Текст книги "Отец и сын, или Мир без границ"

Летом (пять лет и два месяца) Женя вдруг решил убрать свою комнату. Посмотрев на результат, он остался доволен: «Теперь комната стала без единого пятнышка, как пластинки у Джона». В той семье при наличии трех сыновей пластинки за десять лет служения и впрямь не стали грязней, чем были когда-то в магазине. И на ту же тему: «Хочу, чтобы белье было как Олин фартук». Оля – персонаж рассказа из «Родной речи». На развилке: «Давай я пойду сюда, а ты туда». Так поступают братья во многих сказках. На опушке лежит мертвая полевая мышь. Женя, не испытывавший никакого почтения перед смертью, кроме литературной, собирался на мышь наступить (чего бы я ему не позволил), а потом заметил: «Мышь, как в Дюймовочке» (там, правда, полумертвая ласточка и живая мышь, но ассоциацию я одобрил).

Из всех каш Женя больше всего любил манную. Никин отец, главный кашевар, варил ее с тыквой, о присутствии которой легко было догадаться по желтому цвету. На другую кашу Женя не хотел и смотреть. Но нужный ингредиент бывал не всегда, и, чтобы спасти положение, дедушка придумал, что существует тыква двух цветов: желтая и белая, – так что иногда подавалась каша с одним видом, а иногда – с другим. Женя вполне удовлетворился этим объяснением, но самое потрясающее, что, растеряв в младенчестве почти все воспоминания о прошлом, эту мелочь, как и банан тети Мани, он не забыл, и уже в Америке, когда видел на рынке или на грядке тыкву, всегда отмечал, что она желтая. Белая так нам и не попалась.

Мальчик с фамилией Bear. «По-русски его бы, конечно, звали Медведь», – заключил Женя. Я согласился, но предположил, что, пожалуй, в России он был бы Медведевым, а вот украинцу окончание бы не понадобилось. Об Украине мы уже знали из Житкова. Мои каламбуры он начал понимать очень рано и ценил словесные игры на обоих языках. Продолжались и стишки: «С прогулки тетя Лина / Мимо шла из магазина». «Тут сказал ему мужчина: „Вот тебе большая шина“». «Женя был на горке, / А мышка была в норке». «Мы поедем по реке / На большом грузовике». «Джон, выйди вон». «Едет, едет автобус, / На площадке просто трус».

Все дети обнаруживают несуществующие связи между словами. Из Жениных изобретений: барракуда называется так, потому что барахтается; хорек – это маленький хор; пещера от слова «пища»; жеребенок от слова «жирный». То, что хорьки не поют, что в пещерах не кормят, а жеребята как раз не жирные, ничуть не смущало его. Рычаг, как он предположил, рычит. С грибами все обстояло еще благополучнее: белые грибы белые, подберезовики растут под березами, а подосиновики – под осинами; боровики же называются так, потому что их едят боровы. Он догадался, что дядька Черномор живет на Черном море. Я часто говорил ему стишок из Маяковского: «Пока другая детвора чаёвничает, вставши», – и Женя сочинил глагол «лапшевничать» (не так хорошо, как я насупился у Чуковского – о малыше, съевшем много супа, но зато свое).

По ходу чтения я объяснил, что такое самец и самка. Разделение на «мужчин» и «женщин», отцов и матерей очень понравилось Жене. Он перебирал бесконечные пары и назавтра придумал: «Дояр – самец, доярка – самка». К счастью, противопоставление учитель – учительница не пришло ему в голову. Зато он был недоволен, что слуга мужского рода, и долго спорил со мной. «А мальчишка тоже она?» – поинтересовался я. Он увидел, как подросток удит на берегу, и закричал: «Папа, смотри: мальчик-рыбак!» Никто бы в русскоязычном мире так не сказал, но мы читали рассказ именно с таким названием. Вбежав в дом с дождя, он сообщил «Я промочил голову». Голову вытерли и успокоили: голова не ноги (ничего страшного).

Двуязычие принесло Жене первый заработок. Недалеко от нас жила семья, в которой старшая дочь (Полина) занималась русским. Зимой она заходила к нам и жаждала поговорить с «юным» носителем русского языка (и польза будет, и платить не надо). Но Женя упорно отказывался. Ему было неприятно говорить по-русски вне дома, как в свое время казалось неестественным говорить по-английски с кем бы то ни было, кроме меня. Однако Полина оказалась настойчивой и пошла на подкуп. Сначала она сказала, что готова бесплатно (!) «сидеть» с Женей, то есть надеялась задарма практиковаться в русском, но мне она не понравилась, и дело заглохло. Тогда она взялась за Женю: однажды увела его гулять (и – о чудо! – он целый день говорил с ней по-русски), а в другой раз повела его в мороженицу, чем полностью овладела его сердцем. Так, конечно, и охмуряют мужчин. Я злился, потому что Женя плохо усваивал мороженое, но, когда она пригласила его на завтрак (булочка с соком – самое ненавистное нам утреннее меню) и он ушел без разрешения, немытый и непричесанный, я устроил Жене скандал. Вскоре Полина уехала, а мы стали раскланиваться с ее родителями. Отец семейства показал Жене, где растет ежевика, и он долго пасся на этом участке.

В нашем районе обитало много мальчиков. Почти все они родились чуть раньше Жени. Некоторые были очень славными, другие – довольно отвратительными. С сыном наших соседей (мы жили почти впритык), тем, которого травмировало сообщение о «Шехерезаде», шла постоянная унылая перебранка (по-английски, конечно), удивительно похожая на ту, которая описана в первой главе «Тома Сойера». (Начинает сосед.)

– Я старше, чем ты.

– Ха-ха, мне уже пять лет (что в тот момент, летом, соответствовало действительности).

– Мне тоже пять лет, а в следующий день рождения мне исполнится шесть.

(Женя по-дурацки.)

– Нет, не исполнится!!

(Сосед фортиссимо.)

– Исполнится!

– Не исполнится.

– Заткнись, г-о! Я принесу котелок с горячей водой, вылью на тебя и съем на ужин.

Но Иану либо не читали «Трех поросят», либо он не распознал ситуации, и он продолжал наращивать аргументы при помощи риторики, а не логически.

– Я говорю, заткнись, понос!

Однажды вместо понос прозвучало fucker. Это слово обошло весь мир, включая современную Россию, и я оставляю его без перевода. А когда я был студентом, нам советовали в разговорах с иностранцами не пользоваться сокращениями типа литфак (литературный факультет), и почти никто не знал, в чем опасность. Женя, конечно, усвоил новое слово и стал было им пользоваться. Мы организовали разъяснительную кампанию, не вдаваясь в подробности, но Женя от соблазнительного ругательства отказался (оно ведь для него ничего не значило). Мать Иана пришла к выводу, что не властна над словарем своего сына, и успокоилась: вырастет – поймет (или не поймет, но тогда и стараться незачем). Ника, всегда искавшая конкретный источник вселенского зла, возненавидела Иана за то, что он научил Женю похабщине. Но Иан был случайным орудием равнодушно сквернословящего мира: не он, так кто-нибудь другой произнес бы в Женином присутствии волшебное слово.

За год до той перебранки к нам подошел на детской площадке ребенок неописуемой красоты с лицом, которое нельзя было назвать иначе, как вдохновенным, и с дикцией удивительной четкости задумчиво сообщил: «Я вот раздумываю, скатиться мне с горки или нет». Серьезность тона, необычно чистое произношение и взрослый синтаксис так не вязались с банальностью стоявшей перед ним дилеммы, что я растерялся. Выяснилось, что это А., сын раввина; впоследствии мы побывали у них в гостях. Мальчик оказался таким, каким я увидел его в первый раз: прекрасен лицом, с духовностью и интеллигентностью, выраженными в каждой черте. На детской площадке мы узнали, что его мучил какой-то девятилетний подонок, и однажды А. крикнул: «Убирайся отсюда, you [ты] fucker!» Потрясенная столь неинтеллигентным отпором из детских уст, мать прошептала: «А., ты же его оскорбил» (по-английски это звучит смешней, примерно: «Ты больно задел его»). Подонок тоже смешался и, действительно оскорбленный в своих лучших чувствах, завопил: «Он употребил запрещенное слово!» Уж если А. выловил его из воздуха, что говорить о других!

Прочие диалоги с соседями были и вовсе беспредметными. (Начала я не слышал.)

Сосед: Ты даже не знаешь, кто такой Джимми В.

Женя: Нет, знаю (сущая выдумка; никакого Джимми он в глаза не видел, а я только установил, что такой человек существует, но встретиться нам не довелось).

– Нет, не знаешь. Ты даже не знаешь, сколько ему лет.

– Нет, знаю. Ему восемьдесят шесть лет.

Если бы в Иане было что-нибудь разумное, они бы, возможно, стали с Женей приятелями, а так, когда они не ругались и не дрались, дело ограничивалось совместным катанием на велосипедах по улице. Кроме того, Иан входил в другие компании. Сказывались, хотя никогда не акцентировались, и отношения между взрослыми. Мы были, конечно, «своими» (работа в университете давала мне определенный статус), но пришельцами с весьма ограниченными средствами, не знали миллиона элементарных вещей и говорили с акцентом (я – с псевдобританским, Ника – с русским, хотя я очень следил за ее произношением). Чужаком был и наш сын. Детей против него не настраивали, но всегда отдавали предпочтение другим, и те, другие, сами того не замечая, проникались идеей своего превосходства.

К счастью, в этом возрасте связи между мальчиками непрочны и многое зависит от характера ребенка. На соседней улице жил очень славный мальчуган Джерри; ему было на несколько месяцев больше, чем Жене и даже Иану. Долгое время он не обращал на Женю никакого внимания: проходил мимо него, как если бы Женя был гусеницей. Стоило Джерри появиться в наших краях, Иан тут же бежал к нему, а Женя оставался в одиночестве. И вдруг однажды он пригласил Женю в гости (по совету матери?), и они благополучно проиграли полчаса.

Я не понимал причин некоторых Жениных взрывов (не дали съесть печенье на катке – тут все ясно) и не спешил истолковывать их в свете запавших в душу обид. Вот сцена. Иан и Джерри стоят около нашего дома и никого не задирают, как тот барс. Женя хватает огромную палку и бросается на них. Оба в ужасе пятятся. Вмешиваюсь я, отбираю палку, ломаю ее и возмущенно говорю, что так можно выколоть глаз. Джерри, с которым зимой случилось несчастье (он проткнул глаз ножницами и теперь у него контактная линза), беззлобно сообщает, что ему известно, как выкалывают глаза и что это дело обошлось «ему» в сорок долларов. Или Женя подходит к Джерри и сталкивает его со ступеньки. Джерри и тут не обижается и говорит: «Я не ушибся, я спрыгнул». Спрашивается, за что тому было любить Женю? Тем не менее Женя не был окружен врагами. Увидев его у окна, другой мальчик (Бен) первым выбегал на улицу и звал его к себе. Чужая душа – потемки, а детская тем более.

Но обиды могли и быть. Летом Женя ходил в лагерь в коротких синих штанах, привезенных еще из Италии. Таких штанов, по выкройке напоминавших трусы, у нас имелось две пары: темно-синие и терракотовые. Ника хищно следила за Жениной одеждой, чтобы он случайно не стал предметом насмешек, и европейскими вещами пользовалась с большой осторожностью. (Меня до четвертого класса держали в сшитых у портных бриджах, и мечта о длинных брюках, как у остальных, отравила мои ранние годы. Хотя я рос в женском окружении – мать и ее сестра, надо же было что-то понимать; после войны все ходили в отрепьях, но в подобавших их полу и возрасту.)

Женя итальянское наследство принял в Америке без возражений. Отсюда следовало, что малолетний зверинец не заподозрил в нем социально далекого элемента, да и Женя давно бы осчастливил нас одним из своих замечаний вроде «Хочу красивые брюки», «Не пойду без носков: у всех носки», «Не пойду без рубашки: у Иана рубашка». Но однажды он заартачился и не пожелал надевать свои штанишки. Путем выспрашивания удалось выяснить, что какая-то девочка сказала ему: «Почему это ты всегда ходишь в синих штанах?» Ей-то что? Но Женя не родился бойцом и не нашелся, что ответить. «А сама-то она что носит, – поинтересовался я, – небось старые драные джинсы?» Женя был в восторге и много дней без всякого повода повторял: «А сама-то она что носит, небось старые драные джинсы?» К счастью, та вредная девчонка мужскими штанами еще всерьез не интересовалась и к Жене никогда больше не лезла.

Или вдруг он заявил, что не хочет надевать купальные трусы и не будет купаться. В конце концов установили, что один мальчик всегда ему говорит: «Отойди отсюда». «Скажи, пожалуйста, – возмутился я, – какой начальник нашелся! А ты ему скажи: „Это не твой бассейн. Это общий бассейн. А если я тебе не нравлюсь, можешь сюда не приходить!“» И опять восторг, и опять, повинуясь какому-то странному закону, обидчик больше не лез к Жене, но Женя тем не менее всю тираду выдал, правда, другому ребенку, который почему-то его толкнул.

Вопрос, откуда берутся дети, – один из тысяч, которые задают наши малолетние сыновья и дочери, но он единственный, на который родители дают уклончивый ответ и тем разжигают то, что какой-то ханжа назвал нездоровым любопытством. И все же легче объяснить ребенку, почему ночь сменяет день и почему тает снег, чем без обиняков и соответствующей демонстрации описать половой акт. Меня держали в неведении постыдно долго и продержали бы еще больше, если бы приятель, пораженный моей невинностью (мне было одиннадцать лет), не объяснил мне доступнейшим матом, что к чему. Я не раз видел в музеях обнаженные женские статуи, но никаких выводов не сделал.

Между мной и Женей (четыре года и девять месяцев) состоялся такой разговор:

– А мужчины могут рожать?

– Нет, не могут.

– Почему?

– У них нет дырочки, через которую ребенок должен вылезти наружу.

– А у мамы есть такая дырочка?

– У мамы есть.

– А можно мне посмотреть?

– Нет.

– Почему?

– Она заросла.

– Почему заросла?

– У тебя царапины зарастают, вот и у мамы заросла.

– А где я был, когда меня не было?

Не мог же я ему сказать: «Во мне». Это потребовало бы довольно сложного объяснения, и, дойдя до роковой черты, той самой, которую никак не переступить, я пожал плечами и равнодушно ответил:

– Нигде не было.

Разумеется, этим дело не кончилось, и Женя продолжал добиваться, как он попал в мамин живот. Не получив от меня вразумительного ответа (подобно поколениям своих сверстников), он предположил, что, раз живот был большим, мама что-нибудь съела. Я не исключил такой фольклорной возможности, но при возобновлении разговора сказал, что ребенок растет, как цветок: из зернышка.

– А кто запихнул зернышко в маму?

– Я. Ты же знаешь, я все помогаю ей делать.

Так как он не поинтересовался, откуда взялось зернышко, и не вдавался в технологию запихивания, тема оказалась исчерпанной. Если бы он прижал меня к стенке, я бы, наверно, сказал, что, как есть зерна риса и пшеницы, так есть и человеческие, которые можно получить у врача. К счастью, эта сказка не понадобилась.

Я читал американские книжки для малышей, где говорится, что любящим папе с мамой хочется войти друг в друга, и к этому объяснению была приложена туманная иллюстрация. Через изрядное количество лет Женя пришел из школы и сообщил, что он теперь знает, как он попал к маме. А в старших классах, пройдя что-то из жалкого курса генетики, он заявил, что, поскольку у меня глаза серые, у Ники зеленые, а у него карие, он не может быть нашим ребенком. Я заверил его, что больше быть нашим, чем он, никак невозможно. К тому же у Ники обнаружились в глазах крапинки нужного цвета. К счастью, он так хорошо унаследовал Никины и мои пороки, что любой суд признал бы его нашим сыном без всяких анализов.

 
Не стоит слез давнишняя беда,
Не стоит слез.
Под стук колес
Нас в прошлое уносят поезда.
Останься в детстве, не спеши вперед.
Зачем спешить?
Ликуй, пока за поворотом поворот.
До той беды еще десятки лун,
И не видна
Их желтизна.
Восход. Заря. Ребенок вечно юн.
Сквозь мрак и тьму ищи свою звезду.
Не меркнет свет,
И нет примет,
Пророчащих гремучую беду.
 

Глава седьмая. Всё вперед и выше

В воде и на льду. Кисть, карандаш и газетная слава. Относительное бессмертие Грини Пайкина. Мария Монтессори и Мэри Поппинс. Страсти и страхи. Снова на даче

Летом везде полно «программ» для детей: кружки и лагеря в черте города. С мая по сентябрь в наших краях стоит, хотя и с перерывами, зверская жара, и легче только на севере, там, где зимой свирепствует мороз. Кроме того, Миннесота – столица комариного царства. Отпуска у большинства короткие, бабушки-дедушки лишь изредка подменяют родителей (тем более что и живут отдельно, нередко в другой части страны). Длительный отъезд «на природу» не американский ритуал, и даже те, у кого своя дача, обычно проводят там только выходные или пять-семь дней.

Я, конечно, говорю о горожанах. Тысячи людей издавна обосновались «в деревне» (кавычки объясняются тем, что деревень в Америке нет), и их образ жизни иной: там зимой и летом одним цветом. Со времен Бичер-Стоу всем известно слово «хижина». Я не представляю себе, как жили дядя Том и тетушка Хлоя с детьми, но современная «хижина» – это благоустроенный дом со всеми удобствами, не чета тому, который построили Никины родители, хотя после Жениного рождения «дедушка» героически благоустраивал его. Хозяева многих «хижин» сдают их, как правило, за немалые деньги. Мы об этих делах ничего не знали, а если бы и знали, никаких вылазок позволить бы себе не могли. К счастью, в те годы мне доставались дополнительные летние курсы, так что мы (при моем девятимесячном контракте, как почти у всех преподавателей) могли продержаться до первого чека в середине сентября.

Первое лето в Миннеаполисе Женя ездил по разным городским лагерям. Так же прошло и все следующее. Ника активно взялась за Женин спорт и проводила с ним, уже пятилетним, много времени в бассейне (недосягаемая мечта моего детства) и на катке (где и сама каталась с большим удовольствием). Я участвовал в этих делах мало. Женя начал ходить в бассейн два раза в неделю: в среду частный урок (это мы могли себе позволить), в пятницу группа. Но группа кончилась, и мы договорились с работавшей там девочкой, что она будет его учить почти каждый день. Получилось так, что ходить туда стал с Женей я. Ника нас отвозила, а я ждал конца урока, и мы не торопясь шли домой пешком – километра два. Каждое утро я с надеждой смотрел на облака: только бы не рассеялись (в жару нам было бы не дойти).

Народу в бассейне купалось мало. Основной контингент составляли четыре доброжелательные старушки. Они тихонько плавали взад-вперед, как медузы, и зорко следили за Женей: не ради него, а потому, что других зрелищ там не показывали. Первые уроки прошли почти целиком на реве, но как раз мое посещение совпало с переломом. Рядом с бассейном был сад, и я пообещал Жене, что просижу все время «на берегу», на стуле, если он пообещает не плакать (а то слезы начинались с утра). Сто раз он повторял: «Все время? Все время?» – и каждый раз, когда он собирался плакать, я посылал ему воздушный поцелуй, и он сдерживался.

Ему надо было научиться прыгнуть (поначалу солдатиком), опустив голову в воду, перевернуться на спину и так далее. За пять-шесть недель он сделал некоторые успехи: мог проплыть метра три, и это был настоящий кроль, а не жалкое барахтанье. А потом сменилась учительница. Новая девочка не вполне представляла себе, что с ним делать, и последний урок прошел в слезах («не хочу прыгать, не хочу правильно дышать, не хочу плыть на спине»). Я даже пригрозил ему, что, если он будет плакать, я не останусь в бассейне.

В середине июня мы впервые выехали на близлежащее озеро (Миннесота – истинно озерный край: вода повсюду; Миссисипи только тогда начали всерьез спасать от загрязнения, но в ней и по сию пору никто не купается). Как и в былые времена, мне не удалось уговорить Женю войти в воду (теплейшую!), хотя другие дети из нее не вылезали. Не вдохновил его и мой пример, и я махнул рукой.

На катке все началось прекрасно, но не кончилось ничем. Знающие люди из публики предсказывали Жене блестящую карьеру. Как в далеком прошлом под Ленинградом болваны-взрослые вечно угощали его булочками и прочей дрянью. Ника сопротивлялась и получала в награду безобразные истерики. Она нашла было хорошую учительницу, пожилую и где-то чем-то прославившуюся даму. Но эта звездная тренерша не приходила в назначенное время, а когда однажды пришла, Женя катался хуже некуда, болтал чепуху о пирожных и, видимо, показался чемпионке ребенком неперспективным и круглым идиотом. Были и другие учительницы.

По совету той дамы ему купили новые коньки, и он получил разрешение ходить в ее частную школу очень далеко от нас. Однако ее расписание совпадало с расписанием плавания, а жертвовать бассейном мы не хотели. Женя и позже ходил с Никой на каток, но вопреки прогнозам фигуристом даже низшего класса не стал. В качестве утешительного приза мы сводили его на детский спектакль балета на льду, и он потом долго примерял к нему разные ситуации: «Золушка» подойдет (там бал и все танцуют), а бременских музыкантов на коньки не поставишь.

Кроме катка и бассейна, имелся еще рисовальный класс (при университете). Здесь мое отцовство проявилось в полной мере. Я никогда не встречал человека, так пожизненно любящего искусство и столь неспособного к рисованию и черчению, как я. Женя пошел в меня. Это тем более обидно, что Ника – полная противоположность нам обоим. К сожалению, в юности она послушалась не своего внутреннего голоса, а умного совета («Надо иметь профессию, гарантирующую кусок хлеба») и понесла свою золотую медаль в инженерный вуз. Кусок хлеба действительно был, но жизнь свою она загубила, так как с трудом выдерживала каторгу разных конструкторских бюро, а попав в исследовательский институт, оказалась в гадюшнике. (Впрочем, куда она должна была пойти? Она ведь все-таки не Рембрандт.)

В Америке она почти сразу связалась с разными любительскими студиями, но, убедившись в их почти полной бесполезности, поступила в наш университет и кончила его художественное отделение. Я не специалист. Могу лишь сказать, что работы выпускников, которые я видел, ужасны. Авторы, как гласят аннотации, выражают в дипломных картинах и скульптурах свой внутренний мир. Лучше в этот мир пустот, грязных пятен и уродцев не входить. Потом были профессиональные студии, где искусство сведено к технике, а чувства в расчет не принимались. Некоторые Никины натюрморты и портреты по-настоящему хороши. Она и лепит хорошо. Вот бы Жене унаследовать ее владение карандашом и кистью!

Рисовальный класс был сначала по субботам, а потом, видимо из-за недобора, Женю взяли на четыре раза в неделю. Там он терпеливо ждал закуски, а делать ничего не умел: ни линии провести, ни красками мазюкать. Подготовка к субботам сводилась к тому, что он еще в четверг крал из нашей коробочки в спальне двадцать пять центов, чтобы купить шоколадное молоко. Если преступление раскрывалось, он выпрашивал нужную сумму у кого-нибудь из родителей. (А ведь было время, когда деньги не имели для него никакой цены! Нашел он однажды на катке две десятицентовые монеты – честно нашел – и порадовался: «Если будет на лбу шишка, я их приложу».)

Класс вели очень приятные женщины. Главная учительница заверила Нику, что Женя сделал большие успехи: пытается что-то нарисовать и даже произвел какую-то форму. Но с живописью эти достижения связи не имели, и хвалила она Женю за общее развитие: он стал более сосредоточен, один из немногих знал всех детей по имени, хотя не всегда их понимал и иногда употреблял не местные слова, а (мои) британские англицизмы. «Кроме того, его активный запас слов настолько больше, чем у остальных, даже более старших детей, что трудности неизбежны», – добавила она. Не распознала она только Жениных цитат. А они, как прежде, были постоянны. Так, рассказывая Нике, как он добывал себе бутерброды, он успокоил ее, что ничего не просил, а только «смотрел на них жадными глазами». Это из пластинки «Петя и волк»: волк там ходит вокруг дерева, на котором сидят птичка и кошка.

Ника убивалась: «Его никто здесь не будет понимать!» Кручинилась она напрасно, тем более что признание не всегда воздается по заслугам. На занятия пришел фотограф большой местной газеты. Его опытный глаз мгновенно выхватил Женю, и фотография самого красивого и самого во всем классе неспособного к художеству ребенка появилась на видном месте в окружении трех детей. Под каждым фото была подпись, объяснявшая, чем занят воспитанник (клеит, раскрашивает, лепит). Женя тоже не чурался подобных упражнений и приносил домой свои поделки, включая рисунок гомункула, у которого руки росли из того места, где у нормальных людей уши. Но в тот момент Женя, видимо, не ел и не пил, а потому проводил время праздно. Соответственно и подпись под ним являла образец сдержанности: только имя и фамилия. Все справедливо: красавцам не нужны ни талант, ни добродетели.

К пяти годам Женя еще верил самым невероятным выдумкам. Я как-то сказал ему, что, где бы я ни был, точно знаю, что он делает, так как у родителей в глазах есть специальный телевизор, в котором видно все, что происходит с их детьми, и показал ему зрачки (поумнев, он обнаружил такое же устройство у себя). Вскоре после этого разговора он сидел у себя в комнате и хотел что-то сделать, чего бы я не одобрил (не знаю чего), обернулся и закричал: «Выключи свой телевизор!» Но, когда он поделился с местной детворой знанием столь важного секрета, они его высмеяли. Он прибежал в крайнем раздражении: «Нет такого телевизора!» – «Как же нет?» – невозмутимо парировал я и в деталях описал, чем он только что занимался на горке. Женя остался в недоумении.

При схожих обстоятельствах погиб мифологический персонаж, известный как «один мальчик». Один мальчик объелся мороженым и долго мучился животом (и горло у него болело). Он же, переходя улицу, не посмотрел налево и направо и попал под машину («Кто не крутит головой, / Тот умрет на мостовой»), а до этого несчастья настрадался по многим другим поводам. На каком-то этапе я услышал не подлежавший обжалованию приговор: «Папа, не было такого мальчика». Ну вот еще! Я даже имя его знал: Гриня Пайкин. Жалостливые истории о нем я слышал от своей тетушки Кассандры. Гриня и в самом деле умер молодым от туберкулеза среди убожества еврейского квартала в Витебске. В Миннеаполисе навсегда закончилось и его фольклорное существование.

Пятый день рождения прошел бесславно. Собрали полдюжины детей. Пироги (разумеется, не покупные, а испеченные Никой) получились против обыкновения не очень вкусными, пение со свечами звучало плоско (но пять свечей задули), какие-то бутылки не открывались, кофеварка сломалась именно в тот день и час, гости без всякого интереса отнеслись к трем сортам мороженого (только Женя и одна девочка доели свою порцию до конца, и эта же милая девочка, придя домой, с похвалой отозвалась об угощении). Впрочем, на взгляд детей все, кажется, прошло вполне благопристойно. Другая девочка даже заплакала, когда родители приехали за ней; мальчики бегали вверх и вниз и орали как оглашенные.

Одна игра потрясла меня. Впечатлительный Иан предложил выбрасывать пластинки из окна Жениной спальни. Те пластинки не бились, но какова фантазия! Женя с ликованием согласился, и вот он, Иан и два мальчика из школы уже распахнули окно, и пластинки понеслись по воздуху. Меня потряс не идиотизм затеи (игра вполне по возрасту) и даже не тот факт, что свои вещи из окон выбрасывал не Иан, а Женя. Пластинки были главной любовью его тогдашней жизни, но он, ни секунды не колеблясь, согласился уничтожить их. Я захлопнул окно, собрал с газона то, что успело выпасть, и воззвал к здравому смыслу участников.

За год до этого все принесли машины. На этот раз (по нашей просьбе) были пластинки, в том числе от нас и из Ленинграда. Оттуда же пришла великолепная гоночная машина и еще машина с полудистанционным управлением, но она сломалась в первый же вечер. Женя был днем рождения доволен и к возрасту своему претензий не имел. Пять – почтенная цифра; вокруг копошилось множество детей, гораздо меньших, чем он. Гостям тоже полагались подарки: они получали их по лотерее. Старшая сестра Иана выиграла книгу, которая, надо полагать, ей не понравилась. Назавтра я нашел ее выброшенной на улицу; восьмилетняя девочка не нашла нужным даже донести ее до дома. Ника терпеть не могла мороженого, и я доедал остатки целую неделю (кстати сказать, все три сорта оказались очень вкусными).

Осенью, пренебрегши с горя дорогой школой, мы оказались не у дел, то есть снова в милости у случайных программ, но после Нового года судьба улыбнулась нам. Улыбка, как мы узнали много позже, была дружеской, но кривоватой и потребовала серьезных усилий для спрямления. По рекомендации знакомых Женя пошел в частную школу, организованную по системе Марии Монтессори, о которой мы в своей прежней жизни слыхом не слыхали. В таких школах, как нам рассказывали, изучение наук идет рука об руку с овладением практическими навыками. Я к этой комбинации издавна питал недоверие, но мы решили, что, чему бы малышей ни научили, все – благо. Плата была почти посильной.

Много лет спустя мы встретили детей, с которыми родители, изверившись в американской системе образования (а программы с семидесятых годов стали еще более бедными и еще более политизированными), занимались дома. Я мало знаю о деталях и с трудом представляю себе, как можно овладеть основами физики, химии и биологии вне кабинетов и лабораторий, но то, что в средних и старших классах узнал об этих предметах Женя, несущественно, поверхностно – можно сказать, ничтожно. Речь идет не о пробелах, а о пустотах, так что кабинеты и лаборатории принесли мало толка. Но нашему сыну было пять лет, и нас еще не беспокоили ни атомный вес элементов, ни закон Ома.

Женя горячо полюбил школу и постоянно говорил о ней: какой бы камень или стручок он ни подбирал, он тут же объявлял, что снесет их в школу, и терпеть не мог выходных. С детьми пели, писали, ходили в близлежащий парк (неплохое место с прудом, кишевшим доверчивыми рыбами и черепахами, утками с утятами, хорошо оборудованной детской площадкой и эффектным фонтаном в форме павлиньего хвоста) и играли. По словам учительницы, Женя ни в чем активности не проявлял, но не был и в изоляции. Как в старое доброе время, он начал нам рассказывать о событиях дня – ничего связного и ни одного толкового ответа на прямые вопросы, но к слову могла возникнуть ассоциация, и тогда он вспоминал о каких-то детях и происшествиях.

Без перекуса не обходилась и «Монтессори» (так ли уж мучил школяров голод с девяти утра до полудня?); однако еду давали некалорийную, и не было культа пирогов, приводившего нас в бешенство во многих других местах. Но Женя не растерялся: он опять стал съедать бутерброды других детей (не отнимать, конечно: сами давали). К обеду он приходил без аппетита и капризничал за столом (того не хочу, этого не хочу: странное, даже пугающее зрелище).