном смысле упал. Боль в спине перекрыла дыхание.

Признаться, я мало что помнил. Разве что, всепоглощающую боль и судорожную тряску тела, когда зубы стучали друг о друга… Помнил растерянные лица пожарных, извлекающих меня на какой-то доске из дома через оконный проём. Помнил тепло рук жены и её слова о том, что всё обойдётся, пришедшие на смену: «всё, допрыгался, колдун недоделанный».

Это потом я осознаю всю степень опасности тогдашнего своего положения и назову чудом своё непостижимое выздоровление. Потом, я прочитаю в Интернете, что моя встряска совпала с природным катаклизмом: тогда здорово тряхнуло Северо-Анатолийский разлом… И если разлом трясло, как мне объяснял один рабби, в следствие только что завершившейся Иракской кампании, то о причинах собственного болевого шока, я мог только смутно догадываться… Что—то очень болезненное вершилось в мире, и не менее болезненное нечто, происходило в моей судьбе. И эта боль, помимо моего желания, делала меня соучастником событий, которыми жил мир, беспечно оставленный моим вниманием. Можно ли сказать, что боль вернула меня к жизни? Наверное, нет. Но только она, неоднократно пережитая в физическом плане, помогала справиться с другой, не менее разрушительной силой – болью душевной. И вот я снова вернулся в мир. И снова был в нём один. Свободный человек. Один в двухэтажном коттедже. Я слушал Демиса Руссоса, слонялся из комнаты в комнату и мечтал о рабстве. Конечно, легко на праздничном ужине в канун Песаха рассказывать, как твой народ вышел из Египта. Гораздо сложнее осознать, что ты пока ещё не с теми о ком говоришь, как о народе. Я всё ещё был рабом, пусть даже вставшим на путь собственного освобождения. И в этом непростом пути к самому себе, я не только удалялся от того, кого неизменно называл собою, но и отделялся фатально, болезненно, от той, к которой прикипел всем своим грешным сердцем. Всё это было так… да и не могло быть иначе, несмотря на то, что мне неизменно казалось, будто мы созданы друг для друга…

Я настолько чувствовал её своей, что порой мнилось: она и была мною… и вместе, мы становились единым целым… Но всё это лишь мнилось. А на поверку, она была сама по себе, и жила, играючи, в том числе и моей собственной жизнью. С переменным успехом она становилась то воином, то чародеем, то целителем, то разрушительницей… реже, женой… матерью и возлюбленной… Она сама ушла от меня. Ушла после того, как, Бог знает, при помощи какой магии, вытащила меня из больницы. А волшебная музыка Демиса всё вливалась в уши, наполняя сердце светлой печалью. И я ходил по пустым комнатам, выглядывал в окно и, может быть, впервые, за несколько дней, в пришедшем душевном покое, мне посчастливилось осознать события тех последних дней.

Я прислушивался к внутренней тишине и не мог понять, что она означала: то ли то, что жена меня оставила всерьёз, то ли то, что накрылась медным тазом вся моя прежняя жизнь… И за этой тишиной, распростёршейся до самого окоёма, за вынужденным молчанием, навевающим смертельную тоску, едва брезжило предчувствие чего-то неизбежного, нового… И там, за кровавым от заката горизонтом, уже зарождалась иная жизнь. И начиналась она, как и положено жизни, с чуда.«Что случилось?» – спрашивают друг у друга евреи в пасхальную ночь, и рассказывают соседям, друзьям и детям о пережитом чуде. «Что случилось?», – спрашиваю я себя. И боюсь дать ответ…

Месяц нисан, – конец апреля. Больница Цфата. В палате трое: араб-христианин – строитель, йеменский еврей – бывший полицейский, и я – ни то, ни сё. У каждого – своя история. Об арабе я знаю из рассказа мента-пенсионера, что ему сорок лет, что он христианин и что на днях у него умер отец. Красивое, гладко выбритое лицо сорокалетнего мужчины украшали глаза. В них читалось столько боли, что смотреть в них, было порой невыносимо. Но ещё была причина, по которой я не мог долго выдерживать его взгляда. В нём присутствовало то, чего всегда недоставало мне – смирение. Сидя на коляске, при помощи которой он перемещался по палате, мой новый знакомый сообщил мне о смерти своего отца.

«Пришёл в йом шиши66
  Йом шиши – пятница


[Закрыть] в больницу проведать меня. Красивый пришёл. Выбритый, в белой рубахе, пиджаке. Побыл до вечера. Приехал домой. Выпил стакан воды из холодильника. Сел в кресло и умер».

Говорил он об этом событии как-то необычно. Светло говорил о факте смерти. И то, что его отец умер именно так, порождало во взгляде дополнительную глубину, сквозящую из его личного опыта переживания родительской смерти.

В том взгляде не было ни страха, ни паники, а читалась некая гордость, преисполненная достоинства печаль о близком ему человеке. И это вызывало к нему симпатию.

Зато непрекращающиеся ни днём, ни ночью посещения его родственников, соседей, знакомых и незнакомых, не знающих ни чувства меры, ни такта, – мягко говоря, утомляли. И не только меня одного.

Компанейский йеменец, болтавший легко по-арабски, к полуночи начинал выскакивать из палаты, и требовать у медперсонала «освободить его палату от посетителей, мешающих ему полноценно выздоравливать». Но к восьми утра палата снова набивалась визитёрами, и йеменец снова помогал своему христианскому приятелю принимать угощения от многочисленной армии гостей. Я находился тут же, скрываясь от них за тряпичной шторой. Задергивая лёгкую ткань, я как бы проводил границу, утверждая своё право на автономность. Такой мой жест нисколько никого не смущал, и лишь у меня самого возникали всякого рода неловкости. Наконец, найдя в себе силы кое-как укрыться одеялом, я закрывал глаза. За попыткой уснуть, приходиламедитация…

Раздражавшие голоса восточного базара, уносились куда-то прочь, а на смену им приходила неразличимая, но всё же человеческая речь. Теперь эта речь воспринималась как часть природных звуков, из которых была соткана тишина, что окружала меня в мире, сузившимся до размеров больничной палаты…

Я больше не вслушивался в их речь. Не искал в ней подвоха или смысла… Она была обыденна. Сладка и солона, слегка чудаковата, переполненная приглушённым смехом и лёгкой тревогой. Она несла в себе будничные заботы повседневности и была понятной, как понятен естественный фон собственной жизни. Даже если этот фон и состоял из твоей собственной боли… А ведь на эту боль нельзя было даже злиться. Боль стала непременным условием моего нынешнего существования. Того самого существования, что привело меня в палату, где я лежал обколотый обезболивающими препаратами, напичканный наркотиками, в окружении волшебных камней и кристаллов, оберег, талисманов, иконок и крестика, заботливо выставленных на тумбочке язычницей-женой.

Но боль по-прежнему не отступала и порождала скепсис и сомнения, как в самих предметах, так и в силах, которые за ними значатся.

Похоже, чего-то недоставало. Что-то главное было упущено… Что-то такое… без чего не запускалась алхимическая реакция. Быть может, мне недоставало понимания, что каждый готовит своё чудо сам? Что для того, чтобы чудо случилось, необходимо измениться самому. Стать одним из составляющих в этой химической реакции. Так чего же мне недостаёт? «Не хватает любви?» – спрашивал я себя. Но я любил людей, детей, близких… Любил кошек и собак. И они отвечали мне тем же… «Должно быть, недостает мне веры» – размышлял я. Но что-то изнутри подсказывало, что недостающее нечто, вовсе не является философской категорией. Недоставало какого-то конкретного шага… Не хватало знаний… практического опыта. И этот опыт пришел. Он явился вместе с ночными визитёрами моего христианского товарища по боли. В своей жизни я пережил немало прекрасных моментов. Но жизнь всё ещё была щедра ко мне… Лёжа на кровати закрытой шторой, смирившись с посторонними звуками настолько, что стал их воспринимать, как тишину, я вдруг поймал себя на том, что испытываю лёгкое беспокойство. Должно быть, я вошёл в поле действия каких-то вибраций, совершенно не осознавая того. Восприятие действительности, как тишины, было нарушено чьей-то размеренной речью, расширившей моё сознание… «Читают» – подумал я о стихах. И тут меня осенила догадка: «Молитва!». Да, это была молитва, произносимая кем-то над больным. Довольно поздно я это понял. Но едва понял, как всё само собой увязалось воедино. И кристаллы с иконками, и любовь к ближним своим, и воля к жизни – всё соединилось и вспыхнуло, запустив ту самую алхимическую реакцию. Она была запущена словом. Молитвой. Едва я это понял, как вместе со всеми посетителями, а их было в ту ночь рядом со своим другом не менее миньяна77
  Миньян – допустимое число молящихся, от 10 человек и более


[Закрыть], произнёс: «Аминь!».

И ночь воскресения явила чудо. Утром я, в отличие от араба, встал с кровати и, через несколько часов, совершенно осознанно потребовал выписки…

27

Когда жена привезла меня на такси домой, а я высидел всю дорогу без особых болей, – иначе как чудом представить это было нельзя.

– Что нового? – спросил я, всё ещё прислушиваясь к своему самочувствию. Спина не болела. Энергия переполняла меня.

…

Я попросил жену улыбнуться мне… и тут мой праздник закончился…

28

Тем временем, некий незримый, но могущественный волшебник продолжал расчищать мне путь, переплавляя дорогу и спутников…

Я съехал к отцу и вместе, мы переселились в трёхкомнатную квартиру коммунального дома. Среди всеобщего разора двойного переезда под руку попалась бумага: «…Декларация о мирном сосуществовании антагонистических систем», – прочел я наш недавний договор с женой.

– «Люди доброй воли и разных систем, проживая на одной территории в параллельных мирах, обязуются соблюдать добрые, миролюбивые отношения…»

Бред. Не любовь, а какое-то сведение счетов.

Я взглянул на часы. 22. Время, когда вечер обретает силу ночи. Пора укладываться. Никто сегодня уже не придёт. Буду спать при отцовском хламе, как спят ночные еврейские сторожа: беззаботно, но чутко…

Весёлый дверной звонок пробудил во мне жизнь. Сон как рукой сняло.

«Варька?», – удивлённо произнёс я, и пошлёпал к двери.

– Оп-па… – замер я на пороге. Вместо жены в дверном проёме возникла фигура гостя…

Первое, что выхватил взгляд – глаза. Они светились в темноте подъезда, слегка слезились и, казалось, излучали веселящий газ. Я знал эти глаза, но не помнил, кому они принадлежали. Седая, окладистая борода гостя тоже показалась знакомой. Его незатейливый наряд состоял из большой, на всю голову, белой кипы с надписью «Шма Исраэль»… а под ней – рожки. Но не чёртика, а рожки антенн инопланетянина, общающегося с Космосом. И выражение лица такое, точно сейчас сообщили ему оттуда нечто невероятно весёлое. Белая рубашка, под которой читался талес, темные брюки, тяжёлые туфли.

Мы разглядывали друг друга, и пока он не произнес: «Не узнал, брат?», пока не прищурил свой плутоватый глаз, – я так и не понял, что передо мной – Моше.

– Винокур! – выдохнул я всю неловкость, понимая, что мой сюжет стремительно обретает нового героя. И на пороге рассудительного, зализывающего боевые раны шамана, не верящего, что возможно одолеть ту дорогу, что отделяет каждого из нас от причала с призрачным парусником, появился некто другой. Он позвонил в мою дверь, чтобы сказать, что явился за мной, чтобы вместе пройти отрезок пути к манящему нас причалу. И пусть все, кто не верит в чудеса, рассказанные смешными фраерами, кто называет это сказками, придуманными лохами для лохов, – останутся далеко-далеко: за линией горизонта, отсекающей всё лишнее. Мудрец, вошедший в мой дом, был человеком, переступившим порог писательской зауми. И правду свою он черпал из Торы и почитал её как Закон… Грустный сказочник с улыбкой на лице, переступил порог моего дома. И не смотря на то, что всё было плохо, бесшабашный волшебник, легко и весело подбивал на весьма заманчивый и соблазнительный для меня путь воина: хозер бе тшува, – путь возвращения к ответу.

– Я поймал эти волны. – Сказал Моше так, что я сразу же поверил.

А сам Моше припухал на выселках в Кирьят-Шмоне, под судом. И женщина, ухватившая его с первой встречи за бороду, в трепете прижавшаяся к нему целиком; женщина, произнёсшая: «дорогой ты мой человек, я же тебя столько ждала…»; женщина, нашедшая слова, которые смогли вскружить голову Моисею, как Ципора; эта талантливая, а потому запутанная художница, три года украшавшая жизнь одинокого волка, водителя танковоза, тренера малолеток по боксу, писателя и сына этой страны, – неосознанно, от слепой обиды подвела его, неприкаянного, к зыбкой черте…

Ну что ж. По ту сторону колючки Винокур уже успел написать один сильный документ: повесть «У подножия Тайного Учения», каждая глава которого начиналась словами: «Сидели в тюремной синагоге. Под замком».

Но это было, когда он проходил по статье «террор», а с его двора унесли противотанковую ракету «ЛАУ».

Но теперь?! Нелепость. Женщина, сумевшая заставить блестеть каким-то особым светом его глаза… вдруг оттолкнула его. Да так сильно, что сидит её Бен Шломо88
  Бен Шломо – сын Соломона. Так она называла его в светлые дни. «И поверьте, – говорит Моше, – она знала с кем спуталась. 100%!»


[Закрыть] в в Кирьят Шмоне, на выселках и всё ещё находится под судом.

– Это я… Приглашай, хозяин, в дом, – сказал он, улыбаясь странной улыбкой, едва мы разомкнули объятия.