Текст книги "Отец и сын, или Мир без границ"
Автор книги: Анатолий Либерман
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Я упоминал уже прелестного мальчика, того, который был влюблен и неразлучен с одной из девочек. Позже его мать рассказала нам, что на дне рождения (шестилетии) он вылил на нее и на гостей все самые скверные слова, которые знал. Владел к маю этим языком и Женя: сюда входила сортирная лексика с добавлением вариантов типа дурак, идиот, болван. По-русски он таких выражений не слышал, если не считать подхваченного в Остии у Петиного отца слова «дуралей», которое казалось ему грозным ругательством и от которого он образовал еще более грозное, на его взгляд, оскорбление дуралейчик. На детской площадке (естественно, в моем присутствии и полностью защищенный), встретив мальчиков гораздо более старших, чем он, он почему-то начинал задирать их. Те только смеялись и добродушно отругивались.
Меня пугала мысль о повторении недавнего визита. Я боялся еще одного скандала или позора по образцу зощенковской «Елки», кстати сказать, хорошо Жене известной из Никиного чтения. Но некоторые соседи уговаривали нас попробовать: ребенку важно быть иногда героем дня, ибо это укрепляет в нем уверенность в себе. Народ был зван на четыре. В половине пятого я пришел из университета и увидел зрелище неописуемой красоты: восемь детей с Женей во главе сидят за столом и чинно едят картофельный салат. У окна на полу выстроились машины (все были осведомлены о Женином вкусе); по углам пристроились родители и тоже едят. Чуть позже явился один из отцов и сделал массу снимков: Женя в новой пожарной каске, Женя перед тарелкой с салатом и прочее. В заключение был подан именинный торт, и Женя задул четыре свечи. А потом все разъехались по домам. Наступило лето, о котором я кое-что рассказал выше. Жене пошел пятый год, и все мы приблизились к первой годовщине приезда в Америку.
Дорогу присыпало мелким снежком;
До школы мы сможем добраться пешком.
Там сцены в фонариках, там приключенья,
Сначала печенье, потом просвещенье.
Отвлечься от дела нельзя ни на миг,
Но главное – свинка по имени Шмыг —
Хорошая свинка, хотя и морская;
Ее я кормлю и немножко ласкаю.
Мы все ее любим и возимся с ней,
И только ее я и вижу во сне.
У Шмыга ни братьев, ни папы, ни мамы;
Я думаю, снимся ему иногда мы.
Глава шестая. Гигантские шаги
Смерть и бессмертие. Сын и коллега. Не пей за рулем. Кусочки сыра. «Щелкунчик». Изба-читальня. Петя и волк, Мцыри и барс. Не терзать душу дитяти. Литература и жизнь. Слова и вещи. Плата натурой. Между нами, мальчиками
Действие происходит на нашем университетском по дворье. Женя встречает знакомого. Собеседник – финн, отец двух детей. Диалог, естественно, ведется по-английски.
– Что у вас сегодня на ужин?
– Кукуруза.
– С маслом?
– Наверно.
– А что еще?
– Наверно, чай.
– С молоком и сахаром?
– Нет, только с сахаром.
– А что еще?
– Это все.
– Я люблю кукурузу и сладкий чай!
Вот тут-то соседу и крышка. Как честный человек он вынужден пригласить Женю в гости. Я с тоской (ибо знаю, что будет дальше) вмешиваюсь и говорю, что сегодня Женя будет ужинать дома. Слезы, вся известная ему ругань, топанье ногами – сцена, доставляющая удовольствие случайным зрителям, которые не любят преуспевших эмигрантов, какими бы у них дети ни были. В подворье, как говорилось, жил народ временный. Многие мечтали зацепиться за университет; почти никому это не удавалось. А я получил постоянное место. Такое никому не прощали, и пороки ребенка приносили некоторое удовлетворение.
Утром, когда Жене клали кашу или творог в тарелку, он закрывал глаза рукой, чтобы не следить за процедурой раздачи, а потом посмотреть и поразиться свалившемуся на него изобилию. Пока он сам с собой играл в жмурки, я искусно размазывал кашу по тарелке и с регулярностью автомата комментировал: «Что-то много получилось. Если не сможешь доесть, оставь». Но обычно он проявлял сатанинскую бдительность: «Почему папе так много вермишели? А мне можно еще хлеба? Это все мне?» И главный вопрос: «Кто будет облизывать ложку от меда? Сегодня моя очередь!» А то злобный плач до первого глотка: «Я не буду есть такую маленькую порцию! Ешь сам, ешьте сами, ешь мой хлеб, я не хочу!»
К нам в мое отсутствие по делу пришел человек. Ника зачем-то спустилась в подвал, и в этот момент Женя попросил гостя открыть новую банку с соком и налить полчашки. Тот, конечно, налил. Отчего же не выполнить просьбу ребенка? Его не удивило, что «ребенок» обратился к нему, а не к матери.
За час до обеда Женя шепотом (потому что прочно усвоил, что мы это ненавидим) сообщал: «Пора мыть руки». И шел наверх, где демонстрировал чудеса акробатики. Чтобы достать мыло, надо было буквально вскарабкаться по стене. Вернувшись вниз, он садился за пустой стол, сложив руки вместе и сцепив пальцы: он считал, что так внутрь не проникнут микробы. Время шло медленно, становилось скучно. Он начинал канючить: «Пора обедать. Я уже четыре раза сказал: „ПОРА ОБЕДАТЬ“. Мы никогда не будем обедать. А что на второе? Курица? А что к курице?» Ел он невероятно быстро, кончал первым, улыбался своей чарующей улыбкой и начинал упорную осаду: «Хочу еще». Зато в летней школе все обстояло прекрасно: обвороженные мамаши давали ему любую добавку: и хлеб, и сок, и жвачку, от которой он тоже не отказывался, хотя был прекрасно осведомлен, как мы относимся к этому продукту современной цивилизации.
Перед каждыми гостями шла обработка. Мы знали, что он покрыл нас позором. Над ним смеялась вся округа. «Как поживает ваш очаровательный ребенок? Возьмите его с собой. Нет, что вы, хотя вы, пожалуй, правы: он вроде бы необычно сосредоточен на еде». Войдя в чужой дом и увидев пирог, пиццу, мороженое или что угодно другое, он начинал дрожать, сжимать кулаки и шептал: «Папа, папа, мне так хочется попросить что-то, но я боюсь». Только после того, как я передразнил его конвульсии, он перестал так делать. На людях мы следили, чтобы он не вздумал вычистить тарелку пальцем, а дома, если мы зазевывались, так и делал.
Мало того, что Женя был патологически сосредоточен на еде. Весь окружавший его мир без перерыва ел, жевал, закусывал, перекусывал, полдничал, устраивал пикники, встречался на ланчи (дружеские и деловые), обедал и ужинал. В витринах красовались горы пирогов, тортов, пирожных, пирожков, булочек, кренделей, печений и конфет. «Это не еда, а отрава», – пояснял я. «Как же отрава, если ее продают в магазине?» Усвоив (на словах) мое отвращение к сластям и всему, Женя, войдя в чужой дом, профессиональным взглядом осматривал подаваемую еду и к оцепенению нашему и хозяев осведомлялся: «Это отрава?»
Создавалось впечатление, что наш ребенок пережил блокаду. У него обнаружилась немыслимая память на лакомства. «Помнишь, тетя Маня принесла мне бананы?» Тетя Маня, одна из нескольких моих одиноких теток, детей выносила с трудом и навещала нас крайне редко. В какой-то из своих визитов она принесла бананы. В Ленинграде они были «дефицитом». Я не раз стоял за ними в очередях, но они всегда кончались за несколько человек до меня. Женя съел новый для него фрукт с замечательным аппетитом и упомянул его через два года, то есть полжизни хранил воспоминание о заокеанском угощении, хотя и в Италии, и в Америке бананы лежали навалом. Он всегда мог сказать, на какой машине в какие гости ездил и чем его там кормили. Он и ложку научился держать по-взрослому раньше, чем многие его сверстники: ради любимого дела стоило постараться.
Как-то Ника сказала в его присутствии об одном нашем знакомом, что у него грязный язык. Женя (как ни странно, на два дня позже) стал у меня допытываться, почему у Д. грязный язык? Я ему объяснил, что у Д. в тот момент были либо руки грязные, либо зубы нечищенные, но он остался не вполне удовлетворенным моим ответом.
У нас появился персонаж мистер Ауч (ouch! – это междометие, то, что говорят, когда больно). Разговоры о нем включали два вопроса:
– Он в очках? (Очки я Аучу надел по звуковому сходству с ауч.)
– Да, в очках, он всегда в очках.
– Он толстый?
– Довольно-таки.
– Что он вчера ел на десерт?
– Булку с вареньем (или что угодно из Жениного меню накануне).
– Так это я и есть Ауч!
– Нет, что ты! Разве у тебя есть «фольксваген». (Как раз в этот день Ауч уехал на голубом «фольксвагене» с красными сиденьями.)
И рацион этого джентльмена, и подробное описание его машины составляли непременную часть ежедневных, никогда не надоедавших бесед.
В августе, когда Жене было четыре года и три месяца, мы читали (он сам читал!) рассказ о кормящей, очень худой кошке. Он спросил меня, что такое худой. Я объяснил и сказал:
– Вот мама, когда я прихожу после целого дня в университете, всегда говорит: «Какой ты худой и страшный!»
– Почему же ты худой?
– Я худею, когда ты плохо себя ведешь.
– А когда я хорошо себя веду?
– Тогда я поправляюсь.
После этого, когда я сердился на него, он постоянно донимал меня вопросом: «Ты похудел? Ты сейчас худой?»
Разговоры о старости и смерти вспыхивали неожиданно, но регулярно. В сказках постоянно кто-то гибнет. Часто умирает мать и вместо нее появляется мачеха, а потом и ее подвергают лютой казни. Женя задолго до своего четырехлетия спросил меня, умру ли я. Я ответил, что да. Мой ответ так обеспокоил его, что впоследствии я сказал «нет». Он не поверил, и я сочинил теорию, будто, пока он маленький, я не умру – значит, пока он мой ребенок, я буду жить. Он не разобрался в казуистике (теперь уже моей), но потом стал выспрашивать о себе. Тут уж я ему четко объяснил, что дети не умирают. Плохо обстояло дело лишь с «Белоснежкой»: девочка умерла, а потом ожила. «Разве так бывает?» – «Как видишь».
Одни и те же вопросы возникали по много раз. «Ты умрешь? А я?» Я неизменно отвечал: «Нет». «А что будет, если я прыгну с моста? Я не захлебнусь: я закрою рот и заткну нос руками. А на дне рыбы меня съедят?» Я терпеть не мог этих разговоров, реагировал вяло и тему не развивал. Как и во всяком городе, у нас есть мост самоубийц, не чета знаменитому Бруклинскому, но его вполне хватает на несколько человек в год. Некоторых удается выловить и спасти, Женя об этих вещах, разумеется, ничего не знал; его вопрос имел умозрительный характер.
И снова за старое. «А где твой папа? Почему его убили? А меня, когда я вырасту, тоже убьют на войне? Давай пойдем на войну вместе. Хорошо? Мы всех врагов трахнем по голове [в мое время трахать либо еще не приобрело того единственного значения, которое закрепилось сейчас, либо было мне неизвестно], снесем на мост и сбросим их в Миссисипи. Мы их трахнем по голове живыми, а когда сбросим их, они утонут и погибнут. И тогда они уже не смогут нас убить». К счастью, эти планы не осуществились.
Во время одной из прогулок мы наткнулись на здание с надписью Food School. Что за школа? Food значит «еда».
– Ну вот, – сказал я, – сюда мы и пошлем тебя учиться, и станешь ты пищевиком или поваром.
Женя неожиданно рассердился и даже заплакал.
– Я не хочу быть поваром!
– А что же ты хочешь?
– Я хочу, как ты, работать в университете. Давай вместе работать в одной комнате. Хорошо? И будем каждое утро ходить в университет за руку. Мы заработаем много денег и купим лодку и яхту и пластинку «Mэри Поппинс».
Как говорилось, для полного счастья Женя в то время нуждался в трех вещах (в указанном ниже порядке): в пластинке «Мэри Поппинс»; яхте, на которой нас однажды катали знакомые; и в моторной газонокосилке. Стать Жениным коллегой в университете я согласился. Эта перспектива казалась мне более заманчивой, чем поход на войну, где мы «трахнем» всех врагов по голове и сбросим их, еще живых, в Миссисипи, чтобы они, трахнутые, утонули.
Читаем у Толстого: «Была зима, но было тепло». Женя: «Ага, понимаю! Эти дети жили во Флориде». Верно: где же еще? Случилось так, что через многие годы он и переехал с семьей во Флориду. Там в самом деле зимой тепло, а в Миннесоте, не защищенной горами от ветров и Северного Ледовитого океана, стоит долгая, не всегда холодная, но снежная зима. В Америке миннесотскими морозами пугают маленьких детей, как букой, и к нам неохотно едут аспиранты, но верхоянские ужасы бывают только на севере штата, ближе к Канаде.
Ника получила водительские права, и мы обрели самостоятельность. То, что мы на своей первой машине не разбились, – чистая случайность. К счастью, в один поистине прекрасный день машина остановилась на красный свет и отказалась продолжать путь. Ее увезли прямо с перекрестка и сдали в утиль. Ника, в отличие от меня человек чрезвычайно компанейский и легко обраставший знакомыми, ездила на какие-то встречи одна. Женя напутствовал ее моими словами (ей ведь сидеть за рулем):
– Ника [не мама!], только ничего не пей!
– Почему маме нельзя ничего пить?
– Потому что у нее нет жажды.
На катке. Все говорят по-английски. Какая-то дама курит (февраль 1977 года; сейчас по всему катку были бы расклеены плакаты: «У нас не курят»).
– Женщинам не полагается курить.
– А я не женщина; я чудовище.
– Я не боюсь чудовищ, – с интонацией заправского Дон Жуана.
И еще:
– До свидания, Дебби-дурочка.
– Я не Дебби-дурочка. Я Дебби Джонсон.
– До свидания, Дебби-красотка!
Откуда это у него?
Из инсценировки «Малыш и Карлсон» (пластинка) Женя больше всего любил фразу: «Дело житейское». Сопоставляя разные летающие существа, он спросил меня: «Карлсон – эльф?»
Эльфы явились в его мир из финала «Дюймовочки» (тоже пластинка). Были у нас и стихи Маршака в исполнении Игоря Ильинского. В одном из них рассказано, как семья, погрузив весь скарб на грузовик, поехала на дачу, и им показалось, что из корзины выпрыгнул кот. Машину остановили и отправились на розыски, и все, кто отправился на охоту, вернулись с котом. Об одном из них сказано: «Хороший кот, пушистый кот, но, к сожалению, не тот». Долгое время Женя забирался на Никин стул и, устроившись сзади, трепал ее за волосы и приговаривал: «Хороший хвост, пушистый хвост, но, к сожалению, не тот».
А когда наш репертуар обогатился Крыловым, присказка сменилась другой: «За кошачье приняться ремесло».
– Вороне где-то Бог послал кусочек сыру.
– Как послал? В посылке?
Этот способ «почтового отправления» Жене был известен хорошо. Из Ленинграда приплыл нам медленным багажом чемодан детских книг. Его хватило ненадолго, но с тех пор, как мы обосновались в Миннеаполисе, от родителей шел беспрерывный поток детской литературы. Я уже писал, что, уезжая, не представлял себе, что в Америке можно было тогда купить любые современные детские издания, в том числе и уходившие дома на черный рынок. Не сразу (я думаю, через два-три года) узнал я и о существовании нью-йоркского магазина Камкина. Магазин этот впоследствии закрылся, но я купил по их каталогам целую библиотеку для Жени, «для всех» и по своей специальности. Цены были вполне доступными. Иди и покупай.
Кроме книг, детских и взрослых, медленным багажом мы послали в Америку огромное количество пластинок. В молодости я кончал музыкальную школу (рояль), играл и много позже, и к отъезду из Ленинграда у нас собралась хорошая коллекция моих любимых композиторов. Набросился я на пластинки в дешевых магазинах и в Миннеаполисе: оперы, симфонии и, конечно, детский репертуар, теперь уже англоязычный. Кто же знал, что великое достижение – долгоиграющие пластинки, заменит другой вид звукозаписи и интернет! Те пластинки до сих пор стоят у нас в шкафу. Привезли мы и кое-что из Чайковского. Случилось так, что нам подарили билеты на «Щелкунчика». Билеты оказались на галерку, и весь спектакль я продержал Женю на коленях. Не знаю, как в других городах, но у нас в декабре местная труппа неизменно ставит «Щелкунчика».
Сезон! Ни в одной библиотеке детского пересказа Щелкунчика не оказалось (все на руках), и пришлось довольствоваться либретто со множеством картинок. Его мы и прочли раз двадцать, а заодно немного послушали и музыку. Ни маленьких детей, ни подростков почти нет смысла водить в театр неподготовленными, а балет – самое условное из всех искусств. При мне (в России) взрослая женщина с высшим образованием жаловалась, что пошла на «Ромео и Джульетту» Прокофьева, так там за весь вечер ни словечка не проронили. А у Жени к зиме 1976 года даже начальное образование было неоконченным.
Еще до представления Ника попала с Женей на генеральную репетицию: в костюмах, с оркестром, но в сокращенном виде. Женя к зрелищу остался равнодушным, и они ушли со второго действия, но настоящее, вечернее, представление ему очень понравилось, и он вел себя примерно так, как и я на своем первом балете в возрасте восьми лет (это же было мое первое знакомство с театром). Меня взяли на утренник в Мариинский театр на «Конька-горбунка» Пуни. К тому времени почти всю сказку (кстати, наиболее вероятно, что ее написал не безвестный Ершов, а Пушкин – история вроде как с «Тихим Доном») я знал наизусть и был поражен, что не увидел на сцене крестьянина с его тремя сыновьями и прочих персонажей и событий. Я без перерыва декламировал стихи, чем смущал мою мать и раздражал окружающую публику; потом народ смирился и даже забавлялся.
Здесь наши места очень снизили эффект, но Женя все видел и не жаловался. Он понимал, что происходит и кто танцует, и говорил без умолку (по-русски). Соседи оборачивались и, в конце концов убедившись, что делу не помочь, ограничивались кислым замечанием: «Какая прелесть!» Больше всего Женю заинтересовал Дроссельмейер с черной повязкой на глазу; его очередного появления он не мог дождаться. К Фрицу он питал явную неприязнь («Сломал Щелкунчика. Дуралейный мальчик»), а Клару полюбил, то есть все эмоции распределил правильно. К третьему акту он устал, да и «непрограммные танцы» (па-де-дё) были лишены для него всякого смысла. Все же он его досмотрел и вернулся домой довольный.
В современный русский язык вместе с баксами и прочей шелухой проник и крекер, образованный от глагола crack «хрустеть»; в Америке крекеры были вездесущи издавна. Орех по-английски nut, а Щелкунчик – nutcracker, буквально «предмет, который щелкает (колет) орехи». Это слово вызвало у Жени отпор: по его мнению, оно должно было значить «крекер с орехами», что в другом смысле и значит. А весной мы прочли рассказ о мальчике, которого покусали пчелы: «Веко распухло, и глаз закрылся». – «Как у доктора Дроссельмейера», – прокомментировал Женя. В сюите из «Щелкунчика», там, где характерные танцы, Женя, слушая пластинку, сразу стал рассказывать, что к чему, и мы крутили эту пластинку бесконечно.
Каждый вечер после купания, когда Женя забирался в постель, я читал ему минут по пятнадцать по-русски и по-английски. Установленный в детстве ритуал продержался больше, чем десять лет. Чтение перед сном было для него почти единственной связью с мировой культурой, хотя в старших классах он попал к хорошей учительнице литературы. Уйдя из детского сада, он прошел собеседование в лучшей частной школе города. Разговаривавшая с ним женщина сказала, что у него словарный запас восьмилетнего ребенка, и его приняли, но плата даже за младшие классы была непосильна для нас, и мы отказались от столь лестного для нас предложения. Он вернулся в ту немыслимо дорогую школу, лишь дойдя до восьмого класса. Гуманитарные предметы, особенно языки, преподавались там хорошо, все остальное, на мой «европейский» (то есть русско-советский) взгляд, – из рук вон плохо.
Чем бойчее читал Женя на обоих языках, тем больше стиралась грань между сведениями, почерпнутыми им из книг, и из наших рассказов. Облив горючими слезами «Трех поросят», он понемногу привык читать, не водя по строчкам пальцем. Все остальные промежуточные ступени мы оставили позади без особых усилий: от букв и слогов перешли к целым словам, не обращая внимания на ё без точек, и научились реагировать на знаки препинания. Он понял, что значит «читать с выражением», и стал получать удовольствие от прочитанного. Овладев русской грамотой, мы взялись за английскую и письмо. И речь Жени, и его ассоциации делались все более книжными. «Я настолько устал, что не смогу чистить зубы на ночь», «Хотя я ужинал, я хочу еще изюма» – обе просьбы остались неудовлетворенными. Его произношение было безупречным; только р довольно долго звучало слишком раскатисто.
Между первыми кубиками и беглым чтением прошел год, но никто (кроме гениев?) не двигается только по восходящей линии. Выше я уже писал о зигзагах. Так, Женя долго продолжал путать о и у, п и м. О трудные новые слова (а какая же книга без них?) он спотыкался, как о рифы, а подчас буксовал и на легких: например, как-то раз он никак не мог одолеть двенадцать. Самой поразительной показалась мне ошибка, вызванная одной ловушкой русской орфографии. Естественно, что труб, луг, пруд на слух неотличимы от труп, лук, прут, и вот Женя стал довольно часто читать начальные глухие как звонкие – особенно упорно с как з (сам как зам), но только в этом направлении; заяц не превращался в саяц. Зато пугавший меня переход к мелкому шрифту и даже к курсиву не вызвал у него ни малейшего беспокойства, и нашей нормой сделалась страница мелкого шрифта в «урок». Если он не капризничал и не кричал каждую секунду «Где я читаю?», «Покажи мне, где я читаю», «Ну, я не вижу!» – то мы справлялись за полчаса.
Однажды, читая, Женя вдруг схватился за глаза: «Больно!» Мы отдохнули, и все снова пошло хорошо. Впоследствии мы стали делать перерывы посередине. Он, конечно, заметил, как я встревожился, и начал часто хвататься за глаза, чтобы изобразить глазную боль. Выдавал его лишь несколько театральный жест.
Книг для маленьких детей море разливанное, но плещется в нем сплошная макулатура. Популярность Чуковского и Маршака не случайна. Зря почти забыли довоенную Барто, кто бы ни сочинил те стихи. В прозе скапливались клубочком бесчисленные ежики и преобладали назидательные истории о хороших, по заслугам вознагражденных поступках. «Волшебное слово» – классика, но читать его невыносимо. Впрочем, Женя этот рассказ полюбил, особенно то место, где мальчик, выпрашивая у бабушки пирожок, говорит пожалуйста и растаявшая от нежности старушка восклицает: «Горяченьких захотел», – и пирожок дает. Мы бы не дали, но Женя вчуже порадовался за счастливца.
И Бианки, и Чарушин, и Пришвин (из которых лишь Пришвин – настоящий мастер) статичны и описывают эпизоды, а не действия; у них почти нет глаголов. На этом фоне я вполне разделял Женины восторги по поводу «Незнайки» (ах, если бы Носов не опозорил себя «Незнайкой на Луне»! В этой повести советский ребенок с изумлением взирает на язвы капитализма).
Невероятный успех выпал на долю «Доктора Айболита» в прозе – тот пересказ Лофтинга, на основании которого сделана пластинка, тоже у нас имевшаяся. Вторая часть книги называется «Айболит и Пента» (и эта пластинка у нас была). Книжечка не ахти какая, и сюжет не Чуковского, но зато рассказанная так, как надо детям.
На «Айболите» произошло чудо: Жене впервые захотелось читать! Он настолько увлекся, что читал быстро, почти без запинок, по четыре страницы в присест и просил (!) еще. Он по-прежнему путал ы и ь, м и п, переставлял слоги (увеличилась скорость и глаз выхватывал следующую букву до того, как проговаривалась предыдущая), некоторые слова подлиннее не пускали нас дальше, но через пятнадцать месяцев после судьбоносного (как говорят даже хорошие журналисты) решения разложить первые кубики и за месяц до Жениного пятилетия мы могли праздновать победу.
Чтобы не возвращаться к «Айболиту», добавлю, что английский «оригинал» Хью Лофтинга я Жене тоже прочел. Он слушал с интересом, а я подивился повторяемости сюжета: в каждой части бравый доктор попадает к благородным туземцам (африканцам или индейцам), которые, оценив знания и доброту белого человека, выбирают его вождем. В конце серии (а может быть, есть неизвестное мне продолжение) доктор попадает в плен к африканскому королю, чей сын лелеет весьма несовременную мечту стать белым.
Как ни странно, когда мы приехали в Америку, Женя не обратил внимания на черных, хотя до того времени не видел такого цвета кожи. По ходу чтения я сказал Жене, что мечта черного принца – вздор, что принц глупый и что абсолютно все равно, какого цвета у человека кожа, глаза или волосы. Женя равнодушно выслушал меня и только спросил: «А я белый?» Я ответил: «Белый», – и, как ни странно, лицо его выразило удовлетворение.
В «Родной речи» возникла «Серая шейка», наша старая знакомая. Слезы полились в том же месте (мать оставила беспомощную уточку на съедение лисе!), и теперь уже никакие уверения, что бедняжку спасут, не помогли – так и не дочитали. Не имея дальних планов, я взял Крылова и на пробу прочел Жене «Свинью под дубом» и «Квартет» (вторую басню в связи с тем, что на вхруст заигранной пластинке «Петя и волк» Петя представлен струнным квартетом). К крайнему моему изумлению, басни имели ошеломляющий успех, особенно «Демьянова уха», «Кот и повар» (разумеется), «Щука и кот», «Ворона и лисица», «Мартышка и очки» и «Лиса и виноград». Цитаты из них звучали по каждому поводу. К ежевечерним двум номерам (русский и английский) я добавил третий – стихи. Серия «Классика детям» – обман неопытной души. Тютчев, Блок и Есенин и не помышляли писать для малышей. Так называемые детские стихи Пушкина немыслимо трудны; лишь сказки несмотря на архаичный язык спасает изящество льющегося повествования. Плещеев с его «малютками», сентиментальностью и лубочными пейзажами пресен и зануден. Из всего этого репертуара понравились Жене лишь «Колокольчики мои», но, услышав их в первый раз, он вдруг разрыдался, как от злополучной «Серой шейки»: зачем конь топчет цветы? Пришлось успокоить его заверением, что, когда конь пронесется, цветы снова встанут. Много лет спустя я прочел ему сражение Мцыри с барсом. И снова возмущение: «Что барс сделал Мцыри? Лежал и грыз кость, ни на кого не нападал». Я неохотно признал Женину правоту и как-то разлюбил этот эпизод.
Когда мы кончили «Айболита и Пенту», я торжественно закрыл затрепанный его предшественником (ибо купленный по случаю) томик и произнес подобающую такому событию речь: «Женя, поздравляю тебя. Ты прочитал свою первую толстую книгу в жизни. Не какой-нибудь рассказик, а настоящую толстую книгу». Женя покраснел от удовольствия и почему-то особенно отличил слово поздравляю. «Ты поздравляешь меня? Ты поздравляешь меня?» – спрашивал он много раз. В сборнике Льва Толстого («Акула», «Прыжок» и другие мелочи) самое сильное впечатление произвела на Женю история о том, как девочка стала собирать грибы перед несшимся на нее поездом, но прижалась к шпалам, и поезд ее не задавил. Долго еще во время прогулок он примерял себя к разным машинам: «А такая машина меня бы раздавила? А такая? А этот грузовик? А джип?»
Потом дошло дело и до Мамина-Сибиряка. «Зимовье на Студеной», любимейшую повесть о беспросветной нужде и тяжкой доле простого человека до революции, жемчужину школьных хрестоматий советского времени, я пропустил, так как со студенческих лет усвоил завет Ушинского не терзать душу дитяти «Несжатой полосой» Некрасова и прочей скорбной литературой. Если спасенная и вылеченная Серая шейка – источник непросыхающих слез, если жалко барса и даже колокольчики, то о старике и псе Музгарке даже и подумать страшно.
В одном из сборников попался нам отрывок из детской книги Житкова «Что я видел». Мне когда-то купили издание 1939 года. Но после войны, когда мы вернулись из эвакуации в Ленинград, ее среди вещей не оказалось, хотя по необъяснимой причине люди, поселившиеся в нашей комнате и пережившие в ней блокаду, не топили буржуйку ни книгами, ни пианино, ни даже мебелью. Весь скарб, включая продавленный диван (на нем спал не пришедший с фронта отец), ветхий платяной шкаф с отваливавшейся дверцей, кровать матери с блестящими шишечками и моя кровать, не годился даже для инсценировки горьковской ночлежки, но другие не имели и такого, и дома их, в отличие от нашего, были разбомблены. Книги (кстати сказать, подобранные с большим пониманием дела) стояли на открытой этажерке и дожидались нас. Житкова, повторяю, почему-то среди них не было. Скорее всего, он поехал с нами на Урал и там пропал.
Никогда нельзя угадать, какие сокровища могут храниться в большой американской библиотеке. В Миннесотском университете лежало без движения именно то, 1939 года, издание «Что я видел», присланное по обмену из Москвы. Запомнил я оттуда только прозвище героя «Алеша-почемучка» и с удивлением перелистал объемистое сочинение – путеводитель для ребенка по стране и по миру вещей. Алешу сопровождает мать, дура с кругозором ее четырехлетнего сына. На несколько лет эта книга осталась для Жени самой любимой; он бесконечно перечитывал ее.
Решив, что с русской грамотой все в порядке, я, как и собирался, показал Жене английские буквы. Начало шло со скрипом, но через три месяца он справился с основами дикой английской орфографии, стал с интересом читать заглавия разбросанных по всему дому книг и удивлялся, что немецкие слова не складываются для него в узнаваемое целое. Впрочем, он с голоса выучил название трехтомника братьев Гримм и по картинкам мгновенно угадывал известные ему сказки. Его способности к языкам можно было заметить уже тогда. Позже, видя его успехи во французском и испанском, многие говорили, что Женя пошел в меня. Увы, нет. Женя пошел в проезжего молодца. Чтобы овладеть языком, мне надо его выучить, а он хватал многое из воздуха. Пристрастившись впоследствии к опере, он мог прилично беседовать с итальянцами, а когда мне всерьез понадобился итальянский, я купил учебник, хотя слышал те же оперы, и не раз. К сожалению, если не иметь в виду карьеру филолога, переводчика или преподавателя (все равно на каком уровне), с языками нечего делать. Женя стал адвокатом, и языки ему, кроме как в путешествиях, не понадобились. Я, конечно, не имею в виду русский.
Мы слушали пластинку «Детский альбом» Чайковского – никакого энтузиазма, но случилось, что, гуляя вдоль реки, мы съели по банану и за неимением урны закопали шкурки в прибрежный песок. Женя прокомментировал: «Похороны куклы».
«Шехерезада» по местному радио. Женя хорошо понял программную музыку. Услышав, как бурлит море и идет сражение, он сказал: «Это кикимора нападает на людей», – реминисценция из пластинки «Аленький цветочек». Только отзвучала сюита, Женя выглянул в окно (дело было летом) и крикнул нашему соседу, его сверстнику: «Иан, я слушал „Шехерезаду“!» – «Ничего ты не слушал», – буркнул Иан и поехал дальше на своем велосипеде. Впоследствии его мать жаловалась, что подобные заявления травмируют ее ребенка.
На столе лежат три ложки или остались три дольки апельсина. Женя раскладывает их в определенном порядке и разыгрывает действие из «Трех медведей». А у соседки он пошел к столу и пересаживался со стула на стул, сопровождая свои действия цитатами из той же сказки. В летней школе детей повели в музей, где Женя впервые увидел вигвам. «Плохой дом, – пояснил он, вернувшись домой, – из соломы. Волк легко бы его сдул». Эта мысль так понравилась ему, что он долго сравнивал наш каменный домик с деревянными домами соседей – всегда в нашу пользу. Чуть позже он увидел печку, которую топят дровами (нашу, дачную, он, конечно, забыл): «Посмотри: вот зола», – сказал я. «Я знаю, – ответил он, – здесь спала Золушка».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?