Текст книги "Тремпиада. Эзотерическая притча"

21

Первый день осеннего праздника Рош-а-шана, тот самый день, что венчает собой будущий год, застал меня в пути. Я был предоставлен самому себе и моя собственная судьба, – так мне тогда казалось, – была в моих же руках. Закинув рюкзак за плечи, я шагал по чёрному нескончаемому коридору, чем представлялась километровая аллея от мошава Кидмат Цви к перекрёстку трёх дорог. Была ночь новолуния, одна из таинственных ночей, когда небо теряло из виду ночное светило. Говорят, сбежавшая в эту ночь с неба Луна чудит необыкновенно.

Я смотрел на огромные новогодние звёзды и полной грудью вдыхал предутренний воздух, вытеснявший с каждым глубоким вдохом все мои обиды и страхи. Споткнувшись, я понял, что коридор – это не только звёзды и не одно лишь бескрайнее небо, но и земля с её камнями и коростой асфальта под ногами. А ещё я понял, что, увы, не витаю в облаках, а, как-то незаметно приземлён и опять озабочен своими мыслями. Те мысли уже костерили кого-то, кто забыл прислать за мной машину. Рисовались ужасные подробности гибельной сцены, где моё предутреннее путешествие, заканчивалось трагически в сплошной пелене безымянного подвига… Страх одиночки на ночной и безлюдной дороге, в то время как по всей стране происходят убийства и террористические акты, а, по сути – идёт необъявленная война, то порождал, то трусливо отметал чудовищные фантазии. Но главной среди них был «коридор смерти», в конце которого притаился конец всего, либо всего начало… Ноги несли вперёд, а глаза не видели, да и не могли видеть ни конца пути, ни самой дороги. Вот и шёл я, с виду, беспечно размахивая руками, но так, что правый локоть терся о рукоять «парабеллума». Шёл, понимая, что в израильское новогоднее утро, которое вовсе и не утро ещё, а скорее – ночь, рассчитывать на попутную машину – просто неразумно. Военная патрульная машина пронеслась у далекого перекрёстка, породив очередную фантазию. Из собственного опыта я знал, следом за фантазиями приходят реальные порождения страха. А страх, он до добра не доводит. Ну, их, эти мысли! Пусть будет, как будет! Я включил радио, настроенное на станцию «Коль – а – Кинерет»22
  Голос Кинерета


[Закрыть] и нацепил наушники. Что нужно в пути, чтобы скоротать дорогу? Конечно же, попутчик, и вдвойне прекрасно, когда попутчиком становится музыка! А ещё нужны звёзды в новогоднем небе… Музыка поглотила меня всего, и с каждым шагом я всё меньше понимал: кто я? куда иду? и я ли это вышагиваю в кромешной мгле сентября по приграничным дорогам? Дыхание войны на севере страны ощущалось в ночных перемещениях военной техники по плато Голан и особой жизни воинских баз, заполненных техникой и резервистами. Проходя мимо блокпоста, я помахал часовому фонариком. Он сонно ответил мне, косясь на мой рюкзак и торчащий из-под джинсовой куртки пистолет. В наушниках звучало что-то ирландское. На ум шла другая война. Вспоминался почему-то Ольстер, хотя он был ещё дальше, чем далёкий теперь Иерусалим. А ведь именно там, в Иерусалиме, Городе мира взрывались сейчас автобусы и машины, начинённые тротилом и гвоздями террористы, уносили жизни евреев, русских, эфиопов, таиландцев и попавших под раздачу арабов. Думать об этом не хотелось. Уставшее тело экономно выбирало движения, волочась по направлению к жилищу, где вожделенная кровать, уже заждалась меня… «Хорошенькое дело!», – поворчал я сонно, сознавая, что мой год начинается весьма странно. Тело, с пристёгнутым горбом рюкзака, волочилось по дороге к дому, а сам я, непостижимым образом, снова вернулся к событиям нынешней ночи. В два часа раздался сильный стук. Кто-то настойчиво колотил в железную дверь сторожки. И я снимаю с предохранителя «парабеллум» и встаю из-за стола, поворачиваясь спиной к телевизору, с беззвучного экрана которого, кривляется, машет, угрожая кому-то, то ли дирижёрской, то ли волшебной палочкой, кто-то страшно знаменитый. Я с грохотом открываю тяжёлую железную дверь. С порывом ветра в сторожевую будку врывается охапка сухих сентябрьских листьев, и стая комаров. А спина уже чует то, что не видно глазами. И прозревший затылок сообщает мне, что там, где кривляется и паясничает демонического вида дирижёр, есть теперь некто, кого я не вызывал; кто явился сам и теперь ждёт моего смиренного внимания. Пробежавшие по спине «мурашки» панически толкали на путь суеверного страха, но то, что я почувствовал, несколько успокоило.

– Бабушка? – хрипло произнёс я в пустоту и почувствовал прилив крови к вискам. Мне никто не ответил, но с этой минуты я знал, я был уверен, что не злобный дух колдуньи явился ко мне. В мою сторожку постучалась память о бабушке. Даже если я сейчас обернусь и не увижу её, я всё равно буду знать, что это она, моя бабка Эсфирь, нежданно-негаданно явилась рассказать внуку о сбежавшей с неба луне, о колдовской ночи, о самой дороге и, быть может, о пути к дому… Я медленно обернулся, но, как и следовало ожидать, в сторожке, кроме меня и всё ещё безумствующего в телевизоре дирижёра, никого не было. Но бабкино присутствие, проявлялось каким-то непонятным образом, словно в детстве. И если уж Эсфирь, дочь Моисея, заглянула в этот мир, то уж очевидно, что не зря… Может быть, явилась она напомнить мне о том, как мало я всё-таки знал о своём еврействе, о ней самой и о своём деде Леоне, – да и вообще, о родственниках отцовской линии? Быть может, пришла она, чтобы увидел я, понял и что-то осознал… Ну, хотя бы, то, что досталось мне в наследство просто так, по праву моего рождения? Может быть теперь, через много лет, оглянусь я без предубеждения на своё детство и то время, когда меня со всех сторон окружали странные люди, от влияния которых хотелось поскорее избавиться? Может быть теперь, наконец-то увижу я то сокровище, которым привычно владел, не осознавая его ценности?.. Изредка, но всегда в охотку, оставался я ночевать у бабушки Фиры. Черноволосая, усталая женщина с пронзительным взглядом смоляных, точно греческие оливки, глаз, была не лишена привлекательности.

Я запомнил её в широких «цыганских» юбках, казавшихся жутко тяжёлыми, но танцующими при каждом движении. Я засматривался на эти юбки, и тогда она размыкала всегда плотно сжатый рот, чтобы улыбнуться одному только мне. А когда улыбка стекала с её лица, губы снова плотно сжимались, и в глазах поселялся лёд. Мама побаивалась своей свекрови, потому ходили мы к ней и деду редко, и каждый раз я вымаливал у матери позволения остаться ночевать в скрипучем доме стариков. И когда мама сдавалась, я оглядывался на бабку и видел, как добреют её колючие, пронизывающие всё на своём пути, чёрные глаза колдуньи. Потом, многим позднее, я понял, что уступала мама не моим уговорам, а сдавалась под холодящим в жилах кровь, взглядом свекрови.

Сильная была бабка, Эсфирь, упокой Господь её душу. Да и то, справиться с четырьмя детьми и мужем, которого она держала, как сама говорила «в вожжах», сила нужна была необыкновенная. Мне рисовалась обычная для детского восприятия картина: старая телега с деревянными колёсами, и – точь-в-точь как на железных подстаканниках – тройка взбесившихся лошадей, несущихся по булыжной кладке, мощённой ещё при императрице Екатерине. На месте кучера – мой дед, смешно упирающийся ногами в козлы, тянет изо всех сил поводья. И тогда, словно из стихотворения поэта Некрасова, возникала моя бабка.

Почему-то всегда, каждый раз, когда я слышал некрасовские строки о женщине, которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт», я знал, я был просто уверен, что написаны они о моей бабке Эсфири, моей бабушке Фире, которая, именно войдет в горящую избу, а не вбежит. Это она, державшая в одних руках вожжи, сдерживающие моего деда, вместе с конями, что несли его, не разбирая дороги, пьяного, но не от лихости, а от переполнявшей его тяжести жизни, явилась мне этой ночью… Мне нравился тот дом. Он был большой, просторный. Ну и что, что воду нужно носить из колонки? Ну и что, что туалет во дворе? Это было даже забавно… Деревянная лестница скрипела каждый раз, когда кто-то из жильцов дома поднимался по ней с вёдрами, наполненными водой, или спускался, с такими же цинковыми вёдрами, только уже полными помоев… Мне нравится этот скрип лестницы и половиц. Нравится, что в каждой комнате он разный. И я нарочно хожу не по длинным дорожкам ряднушек, которыми устланы полы в доме, а мимо, по половицам.

И то, что вызывает у всех привычное раздражение, во мне порождает восторг первооткрывателя. Нет, ну надо же, – поющие половицы! Наконец, бабка не выдерживает моих хождений кругами, и зовёт к себе, на кухню. Кухня принадлежит всецело ей. Здесь она топит углём большую русскую печь, здесь она готовит для всех еду, здесь шьёт и перешивает, штопает носки, здесь, у раскрытой форточки, её младшенькая дочка Майя, читает нам с бабкой волшебную книжку сказок. О коте-баюне. Здесь, на кухне, в кладовке, и произойдет наша единственная встреча с котом Баюном. Это был огромный, лохматый кот. Его чёрная шерсть вспыхивала голубым огнём, и беспорядочные искры, бегали в разные стороны, очерчивая запаленным бикфордовым шнуром силуэт кота-великана. А когда бикфордов шнур сгорал, происходил медленный беззвучный взрыв – открывались глаза великана. Конечно же, он не мог не увидеть меня, ведь сидел я в той же кладовке, верхом на ведре, которое заменяло мне горшок. Кровь ударила в голову и, не дожидаясь раската взрыва, я с криком выскакиваю из кладовки и, забыв натянуть штаны, несусь в бабкину комнату. Я прыгаю под огромную панцирную кровать с железными спинками, на которые накручены хромированные шарики. Я закрываю глаза. Я испугался. Мне страшно. И я лежу, как неживой, и закрытые мои глаза, смотрят теперь не наружу, а внутрь. Они заворожено глядят туда, где снова и снова появляется страх в образе чудовищного кота Баюна. Борясь со страхом и насланным на меня сном, я жду, что вот-вот появится бабушка Фира и прогонит злого кота. Но бабушка не появляется, а страшный кот уже наслал на меня колдовскую дрёму, и я, конечно же, засыпаю под кроватью, так и забыв натянуть спущенные штаны.

…Реальность и сон бескровно прошли сквозь меня двумя параллельными потоками, и каждый из них был доступен моему пробудившемуся сознанию. Я видел себя маленьким пацаном, выбравшимся из-под кровати, и я также как он знал, что бабушка Фира где-то поблизости… Следом за пацаном, я выхожу из темной комнаты на свет, туда, где в звенящей тишине, глядя в окно, сидит на табурете, поджав ноги, моя тётка Майя. Она ещё не сменила коричневую школьную форму, с чёрным передником, на домашнее платье, и кажется мне строгой и красивой. Майя улыбается мне, а я почему-то виновато опускаю голову и иду следом за мальцом, по направлению к бабкиной резиденции. Меня всегда удивляло бабушкино умение быть незаметной. Она умела исчезать. Исчезнет, словно бы её нет, а все предметы вокруг как-то сами собою становятся одушевлёнными, словно вдохнула в них бабушка Фира какие-то сказочные чары. Иногда мне казалось, что эти заколдованные предметы несли в себе не только характер своей хозяйки, но и становились её глазами и ушами. Словом, предметы прекрасно замещали бабку, создавая эффект её присутствия. Не могу сказать точно, был ли воспринят мною горящий электрическими зарядами кот, как бабкино преображение, или нет, но передо мною реально возник не просто страшный кот, а именно Кот Баюн. Тот самый, что сошёл со страниц книги, читанной нам с бабкой Майей.…Кот покинул сказочную книгу с картинками, переложенными пергаментом. И сейчас я, почти наверняка знал, что не там, не в волшебной книге, не на странице плотно захлопнутой тяжелой обложкой, находился зловредный кот Баюн, а здесь… рядом. Он мягко спрыгнул в мою реальность… Спрыгнул со страницы, переложенной вощёной бумагой, и теперь зачем-то пугал меня.… И я снова становлюсь ребенком, что идёт, ступая по привычке не на мягкие дорожки, а на предательски скрипящие половицы. Потоптавшись у порога кухни, в конце которой находится дверь в кладовку, в которой сидит и зазывает меня страшный кот Баюн, я привстаю на цыпочки, едва дотягиваясь до выключателя, и поворачиваю ручку. Ослепительные искры пробегают по электрическим проводам. Они огибают керамические изоляторы, торчащие из стен ржавыми шляпками гвоздей, и весело бегут дальше по проводам. Я не вижу проводов, лишь бикфордов шнур, с очертаниями, очень похожими на кота. Мы оба – я и малец – зажмуриваемся и даже приседаем от страха, но вместо ожидаемого взрыва, загорается электрическая лампочка. Уф! …Лампочка озаряет кухню тусклым, но всепобеждающим светом. Тени страха убегают не оставив и следа, и я сильно захлопываю двери кладовки, стараясь не заглядывать в щель. Всё! Дело сделано. Подражая кому-то, я как взрослый потираю ладони, и жутко гримасничаю. Перемещаясь взад-вперед по кухне, я натыкаюсь на ведро с углём, переворачиваю его, а затем, поспешно заталкиваю куски антрацита назад. Подняв голову, я как-то по-особому гляжу на картину, висящую прямо надо мной. – Кто это? – спрашиваю я, и вошедшая на кухню Майя, говорит, что «это русский с нерусским сражаются».

– Да? – удивляюсь я рассматривая картину. И, хотя у каждого за спиной по войску, почему-то дерутся только эти двое. И мне не понятно: зачем тогда столько народу согнали? – Кто это? – спрашиваю я у, выросшей за моей спиной бабушки, и та отвечает непонятными словами, звучащими как заклинание:

– Пересвет с Кочубеем, – говорит она и идёт в кладовку. И я тихо повторяю, те слова, чтобы запомнить, потому что они, кажутся мне, преисполненными тайного смысла.

– ПЕРЕСВЕТСКОЧУБЕЕМ, – говорю я, запоминая их навсегда слитно, а рядом уже так и останется теткино: «русский с нерусским сражаются».

– Бабушка, а я кто? Пересвет?

– Нет, – говорит она, – скорее – Кочубей.

– Но как же так? – не понимаю я. Мне обидно, что я – страшный кочубей, с которым сражается весь пересвет.

– ПЕРЕСВЕТСКОЧУБЕЕМ, – твержу я как урок бабкино заклятие, не желая становиться кочубеем, сражающимся со всем пересветом.

– Я не хочу! – со слезами на глазах кричу я бабушке Фире.

– Никто не хочет, – говорит она, и зачем-то добавляет: – Старость не радость.

А я, уткнувшись в подол её цыганской юбки, молча соглашаюсь, потому что радость не может быть старостью. Ведь старость – это что-то совсем другое. А радость – так она и есть радость.

Думая об этом, я забываю о картине, где пересветскочубеем сражаются не на жизнь, а насмерть, и пристраиваюсь к бабке сзади, прячась за её широкой юбкой. Мне очень надо заглянуть в кладовку со страшным котом, но она почему-то оказывается пустой…

Быть может, именно затем и явилась в эту сентябрьскую ночь праздника Рош-а-шана, моя бабка. Пришла, чтобы не удерживать меня, злобно пьянеющего от военной дороги, и не осаждать во мне хмельной напор деда, превращающего любую накатанную колею, в бездорожье, а, напротив, наподдать вожжами, и разбудить меня, освободив от старых чар кота Баюна, опутавшего лживыми снами не только мою жизнь…

22

«ДОРОГУ ОСИЛИТ ИДУЩИЙ», – выплыло откуда-то из памяти. И меня швырнуло на десять лет назад, когда пересохшие губы, ломались резиной на сорокоградусной жаре и шептали безо всякой надежды проезжавшим мимо машинам: «остановитесь»! – Эй, эй!! – Но ещё одна машина с киббуцной наклейкой проносится мимо, обжигая жаром круто заваренного воздуха. Точно взрывной волной меня сносит к автобусной остановке, где присели передохнуть жена с трёхлетним сыном. И отчаянье снова поднимается во мне, и бросает на дорогу, где редкие машины, проносятся мимо со скоростью лезвия гильотины, и правят ими не люди, а оборотни, завёрнутые в кусок бесчувственного металла. Выжженная солнцем земля Голанского плато, утыканная колючками и колосьями дикой пшеницы, создавала мираж бесконечного поля, по кромке которого мы шли… Клинок шоссе уходил всё дальше от населённых пунктов, а мы шли, совершенно потеряв себя. Сын капризничал, сидя у меня на плечах. А я шёл, тупо повторяя движения, и безразлично взирал просоленными потом глазами на базальтовое полотно дороги. Раскалённые камни, – каждый – соперник солнца – смыкались с выжженным, безнадёжно бесцветным небом. Такой пейзаж лишает не только надежды, но и самой мысли обрести её.

Сын плакал, капризничал, хотел пить. А что я мог? Создать для него из пустыни оазис? Но у меня не было ни машины, ни прав, ни денег, ни волшебной палочки… Тогда о каком таком чуде могла идти речь?

Я злился на себя, продолжая механично идти вперед. Но сын категорически воспротивился моему бездействию. Тогда я снял его с шеи, и опустил, целуя в соленые щеки, на землю.

– Не плачь, – сказал я сыну, – папа тебя любит, и мама тебя любит.

– Машина не любит меня, – не по годам серьёзно сказал мой парень. Я слегка опешил, а он, пальчиком указывал куда-то в сторону: «Машина»!

– Машина, – повторил я вслед за сыном, и повернулся. Ехавший прямо на нас рабочий пикап, неожиданно остановился. Слава Богу! Жене и сыну было совсем не интересно, кто эти люди, придержавшие стремительный бег своего пикапа. Для них было очевидным, что, если те остановили машину, то не по злому умыслу, а по велению души. Я смотрел на открытые дверцы и ожидал. В машине сидели рабочие арабы. Широко распахнутая дверь давала возможность разглядеть всех троих. Шофёр пальцем поманил нас. Наши глаза встретились. Наступил момент истины. Они смотрели на нас, мы смотрели на них. И тут сын побежал к машине. Мгновение, и он подхвачен сильными руками строителей. И вот уже сын сидит рядом с арабами. Болтает ногами. Жена, не раздумывая, устремляется за сыном. Последним отважился взобраться в пикап я.

– Маим! – потребовал воды сын, и в его руках оказалась запотевшая бутылка с минеральной водой «Мэй Эден».

– Друзы. Мы друзы, – улыбался усатый парень в белой вязаной шапочке, покрывающей лысый череп.

– Пожалуйста, сигарету, – с мольбой во взоре произнесла жена. Кто-то протянул ей пачку «Мальборо».

– Ну, а мне тогда, чашечку кофе, – сказал я по-русски, вспомнив анекдот про Голду Мэир. Друзы, услышали слово «кофе» и вот в моих руках пенопластовый стаканчик. Из термоса, напоминавшего собой волшебную лампу Аладдина, Джинном струится неповторимый аромат чудодейственного напитка.

А сын уже перемазан сладостями. И жена жадно глотает сигаретный дым, а я всё никак не решаюсь захлопнуть дверцу. Я ещё не понимаю, чем друзы отличаются от арабов.

– Куда направляетесь? – спросил на иврите строитель.

– Кибуц, – сообразила жена. – Мером Голан.

– Нет, – закачал головой тот, что был помоложе. – Нам в другую сторону.

– Беседер33
  Беседер – в порядке, аналог окей.


[Закрыть], – оборвал его старший, и включил передачу…

До последней минуты я отказывался верить в происходящее. Но чудеса скоротечны и маленький грузовичок друзов-строителей уже остановился у массивных электрических ворот кибуца.

И мы уже выходим. И благодарные улыбки ещё не сошли с наших лиц. И стоим мы не по ту, а по эту сторону забора, – там, где дорога – реальность, а не часть пейзажа из домов коммуны…

– Как же так? – неизвестно у кого спрашивал я, идя по киббуцной аллее. – Как случилось, что вот эти вот, улыбающиеся нам теперь люди, увидели нас на дороге, где от жары плавятся и мозги и металл?

Так я понял, что попал в другой мир, и что он, несомненно шире киббуцного двора. И многогранней. И что делился этот мир не только на «своих» и «чужих». Я так и остался в долгу, а точнее – в плену у той самой дороги, по которой умчался, словно растаял в терпкой и вязкой, как оливковое масло жаре, мираж того самого грузовичка. Пройдут годы, прежде чем я стану различать «правых» и неправых, «левых» и совсем отпетых негодяев. И десять лет спустя, всё у той же дороги, уходящей расплавленным асфальтом в выгоревшее небо, я снова буду ловить тремп.

И едва я пойму, что остановка в пути – это вовсе не чья-нибудь обязанность, а лишь возможность человека откликнуться на зов души, как рядом со мной возникает старенький «Ситроен», и еврейский мальчишка в кипе, распахивает мне дверцу.

Я падаю на сиденье под волшебные струи кондиционера и намертво пристегиваю ремень безопасности.

– Кама зман ата ба арэц?44
  Сколько времени ты в стране?


[Закрыть] – зачем-то спрашивает молодой водитель и, хохоча, резко рвёт вперед, словно вырывая меня из безвременья, в котором я застрял на своей вынужденной остановке.

23

Парнишка в цветной вязаной кипе довёз меня до города, который многие называли Градом магов и мастеров.

Сам себя, я тоже видел колдуном, носящимся из мира в мир, таскающим контрабандой то прежние свои стихи, написанные в эпоху, когда процветали не только рыцарские поединки, но и поэтические турниры; то знания и вещи, принадлежащие мне, но как бы, не здесь и не сейчас, а в каком-то неосознанном будущем… Вот эта-то неосознанность и подвергала меня всевозможным испытаниям, обильно сыплющимся на мою голову, как из Рога изобилия. Порой, я задаю себе вопрос: «Боже, зачем ты всё это наворотил»? И сам себе отвечаю: «А чтобы не спал на морозе – замёрзнешь». Возможно, что для окружающих я и был кем-то вроде колдуна или мага, от которого одни хоронились, другие безотчётно искали встречи. Только сам я о себе точно знаю, что очень быстро устаю быть человеком, а потому, становлюсь кем-то иным, кто помогает человеку сохранить его достоинство.

Но едва я выкарабкиваюсь из очередной жизненной ситуации, как расслабляюсь, засыпаю и забываю, что сам по себе ничего не значу. И в этом своём сне я с восторгом играю энергиями, меняю реальность и создаю миры. Я соперничаю с Творцом, – и во мне отсутствует сомнение. Какое сомнение во снах?

Я запросто демонстрирую свою силу, изгоняю духов, становлюсь воином и тогда в пылу битвы, на краю, где кончается жизненный прилив, а смерть уже застыла в начальной тишине отлива, приходит ко мне новое пробуждение… И в новой реальности я всё так же в пути. И то, что в этом нескончаемом восхождении к самому себе, приходится обращаться к некогда тайным магическим техникам, сохранённым в разных религиях, меня уже нисколько не смущает. Алхимическая формула придумана не мной, и значит – не мне её менять. …Это потом я свалюсь на пол, от невыносимой боли в позвоночнике. И эта боль станет новым сигналом к пробуждению в мире осознанности. А в моём бортовом компьютере останутся записи переживаний, без которых сложно было бы понять: что я, кто я, и я ли это?

 
Ты посмотри, какое утро!
Ты утро, силы нам утрой.
В душе удачи ощущенье
Разделим пополам с тобой.
И это нежное свеченье,
Снежинок томное вращенье,
И… благосклонная зима
Нам дарит грехоотпущенье.
 

Стихи были из того времени, когда я, студент советского ВУЗа, мечтал о Литературном институте, и писал стихи даже во сне. И не успел я подумать о том, что, неспроста же я запомнил именно эти стихи, как ввалился в прошлое. То самое прошлое, где инженер из меня получился, скажем, прямо – никудышный. Зато поэт сложился одиозный. И, даже капризный. Своенравный был поэт. Обидчивый. После института получил направление в Харьков, но сбежал оттуда. Устроился слесарем на металлургический завод в родном городе. Триста рублей зарабатывал. И тут меня как-то в отдел кадров вызывают.

– Ты, – говорят мне, – молодой специалист, а работаешь простым слесарем. Снимай робу, надевай костюм и не забудь повязать галстук. А платить мы тебе будем, аж сто пятнадцать рублей!

А я им: – мне и так не плохо – без галстука и без костюма. И зарплата выше, и отвечаю только за себя.

– Нет, – говорят мне старшие товарищи. – Тебя не для этого страна учила. Иди, работай, где говорят.

И стал я изображать из себя конструктора. Изображал, пока американский экскаватор в доменную печь не уронил.

…Едва я записал стихи на бланке ремонтных работ, как в вагончик, именуемый Штабом, вошло несколько чумазых рабочих. С ними был начальник монтажного участка. Из разговора я понял, что рабочие что-то напортачили, и теперь настаивают на присутствии инженера.

– Пойдешь? – спросил, как приказал начальник монтажников.

Я, молча, пожал плечами, вовсе не желая оставлять тёплый, уютный вагончик, даже ради только что описанного в стихах морозного утра.

Как бы то ни было, я зябко запахнул полы брезентового плаща, чей капюшон никак не желал натягиваться на кроличью ушанку, и распахнул двери «штаба», приглашая рабочих на выход.

– Да посиди ещё, – смилостивился начальник участка, – есть время.

Но посидеть не удалось. В распахнутую мною дверь ворвались клубы пара, из которых проявился личный шофёр директора завода.

– Американский экскаватор в печь уронили, – смеясь, сообщил он оглушительную новость. – Вот клоуны!.. Всё начальство уже здесь. Ищут, кто проектировал траверзу для спуска.

На душе моей похолодело. Ещё не веря в то, что это моя траверза загубила американский экскаватор, я спросил шофёра:

– Пострадавшие есть?

– А как же! – весело отозвался он. – Экскаватор и пострадал. Вытащить его из печи невозможно, да и нечего уже вытаскивать. Шеф распорядился: порезать то, что осталось автогеном и пустить на переплавку.

Тайная надежда, что экскаватор можно вытащить из доменной печи, растаяла под струёй пламени газорезчика.

– Пострадавшие ещё будут, – мстительно подал голос кто-то из рабочих.

– Можете не сомневаться, – пригасил возбуждение рабочего начальник участка, – проектировщик – это всего лишь бумага, чертеж. А есть ещё и те, кто подписали эту бумагу к исполнению. Подписали чертёж своими именами, фамилиями, должностями…

– Они тоже пострадают? – спросил я, понимая, как глупо звучит мой вопрос.

– Комиссия разберётся, – продолжал почему-то веселиться шофер директора. – Верно, товарищ Берия?

Водитель смеялся, рабочий злился, пожилой начальник участка заваривал чай, а я казнил себя, становясь по отношению к себе безжалостным прокурором. Но как только мои мысли приближались к моменту определения меры наказания, как мой внутренний прокурор превращался в изощрённого адвоката, и уводил высокий суд в дебри спасительной – во имя жизни – схоластики.