Текст книги "Отец и сын, или Мир без границ"

Как ни любишь своего ребенка, трудно увидеть мир его глазами. Чтобы встретить Нику, мы пробегали всю улицу. Лишь в конце Женя иногда тоскливо смотрел назад на неосторожно брошенную коляску. Она для него, как лодка прыгнувшего в океан пловца: берега нигде нет, а лодка – дом, и страшно потерять ее из виду. До меня это дошло случайно. Однажды вечером Женя катал свой любимый камень (мы ездили туда не только после завтрака) и благодаря моей хитрости оказался на изрядном расстоянии от коляски. Он оглянулся и захныкал. Я сказал ему: «Стой. Я подкачу ее к тебе», – подошел к коляске и стал медленно двигаться по направлению к камню. Женя затопал ко мне, и на его лице расцвела такая благодарная улыбка, что я понял его отчаяние, когда он увидел себя без коляски, его страх и нежелание пускаться в опасное путешествие, из которого неизвестно, вернешься ли. Может быть, только беспомощному старику доступны эти чувства.

А вот интермедия из серии «Ребенок и соска». Соска – ведь тоже якорь спасения. Вечер. Ребенок стоит в кроватке с соской во рту. Настроение превосходное. Взрослый: «Дай мне соску». Ребенок (протестуя): «М-м-м», – и громко чавкает, закрепляя свои права и утверждая со всей определенностью, что только последний дурак отдаст соску перед тем, как идти спать. Взрослый, передразнивая: «Чав-чав-чав» (губами). Ребенок смеется, понимая, что никто не собирается отнимать его сокровище: «М-м-м, чав-чав-чав». Взрослый: «Чав-чав-чав; дай мне соску», – и так двадцать раз. Оба хохочут. Утро. Ребенок стоит в кроватке с соской во рту. Взрослый: «Дай мне соску». Ребенок равнодушно выплевывает ее в ладонь взрослому: «Очень мне нужна твоя соска». Игра для младшего дошкольного возраста. Год и два месяца. А еще через несколько недель я за один слезный вечер отучил его от соски.

Победы даются с трудом, и военная хитрость никогда не мешает. Еще одна сцена. Во время прогулки Женя быстро, не спотыкаясь, идет за коляской. Но интереснее ходить не сзади, а вдоль, откуда все видно, и он на ходу передвигается от запяток к бокам. Я останавливаюсь чуть впереди, отхожу и начинаю звать: «Иди сюда». Тогда, лукаво улыбнувшись, он возвращается к задней спинке и, толкая коляску, доходит до меня: велено подойти, а как именно, не оговорено. И на лице выражение нескрываемого торжества: обманул! Я без спора признаю поражение. Схитрить можно и за обедом. На столе мясо и хлеб, но хлеб он ест только из приличия. Ему говорят: «Ешь с хлебом». Он сует корочку в рот, лизнет ее и скорее вынимает, чтобы быть готовым для очередной ложки.

Во всех книгах рассказано о неустойчивости нервной системы ребенка. Насмотревшись на изрядное количество истеричных, бессмысленно обидчивых и вспыльчивых людей обоего пола, я спокойно (или, как мы говорили, по Споку) относился к перепадам Жениного настроения и знал, что мир без всякой причины может нарушиться закидыванием головы и злобным криком. Я лишь настороженно ждал, когда у этого ангелоподобного дитяти вдруг возникнет в глазах хищный блеск, будто проснулся в его нутре первобытный охотник, и он со всей силой дернет меня за волосы. И это ребенок, никогда не знавший ничего, кроме ласки!

Но не нам судить. Мы не отдаем себе отчета в том, что природа и взрослые постоянно совершают над малышом насилие, толкая его в пугающий мир и приучая к порядку. И насилие это жестоко. Становись на неокрепшие ножки, потому что все вокруг ходят прямо; вылезай из коляски; обходись без соски; не облизывай проигрыватель, не рви книги; ешь, когда не хочется (или не ешь, когда хочется: сырники то навязывают, то отнимают); встречай страшных хвостатых зверей, и так изо дня в день. И все же пугали неожиданные, вроде бы ничем не спровоцированные приступы бешенства. Они как стихийные бедствия. К ним нельзя подготовиться, и с ними почти невозможно справиться. Я видел беснующихся умственно отсталых детей, но не застрахован от катастроф никто.

Иерархия Жениной любви была не совсем постоянной. Лишь первое место прочно занимала Ника. Остальные трое распределялись в соответствии с неведомыми нам капризами. Дедушку, возившегося с ним очень много времени, он предпочитал бабушке и мне (хотя во время отпуска я следовал за ним, как тень), но охотно оставался с любым из нас, а когда однажды все были в отъезде и я провел с ним три дня и три ночи, он и потом недолго лез ко мне больше, чем к Нике. «Я боялась, что он так привыкнет к тебе, что никого из нас не признает», – доверилась мне, вернувшись, Никина мама. Страхи оказались беспочвенными: я вскоре отодвинулся на предназначенное мне место.

Вот несколько страниц из детского альбома. Жене год и два месяца. Он, конечно, спал днем. Однажды в обычное для него время я взялся его укладывать, но он спать не хотел, выплевывал соску и буянил. Нет так нет. Я вынул его из кровати, и вдруг он заорал, стал извиваться и рваться у меня из рук. Я, по обыкновению, начал увещевать его, но эффект получился обратный. Женя полностью вышел из-под моего контроля, и я в бессильном удивлении наблюдал захлебывающегося от крика, корчащегося младенца. К счастью, дома я оказался не один, и дедушка быстро его успокоил. Следующий срыв был тоже связан с укладыванием, теперь уже вечерним, и жертвой пала бабушка. Женя так же внезапно разразился криком, и я услышал снизу, что она не может с ним справиться. Мы (то есть дедушка и я) поспешили наверх, и вопреки протестам я настоял, что постараюсь сам ликвидировать кризис.

У меня были на этот счет свои соображения. Когда-то мы с матерью снимали дачу, на которой через стенку жила наша родственница с четырехлетней дочерью, прелестным ребенком. Мы с ней были большими друзьями, а мать она обожала, и та могла сделать с ней что угодно. Однажды, возвращаясь из леса, я услышал дикие вопли. Девочка билась в истерике. Моя кузина, покрытая багровыми пятнами, успела крикнуть мне: «Постучи громко в дверь!» Мой стук возымел магическое действие. Ор захлебнулся, будто чья-то рука схватила ураган за горло. По изложенной мне версии, подобная вспышка произошла впервые, но я не поверил: откуда же было известно, что поможет стук?

Я запомнил тот инцидент и решил, что в такие минуты спасает новое лицо или резкая смена впечатлений, и хотел узнать, могу ли я справиться с сорвавшимся с цепи Женей (истерика-то началась не при мне). Кроме того, я боялся возникновения легенды о дедушке, единственном человеке, на которого можно положиться в страшные минуты. Такая ситуация сделала бы меня беспомощным при повторении истерик. Все произошло, как я и предполагал: мне удалось в несколько минут утихомирить Женю.

А еще через несколько дней Женя разыграл ту же сцену с дедушкой. В воскресенье, в восемь часов, я пошел провожать Нику на станцию, а когда вернулся, издалека услышал крик и, вбежав наверх, увидел тестя, трясущего кровать. Что-то, возможно, болело у Жени, и он, как мне показалось, кричал сквозь сон. Хотя едва ли он узнал меня (глаза были закрыты), новый голос подействовал успокаивающе или отвлекающе, и он скоро заснул. И назавтра вечером начался очередной бунт при тех же обстоятельствах. Снизу, где я занимался хозяйственными делами, я слышал дедушкину бесконечно повторяющуюся фразу: «Положи головку на подушку, ты ведь хороший мальчик», – не выдержал и послал их в неурочное время гулять. Прогулка прошла неважно, но все же в коляске он вел себя лучше, чем в кровати. Дома Женя покрутился на веранде, всячески выказывая мне свое расположение (в тот день я почему-то был в фаворе), потом стал зевать, и дедушка повел его наверх. Уже на лестнице раздался крик, а наверху укладывание и вовсе пошло прахом. Но, поскольку любовь ко мне еще сохраняла инерцию, я, не встретив сопротивления, переодел и уложил его. Через пять минут Женя заснул, а назавтра сиял, будто грозы и не бывало.

Уже после первого скандала начались разговоры на знакомую тему, что я перегружаю ребенка, ввожу слишком много новых слов (!) и прочее. «Бог ты мой, – думал я, – если с Женей что-нибудь случится, как они все будут танцевать на моих костях! И семейный совет во главе с Кассандрой (синклит незамужних теток и доброхотов из молодежи), и теща, и преданный мне тесть. Ведь они говорили, они предупреждали, пока было еще не поздно, они обращали мое внимание и приводили примеры. Моя мать сохранит молчание, выдерживая нейтралитет. А что скажет Ника? А сам я что скажу?» Однако истерики как вспыхнули, так и угасли. Ребенка я не загубил. Остались только редкие обиды. Однажды я рассердился. Он пребольно дернул меня за волосы, и я сказал: «Ах ты несносный мальчишка», – и легонько щелкнул его по лбу. И вдруг у него оттопырилась нижняя губа и он заплакал. Ника рассказала, что подобная сцена разыгралась между ними.

Довольно долго из потока слов не вылуплялись осмысленные слова ни на каком языке. Иногда, катая машинку, он приговаривал кя-кя-кя; нет уверенности, что имелось в виду английское car. С окружающими он общался посредством интонации, и его репертуар был разнообразен, даже богат. Грудничком он во время кормления пел, как никто из знакомых мне детей. Удовлетворение, испытываемое от каждого глотка; радость насыщения; инстинктивное чувство (еще не понимание, а только чувство) того, что глотки, хотя похожи, но разные; упоение – все отражалось в переливающихся интервалах, а регистр охватывал не меньше квинты. Но то были предчеловеческие звуки, а интонация годовалого ребенка – настоящая речь, только без слов.

Наблюдая из коляски картины мелькающего мира, он ничего не пропускал и удивлял прохожих тем, что встречал их вскриком, как старых и очень интересных знакомых. Ту же реакцию вызывал заветный камень. Несколько другой вскрик сопровождал ответ на легкий вопрос типа: «Где мама?» Услышав его, он поворачивался к Нике, смотрел на нее и говорил довольный: «А!..» Все дело было в интонации: на улице трубный глас, а в разговоре нежный всплеск («Нашел, о чем спрашивать, – это же кто угодно знает»).

Иная ситуация возникала в начале прогулки. Однажды утром мы выехали переворачивать камень. Справа от нас, как всегда, осталась плантация больших листьев. Женя выразил желание на ней попастись и выразил его криком «про себя», то есть не открывая рта. Я угадал, что ему надо, и он залился характерным для него смехом, а если бы не угадал, крик бы продолжался – немой погонщик послушного раба. Интонация порой заменяла действие. Обычно, когда я его спрашивал, где тот или иной предмет, он искал его глазами, находил и выдавал изумительную распевную гамму сверху вниз, но бывало, что, заслышав вопрос, он ничего не искал, а ограничивался гаммой. Она, наверно, означала: «Я понял твой вопрос, а нужные тебе вещи разыскивай сам». Познакомившись с малиновыми кустами и вполне оценив их, Женя никогда не давал мне ни проехать мимо них, ни пройти без сердитого, даже возмущенного: «А!..», то есть «Куда? А ягоды?»

Лето закончилось триумфально. Наступил конец августа. Как-то утром мы отправились ворочать камень, ибо операция «Сизиф» не могла наскучить. Следуя за камнем, мы дошли до улочки, параллельной нашей. Там мы встретили годовалую девочку Олю, которая гуляла с мамой, папой и красно-черным мячом. Жене понравился мяч. Он недолго поиграл с ним, а потом отказался вернуться туда, где нас ждала коляска, и пошел вперед. Шел да шел, как будто нет ничего проще, и дошел бы до нашего проезда и даже до дома, если бы не мое беспокойство за коляску. Я взял его на руки, вернулся за коляской, донес его до того места, где было прервано наше путешествие, а остаток улицы он опять протопал своим ходом. После обеда я впервые вышел с ним просто за ручку. Мы прогулялись до лужайки, поели случайно уцелевшую малину и вернулись домой, чрезвычайно довольные друг другом. Кто сказал, что Сизифов труд бесполезен?

Вскоре мы уехали с дачи. Между вокзалом и нашим городским домом была длинная трамвайная остановка. Мы – Женя, Ника и я – почти всю ее прошли пешком. Я удивлялся: неужели никто не замечает, что я веду такого большого, умного и красивого мальчика, а нагруженная скарбом коляска едет рядом? Но народ торопился по своим делам. Шумный город – это боковая деревенская улица с копошащейся на ней детворой. Как я гордился Женей! Я и впоследствии всегда гордился им, кроме тех случаев, когда он делал очевидные и непоправимые глупости.

 
Спокойной ночи, мой родной,
Спокойной ночи.
Из недоступных средоточий
Спустился мрак ночной.
Не плачь. Пройдет он стороной.
Спокойной ночи.
 
 
Сон тебе залепит глазки,
И исчезнет сумрак вязкий.
 
 
Спокойной ночи, мой родной,
Спокойной ночи.
Дни в феврале ночей короче,
Но пахнет в воздухе весной:
Уже не снег, еще не зной.
Спокойной ночи.
 
 
Летом нет февральских тягот,
И набегаешься за год.
 
 
Спокойной ночи, мой родной,
Спокойной ночи.
Да, буки до детей охочи,
Но ты не бойся: ты со мной.
Лишь в сказках страшен царь лесной.
Спокойной ночи.
 
 
Спи, мой мальчик, спи скорей —
В мире больше нет царей.
 

Глава третья. За голубым «Запорожцем» и в голубую даль

Пуговицы и кошки. Волосяной покров. Машины горчичного и шоколадного цвета. Серый волк. Едя-едя и опа-опа. Теория и практика горшечного дела. Сладкая жизнь. Два языка – два горла. Наука ли другим – мой пример? Трусишки на колесах. Кот Котович и собственная гордость. Буриданов осел. Любит – не любит. Настоящий мужчина. Лесные дороги. Вокруг света на голубом «Запорожце». Вытянули и (съели) репку. Есть мя, и есть бо. На кровати под подушкой. Эпилог двуязычия. Содержимое черничного пирога. Слюни пускаешь. Домой?

С апреля 1974 до мая 1975 года мы жили на старых местах: Ленинград, дача и снова Ленинград. Наш дальнейший путь лежал в Вену, Рим (вернее, Остию Лидо, под Римом) – два временных приюта советских эмигрантов по дороге в Америку – и дальше в Соединенные Штаты. На последней странице этой главы мы сядем в самолет и оставим Россию навсегда, хотя после развала Союза и я, и Женя побывали в связи с разными делами как в переименованном Ленинграде, так и в Москве.

Рядом с маленьким Женей я превратился в профессионального сказителя. Когда бы он ни проснулся (обычно около шести), надо было заполнить время, пока из нижней квартиры не придет дедушка с тремя мисочками. По вечерам для развлечения могло хватить ограниченного репертуара. Например (Жене год и четыре месяца), мы перед сном садились на диван, брали с собой медведя и красного льва и беседовали на темы того, что Ника называла пищеблоком, или о каких-нибудь других режимных моментах. К этим темам можно было обращаться в любое время суток. Иногда он поднимал льва над головой и говорил, хвастаясь, нечто похожее на «О!». Тогда я поднимал медведя и тоже говорил «О!» – имея в виду, что и я не лыком шит. Однако Женя и не думал сдаваться, и все повторялось сначала. Некоторые турниры заканчивались только после шестого раунда. Когда Женя чего-то не понимал, он морщил лоб, мучительно думал, и в глазах у него появлялось недетское выражение.

Но утром, открыв глаза с совершенно детским выражением, он тут же поднимался в кроватке, и надо было заполнить время до завтрака, потому что, спущенный на пол, Женя тут же отправлялся на кухню и требовал еды, а еда прибывала только в восемь часов. До вожделенного стука в дверь единственным делом было помыться и одеться. На первых порах хватало нехитрых развлечений. У меня были штаны, что-то вроде джинсов. Они назывались техасками и застегивались на молнию; на поясе их украшала большая круглая пуговица, напоминавшая бляху. Ею-то мы минут пятнадцать каждое утро и восхищались. Но и молния не пустяк: она замечательно ездила вверх и вниз, и Жене разрешалось за нее дергать. Все же два часа заполнить этой программой не удавалось. Тогда мы переходили к описанию тех блюд, которые вот-вот принесет дедушка.

Ни один шеф-повар не превзошел меня в восхвалении жидкой каши и технологии ее изготовления, тем более что существовало несколько разновидностей, среди них горячо любимый геркулес и вызывавшая протест, но, конечно, съедавшаяся «кашка толокно», за появлением которой следовал неизменный диалог: «Сегодня у нас кашка толокно». Раздраженное: «А-а-а». Дедушка (показывая на мисочку): «Так помыть?» Протестующее: «И-и-а!» Хотя рассказ о деятельности главного кашевара имел неизменный успех, к положенному сроку Женя увядал. Чтобы унять капризы, оставалось только наглядно растолковать, как дедушка, с трудом балансируя тремя огромными тарелками (их величина скрашивала банальность сюжета), поднимается по ступенькам, причем ступеньки изображались и пересчитывались. Обычно к этому времени завтрак и появлялся, а я убегал на работу.

Но однажды ступеньки были пересчитаны несколько раз, даже уточнено, что дедушка забыл запереть дверь, вернулся и начал восхождение по второму разу, а его все нет и нет, хоть бросайся в Зимнюю канавку. В обеих квартирах был телефон. «Идем звонить», – заявил я. Выяснилось, что каша подгорела и ее пришлось варить заново. Ждите, скоро будет готова. Легко сказать: ждите. Мы и к лифту выходили, проверяли, не застрял ли, и воздух нюхали (не пахнет ли завтраком?) – все без толку. Нет, эта страница летописи не для слабонервных.

«Техаски» с ослепительной бляхой и танталовы муки (предвкушение меню) понемногу отошли в прошлое: ребенок рос. Их заменило увлечение машинами, и на эту тему я должен сделать очередное длинное отступление. Три страсти определили Женино детство: автомобили, волосы и кошки (волосяной покров объединяет последние два фетиша). Они никуда и не ушли. В старших классах, описывая ту или иную девушку, он никогда не мог сказать, красивая ли она, умная ли, интересно ли с ней проводить время. Упоминались только ее волосы: чем длиннее и блондинистее, тем лучше (сам он брюнет, в мать, но там, где мы жили, до поры до времени преобладал нордический тип).

Если Ника была еще в постели, когда он, уже двухлетний, выходил на простор, он подбегал к ней и хватал ее за голову с криком: «Хвост!» (вариант: «Волоски!»). И белок, которых в Америке как мышей в Гамельне, он полюбил за пушистый хвост. Незадолго до окончания одного из старших классов ученикам в Жениной школе была предложена свободная тема для небольшого доклада. Женя, прочитавший и прослушавший десятки, если не сотни, книг, оценивший «Дэвида Копперфильда» и «Обломова», предложил рассказать, как правильно причесать кошку. К моему неописуемому удивлению, очень хорошая преподавательница литературы тему одобрила и в качестве наглядного пособия пообещала принести свою любимицу, но не принесла, так что пришлось на ходу сочинять доклад с иным уклоном.

Я наизусть знал «Дэвида Копперфильда», но не помнил, какой породы была собачка Джип, с которой в отсутствие мужа играла Дора. Оказалось, что спаниель. От «Детства, отрочества и юности» осталась только Сюзетка, помахивающая своим длинным хвостом. За неимением в мировой литературе кошек годились и собаки, но за кошкой он уже в возрасте двух лет готов был пройти любое расстояние. Я уверен, что психоаналитики сделают из этих фактов далеко идущие и совершенно бесполезные заключения.

Начав жить самостоятельно, Женя сразу завел себе кошку (у нас животных никогда не было). Впоследствии, когда он женился, кошек стало две, и описание их повадок и последних выходок предваряло любой разговор. Однажды, когда он уехал из города, я некоторое время жил в его нью-йоркской квартире, и мне вменялось в обязанность ухаживать за Скарлет, несомненно, самой отвратительной кошкой, которую я когда-либо встречал, а за долгие годы Женя представил меня многим.

Как я узнал, Скарлет перенесла много бед в котячестве и ранние травмы наложили отпечаток на ее характер. Ночью она каждые два часа прыгала ко мне в постель, призывно мяукала и не уходила, ожидая, что я буду ее гладить и рассуждать о превратностях ее судьбы. Все это я и делал и вставал совершенно разбитый. Никакая любовница не смогла бы отравить мне жизнь более успешно. В ответ на мой кислый отчет о пребывании в Нью-Йорке Женя сказал: «Ее так жалко. Она как…» (он назвал сына наших знакомых, страдавшего тяжелым недугом). «Если ее не приласкать, она разнервничается и не заснет». Ту же муку, остановившись в Нью-Йорке, испытала и Ника. Но, как сказано, кроме волос и кошек были машины.

Примерно с полутора лет игрушечные машинки вытеснили зверей, кубики и музыкальный ящик. Зная это, люди дарили нам только вездеходы, автобусы, грузовики, самосвалы, мотоциклы, троллейбусы, тепловозы, кареты скорой помощи, трейлеры с прицепом, целые поезда – что угодно, лишь бы на колесах. Рано утром напротив нашего дома кто-то по будним дням регулярно ставил свою машину. Была та машина горчичного цвета, но Женя называл ее горчичневой. Ни один день не начинался без того, чтобы он не подбежал к окну и не постоял там минут десять. Но любование машиной происходило после завтрака (у ее хозяина работа начиналась в девять часов), а до того надо было продержать дитя в хорошем настроении.

К эпохе увлечения транспортом, светофорами, знаками и прочим реквизитом автодорожного ведомства мы уже во всех подробностях изучили судьбу трех поросят. Они-то и пришли, вернее, приехали нам на помощь. Ломая фольклорную традицию, я установил, что у Ниф-Нифа был красный мотоцикл, у Наф-Нафа – синий, а у Нуф-Нуфа – оранжевый. Волк имел, естественно, серый мотороллер. По-английски волк называется большим и злым, а не серым, но Женя, разумеется, так же хорошо знал сказку и по-русски.

По счастливому стечению обстоятельств мотороллер у волка все время ломался: то мотор заглохнет, то колесо отвалится. Названия даже самых мелких частей машины Женя запоминал мгновенно, но в моем (британском) варианте; в Америке они называются по-другому, и после Ленинграда эти слова не пригодились. Я и сам уже с трудом вспоминаю их. Пока волк занимался починкой, поросята спасались в разных домах (при каждом имелся обширный гараж), а там, глядишь, и дедушка стучал с завтраком. (В другую эпоху другому мальчику шести лет от роду я рассказывал, что гулял по лесу и встретил там медведя, лису и даже лося. «А серого волка ты видел?» – поинтересовался он. «Нет, серый волк не попадался», – ответил я своему разочарованному собеседнику.)

На улице Женя, без малейших усилий освоивший набор тогдашних машин, каждую секунду выкрикивал (со мной, конечно, по-английски): «Желтые „Жигули“!», «Серый „Запорожец“!», «Зеленая „Волга“!», «„Победа“ шоколадного цвета!» В хорошие дни попадались «ЗИЛы» и даже «Чайки». (С чайками было много хлопот. Когда он познакомился с соответствующими птицами, он не мог понять, почему они по-английски называются не так, как машины.) Один раз он подбежал к красному «Москвичу» и, дергая меня за рукав, заорал: «Едя, едя», – то есть red (красная). «Едем, едем», – засмеялись стоявшие у открытой дверцы две молодые женщины. Не оценили они и возгласа опа (open: у машины была открыта дверца) и столь же снисходительно повторили: «Опа, опа!»

О многом переговорили мы с Женей по утрам. Наверно, беседы о пуговицах и поросятах пошли ему на пользу, но вот удивительное дело. Однажды я на неделю уехал на конференцию. Все это время на моей раскладушке ночевал дедушка. Как только Женя в свои шесть часов поднимал голову над кроваткой, раздавалось строгое: «Спи, спи немедленно!» Женя послушно ложился и засыпал еще чуть ли не на два часа. Вернувшись, я повторил грозное приказание, и результат был тем же. Так всегда: придумываешь хитроумные обходные манеры, а о прямом пути не догадываешься. Жаль, что мне не удалось доспать тех часов.

Знаменитый педиатр, изредка наносивший нам визиты, не скрывал возмущения: «Как, ему скоро полтора года, а он все еще не просится?» Было приказано завести два горшка: большой и маленький. Женя оценил новые игрушки и по вечерам охотно гулял по комнате, стукая горшками друг о друга, но никогда не используя их по назначению. «А вы его высаживаете?» У многих моих сотрудников были дети Жениного возраста, и у всех имелась строжайшая система: дети каждые полчаса садились на горшок, а те, кто постарше, – каждые сорок пять минут. Мне сообщили, что ночью особенно мальчиков надо высаживать непременно; в противном случае они станут «рыбаками» (приводился пример сына одной нашей сотрудницы). Об этом предсказании я уже писал. И мы приросли к горшку.

Средней нашей нормой было шестнадцать выстрелов в ползунки за тринадцать часов. Один-два раза нам сопутствовала удача. А ночные высаживания не имели смысла: Женя не просыпался (будить же ребенка – себе дороже). Правда, мокрый он был себе неприятен и иногда (иногда!) призывно кричал. А днем: «Где лужа?» – спрашивал я. Женя радостно шлепал по луже рукой. Мы ее вытирали и переодевали сухие ползунки. Вдруг (в год и четыре месяца) он подошел ко мне и сам подал сухие ползунки. Какая сознательность! Больше это чудо не повторялось.

На горшок он садился, только если ему обещали печенье или какой-нибудь недоступный в обычное время предмет (еще спасибо, что брал). Мы презирали себя за развращение детской души, но так хотелось добыть победу. А еще через полтора месяца он согласился сесть на горшок и без посулов. Но с ребенком никогда не следует радоваться преждевременно: сегодня хорошо, а завтра опять будет плохо. Да вот еще беда: оказывается, надо было его приучать делать свои дела стоя! И в очередной раз нам грозили необратимыми последствиями.

Женя был не единственным двуязычным ребенком в моем окружении. Я работал в академическом институте языкознания. Сверстник нашего сына, русско-литовское дитя, вполне освоил теорию на обоих языках (где, что, куда), но не просился. И у нас происходило то же. На каком-то раннем этапе дедушка при виде мокрых штанов стал приговаривать: «Ай-я-яй». Женя это запомнил и, когда его спрашивали, что говорит дедушка в соответствующей ситуации, очень внятно и с удовольствием отвечал: «Ай-я-яй», – но своих привычек не менял. Потом он стал реагировать на каждый акт тем же возгласом. Поскольку его ни на секунду нельзя было оставить без присмотра (заберется на трюмо – непременно заберется – и упадет: один раз и упал), то и в уборную приходилось брать его с собой. Он наблюдал за происходящим с живейшим интересом и в нужный момент произносил с неизменной укоризной в голосе: «Ай-я-яй». А однажды, увидев тонкую струйку из-под крана, тоже пропел «Ай-я-яй». Подобная ассоциация универсальна у малышей. «Вставай! Что ты так долго делаешь на горшке?» – «Ай-я-яй».

Когда Женя научился говорить на двух языках, появились такие диалоги:

– Ты наделал в штаны?

– А-ха (или «есь», то есть yes).

– Хорошие мальчики разве так поступают?

– М-м(ы), – с отрицательной интонацией, а по-английски почти чистое no!

– Какой же ты мальчик?

– П'охой (бяд – bad).

Я ему сказал, что буду за такое безобразие бить (он и «бить», и beat произносил как «бить»), и даже чуть-чуть хлопнул несколько раз. Для вида он слегка заплакал, но включил и эту сцену в спектакль. Показывая мокрые штаны, он неизменно говорил: «Папа, бить». К концу второго года между Женей и дедушкой постоянно разыгрывалось такое действие: «Где мой маленький мальчик?» – и загадка: «Что мы сейчас будем делать?» (ответ: «Сядем на горшочек»). Женя обожал эту загадку, притворялся, что не знает, о чем идет речь, но, поощряемый криками: «Он угадает, он у нас молодец», – заявлял: «Молодец», – и под угодливый смех слушателей говорил: «На горшочек».

Он стал довольно устойчиво проситься к двум с половиной годам. В тот день, когда ему исполнилось два года и три месяца, он вдруг сказал мне в лесу, что хочет писать. Не веря своим ушам, я содрал с него колготки и завел разговор о наградах за хорошее поведение. Через час я стал рассуждать о том, что прекрасная вещь – сырник (да, да, именно сырник!), если его густо помазать вареньем. Женя снова попросился. Целый день я с непритворным вдохновением развивал эту тему, и мы продержались до вечера.

После ужина он ел оладью, и варенье текло у него по подбородку. Никина мама называла такие награды премиями. «Вкусная премия», – заметил Женя, унаследовавший от бабушки пристрастие к пирогам и прочим изделиям того же цеха. Возвраты к варварству были эпизодическими и кратковременными. Горшок перенесли в уборную и приучили пользоваться им только там. Так Женя преодолел еще один рубеж своего детства, не став «рыбаком» и усвоив стоячее положение. Поздновато? У других лучше? Как давно выяснено, твой ребенок всегда кому-то по плечо.

Женя проходил все положенные ему стадии, иногда опережая своих сверстников, чаще вроде бы отставая от них: начал проситься позже многих, а говорил к трем годам бойчее, чем другие, да еще на двух языках. И пристрастия его были, насколько я понимаю, типичными. Выше самых любимых игрушек котировались белый футляр от моих очков и Никина ночная сорочка. Но футляр ему изредка вручали только как награду за выдающиеся достижения (или предлагали в качестве взятки), а сорочка была всегда под рукой.

Не следует думать (я опять спешу предупредить упражнения фрейдистского и постфрейдистского толка), что в отсутствие матери Женя искал ей замену, так как то же самое происходило, когда Ника сидела рядом. Он повсюду таскал эту сорочку, закутывался в нее и прижимался к ней, то есть не исключено, что он ценил сорочку за ее принадлежность, но она не претендовала на роль Никиного суррогата. В зависимости от обстоятельств, она служила подстилкой, ковром-самолетом и чем-то вроде сари. В конце концов ее перестали стирать, отдали ему на растерзание, и она, подобно многим кускам материи, окончила жизнь половой тряпкой. А потом без всякого перехода Женя забыл о ней. Между прочим, к моим домашним черным штанам он тоже был неравнодушен, а если мы не предупреждали атаки, в ход могла пойти и крахмальная рубашка.

Я знал маленького мальчика, который засыпал только под своим голубым одеяльцем. Но и днем он мог заниматься им бесконечно. Без этого одеяльца никуда нельзя было уехать, и еще в семилетнем возрасте он клал себе в кровать этот изодранный, застиранный лоскут младенчества. Одна женщина, исповедуясь в газете (где же еще?), рассказала, что не отправляется ни в одно путешествие без плюшевой собачки своего раннего детства. Именно такая собака (уже в Америке) была и у Жени. Она сопровождала своего хозяина во многих странах, но в тотем не превратилась.

Женя за едой… Эта тема нескончаемой эпической поэмы обрастала богатейшими вариациями. Жене около полутора лет; вечер. Он сидит на диване и догрызает хрустящий хлебец. Рядом лежат кукла Катя (она же Долли) и красный лев. Я спрашиваю, не дадим ли мы кусочек кук ле. Женя забился в конвульсиях. А льву? Та же реакция. Ну а дедушке? Снова отказ. А маме? И вдруг прозвучала интонация согласия. Я обрадовался и осторожно назвал дедушку во второй раз. Опять хорошо!