Текст книги "Отец и сын, или Мир без границ"

Кроме реального, но полумифического Антоши, были и другие смутные фигуры вроде Светы на Велосипеде и Женщины в Желтых Штанах, которых мы однажды видели, а потом искали все лето, но не нашли (пришлось довольствоваться девочкой в оранжевых колготках). Но главный миф того лета – Голубой «Запорожец». Он должен был явиться то ли из снежной дали, то ли еще из какого-то прекрасного далека; из него выйдет шофер и скажет: «Женя, залезай!» Женя вскарабкается на сиденье, схватится за руль и начнет жать на гудок: «Ту-ту, ту-ту!» Машина тронется, и вместе с ней тронутся сиденье, фары и габаритные огни, а также все те части, названия которых он знал по-английски. И мы поедем домой в город. А в городе много машин и грузовиков. Женя мог слушать этот рассказ в любую минуту. Он приседал, визжал, за пять минут пробегал всю дорогу через лес, забыв об усталости, хохотал и дико кричал: «Ту-ту!» (конечно, по-английски).

Однажды, когда мы топали по шоссе третий или четвертый из наших шести километров (шесть утром и шесть вечером), притормозили «Жигули» и молодой водитель любезно спросил: «Подвезти вас?» – и мы (к моему сожалению) проехали часть пути. Еще до того нам встретился возница на лошади и тоже прокатил нас (не каждый день городской ребенок видит лошадь). А через два дня после встречи с «Жигулями» по бетонке промчался, как виденье, как всадник сна из «Снежной королевы», ослепительный голубой «Запорожец». «Смотри, – закричал я. – Это он!» И Женя долго не мог успокоиться. Дома дедушка поинтересовался, имея в виду «Жигули»:

– А молодой был шофер или старый?

– Молодой.

– И сколько ему было лет?

– Два года и три месяца, – ответил Женя, точно назвав свой возраст в момент этих сказочных событий.

Возвращаясь домой через темный лес (дело было в сентябре, сумерки наступали рано), мы обсуждали, что мы возьмем с собой, когда за нами приедет Голубой «Запорожец». У Жени вспыхивали глаза, и мы вприпрыжку за полчаса пробегали теперь уже два километра. Доходя до точки кипения, он выкрикивал самые разнообразные предметы. Мы брали всё и всех: десять мотоциклов, гараж вместе с машинами, всех знакомых собак и кошек, всех родных и знакомых и всю еду. О каждом предмете, включая карету скорой помощи, он кричал: «Посадим его в наш Голубой „Запорожец“ около окна». Бывали и добавления: «Пусть смотрит в окно и видит другие кареты скорой помощи». Очень часто делалась поправка: «Мы забыли взять продавщицу из ларька!» Наш «Запорожец» разросся до исполинских размеров; он слился с земным шаром. Мое описание – ничто. Надо было видеть это воодушевление, этот лихорадочный блеск глаз, этот счастливый смех. Сгущенная страсть, извержение вулкана, оргазм. Что по сравнению с ними гоголевская кибитка с ее незадачливым седоком!

Игра в Голубой «Запорожец» продолжалась недели две и иссякла. Женя уже без того энтузиазма просил: «Расскажи мне о Голубом „Запорожце“» или «Давай поговорим о Голубом „Запорожце“». Но мы всех забрали и никого не оставили дома. Выкрикивать: «Мы забыли маму», – и тому подобное потеряло смысл. Какое-то время мы продолжали догорать, но от былого пожара осталась на память лишь кучка пепла, хотя мы довольно долго верили, что та машина вернется.

Детские книги завалили нашу шестнадцатиметровую комнату с пола до потолка: народные сказки, Чуковский, Маршак – привычный набор. Не совсем безнадежно обстояли дела и с английским чтением. Видимо, на экспорт и для туристов в СССР переводилась та же классика: стихи и всякие волки-лисы-зайчики. По крайней мере, в Ленинграде это хозяйство продавалось свободно и стоило копейки; цветные иллюстрации брались из русских изданий. Кое-что в переводе звучало топорно, но, например, «Мойдодыра» и «Доктора Айболита» вполне можно было читать. Многое я перевел сам; особенно памятен мне «Усатый-полосатый». Такого же рода книжки – с восточным уклоном – издавались в Китае, и знакомые осчастливили нас ворохом этой литературы. В собственном шкафу я обнаружил подаренный мне когда-то сборник сказок народов мира, неплохой томик чешского производства. Там, кроме «Колобка», обнаружилась «Репка».

Эта «Репка» пользовалась у Жени большим успехом по утрам, так как возобновились сказки между пробуждением и завтраком («Спи немедленно» подействовало ненадолго). Репку в конце концов вытягивали, но сначала излагались общие сведения по ботанике: какой был у старика огород, как прорастают семена, где съедобны вершки, а где корешки.

В борьбу за урожай вступали все имевшиеся в наличии звери во главе с красным львом. Странные взаимоотношения собак, кошек и мышей исследовались более серьезно, чем остальные перипетии. Ближе к восьми часам (приходу дедушки с тремя мисочками) репку привозили домой, мыли, чистили, нарезали, варили и съедали на первое и второе – этот акт и служил терпеливо ожидавшейся кульминацией эпопеи; он сопровождался одобрительным гулом: хоть и не сам съел, а все-таки приятно. Те, кто беспокоился, что мой сын повзрослеет и станет «настоящим мужчиной» без английского варианта этой сказки, ошиблись.

«Колобок» был менее популярен, и однажды Женя заметил, что к тому времени, когда его съела лиса, он так долго катился по земле, что стал очень грязным. Я пояснил, что для зверей это обстоятельство несущественно. Страх перед всякими нечистотами сохранился у Жени надолго. Ника прочитала ему, уже семилетнему, главу о Тёме и Жучке. «Скажи, – спросила она, – а ты бы полез в колодец, чтобы спасти любимую собаку?» Сознавая, что ответ характеризует его в невыгодном свете, он со смущенной улыбкой ответил: «Нет, мама. Там так темно и грязно». «Три поросенка» растворились в тумане, чтобы без средств передвижения вернуться к нам в Америке, когда по русской книжке о них Женя учился читать, не водя по странице пальцем, и страница та была обильно полита слезами.

Сочинять сказки для полуторагодовалого ребенка – дело ответственное и совсем не простое. Что он понимает, определить трудно (надо полагать, до него доходит многое), но Женя слушал внимательно, так что рассказы требовались увлекательные. Нехитрое дело – зачин: «Женечка, знаешь что?..» Но увидев крайнюю сосредоточенность на лице слушателя, нельзя остановиться: ясно, что он постарается выловить полезное сообщение (вдруг в потоке речи мелькнет упоминание об апельсиновом соке или еще о чем-нибудь съедобном?). Дедушка, например, всегда спрашивал: «Ты знаешь, куда мы завтра пойдем?» – и сам себе торжествующе отвечал: «Гулять». Достойный, но не авантюрный сюжет. У бабушки (на даче) была такая сказка: «Знаешь, иду я по улице: идет Мулька большая и Мулька маленькая, а за ней Мурка большая и Мурка маленькая». Мулька – это уже фигурировавшая собака, которую мы после долгих страхов погладили. Любопытный случай удвоения, но тоже не «Тысяча и одна ночь».

Одна из моих сказок была похожа на «Колобок». Шел дедушка и нес суп, а по дороге встретилась ему большая черная собака (центральный персонаж дачного фольклора). Собака и говорит: «Дедушка, дай мне твой суп». Но дедушка отвечал: «Нет, не могу: этот суп я несу Жене», – и шел дальше. Затем ему попадался рыжий кот, красный лев и многие другие. Диалог не менялся. Избежав все опасности, дедушка приносил суп домой, и Женя его съедал.

Воображаемые попытки отнять Женину еду имелись и позже. Дедушка изобрел некоего сомнительного персонажа, именуемого козленочком (Жене уже было два года). Он нес для Жени яйца (что для данного животного нетипично) и давал молоко (чего от козла было ждать и совсем невозможно). Награды за свои подвиги он не имел никакой, и за это я прозвал его козленочком отпущения. Напротив, когда Женя капризничал, дедушка вперял взгляд куда-то в окно и грозно говорил: «Козленочек, уходи! Козленочку ничего не дадим, все съест Женечка».

А был Женечка в то время немыслимо эгоцентричен. В разговорах с самим собой он утверждал, что дети играют в мяч, лиса носит яйца, а курочка их несет для Жени. С этой же целью происходили остальные события на земле. Все же к двум годам он слегка укротил былую жадность. Накормленный, он уже не выл и не рвал кусок изо рта при виде того, как едят другие, а лишь жалобно просил кусочек булочки, который, когда я находился рядом, никто не осмеливался ему давать.

Рассказывала ли ему что-нибудь моя мама, я не знаю, так как никогда не был третьим участником их прогулок. Думаю, что не рассказывала, если не считать: «Гуси, гуси, га-га-га». О вещах, не связанных с окружающим его миром, будь то машины, лягушки или колодцы, Женя узнавал из книг. Ему было два с половиной года, когда к нам надолго попал американский словарь в картинках для младшего школьного возраста, и Женя пришел в восторг от цветных иллюстраций. Ни одна книга не оказала такого влияния на его раннее развитие, как эта. Экзотические машины (в Америке мы обнаружили, что для тамошней жизни они ничуть не экзотические) и их части; звери и птицы; поезда и паровозы самых разных видов; купола и колонны; неведомая нам еда – все запечатлелось в его памяти благодаря ярким картинкам.

Одна из них – человек на велосипеде, а у него на плечах другой человек с палкой – вдохновила нас на собственный цирк. Незадолго до отъезда с дачи Женя научился кататься на трехколесном велосипеде. В городе он овладел этим искусством вполне: стал лихо ездить по комнате и поворачивать на полном ходу. Я предложил ему изобразить акробатов. Он ловко становился на седло обеими ногами и, согнувшись, брался за руль, а я быстро тащил велосипед, нисколько Женю не поддерживая. Или он становился на седло во весь рост; я одной рукой держал его, а другой катил велосипед. Такого второго книжного потрясения, как американский словарь, в Женином младенчестве не было, но некоторую роль в его видении мира сыграли Никины пуговицы, нашитые на картон. Он мог играть ими бесконечно долго. В дополнение ко многим цветам, которые он уже знал по картинкам, игрушкам и всяческим шоколадным «Волгам», возникли оттенки: бежевый, серебряный, золотой (оба на черном фоне), бледно-голубой и многие другие. Замечательно усваивались цвета, напоминавшие об овощах, фруктах и вареньях: апельсиновый, лимонный, салатный, вишневый. Впоследствии я читал, что многим детям различение цветов дается с трудом. Мы этих трудностей не знали.

Меньше всего я стремился к рекламе и замолкал при виде прохожих, но меня выдавал своей болтовней Женя. Однажды мы гуляли по лесу, и мимо нас прошли две молодые женщины. В руках у одной из них был букет из садовых ромашек и ноготков. Женя воскликнул, обращаясь ко мне: «Какой прекрасный букет!» Женщина остановилась и сказала: «По-моему, он говорит по-английски. Я ясно слышала…» – и она повторила конец Жениной фразы. Я не стал спорить.

Изумленная его возрастом (два года и три месяца), она подарила ему три ноготка, которые совсем было поникли, а потом ожили и долго стояли в вазе, и каждый день Женя оповещал меня о их состоянии именно этими словами («сначала поникли, а потом ожили»). Умиленные свидетели наших языковых забав часто дарили нам цветы и фрукты: то несколько клубничек, то пион, то мак, то вот ноготки и ромашки. Я все брал. За нами ходили дети и кричали «гудбай». Однажды у какого-то дома стояли мальчик и девочка лет пяти и шести. При нашем появлении они о чем-то пошептались, и девочка сказала: «А у нас есть английский сырок. Солененький такой». Когда на проезде Женя, увидев собаку, заорал: «A dog, a dog!» – то, по-моему, даже Андрюшин дедушка понял, что это не по-русски, в отличие от едзя-едзя, то есть red, когда-то принятого за «едем-едем», и опа, которое было вовсе не опа, а open (открыто).

Хотя ничего страшного Жене врачи не сделали, он начинал орать еще за полквартала от поликлиники. Но на втором этаже здания стоял аквариум. Женя (год и десять месяцев) увидел его издали и закричал: «Папа, фись (то есть fi sh)». К счастью, никто не обратил внимания; скорее, подивились ору. Вокруг толпились десятки детей; не шумел ни один.

У нас были польские пластинки – курс английского языка для иностранцев и песни из английского кинофильма. Они нравились Жене, он вылавливал знакомые слова, но его как будто удивляло, что на папином языке говорит кто-то другой. При мне он либо совсем не отвечал людям, заговаривавшим с ним по-английски, либо отвечал по-русски. Но однажды Никина мама взяла его в гости, а хозяйка там была учительницей английского языка, и он толково ответил на все вопросы о ромашке (какая часть какого цвета) и сообщил, что цветы надо ставить в воду.

Показывая на тот или иной предмет, дедушка часто спрашивал: «А как это называет папа?» Женя мгновенно давал правильный ответ. Иногда он по собственной инициативе просвещал меня: «Дедушка называет это так-то». За долгие годы детали полностью изгладились из моей памяти, и, не будь дневника, вспомнились бы самые общие вещи, в которых мало толка (пришел, увидел, победил или пришел, увидел, проиграл), но одна сцена пожизненно стоит у меня перед глазами.

Жене год и девять месяцев. Давно выяснилось, что за печенье он выйдет сражаться с Бармалеем. Учитывая это обстоятельство, Никина мама ввела в обиход пироги из остатков теста. Я не всегда был в силах сопротивляться, тем более что у нее имелось много способов перехитрить меня. И вот Женя сидит между мной и Никой, весь перемазанный, с набитым ртом, выковыривает клюковки из начинки и кричит: «Бэйа!» (то есть berry), «яга!» (ягода) – иногда путая, что кричать мне, что Нике.

К этому возрасту Женя почти безошибочно дифференцировал адресатов и говорил «биба» (biscuits) и «ба / бо» (ball) мне и «пика» (печенье) и «мя» (мяч) – всем другим, но иногда смешивал слова и в разговоре со мной называл мяч не «бо», а «мя». Бо (мяч) появился из моего перевода «Усатого-полосатого». Там, во введении, последний абзац о девочке такой: «И был у нее кто бы вы думали?» На этом месте я делал драматическую паузу (а у Жени загорались глаза) и объявлял: «Котенок». Женя разражался счастливым смехом. Вскоре девочка начинала учить котенка говорить: «Скажи „мяч“». Женя без всякой моей подсказки делал жест в сторону мяча, который постоянно лежал под кроватью без употребления. Я спрашивал, показывая на картинку: «Что это?» Раздавался ответ: «Ба».

Мне было не угнаться за всем миром. Непринужденных бесед со мной и слушания английских книг не могло хватить, чтобы Женя овладел вторым языком. Это я прекрасно понимал. Кассандра, в свое время бурно ратовавшая против английского, сменила гнев на милость и сказала: «Учи, но не форсируй». Советы давать легко.

Я, конечно, форсировал, и, если обнаруживалось, что Женя что-то знает только по-русски, невзначай сообщал ему английский эквивалент (пребывая в растерянности, только когда сталкивался с боровинкой, белым наливом и сыроежками). Он, кстати, приходил в ярость, когда не мог рассказать дедушке то, что услышал от меня. Гуляя, мы однажды наткнулись на детский сад, а дома выяснилось, что он не знает, как назвать kindergarten по-русски, и я спешно помог ему. Сознавая, что делаю это с педагогическими целями, я не раз дословно повторял какие-то фразы, связанные с режимом, да и не только с ним, полагая, что формулы потом удастся разбить на отдельные слова.

Самой форсированной игрой были поиски любимых предметов. Среди них второе место (вслед за белым футляром от моих очков) занимала электрическая бритва. Жене год и четыре месяца. Бритва может быть спрятана под подушкой, под одеялом и в прочих местах, но всегда «под» чем-то, и я хочу, чтобы он запомнил этот предлог. Когда я говорил, что бритва на моей кровати под подушкой, он беспомощно оглядывался и не знал, куда идти. Наконец, поняв основное направление, бежал к кровати, но что делать дальше? Что такое под? Он начинал бешено копаться в том месте, где бритва лежала накануне, и требовались наводящие движения, чтобы она была извлечена на свет. Но и награда полагалась немалая: схватить щеточку и крышечку и наиграться с ними всласть.

По вечерам перед купанием мы искали желтую утку и красную рыбу, а они ухитрялись попадать в самые различные места. Даже год спустя господствовала механическая память: Женя точно знал, где надлежало быть тому или иному предмету, и не мог сообразить, что место изменялось. Но он повзрослел, и бритву вытеснил транзисторный приемник. Я вижу, как он разгребает дедушкину кровать. «Что ты ищешь?» – «Радиоприемник». Было сообщено, что его забрал мастер, так как потребовался серьезный ремонт. «Ты ведь знаешь, где он?» – «У дяди Феди» (персонаж вроде Антошечки; некий дядя Федя когда-то чинил нам замок). Знает, но не верит. И правильно делает, так как приемник точно в кровати. «Где Наф-Наф?» – спрашивает Женя. «Уехал в город», – отвечаю я. «Нет, он под диваном!» Не сомневался в результате, а спросил – излюбленный трюк. Теперь-то предлоги прочно сидят в голове: на диване, за диваном, под диваном… Дофорсировались.

Подобно тому, как девочка учила говорить котенка, учат детей и взрослые, бесконечно спрашивая об имени и возрасте, требуя апробированных демонстраций любви и по многу раз называя одну и ту же игрушку. Только самые глупые родители не развивают целенаправленно речь своих детей и пользуются фразами типа: «Ах ты мой холосый». Разница между мной и другими состояла в том, что я обитал в параллельной вселенной (говорил на чужом для всех языке) и что меня постоянно пугали, да еще звенело в ушах Кассандрово злое пророчество: «Не сейчас, так после». К осени Женин английский стал правильным и беглым. Здесь не место рассказывать о том, как укреплялась грамматика, как возникли придаточные предложения, как ловко он соединял в разное время услышанные слова и конструкции. Без примеров такой рассказ бесполезен, но примеры надо было бы переводить и пояснять, и получился бы научный трактат. Я думаю, что Женя прошел тот же путь, что и его англоязычные сверстники. В фонетике это было безусловно так. Гласные и согласные появлялись в его речи в предсказуемом порядке, и ко времени отъезда наш почти трехлетний сын говорил с чистым британским (моим) произношением, от которого в Америке очень скоро не осталось и воспоминания.

Тема «От 2 до 5» неисчерпаема, и, хотя все дети, усваивая и творя язык, похожи друг на друга, каждый изобретает что-то новое, и родители не устают поражаться изгибам мысли и богатству языковой фантазии малышей. Взрослым-то открывать нечего, и ошибки наши стандартны. Опыт вытравил в нас творческое начало. Что-то придумывают поэты (но их изобретения натужны), и удивительные ассоциации возникают у людей с психическими отклонениями, а в жизни остальных господствует унылая норма, ибо что лучше – порядок или беспорядок? То-то и оно.

Все в мире имеет название, но по чьему-то недосмотру один и тот же ярлык бывает нацеплен на разные предметы. Случилось так, что и мою маму, и одну из сестер тещи звали Идой. Женя, конечно, знал это всегда, но ему уже был год и десять месяцев, когда он заметил столь потрясающее совпадение. В тот вечер он долго сидел на полу и нараспев произносил: «Баба Ида! Тетя Ида!» Тетя Ида жила через весь город от нас и наведывалась редко. Зато Женя постоянно слышал бабушкины телефонные разговоры с ней и вскоре сам стал бегать с игрушечным телефоном, крича: «А-ё, тетя Ида!» На даче, уже после открытия двух Ид, мы познакомились с шотландским сеттером Эльфом и еще каким-то псом; оба имели домашнюю кличку, далекую от паспортной, а именно Кузя. Было что-то неестественное в этом двоекузии, и Женя настойчиво повторял: «Этот Кузя. Тот Кузя». Требовалось восстановить гармонию.

Ассоциации ребенка поражают тем, что он склонен выделять броские, но несущественные для функционирования предметов черты и проводить недоступные для взрослого ума параллели. На улице мы видели аварийную машину: зеленую с красной полосой, а через несколько дней рассматривали яблоки: симиренко и китайские. Я объяснил Жене, что китайские яблоки зеленые, но с красными полосками. Он мгновенно среагировал: «Как на аварийной машине». Спустя полгода Ника смазала себе зеленкой переносицу, и получился крестик, на что последовало: «Мама – машина скорой помощи».

Мы изучали ромашку: сама она белая, а серединка у нее желтая. И вдруг он сказал: «Синий кружок». Я удивился: почему синий? Он объяснил: «На пластинке». Действительно, на пластинке со Вторым концертом Бетховена этикетка была синего цвета. Услышав предупредительный звонок на станции (поезд идет), он сказал: «Будильник».

Нам доставили спеченный из остатков теста пирог с черникой. Я спросил Женю, что там внутри. Он ответил: «Деготь». О бочке с дегтем говорилось в одном из стихотворений. Кроме того, мы видели просмоленные бревна, и об одно я испачкал брюки – событие, обсуждавшееся долго и часто. Не мог же он не понимать, что деготь несъедобен! Зато о цветном темно-красном стекле на веранде одной дачи он сказал (сначала мне, а потом Нике по-русски), что оно цвета варенья из черной смородины.

Он нашел палочку с заостренным концом и сказал: «Карандаш»; смешал в ведерке воду с песком и назвал бурую жидкость кофе (этот напиток он незадолго до этого увидел впервые). Как всегда, самые удачные Женины ассоциации имели связи с гастрономией, хотя многие выводы покоились на недоразумении: например, он был уверен, что в парке Победы стоит очень много «Побед». Все эти всплески тривиальны, но, когда у тебя один ребенок, каждый шаг – прорыв.

Замечательна способность ребенка сравнить китайское яблоко и аварийную машину. Умение логически мыслить приходит позже (и драгоценную первоначальную способность убивает). Всякому ясно, что запугивать детей глупо, но надо же сказать, что машина опасна, что крапива жжет, а поганки ядовиты. Во время похода в лес вдруг раздается визг: «Поганка, поганка!» – сопровождаемый потоком слез. Он лизнул собственный палец, и что-то ему там не понравилось. Откуда же поганка, если нам по дороге не попалось ни одного гриба?

Одно время Ника каждый вечер возвращалась на дачу. Накануне мы встретили ее в лесу. Назавтра мы вышли прогуляться после ее приезда. Женя:

– Вдруг мы встретим маму.

– Как это может быть? Ты же знаешь, что мама дома.

– А вдруг?

Так возникают чудеса в детских сказках: пальцы на руках превращаются в мухоморы, а добрая фея вырастает прямо из-под земли, хотя она только что находилась за тридевять земель. И если вдуматься, чего не бывает? Ника варила суп и ушла. Женя озабочен: «А она не забыла сказать: „Раз, два, три, горшочек, не вари?“»

В Жениной речи интонации заменялись словами, слова начали потихоньку сочетаться друг с другом, усложнился синтаксис, и наконец нас захлестнул речевой поток – всё как у всех. В этом потоке причудливо смешались отрывки из услышанного от нас и куски любимых стихов, в основном из Чуковского, часто переиначенные. За словом «денежка» неизменно следовало: «Муха денежку нашла» (вариант вне связи с контекстом: «Муха дедушку нашла»). Ника назвала его «солнышко»; он тут же добавил: «краденое»; она же часто называла его «киска любимая»; увидев кошку, он сообщил ей: «Киска бимая» (это не было шуткой: просто он воспринимал многие русские и английские фразы как целое, не расчленяя их на отдельные слова).

Услышав от моей мамы «суп с котом», на вопрос, с чем был суп, ответил: «С котом». «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке хлеб купил», «Приходи к нам, тетя доктор, нашу детку полечить» (это вариация на строчку из «Сказки о глупом мышонке» Маршака), «Едет-едет водопад на Октябрьский парад» (эту импровизацию он очень ценил и декламировал всем гостям).

В год и одиннадцать месяцев появились пирамидкино кольцо, очкиный футляр, ключиный футляр, слова «машинкино», «ушибка» и двуязычный Зайчик. Дело в том, что к нам заходил знакомый, названный по-русски дядя Исаак, а по-английски Uncle Isaac. Isaac произносится «Айзек». Вот этот Айзек мгновенно превратился в Зайчика и был благополучно переведен на английский как Uncle Hare, то есть дядя Заяц.

На даче шло нескончаемое строительство, и однажды, услышав, что надо отрезать кусок толя, Женя пришел в восторг, вообразив, что резать будут меня, Толю. Тетя Люда сделалась тетей Второе Блюдо. Дедушка сообщил Жене полные имена и отчества не только ближних, но и дальних соседей. Кто-то при нем произнес слово «любовь»; Женя незамедлительно добавил: «Михайловна». Не найдя в своей памяти глагола «сжечь», он сочинил «согнить» (от существительного «огонь»). Он разбил песчаный дом соседского мальчика и в ответ на Никино негодующее: «Что же ты сделал! Ведь Владик построил дом!» – хвастливо заявил: «А Женечка его расстроил». Тесть любил вариации типа: «Снесла курочка яичко не простое, а диетическое», – и, когда мы выясняли, какие животные что нам дают, и я сказал, что куры несут яйца, Женя добавил: «Вкусные». От коров же, как выяснилось, мы получаем мед и молоко (видимо, я когда-то упомянул это сочетание).

Но самое поразительное в его речи было долгое неразличение «я» и «ты». Страдания, описанные в рассказе Л. Пантелеева «Буква „ты“», кончились у нас к завершению третьего года. Себя он называл либо по имени, либо «ты»: «Ты хочешь печенье?» – «Хочешь». Из кухни должен прийти дедушка с обедом, а открывается дверь и вхожу я без всяких тарелочек, кружечек и мисочек. Следуют извивания, и раздается крик: «Не любишь папу!» Ему уже было два года и один месяц, когда я обстоятельно растолковал ему разницу в местоимениях. Скажи: «Дай мне, а не дай тебе кусок булки». У него задрожала губка, и он расплакался: «Не хочешь дать папе булочки».

В лесу мы встретили соседку, говорившую по-английски. Она несла цветы, а Женя – книгу «Кот в сапогах». «Что это у тебя?» – спросила соседка по-английски. Женя ответил по-русски, а на вопрос: «Какие тут цветы?» – совсем не стал отвечать, пока я не повторил вопрос. В заключение он сказал по-русски «до свиданья» и воспроизвел свой любимый номер, заявив: «Слюни пускаешь». Он, конечно, имел в виду самого себя, но наша собеседница крайне удивилась: «Я?» – так что мне пришлось успокоить ее и показать Женин измазанный рот. Тете (не бабе) Иде он сказал, когда та посочувствовала ему: «Ты кашляешь?» – «И вдобавок чихаешь». Ей же он рассказал, имея в виду недавнюю рвоту: «Животик рвался».

Так мы и жили. «Хочешь пойти ко мне»: не хочешь, а хочу пойти к тебе. Он орал: хочешь. Классическая сцена (два года и шесть месяцев): мы едим, Женя взбирается на стул и беспрестанно канючит: «Хочешь немножко сыра. Ма-а-аленький кусочек. Хочешь ма-а-аленькие щи. Хочешь парочку картошек. Хочешь парочку, парочку, парочку сыра. Показать, потрогать, понюхать!» (неопределенные формы употреблялись постоянно). Во фразе мой белый футляр от очков и мой, и белый были для него постоянными признаками, и он вечно требовал: «Дай тебе мой (а не твой) белый футляр!»

Выше я не пытался описывать его произношение. Поначалу смысл сказанного могли распознать только мы, досконально знавшие ситуацию. Понемногу все, как и в английском, приходило в норму. В Ленинграде он не дожил чуть больше недели до своего третьего дня рождения, и лишь русское «р» было не совсем устойчивым. В конце августа 1975 года мы добрались до Америки, и, как я уже писал, оба языка были для его уровня достойными орудиями общения.

Последнее, к чему Женя пристрастился до отъезда, была географическая карта. Как только он родился, мы начали говорить о возможностях детской памяти, и я вечно рассказывал о том, как девочкой Софья Ковалевская жила на даче, стены которой были оклеены корректурами какой-то книги по математике. Формулы без всякой связи со смыслом врезались в ее память на всю жизнь. Эти остывшие разговоры подогрела газетная заметка о той же Софье Ковалевской. Ника отправилась в магазин наглядных пособий за тригонометрическими формулами, бензольным кольцом, таблицей умножения и прочим. В магазине не оказалось ничего, кроме карт и огромной таблицы Менделеева. С картами она и вернулась; одну из них (административную карту мира) мы повесили над диваном. Женя буквально прирос к ней. Мы не выдержали характера и стали показывать ему разные страны, и он шутя запомнил все части света и массу государств. Он показывал их нам, сопровождая движение руки ликующим вскриком, а руку выбрасывал вперед, будто кидал лозунг в массы. Нашей знакомой, усомнившейся в его талантах, он однажды показал Австралию и потом жаждал повторить свой подвиг, но не представилось случая.

Перед посадкой в самолет Ника вела Женю за руку. Он был растерян и что-то понимал. «Сейчас мы полетим, а потом пойдем домой», – сказала Ника. Он сдвинул брови, посмотрел на нее своими умными карими глазками и спросил: «А куда домой?»

 
Говорят, что он сорняк.
Это все совсем не так.
Он растет у нас у входа;
Ни в какое время года
Он не требует ухода.
Он забил везде на даче
Весь ухоженный цветник,
И цветник совсем поник.
Отчего ж не дал он сдачи?
Он сиреневого цвета,
Перерос меня за лето!
Все завяло – он расцвел,
И на нем десятки пчел.
Вот хитрец; зацвел в июле,
А теперь цветы уснули
И торчит один сорняк,
Словно наш дорожный знак.
Что сказать вам о таком?
Хорошо быть сорняком!