Текст книги "Отец и сын, или Мир без границ"

Ники не было дома, и я срочно затребовал тестя с кухни. Он пришел, и Женя действительно дал ему кусочек. Однако выяснилось, что он не рассчитал последствий свое го шага: он вовсе не намеревался остаться без сухарика и поднял крик. Пришлось огрызок вернуть. Увы, Женя не только не отдавал своего, но и постоянно претендовал на чужое. Назавтра после истории с хлебцем Ника ела яблоко, и Женя буквально рвал его у нее изо рта. Я возмутился и произнес прочувствованную речь: «Ты хочешь отнять мамино яблоко? Разве мама когда-нибудь что-нибудь отнимает у тебя?» – и многое другое в том же духе. Он явно понял, поник и затих, провожая каждый глоток тоскливым взглядом и причмокивая.

Когда-то он, словно йог, жевал медленно и не брал следующего куска, пока не проглатывал предыдущего. Но к полутора годам он озверел и стал глотать целые яблоки, как факир. Его чревоугодие приняло такие размеры, что при виде блюдца с нарезанными ломтиками фруктов он хватал по несколько в каждую руку и запихивал их в рот, давясь, кашляя и бросая на пол то, что держал секунду тому назад, чтобы схватить новую порцию, рыдал, если кто-нибудь поднимал брошенное и не возвращал ему, снова давился, и так до конца еды. Откуда могла взяться столь неестественная жадность у ухоженного ребенка, всеми любимого и не сражавшегося за привилегии с братьями и сестрами? Потом мы переформулировали вопрос: «Почему он всегда голоден?» Анализы ничего не показали; врачи пожимали плечами. Может быть, все двуязычные дети такие? Два языка и два горла?

Новые времена: Жене два года с небольшим. Мы на даче. Утром он, конечно, завтракает первым, а потом смотрит, как едим мы. Абсолютно каждый глоток сопровождается присказкой: «Еще немножко творога» – или: «Еще немножко чаю», – а иногда вдруг заявляет: «Всё» (разговор нацелен на меня и ведется по-английски), – и тогда я терпеливо разъясняю ему, что нет, еще не конец. Он подходит к дедушке, умильными, масляными глазами смотрит на хлеб и говорит: «Показать!» Если ему подносят кусок к носу, он требует: «Потрогать!» – и, контрабандой отщипнув крошку, съедает ее. После завтрака мы выходим на улицу, и минут через пять раздается: «Пойдем домой!» – «И что мы там будем делать?» – «Обедать». То же вечером (с вариантом: «Ужинать»). Одно утешение: как бы ни рвался он к еде, перед тем как броситься к столу, он бежал к крану, ибо усвоил, что перед едой моют руки, а перед сном – ноги.

Его нельзя было вывести в общество, особенно пока он не стал проситься, так как он все тянул со стола (а что трогать чужие игрушки запрещено, понял и никогда не брал их без разрешения). Его любимой забавой было подойти к столу, схватить кусок хлеба и тут же сожрать его целиком под крики: «Что Женя наделал! Цапнул кусок хлеба с тарелки!» Вскоре после того, как ему исполнился год, Никина мама взяла его на дачу к соседям, и, увидев там на столе три горбушки, он схватил одну в одну руку, а другую – в другую, поскольку любил симметрию: он ведь и в коляске ездил с камнем в левой руке и с лопухом в правой.

Двухлетний, он уже был способен на спекулятивный обмен: за целую сливу соглашался отдать ломтик яблока. Я называл эту операцию «за курочку возьму уточку». Забавно, что при таком аппетите он мог быть разборчивым: то не ел тушеных овощей, то давай ему второе блюдо до первого, то предпочитал хлеб всему остальному. А однажды попался ему разболтанный кефир. Он презрительно сплюнул и сказал: «Вода».

От нежелательной еды, главным образом от конфет, нам удавалось оберегать Женю довольно долго, но идиоты взрослые постоянно умилялись, видя хорошенького мальчика, и совали всякую дрянь, которую я с благодарностью перехватывал, а потом, как когда-то на даче, выбрасывал в ближайшую урну. Женя усвоил, что конфеты едят только собаки, да и то у них от этого портятся зубы. К сожалению, подобные фокусы помогали не всегда. В доме жил некто по имени дядя Гена, истинный крокодил. У него были внуки, и он всем детям раздавал конфеты. В Женином сознании дядя Гена и сласти образовали единое целое. Каждый раз после встречи с ним он приходил домой в крайнем возбуждении с конфетами, зажатыми в кулаках. При нем я выбрасывать их не мог, но кое-как выманивал и клал их на полку в шкафу, для Найды, собаки, с которой на даче мы здоровались во время прогулок (я и ей обычно ничего не давал, а на вопрос: «Где конфета?» – отвечал: «Уже съела»).

Назавтра раздавалось неизменное: «Покажи мне дяди-Генины конфеты». Мы любовались ими, иногда трогали и клали назад. Но как-то раз он выпросил у меня эти три (не уничтоженные постепенно) злосчастные конфеты («немного поиграть с ними»). Он перебирал и гладил их, а я ушел в ванную. И вдруг вбежал Женя в экстазе с развернутыми конфетами (одна в руке, вторая у зубов, но не во рту) и закричал: «Конфеты, конфеты – развернул!» Я изобразил отчаяние: «Развернул! Теперь Найда их не станет есть!» – и выбросил как утратившие ценность. Жене было два с половиной года.

Иногда, как поведано выше, ради «премии» я шел навстречу бабушке и допускал ложку-другую варенья. «Что с ребенком случится, если он один раз съест домашнего варенья?» – спрашивала она. Скорее всего, ничего бы и не случилось, но нас пугал неумеренный Женин аппетит (вот уж поистине всепоглощающая страсть). К тому же теща очень хорошо пекла. «Опять пирог?» – удивлялся я. «Из остатков теста», – смущенно отвечала она. Все же пироги до Жени почти никогда не добирались. Легче удавалось расправляться с шоколадом и шоколадными конфетами в красивых обертках (их нам тоже дарили). Раз и навсегда было установлено, что шоколад не едят: им только красят машины, в чем любого мог убедить пример «Волги» шоколадного цвета. Подарки складывались до того дня, когда у нас будет своя машина и они смогут быть использованы по назначению.

Я не выносил хватания кусков в неурочное время. По соседству с нашей дачей жили три незамужние сестры. По слухам, у одной из них когда-то был жених, но старшие сестры – очень страшная и просто страшная – его не одобрили, и, к их радости, брак не состоялся. Теперь они жили вместе и с утра до ночи возделывали свой сад, чтобы зимой кормиться плодами собственного урожая; они даже делали ликер из лепестков шиповника. Тетушки отличались выдающейся скупостью и за всю жизнь никому не срезали самого маленького цветка и не предложили самого захудалого яблочка. Детей у них по понятным причинам не было, но свои педагогические взгляды они выработали и привели в стройную систему.

Меня они осуждали за то, что я не разрешал Жене есть конфеты («Детей обязательно надо немножко баловать» – тезис, с которым я полностью согласен: кто же когда-нибудь будет их баловать, кроме родителей и ближайшего окружения?) и не давал ему свободы, а везде водил за руку (тут они точно попали пальцем в небо: без руки Женя жалобно говорил: «Боюсь», – и не соглашался сделать ни шага).

И случилось так, что мы в очередной раз проходили мимо их дома и спешили на обед, то есть в соответствии с передовой педагогикой имели цель впереди и четко очерченную ближнюю (крайне соблазнительную) перспективу. Вдруг какая-то из сестер (я их путал, так что не уверен которая) вышла за калитку и заявила: «Женя, я хочу угостить тебя горохом».

Сам по себе этот факт заслуживал увековечения, но я был против гороха, который казался мне малоподходящей едой для детского желудка, да еще перед обедом, и ответил: «Что вы, что вы, большое спасибо!» Тетушка продолжала настаивать, а я как мог отбивался: «Перед обедом я бы не хотел». Нет, горох надо отведать непременно! Я выложил свой последний козырь:

– Знаете, он у нас приучен, как породистый щенок, из чужих рук ничего не брать.

– И вы думаете, это правильное воспитание?

– Думаю, что неправильное, – ответил я, взял Женю за руку (!) и увел домой.

Но к тому времени я вполне усвоил, что все делаю неправильно и во вред своему сыну: внедрил второй язык и разрушил его мозг, пытался выкупать в заливе и превратил в неврастеника, выбрасывал конфеты и лишал ребенка главных радостей жизни. Потом Никина мама ходила к сестрам налаживать отношения. О чем они говорили, я не знаю, но думаю, сошлись на том, что я человек невыносимый, да ведь что поделаешь: дочь его любит и во всем ему потакает. А тут еще (в «ползучий» период) пришла в гости тетя Кассандра и предупредила, что, если Женя будет лизать всякую дрянь, во рту образуются плохо заживающие афты – не сейчас, так потом. Она заглядывала к нам и позже. В один из своих визитов она сказала, что моя шапка, которую ласкает Женя (вся наша одежда вызывала у него сходные реакции), – источник инфекции, и, увидев, что он зевает, посоветовала уложить его спать.

А теперь, как убийца, которого, если верить классической литературе, снова и снова тянет на место преступления (с современными бандитами ничего подобного не происходит), я возвращаюсь к двуязычию. Добившись так многого, я не уверен, что мой опыт стоит перенимать. В дореволюционной России процветали гувернеры – французы, немцы и реже англичане; мне было с ними не тягаться. Тогда вторым языком, прогулками и прочим занимались специальные люди, которым других обязанностей и не вменялось. По-французски (одни лучше, другие хуже) говорили все дети в определенном кругу, и одно время на этом же языке проходила светская жизнь; была открыта заграница. И все-таки Наташа Ростова (в отличие от Пьера) делала ошибки во французском, умилявшие князя Андрея: не по хорошу мил, а по милу хорош.

По советским, да и любым понятиям я имел исключительные возможности. Работа в академическом институте позволяла мне проводить с сыном больше времени, чем другим отцам. К тому же я был невероятно настойчив, и мне помогла случайность. Впоследствии Женя овладел французским и испанским, как английским, чем доказал свою одаренность в этой области, а мог бы проявить тягу к технике или вообще не иметь ярко выраженных способностей. В Америке я с таким же упорством не давал ему забыть русский, но там все было легче. По-русски говорила и Ника, а потом приехали бабушки с дедушкой.

И еще одна мысль не дает мне покоя. Что было бы, если бы из-за эмиграции Женя не остался единственным ребенком (мы планировали иметь двоих)? Я даже вообразить не могу, как я бы осилил этот путь дважды, начав сначала со вторым и таща вперед первого? И чем бы закончилась эта эпопея, не окажись мы за океаном? Почти наверняка Женя научился бы хорошо говорить на «моем языке» по-английски. Но захотел ли бы он, следуя моему примеру, прочесть англоязычную литературу за несколько веков? А если бы не захотел и не пошел по гуманитарной части (а он и не пошел), то его английский застрял бы на разговорном уровне, что тоже было бы неплохо, но оторвало бы язык от культуры.

Языки Женя перенимал у окружающих, а характер развивался по частично неведомым нам законам. Когда у Жени прошел страх перед гостями и он превратился в говорящее существо, он стал проводить экскурсии по квартире, то есть по комнате, так как ни на кухне, ни в совмещенном санузле ничего достойного внимания не имелось. Над его кроватью висела старинная цветная фотография красивого кудрявого юноши, которого мы называли Байроном, а о красно-черном Шекспире, подарке моего приятеля, речь шла выше. «Лорд Джордж Гордон Байрон», – пояснял визитерам Женя. «Шекспир». «Здесь папины книги, а здесь мои игрушки». Если требовалось, следовало описание игрушек.

Кстати об игрушках. Одно время Женя был фанатиком порядка (увы, недолго). Типичный, бесконечно повторявшийся разговор с дедушкой: «Что лучше: порядок или беспорядок?» Ответ: «Порядок» (тот же диалог со мной по-английски). В какое-то время Женина добродетель превратилась в психоз: он не давал мне вынуть кубики из коробки и в бешенстве орал: «На место!» Вечером все вещи раскладывались по строгой системе: машины в гараж (большие в большой, маленькие в маленький, то есть не под стол, а под невысокий посудный шкаф на ножках, так называемую горку), еж в ведро, остальные звери на бочок, причем о каждой игрушке он помнил, кто ее подарил, и проговаривался список каких-то полумертвых душ: тетя Люба, тетя Вера, дядя Вова, тетя Таня.

Но бесстрашен он был только с гостями и только при нас, а в остальных ситуациях долго оставался робким и даже трусливым; поэтому и звучало целый день рано усвоенное слово «боюсь». Летом вслед за тем, в которое он переворачивал камень, мы снова поехали на дачу. Хороший мальчик Андрюша (и в самом деле хороший), увидев Женю, сразу крикнул: «Пойдем играть!» – и протянул свою машинку (жест в нашей семье непредставимый). К моему огорчению, Женя, которому как раз исполнилось два года, испуганно прижался ко мне и моим уговорам не внял (хотя я, конечно, пообещал, что останусь тут же), а между тем Андрюша тоже был домашним ребенком, то есть в ясли не ходил.

Обычная картина: Женя бежит за собакой с криком: «Погладить!» – но погладить боится. Собака может залаять; тогда он пятится назад со словами: «Хорошая собачка, хорошая собачка. Если собака лает, она не кусается». Когда все тихо, он протягивает руку к щенку, но в последнюю секунду жалобно говорит: «Папа, погладь». Он почему-то боялся одуванчиков: рвал их, но не решался ни дотронуться до пуха, ни подуть; так они и сошли без его участия.

Естественное дополнение к трусости – возвеличивание собственной персоны. Он обожал видеть себя героем злодейских историй. «Что Женя наделал! Грязь наделал!» (это означало полные штаны), «Просыпал сахар!», «Вот куда Женя забрался», – все это сообщалось в тоне восторженного хвастовства самому себе и окружающим. Ему было прекрасно известно, что мокрые и грязные штаны, просыпанный сахар и карабканье на трюмо заслуживают порицания, но одно другому не мешало. Ему ничего не стоило по какому-то поводу заявить, что он не любит дедушку. «За что же?» – «В штаны написал!» А раньше он хотел убить жука, инкриминировав ему ту же статью. Слово и дело были связаны слабо. Женя часто подбегал к канаве со своим кличем: «Вот куда Женя забрался!» – пока другие дети (некоторые младше его) там барахтались. Даже детворе это зрелище должно было казаться карикатурным. И на год позже он вел себя так же.

В городе он был совершенно спокоен: машины на мостовой, он на тротуаре, а на даче жался к обочине, заслышав шум за версту, начинал бормотать, как заклинание: «Отойди в сторону, отойди в сторону», – и все время кричал: «Дай мне руку». От этой привычки я старался его отучить: то совал ему в каждую руку по цветку, то сам брал что-нибудь, то отходил в сторону (худший метод: слезы и бег на месте), то отвлекал и кое-как ломал модель сиамских близнецов. Еще он требовал, чтобы я взял его за руку, когда он уставал, и тут я ему, конечно, не отказывал. Он ведь никогда не просился на руки (даже не знал, что такое бывает) и, выйдя из коляски в годовалом возрасте, ни разу к ней не вернулся, а вокруг нас даже четырехлетние дети почти не пользовались ногами.

С хвастовством сочеталась склонность к неожиданным выкрутасам. Играли мы как-то у пруда, и туда же подошла бабушка с трехлетней внучкой. Женя забегал взад-вперед с ведерком, выкрикивая: «Водичка», – и свое любимое: «Куда Женя пошел!» – потом изобразил, «как лягушка ходит», то есть прогулялся на корточках, и наконец затараторил: «Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота, за Кота Котовича, за Попа Поповича!» Девочка взирала на этот цирк с полнейшим равнодушием, а бабушке все очень понравилось. «Какой умный мальчик», – сказала она.

Зачем понадобились Кот Котович и все представление? Хотел себя показать! Это в неполных-то два с половиной года. Почти тогда же выяснилось (но этот эпизод я знаю по рассказам тещи), что Женя не только осознавал свое двуязычие, но и козырял им. Он бегал среди детей и кричал: «Car значит „машина“, lorry значит „грузовик“», – и тому подобное (тогда мы еще говорили lorry, а не truck). В маленьком ребенке мы узнаём себя, часто в пародийном качестве. Жене исполнилось шестнадцать месяцев, когда Ника подарила ему новую рубашку. Он откровенно ликовал и не хотел ее снимать. Вероятно, и в Никиной сорочке, и в других предметах нашей одежды имелось нечто, отвечавшее его эстетическим потребностям.

Дети немыслимы без любимых игрушек, и не всегда ясно, почему именно на них пал выбор. У Жени сразу за той сорочкой шла шапочка с помпоном. Он его все время нюхал, наверно, принимая за цветок (а к живым цветам долгое время оставался равнодушен, предпочитая листья и неказистые былинки), и всем совал под нос. Мы тоже нюхали и восхищались, так как без сопереживания он не мог прожить ни секунды. В ту пору он обожал взять какой-нибудь предмет и нес его показывать. Если никакой реакции не следовало, он призывно орал. Если я говорил: «Но, Женя, так ведь это твоя рыбка», – он крякал с интонацией, которая совершенно ясно расшифровывалась как: «А ты-то что подумал? Конечно, рыбка».

Обида, особенно часто связанная с инстинктом хозяина, обладателя, – предсказуемая реакция на несправедливость: отняли игрушку или еду – ребенок плачет или бросается в драку. Поучительнее наблюдать, как просыпается в малыше чувство собственного достоинства или, может быть, ущемленного самолюбия. Оно растет с возрастом, но его первые проявления видны на редкость рано. Однажды я ехал в пригородном поезде. Напротив меня девочка лет девяти и мальчик лет пяти-шести ели покупные пирожки с мясом. В какой-то момент у девочки оказался почти целый пирожок, а у мальчика – ничего. Бабушка сказала девочке: «Дай ему кусочек». Но девочка была умной и ответила: «Это моя порция. Я ем медленно, а он – быстро». Мальчик ударился в слезы, и сестра тут же пожалела его и стала совать кусочек. Но мальчик уткнулся в окно, плакал и отталкивал девочку. Она положила полпирожка рядом с ним, и он потом взял его.

Нечто сходное я заметил в Жене на исходе его второго года. Он играл какой-то бутылочкой – и трах ею о зеркало. Я в ужасе отобрал «игрушку». Начался рев. Я уже и сам был не рад, что отнял злополучную бутылку (чем бы дитя ни тешилось), и вернул ее: «На, на!» Но он ее не взял и точно так же отталкивал мою руку, как тот мальчуган в поезде. Я оставил бутылку поблизости, и, когда можно было спасти свою честь, то есть взять желанный предмет по доброй воле, не будучи никем к этому подстрекаемым, он его взял.

Впрочем, на таких вершинах морального совершенства мы оказывались нечасто. Типичнее была уже упомянутая дилемма буриданова осла. Незадолго до двухлетнего рубежа Женя мог сделать выбор (подчас вздорный): хочу слушать ту книгу, а не эту, хочу начать обед со второго блюда, а не с первого. Но бывало, что не хотелось жертвовать ничем. Например, я показывал ему две книги: «Кота в сапогах» (весьма ценимого Кота Котовича, которого я с листа переводил на английский) и натуральную английскую, присланную из самой Англии историю о красном паровозике (паровоз по-английски engine, энджин). Что будем читать? «Эдзя» (то есть engine). Но стоило мне дотронуться до переплета, раздавался крик: «Пысь!» (то есть Puss, «Кот в сапогах»), и так много раз. Начать чтение не удавалось: буриданов осел подыхал голодной смертью.

Женя был в состоянии сказать, что ему хочется, но не сделать выбор между двумя в равной мере соблазнительными возможностями. «Кто ты хочешь, чтобы укладывал тебя спать: мама или папа?» – «Папа». – «Хорошо». Ника собирается уходить. «Мама». Я поднимаюсь с дивана. «Папа». И так до бесконечности, и при любом варианте слезы. Поняв суть дела, мы навсегда отказались от альтернативных вопросов. Я уверен, что в педагогической литературе давно напечатано жирным шрифтом: «В общении с малышом избегайте слова „или“», – но тогда я полезной литературой пренебрег (не до того было), а теперь изучать ее незачем, да и пишу я воспоминания, а не диссертацию и вполне могу обойтись без обзора источников. Я и так понимаю, что в бесконечной цепочке отцов и детей не был первым.

Вокруг Жени крутились семь нянек, вернее, пять. Моя мама на первом году его жизни почти не имела с ним дела. Зато через дорогу от ее дома был овощной магазин с прославленным на весь город заведующим: ему доставляли продукты, отсутствовавшие в других местах. Раз или два раза в неделю я привозил из тех краев неподъемные сетки закупленной мамой снеди. (Жили, разумеется, «общим котлом».) Позже она стала регулярно гулять с Женей и укладывала днем. При таком обилии взрослых Женя, капризничая, мог больше любить то одного, то другого из нас. Кое-что зависело от наших болезней и служебных дел. Иногда по неделе и больше отсутствовал я. Как-то целых три недели не было дома Ники. В другие периоды, будучи рядом, она не вылезала с работы и почти не занималась им. Изредка в командировке оказывалась Никина мама. Только дедушка был в наличии постоянно, что не спасало и его от эпизодического остракизма. Наши отлучки, особенно длительные, влияли на Женино отношение к членам семьи, но не определяли его. Таинственными и неразгаданными остались ничем внешне не вызванные переливы его любви.

Как я говорил, во главе клана с первых дней возвышалась Ника, но вдруг (Жене было около полутора лет) он охладел к ней. Когда она приходила, он не бежал к ней навстречу, как, например, к дедушке, а на непременный вопрос бабушки: «Как ты любишь маму?» – не всегда прижимался к ней головой. Ника пришла в крайнее смятение. Забеспокоилась и теща: «Странно, что он все время говорит па-па-па, а не ма-ма-ма». Но и на этот раз волновалась она напрасно: те слоги ничего не означали. Женя хорошо запомнил, что гуси говорят га-га-га. Услышав в разговоре фамилию Гусев, он тут же откликнулся: «Га-га-га». Но гусей он тогда еще не видел, а кошек и собак видел в изобилии. И как они говорят? Оказывается, тоже га-га-га (с очень редкой вариацией о кошке: ня-а-а).

Я спрашивал его, что говорят мама, папа, дедушка. Выяснилось, что все люди говорят ба-ба-ба, но чаще га-га-га. Дочка моего сотрудника, хотя и была моложе Жени, произносила массу слов. Тем не менее, о чем бы ее ни спросили: «Кто (или что) это?» – она неизменно отвечала: «Ябука» (яблоко). Женя знал, что я папа, а Ника – мама, и, когда дедушка однажды сказал ему: «Позови папу», – он позвал меня. Всё так, но столь типичное для этого возраста «говоренье» ма-ма-ма, папа-па, ба-ба-ба чаще всего ни к какому предмету не привязано.

Был случай, когда Ника с дедушкой сидели на диване, а Женя терся у них в ногах. Тесть сказал ему: «Женя, поцелуй маму». Тот лишь слегка плечами передернул. А на Никину просьбу: «Женя, поцелуй дедушку», – прижался к его груди. Призывы поцеловать папу не вызвали вообще никакой реакции. Но вечером я при нем обнял Нику и сказал: «Мама, мамочка. Ты любишь маму?» Женя радостно завыл и на мое предложение доказать свою любовь поцелуем бросился к ней, как в лучшие времена. Позднее я обнаружил у него ярко выраженный антиэдипов комплекс. Если он оказывался с нами рядом, то часто говорил: «Папа, поцелуй маму», – а сын наших знакомых, видя, как отец обнимает мать, бросался между ними с криком: «Не люби маму! Я сам буду ее любить».

В Жениной любви был и неосознанный корыстный элемент; кое-что следовало бы назвать не любовью, а привычкой. Дедушка работал на него поваром и отвечал за три мисочки, а кормильцев Женя ценил со дня рождения. Укладывал его я, и уже двухлетний и говорящий, он всегда объявлял перед ужином: «Кормить будет дедушка» и «Укладывать будет папа»; изредка дедушке разрешалось быть и постельничим. После ужина на даче я относил его наверх, и он объявлял (по-английски): «Спокойной ночи всем. Завтра утром мы придем завтракать».

Расставания охлаждали его пыл, но могли и обострить чувство потери. Во время одной из моих командировок он первые вечера плакал: «Папа, папа», – а когда я вернулся, и бровью не повел. Был, как я говорил, месяц, который Женя провел почти без Ники. Он регулярно просыпался со словом «мама». В один из дней она зашла на пять минут. Женя набросился на нее: гладил, смеялся – что-то невероятное. Потом я пошел с ним гулять, и он половину пути рыдал: «Мама, мама».

Были и непостижимые взрывы. Лето. Жене месяц тому назад исполнилось два года. Мы на даче. Бабушка приезжает из города в пятницу вечером. В субботу утром он бежит через площадку в их комнату, и его не оторвать от нее: гулять только с ней, есть только у нее, да и в интервале от понедельника до субботы он по каждому поводу вспоминает о ней. Дважды в конце второго года объектом кликушеской любви становился я: Женя не отпускал меня, с криком цеплялся за мои штаны. Стоило мне выйти, как начинался плач, а за ним душераздирающее: «Папа!» Есть (невероятно!) он старался только у меня. Укладывать его должен был тоже я, но и в такие дни я иногда получал отставку: гулять он хотел с дедушкой и выражал неудовольствие заменами. Плохое дело – переизбыток выбора.

Баловство занимало видное место в любовных играх. Никину маму Женя встречал прекрасно, так как с ней можно было делать что угодно (она даже ключами и очками позволяла играть). Но, как сказано, в немилость мог временно впасть кто угодно. Жене было полтора года, когда тесть неважно себя почувствовал (сердце) и с ужином пришла теща. Женя встретил ее диким ревом. Я сказал, что есть он будет у бабушки или останется голодным. К тому времени мое жестокосердие давно вошло в пословицу. Теща тайком вызвала дедушку, и Женя торжествовал. Зато и засыпал он у нее с трудом. Мою маму Женя неизменно встречал слезами, которых редко хватало больше чем на пять минут, и гуляли они мирно. К тому же она не разрешала ему поднимать спичечные коробки – он их и не поднимал (а я по неосторожности один раз разрешил и совершенно замучился). Засыпал он у нее мгновенно, поскольку не ждал поблажек. Минуй нас пуще всех печалей и детский гнев, и детская любовь! Я был поражен тем, что после отъезда из Ленинграда Женя не вспоминал стариков, хотя мы часто в его присутствии говорили о них. Через три года они приехали к нам и снова вошли в его жизнь, но как новые люди и на новых ролях.

Женя болел не очень часто, может быть даже меньше, чем другие маленькие дети. Впоследствии нам сказали, что, если бы Ника во время беременности принимала витамин D, у Жени не было бы рахита. Врачи, в том числе педиатры, окружали нас со всех сторон, но никто, даже Кассандра, не упомянул витамина. Непредупрежденный и непредотвращенный рахит оказался почти непобедимым противником. Борьба шла с переменным успехом. Особенно памятна мне молодая массажистка, которая трижды подолгу занималась Женей. На заключительных сеансах он уже хорошо говорил и восторженно повторял за ней: «Я работаю. Достаю лампу. Настоящий мужчина!» Последнее лето на своей даче я вспоминаю с особенной радостью. По утрам мы отправлялись в дальние походы. Путь наш всегда лежал мимо Сизифова камня, но Женя о нем забыл, и сердце его не билось чаще при виде полянки, где он провел столько часов. Выносливость такого маленького ребенка (в мае ему исполнилось два года) поражала меня. В конце лета мы дважды в день проходили по крайней мере по шесть километров. Нам ничего не стоило прогуляться до станции и обратно (там мы встречали и провожали поезда), но обычно мы бродили по лесным дорогам. Шестикилометровая экскурсия занимала три часа, так как у нас было много остановок. Недалеко от дома нас ждали два щенка. Мы стояли на большом каменном брусе и ловили божьих коровок. Во все лужи мы кидали камешки, а когда проходили мимо самой большой лужи, рассматривали головастиков. Они росли ото дня ко дню, но не вызывали у Жени никакого интереса. Большой паук (мы его хорошо знали и избегали подходить к нему), гусеницы, жуки и даже муравьи почему-то оказывались интересней Жене, хотя он еще не мог понять драматических событий в их жизни. Например, прямо у наших ног муравей много раз бросался верхом на гигантского навозного жука. Несмотря на мое объяснение, Женя не понял, что происходит. Иногда при виде жука он кричал: «Раздави!» – но в его присутствии было строго запрещено казнить кого бы то ни было, кроме комаров. Жук даже не заметил угрозы, а раздраженный бесстрашный муравей убежал по своим муравьиным делам.

Отправлялись дальше и мы. Поскольку мы варьировали свои маршруты, то встречали и новое: то мальчики купаются в пруду, то прошла девочка в оранжевых колготках, то куда-то спешит человек с тачкой: ему нужна большая куча песка. Но удивительнее была живая, а не заводная лягушка, которую я изловил. Мы рассмотрели ее во всех деталях и отпустили. Однажды нам попался большой рыжий кот. Потерянную другим мальчиком игрушку мы оставили на месте: вдруг хозяин ее найдет. Жалко, но что поделаешь: частная собственность (так я Жене и объяснил). Заслуживал внимания обитый жестью колодец, не говоря уже об озерке, по которому мальчики пускали кораблики, не простые, а покупные, и даже не кораблики, а подводные лодки.

Цветы тоже составляли часть нескончаемого приключения. Женя узнал маки и ирисы, которые до того видел только на картинке, и, хотя не всегда твердо, различал крапиву, подорожник и шиповник, не говоря уже о ромашке и в изобилии росшем повсюду лютике. Мы видели первых бабочек и смотрели, как охотится стрекоза. К городским воробьям и голубям прибавились трясогузки и чайки. Жене нравились отражения предметов в воде. Однажды у лужицы стояла Ника, и назавтра, подойдя к этой лужице, он заглянул и ожидающе сказал: «Мама». Но Ники не было, и, естественно, не обнаружилось и ее отражение. В другой луже он увидел небо и сообщил мне: «Облака отвалились».

По дороге домой мы встречали кошек и собак, а в один из самых счастливых дней наткнулись на стадо коров и на живых, не стихотворных и не из книжки, гусей. То-то был пир на тему перенятого у моей мамы стихотворения: «Гуси-гуси, га-га-га! Есть хотите? Да-да-да!» Кто же когда-нибудь не хочет есть? Само собой разумеется, что мы не пропускали ни одного средства передвижения от велосипеда до бульдозера. Женя гулял в разнообразных «песочницах» (это легкая одежда вроде купальника), а наверху нам попадались укутанные, даже законопаченные дети трех-четырех лет, которые редко отходили от дома дальше, чем на сто метров.

Основная прелесть прогулок с маленьким ребенком состоит в том, что замечаешь и запоминаешь миллионы мелочей. Здесь нас вроде собиралась укусить пчела. Не осыпался ли еще тот куст шиповника, с которого она слетела? (Не осыпался, а завтра посмотрим: ожидается сильный ветер.) На скамейке за углом плохой мальчик выцарапал ножом: «Вова». Кто этот Вова? Он бы не понравился существовавшему в натуре Антоше (дедушка называл его Антошечкой), о котором я когда-то правдиво рассказал, что ему год и три месяца, а он уже просится, и с тех пор ставшему недосягаемым образцом для подражания. А паук на месте? На месте, на месте; куда ему деться? Странно только, что в паутине никогда не бывает мух; что же он ест? А ему необязательно есть четыре раза в день. В мире, как известно, много странного.