Текст книги "Отец и сын, или Мир без границ"

В первых числах июня в школе состоялся праздник в честь конца учебного года. Младшая группа, та, в которую входил Женя, спела песню о единстве земного шара, и у каждого был флажок какой-нибудь страны. Учительнице хватило такта не вручить Жене Россию, и он держал им же с трудом разрисованный трехцветный флаг Франции. По окончании песни каждый должен был объявить название своей страны. Первый тихо произнес свою однословную реплику. Стоявшая за ним трехлетняя девчушка (кстати сказать, злющая особа с педикюром и манерами гранд-дамы) так и не вынула палец изо рта и говорить отказалась. Когда очередь дошла до Жени, он после легкой заминки тихим и робким голосом произнес: «Франция», то есть не провалился.

Потом были индейские танцы, много французских номеров (о чем ниже) и коронный номер – длинная и скучная пьеса. Ее суть состояла в следующем. Двое детей ленятся убрать ящик стола и все содержимое намерены выбросить в мусорную корзину. Вещи в отчаянии и пытаются спастись. Они решают сами расположиться в должном порядке, но до этого каждая (кусок бумаги, гвоздь, зеркало, гребенка и другие) рассказывают свою историю, то есть произносят чуть ли не пятиминутный отрывок из энциклопедии. Назидательно, полезно, но несценично, неэмоционально и непередаваемо занудно. Тем не менее выучено все было превосходно и, что главное, дети десяти-двенадцати лет откровенно радовались тому, что делали. Потом выставили соки и печенье.

Во время спектакля с малышами занимались где-то по соседству (чтобы не шумели и не мешали слушать), но до представления были репетиции, на которых присутствовали и они. Поэтому все знали всю программу, и Женя во многом разобрался – возможно, не всегда сам. До того как младшая группа ушла из зала, Женя показал пальцем (увы!) на стоявшую неподалеку женщину и назвал ее. Я не разобрал имени, но выяснилось, что это было вовсе не имя, а слово «мадемуазель», то есть учительница французского языка. Женя еще и раньше декламировал английский стишок с вкраплением французских слов, причем рефрен произносился с грассирующим р.

Пел он что-то еще, но я ничего не мог разобрать. После летних каникул у Жени предполагался французский раз в неделю, а еще через год – ежедневно. И я подумал: не заняться ли французским дома поскорее? Русское чтение было освоено, английское шло легко. Ни одна мысль, кроме, может быть, той, которая привела к русско-английскому двуязычию, не имела в Женином детстве столь далеко идущих последствий.

В своей жизни я встречался с разными детьми, так как среди прочего три года после института работал в школе (те дети были, конечно, старше Жени и потому легче поддавались классификации: они уже прошли период первоначального становления). Никаких иллюзий относительно того, что все рождаются ангелами или «чистой доской» и меняются только под влиянием окружающей среды, у меня не было. По моим наблюдениям, Женя представлял собой сплав природной робости и взрывчатых страстей (как известно, темперамент никак не связан со способностями: тупица холерик столь же вероятен, как гениальный флегматик). С годами робость удалось частично побороть, а страсти в какой-то степени улеглись сами. Но в пять лет два неукротимых влечения (кроме, конечно, еды) определяли Женину жизнь: машины и пластинки. Машины стояли на каждом углу, а пластинки приходилось покупать.

Любимой книгой стала «Мэри Поппинс», и все ситуации примерялись к ней. В дешевом магазине мы видели исцарапанную пластинку с песенками оттуда, и я ее не купил, но мечта стать их обладателем полностью овладела Женей. Я проклял и саму гувернантку, и ее создательницу, ибо слышал словосочетание «Мэри Поппинс» сто, двести, пятьсот раз ежедневно. Кризис наступил, когда Ника пошла с Женей в магазин и обнаружила «Мэри Поппинс» среди новых (то есть дорогих) пластинок. Почему-то купила она в тот день «Золушку». Хотя Женя приобретение оценил, раздражитель остался, пожалуй, даже усилился, и мир превратился в поппинизированный кошмар.

Было решено снова отправиться в тот магазин. Но как раз тогда у нашей машины отказали тормоза, и в воскресенье утром, когда машина еще прозябала в мастерской, Женя по обыкновению прыгнул ко мне на кровать и стал уговаривать пойти в магазин пешком. Я заколебался: не жарко ли и не слишком ли далеко (километра три)? После завтрака, убедившись, что жары нет, я рискнул. Женя пронесся весь путь, как ветер. Под его неумолчный щебет мы добрались до магазина минут за сорок и, войдя, ринулись к пластинкам. Мы пересмотрели весь ассортимент. Женя почти без моей помощи читал названия и при виде пластинки выкрикивал: «Вот! Давай купим! Ты купишь ее? Купишь?» Мы купили две пластинки, но «Мэри Поппинс» в ящике не оказалось: продали! Женя спокойно пережил удар, нес домой свое сокровище сам (хотя уже не так бодро, как в ту сторону); однако мечта осталась. В какой форме она воплотилась в жизнь, будет рассказано в следующей главе.

После того как нас покатали на яхте, Женя стал добиваться, чтобы и мы обзавелись такой же. Я пообещал, что, когда скопим денег, выполним его просьбу. Женя немедленно рассказал всей улице, что мы покупаем лодку. Потом он заменил яхту обыкновенным глиссером, чтобы доплыть по Миссисипи до океана. Я и глиссер ему пообещал. По дороге из бассейна мы проходили мимо газона, принадлежавшего некой пожилой даме. Дама жила без спутников (жизни), одна, и полностью посвятила себя служению своему участку. Трава там была не просто скошена: каждую былинку хозяйка подстригала специальными ножницами. Получился даже не ковер, а нечто столь ровное и гладкое, что трудно было поверить в его натуральность: перед зрителем расстилалась декорация. Белочка не нашла бы там желудя (его бы на лету изловила бдительная домовладелица), мышка не прорыла бы норку (пуще кошачьих когтей отпугнула бы ее человеческая рука).

Для Жени этот газон превратился в недосягаемый идеал. В заоблачные дали и уносило его воображение: пластинка «Мэри Поппинс», яхта и тот газон (для которого требовалась электрокосилка). На яхте виднелся крошечный изъян: устойчива ли она? Женя однажды видел, как на озере перевернулся маленький парусник, и находился под сильным впечатлением этого события. Я успокаивал его: ты ведь теперь умеешь плавать кролем и брассом, на груди и на спине – не утонешь.

Кроме страха перевернуться в лодке, Женя больше всего боялся остаться один.

– Папа (мама), ты здесь? Ты никуда не уйдешь? Ты будешь все время здесь? Где ты будешь, когда уложишь меня? В кабинете? (Это крошечная комнатка рядом.)

– Да, в кабинете.

– В кабинете?

– Женя, отстань. Я уже сказал.

– Ну, в последний раз!

– В кабинете.

– Папа, скажи да.

– Да!

Еще его пугала мысль выйти из дома, а потом обнаружить, что по возвращении дверь не открывается.

В любой ситуации Женя вылавливал опасные моменты. Мэри Поппинс пожелала Джейн и Майклу доброй ночи, а потом спустилась вниз и отправилась по своим делам. «А миссис Бэнкс была дома?» Потому что, если ее там не было, кто же остался с детьми! «Смотри, смотри, девочка одна переходит дорогу!» Если бы по шоссе протопало стадо лосей, он бы удивился не больше. Однажды, возвращаясь из бассейна, он согласился пройти до угла по левой стороне до последней песчинки известной дороги, а я чтобы шел по правой. Потом он один-единственный раз отважился повторить этот эксперимент. Ваня Васильчиков из «Крокодила» Чуковского («он без няни гуляет по улице») был для нас героем волшебной сказки.

В одной из глав «Мэри Поппинс» упоминается королева Елизавета. Не успел я произнести ее имя, Женя (по-английски) разразился монологом: «Королева Елизавета? Я знаю, кто такая королева Елизавета. Она жила давно. А есть другая королева Елизавета. Она молодая. Она была увидена (!) принцем Филиппом и двумя орлами. Когда умерла первая королева Елизавета? (Я: «В 1603 году»). Она была увидена молодым принцем, и они поженились. Были у нее дети (children)… детишки (kids)? (Я: «Когда говоришь о королевских особах, лучше говорить children»). Почему? Но дети могли жить с матерью. Я мало что знаю о первой королеве Елизавете, потому что я ее не видел».

Этот поразительный рассказ, смесь из цитат (он бы никогда сам не употребил нелепой страдательной конструкции «Она была увидена принцем Филиппом»), непереваренной информации (разумеется, из школы) и собственных домыслов, долго не давал мне покоя, и я все выспрашивал Женю о судьбах английского престола и особенно о двух орлах, но не добился объяснения. Монолог, приведенный выше, я записал минут через двадцать после того, как услышал его, и он если не абсолютно точен, то максимально близок к тексту.

Другая речь связала современность с американской историей и была произнесена недели на три позже. Мы увидели машину под названием «Линкольн Континентал», на что Женя заметил: «Авраам Линкольн – это человек, который ездил на „Линкольн Континентал“ и нарисован на центиках». Некоторые источники информации оставались для меня загадкой. Он вдруг посмотрел на небо и сообщил по-английски: «Бог наверху, но видеть его нельзя». По стилю похоже было на соседа Иана.

Часто родители думают, что ребенок понятен им; на поверку у него все оказывается не так, как они думали. Ника обнаружила у Жени под кроватью картонную коробочку. «Как это характерно, – сказала она, – держать сокровища в укромном уголке», – а он там держал монеты, которые стащил с нашего комода (давно известно, что бесплатно машина не выдаст ни капли шоколадного молока). Бывало, двухлетний Женя вдруг уткнется носом в мою руку. Я расплывался в благодарной улыбке, а потом замечал, что у него насморк и он просто вытирал о мою ладонь свой сопливый нос. В Америке я однажды увидел в газете рисунок с подписью точно на эту тему.

Мы дочитали (то есть я дочитал ему) «Мэри Поппинс», и мечтой Жениной жизни стало купить остальные книги об этой великой женщине. Продолжения попадались, но почему-то стоили непомерно дорого. Однажды мы зашли в «Старую книгу», и, воспользовавшись тем, что я ищу всякую литературу для себя, Женя подошел к хозяину и очень вежливо спросил, нет ли у него книг о Мэри Поппинс. Тот дал ему «Возвращение Мэри Поппинс» и «Мэри Поппинс в парке» (раньше нам попадалась «Мэри Поппинс открывает дверь»). Как всегда, дрожа от возбуждения, Женя бросился ко мне с драгоценными томиками. Я похолодел: в переплетах! Но оказалось, по доллару за штуку. Я подумал, что нельзя купить столь сильное наслаждение дешевле, и не колеблясь выложил требуемую сумму. Многие годы спустя мы с этим хозяином стали добрыми друзьями. Он продал магазин, но эпизод с «Мэри Поппинс» запомнил.

Женя прочно полюбил импровизацию. Он мог подолгу лежать на диване и рассказывать себе (по-русски) бесконечную сказку о ведьме, ставшей жертвой стремительного нападения. Играя, он тоже сопровождал действие необычно напряженным текстом (чаще по-английски), состоявшим в основном из глаголов движения. На прогулке я выслушивал длиннейшую сказку, из которой выяснялось, что у него есть друг – лиса, а у лисы есть лисенок. Женя живет с ними в норе, и там все, как у людей: газовая плита, три кровати – и тому подобная чепуха. А когда я ему перечитал сказку итальянских времен о лисе в ледяной избушке и зайчике в лубяной, он удивился, что такие сильные звери не могут злодейку лису выгнать.

Мы стали играть теми же кубиками, по которым Женя учился читать и которые он когда-то с трудом складывал, чтобы получилось Женя, Ника, Толя. Теперь он что угодно мог сложить за одну секунду, но его глаз, видевший так много, пропустил непоследовательности, и, когда я давал кубики Д, У, Б, П, перемешивал их и просил сложить дуб (для этого все и делалось), он складывал дуп. Он знал, что есть пассажирские и товарные поезда, но соответствующий пароход назвал вещенским, а наткнувшись в Житкове на картинку пристани, поинтересовался, есть ли там нутрь. За лето он хорошо разговорился по-русски, хотя некоторые англицизмы держались стойко, особенно будущее время (буду ложиться вместо лягу), но он мог вдруг запутаться в ударениях: чистые ноги, две ноги, нога, ногу – действительно черт ногу сломит. Самой популярной конструкцией было сослагательное наклонение.

– Ты мне купишь эту пластинку?

– Нет, не куплю.

– Почему?

– Потому что у тебя уже есть такая.

– А если бы не было, то купил бы?

Старая логическая ошибка преследовала его.

– «Это камбала?

– Нет.

– Но ведь она плоская.

Тут не поспоришь: раз камбала плоская, значит, любая плоская рыба – камбала. Не читать же ребенку лекцию о несовпадении объема логического субъекта и предиката. Женин словарь продолжал удивлять и забавлять окружающих. «Вы откуда? Ах, из России. И Женя оттуда же? У вас скорее немецкий акцент (вот уж вздор так вздор). А ваш мальчик тоже родился в России? Он, наверно, и там говорил по-английски?» (Говорил, говорил. Точно это что-то объясняет. Остальные дети ведь тоже говорили здесь по-английски с рождения.) «Я американец, потому что хожу в американскую школу», – объяснил мне Женя. Прочно усвоив мысль, что есть британский и американский вариант английского языка, он заключил, что я англичанин. Эту ошибку делали и многие мои студенты.

Уже довольно большой мальчик (я читал об этом в чьем-то рассказе) с трудом поверил, что Каспаров выиграет даже у его отца. Другой мальчик, которого я знал сам, предположил, что его отец может свернуть гигантский ледниковый валун. Я усомнился в выполнимости такой задачи. «А Геракл смог бы?» – Геракл, пожалуй, смог бы. Ребенку было семь лет, и всем сказкам он предпочитал греческие мифы. Женя прошел эту стадию в пятилетнем возрасте. Он не верил, что медведь сильнее меня. («У тебя ведь такие крепкие мускулы».) Мне постоянно предлагалось задушить леопарда, вырвать с корнем вековой дуб и совершать другие подвиги эпического характера. По какому-то поводу Ника спросила меня: «Ты не устал?» «Папа никогда не устает», – авторитетно пояснил ей Женя.

Случилось чудо. В конце августа мы узнали, что на севере штата некая старая женщина может за малые деньги сдать нам на две недели дачу. Ника села за руль (я научился водить много позже), и мы отправились на озеро вблизи городка под названием Вирджиния. Это был наш первый американский отпуск и первый отдых за пять лет. Теперь Женя был не обузой, а товарищем, бесконечно говорливым и любящим. Иногда у него с Никой начиналось то, что я называл летним романом; в другое время он больше тянулся ко мне. Он даже объяснил нам однажды: «Я не могу любить всех одновременно». Никто и не требовал.

В домике было две спальни. В одной разместилась Ника, в другой – мы с Женей. Я спал на раскладушке, а он – на настоящей кровати (с раскладушки он бы свалился). Я, конечно, дразнил Женю: как же он, такой маленький, занимает огромную взрослую постель, а мне пришлось ютиться на тычке! Он понимал, что вышло несправедливо, и старался вывернуться. «Если бы я спал на раскладушке, мне по утрам не было бы видно озера». И даже совсем нелепое: «Раскладушка очень маленькая: мне бы на ней не уместиться».

В нашем распоряжении была лодка, и мы не только катались по озеру, но и удили, причем кое-что ловили. Всюду росли грибы. Их никто не собирал, кроме средних лет сына польских родителей. Американцы грибов не знают; по-английски даже и слов типа «подосиновик» и «шляпник» нет. Это всегда поражало меня: что случилось с потомками Робин Гуда? Да и Скандинавия не безлесая страна, а в Миннесоте сплошные Петерсоны и Андерсоны. Женя жаждал собирать грибы, но их вкус ему не понравился, и эта придурь сохранилась у него на всю жизнь. Зато Ника замариновала десять баночек маслят.

По ночам вокруг дома бродили медведи (Женя: «Это медведь-шатун или ручной медведь?») и объедали яблоки с деревьев, но мы видели медведя только один раз, в малиннике. Он кормился далеко от нас, и, хотя, по слухам, местные особи не нападали на людей, мы предпочли не проверять достоверность молвы и тихонько отошли в сторону. На мостках Женя мог простоять хоть целый день, а прогулки по лесу невзлюбил. Это озадачило и расстроило нас: еще не забылись воспоминания о ленинградской даче, о многих километрах, протоптанных между трех сосен, и о Голубом «Запорожце», вместившем целый мир.

Впечатлений было множество. Под домом жили бурундуки – для нас новые зверьки, а американцам известные с раннего детства. Серые белки частично сменились рыжими. У соседей стоял на приколе собственный гидроплан, и совсем неподалеку свила гнездо грациознейшая цапля. На даче Женя впервые увидел густой туман. «Я думал, что небо стало белым и упало в озеро», – удивился он. Вечерами солнце уходило за лес, а снизу, из-за леса же, но с другой стороны выплывала луна, и сразу начинали порхать летучие мыши. На огороде еще оставалось некоторое количество бобов, и, как мы вспомнили, именно по бобовому дереву влез на небо Джек, герой знаменитой английской сказки. Пролетали тетерева, известные нам по рассказам и сказкам. На даче мы и увидели золу, на которой спала Золушка.

Магазины, почта и все прочее находилось в Вирджинии, за двадцать минут на машине от озера. Там-то я и понял, что значит жить по-человечески. Сколько телевизоров ни поставь (до компьютеров в каждом доме еще надо было ждать не менее десяти лет), провинция таковой и останется. Событий мало, все (более или менее) всех знают; куда ни пойдешь, перед глазами та же улица. Но перед каждым домом машина, превосходные дороги (там не завязнешь на проклятом местными шоферами сорок третьем километре!), мотели, магазины, то есть множество магазинов, где не пропущен ни один товар от цейлонского чая и дивных персиков до местной оленины; больница, ничем не уступающая той, что в Нью-Йорке, кроме особо сложной хирургии; бесконечные рестораны, ресторанчики, кафе и забегаловки (посредственные рестораны, но вполне приемлемые); парикмахерские, магазины с любой одеждой. В Вирджинии жило десять тысяч человек (по миннесотским масштабам большой город). Впоследствии мы снимали дачу (уже без Жени) ближе к Миннеаполису, подле городка в пять раз меньше Вирджинии, и все было так же: три парикмахерские (по крайней мере, я знал о трех), магазины с продуктами на любой вкус, включая самый изысканный, салоны для окраски волос, школа с великолепным стадионом – словом, корзинка, где что угодно для души. Мерить уровень жизни надо не по Нью-Йорку или Лондону.

Окончив институт (первый номер в потоке) и не взятый в аспирантуру, я по распределению поехал учителем и воспитателем в одну из школ-интернатов Ленинградской области, да и ту не хотели давать. Поселок городского типа назывался Жихарево (между Мгой и Волховстроем); так он, конечно, и сейчас называется. Торфоразработки. Как и в Вирджинии, десять тысяч человек. Строго говоря, одна улица. Непролазная грязь. Единственная скверная гостиница с вывеской «Мест нет». Один всегда пустой продуктовый магазин. Дикие очереди в те дни, когда завозят продукты. Повальное пьянство. По праздникам «мужики» лежат в канавах. Сплошной самогон. Дома без канализации. А ведь тоже десятилетка (кроме интерната), прилично оборудованная больница, дом культуры с библиотекой, кино. Почему так хорошо устроена Вирджиния и такой мрак окутал Жихарево? Я уверен, что с моих дней там (1962–1965) многое изменилось, но едва ли радикально.

Прожив день на даче, мы поехали в Вирджинию за продуктами, а заодно зашли в магазин посмотреть пластинки. Женя совершенно ополоумел. Продавщицы прекратили работать и в изумлении собрались около нас посмотреть на Женин экстаз. Почти все пластинки он знал, но все равно кричал: «Купи!» Потом попалась пластинка о кролике, и он возопил: «Я знаю, я знаю, я тебе могу ее спеть», – и спел: какая-то пасхальная песенка. Я увел его, ничего не купив, так как, помимо всего прочего, цены на товары в том магазине были нам не по карману. «Но там написано: „Дешевые пластинки“», – настаивал Женя, который по-английски читал еще не бегло, но все, что хотел, мог прочесть без особого труда. «Им дешево, нам дорого», – увещевал его я.

Хотя Миссисипи регулярно заливает прибрежные города, наводнения в Миннеаполисе – большая редкость. Но именно в том году река вышла из берегов в наших краях. Мы узнали, что затопило подвалы, и ринулись домой на три дня раньше, чем предполагалось. Наш подвал, где лежали пластинки, книги, Никины рисунки и картины, пострадал несильно. Тем не менее просушка предстояла серьезная.

После озера Женя пошел в свою школу, но это была короткая пересменка. Нас ждал очередной переезд. С осени 1977 года мне предстояло читать лекции и вести семинары в Гарварде. Я заменил коллегу, ушедшую в отпуск. Получилось это случайно, как и все на свете, но дома приглашение в Гарвард произвело впечатление, и после возвращения меня повысили в должности, то есть я стал тем, что в Америке называется полным профессором. Ждали меня на целый год, а пришлось согласиться на один семестр. Дело в том, что, как только я получил постоянное место в Миннесоте, начались хлопоты по переселению родителей. Их приезд намечался на весну, а приехали они летом, так что спешить не следовало. Но кто же знал? Семестр или целый год, подготовка та же: жилье, багаж, школа для Жени и студия для Ники. 16 сентября мы прилетели в Бостон.

 
Среди обиженных и нуворишей
Я совершаю свой привычный круг,
Жуя овес навязчивых двустиший,
Из шелухи высасывая звук —
В дни ураганов и в часы затиший,
Под пенье птиц и завыванье вьюг.
 
 
А путь мой вдоль реки, где мели, плесы:
Все у великих рек, как у людей.
По берегам то инеи, то росы,
То кучки аппетитных желудей.
Мне не до них. Передо мной вопросы,
Со временем не ставшие светлей.
 
 
В неведомые годы чьи-то предки
Заговорили новым языком,
И до сих пор в его нелепой клетке
Довольные собою мы живем.
К прадереву, к той незаконной ветке,
Не к желудям я мыслями влеком.
 
 
В воде икру немая рыба мечет,
Но выше гомон и небесный гром.
Гудит пчела, исходит в криках кречет.
Еще не овладевши топором,
Хрипящий человек стремится к речи,
Чтобы над всеми сделаться царем.
 
 
Я среди тех, кому был миф – наука
И заклинатель заменял врача,
Кто знал, что смысл рождается из звука,
Кто, слыша грай, сумел наречь грача,
Кто в дичь и зверя целился из лука
И безбоязненно рубил сплеча.
 
 
Но мир вокруг не продолженье мифа,
И заклинают нынче только змей.
Столкнувшись с рифмой, как с подножьем рифа,
Я пасынок языковых семей,
Потомок суетливого Сизифа,
Иду, дивясь, что круг не стал прямей.