Текст книги "Отец и сын, или Мир без границ"

3. Между двух языков

Надоедливый ребенок. Телефон. Жаргонавты. Скажи «изюм». Анализ и синтез. Кто варит кашу? В гости к самим себе. Развалины Парфенона

Если бы не ошибки, я бы, наверно, не забил тревогу в связи с Жениным русским. Рассердимый и прочие слова на -имый (к сожалению, незаписанные и пропавшие) – вот они, прелести «от двух до пяти», но при стремительном натиске английского я не умилился, как умилился бы за год до того, а стал понемногу переходить на оставленный за океаном язык, хотя сомнения одолевали меня: без моих стихотворных экспромтов, игр в омонимы и антонимы и без моего усердия должен был катастрофически уменьшиться Женин запас слов (что, конечно, и произошло), да я и не знал, как сделать переход незаметным. Поэтому я придумал игру: говорю с Никой, а потом как бы забываю и продолжаю в том же духе с ним. Игра Жене понравилась и вызывала неизменное веселье, но сам он обращался ко мне только по-английски, а с Никой бойко болтал по-русски, и (кроме ошибок) нас раздражал только один постоянный англицизм: его и ее (дай мне ее ~ его) превращалось в это (дай мне это). Позже вместо оттуда возникло жуткое из там.

Но все же не зря он вырос в двойном лингвистическом пространстве. Только русскоязычный ребенок мог решить, что слово надоедливый произведено от еды и означает «прожорливый», отчего постоянно называл себя надоедливым (то есть не-доедливым?) ребенком, каким, разумеется, и был. Успех имела моя игра во множественное число. По-английски он не попался ни в одну ловушку, а по-русски не только не смог образовать много сыновей (да еще они оказались у отеца), но произвел много стулов и даже много дынев. Долго еще он, чтобы задобрить меня, любил валяться на кровати и говорить: «Один львенок – много львят, один щенок – много щенят, один Женечка – много Женечек».

Его поставили на коньки, и Ника пообещала, что позже он будет кататься на каникулах. Женя решил, что каникулы – это вид коньков; на них и предстоит кататься. Его удивило, что я собираюсь пойти на лекции, будто лекция – это нечто вроде горки. Характерная деталь: когда он в разговоре со мной воспроизводил Никину прямую речь, то цитировал русские фразы «в оригинале», а когда что-то пересказывал, то пользовался нормальной косвенной речью и переводом: «Мама сказала, что…» В английском чудеса словообразования тоже не переставали забавлять его. Одну нашу соседку звали миссис Чен, а другую – Гретчен (Гретчен – это Гретхен, но в английском нет х, ни твердого, как в хам, ни мягкого, как в херес, так что получилось Гретчен.) Как смешно, что миссис Чен маленького роста, – это половина Гретчен! Действительно смешно. В Италии среди эмигрантов был человек, провезший через все кордоны огромного пса, колли. А тут вдруг появилась цветная капуста, по-английски колифлауэр. Ну при чем тут колли? Я согласился, что ни при чем. Он приложил какую-то игрушку к стене и сказал (по-английски): «Шалтай-Болтай сидел на стене» (любимейшей книгой той поры была «Матушка гусыня», которую он всю знал наизусть).

Ника купила Жене детский телефон. Он сразу стал сам с собою разговаривать, разумеется, по-английски, так как собеседники были из местного народа. «Алё, Джерри! Что слышно? У меня все в порядке. Ника отправляется к зубному врачу. Анатолий останется со мной. Могли бы мы встретиться на стоянке через полчаса? Договорились. До свидания. Да, адрес верный: Тысяча тридцать два [и т. д.]». За Джерри он не говорил, а наш сосед из Израиля (три года и девять месяцев) имел обыкновение вести телефонные беседы на два голоса. Игрушка появилась в доме 24 декабря, а на три дня позже Женя говорил со мной по настоящему телефону (я был в университете). Мы прекрасно поняли друг друга, и Женин восторг не знал границ.

Убедившись, что форд и по-русски тоже будет форд и вообще названия всех машин остаются без изменений, Женя пришел к выводу, что таково общее правило и долго уговаривал меня поверить ему. Почему swallow – это «ласточка»? Свола и есть. И неверно, что police dog – это овчарка. Должно быть «полицейская собака». «Что же, – удивился я, – выходит, игрушка – это той, а кошка – это кэт?» Женя развеселился и на своем законе больше не настаивал. В сущности, он открыл главный механизм эмигрантского языка. Им пользуются люди, которых я когда-то назвал Жаргонавтами. Они живут в билдингах (зданиях), выносят гарбидж (мусор) и покупают чикены (цыплят). Забегая вперед, скажу, что эта кошмарная мешанина и тогда, и впоследствии была запрещена у нас под страхом смертной казни.

Меня давно, уже в Остии, удивляло, что Женя, такой разговорчивый, а с нами такой раскованный и сыплющий цитатами, когда они облекали его мысли в готовую форму, обожающий болтать с воображаемым собеседником, никак не мог дорасти до последовательного, а не отрывочного описания случившегося с ним. Ему исполнилось три с половиной года, когда он впервые попытался рассказать о чем-то, происшедшем в школе. Я читал ему «Слоненка» Киплинга, и там в описании одного из зверей попалось слово hairy «волосатый». Он прервал меня фразой: «Hairy – это собака». Выяснилось, что учительница читала им рассказ о собаке, носившей такое имя. Женя воспроизвел не больше двух-трех фраз и неважно ответил на мои вопросы.

Я решил, что, если Женя не научится читать по-русски до того, как в школе покажут латинский алфавит, на русском чтении можно будет поставить крест. Кубики и дощечки с буквами у нас были. Ника взялась показывать ему, что к чему. Поначалу это занятие не вызывало почти никакого интереса. Тем не менее он быстро понял, что буква на картонке соответствует началу слова, освоился с понятием отдельного звука (х – холодильник, а – автобус) и даже согласные произносил без гласного призвука (но на вопрос, сколько «букв» в слове папа, не задумываясь ответил в точности по теории, как миллионы детей до него: «Две: па-па»). К моему удивлению, он опознал мягкость русских согласных и выразил неудовольствие тем, что телевизор начинается на т (должно быть ть), и когда ему говорили: «Нет, это все-таки т», начинал произносить тэлевизор. В его арсенале почти сразу появились т, н, б, а и о, и процесс их узнавания доставлял ему удовольствие. Особенно нравились ему т и о (едва ли потому, что с них начинается Толя: триумф состоял в том, чтобы составить части великого тройственного союза: Женя, Ника, Толя; учитывая безграничность детского эгоцентризма, любимцем вроде бы должно было сделаться ж).

Он целый день складывал пальцы колечком и спрашивал, что это за буква. Мы послушно и с большим энтузиазмом подтверждали, что получилось о. Но он никак не мог понять, что буквы (то есть стоящие за ними звуки) образуют слог и сумма т + а = та или т + о = то безнадежно разбивалась о какую-то преграду. Чтобы не отбить интерес к делу, за чтение выдавался изюм. Награждать по старой памяти Женю едой – самое глупое, что можно было себе представить, но от изюма вроде бы не толстеют; к тому же наградные доставались ему микроскопические. Кроме изюма, педагогический процесс включал в себя финики и чернослив, ибо, как скоро выяснилось, «премия» полагалась не за успехи, а за «выслугу», в точности как раньше: обещано «что-то вкусненькое» (на пляже) или сырники (за сухие штаны), и, хотя в воду он не вошел, а штаны промочил, подати взымались исправно.

Буквы понемногу осели в Жениной памяти, но без картинок (то есть в обычных книгах) он распознавал их плохо, и самое небольшое изменение в форме закорючки сбивало его с толку. Я хорошо по себе помню эту стадию, когда взялся учить иврит. Тридцать-сорок минут каждый вечер сделали свое дело: не так уж монолитен был камень, и не так слаба была капля. Вдруг (всегда вдруг!) Женя начал в восторге говорить: «Т-а, та!» и все прочие слоги. Понял он и м-я = мя, но поразился подлости мья.

Я боюсь превратить свою педагогическую поэму в руководство по приучению к горшку и освоению грамоте (а впереди еще арифметика и письмо) и был бы рад переделать дневник в серию новелл вроде «Детства Темы» или любого другого «Детства». Такие новеллы у меня в запасе есть, но, может быть, кому-нибудь интересно узнать, как рос и учился ребенок в благополучной интеллигентной семье – не маленький оборвыш, не слепой музыкант, но и не будущий Моцарт? Хотя, если бы я мог, я бы и сам предпочел «Приключения Тома Сойера», «Винни-Пуха» или «Малыша и Карлсона» – великие книги, с упоминания которых я начал предисловие к этой повести.

Так как же учился Женя читать? Если в слове было три слога, он аккуратно складывал их, например гру-зо-вик, но к концу третьего слога забывал первый и второй начинал с вик, мучительно приставляя к этому вик всякую чепуху. Меня поражала его несообразительность. Получив отрезок более чем достаточный для опознания слова, он не угадывал продолжения и, только добравшись до конца, понимал целое: де-душ-ка. Не постиг он и идеи подстановки: я клал перед ним ворон, а потом ворона, и он мусолил эту ворону с первой буквы, не догадываясь воспользоваться предыдущим опытом. Лишь иногда, встретив длинную серию вроде каша – наша – ваша – Саша – Даша – Маша – Паша, он делал рациональный ход. Анализ оказался для него более трудной задачей, чем синтез. Он мгновенно отвечал на вопрос, что будет, если сложить к и о или м и у, но не мог ответить, из каких букв состоит ко и му. Не потому ли всем детям умножение дается легче, чем деление? Или эта поверхностная аналогия неверна?

Загадочной осталась для меня и Женина глухота к гласным. В Ника он различал н и к, а об и и а говорил страдальческой скороговоркой: «Не могу вспомнить, не могу вспомнить», – хотя я его и уговаривал, что не надо ничего вспоминать, а только вслушаться. Складывая кубики, Женя каждый раз спрашивал: «Скоро я буду читать?» – «Ты уже немного читаешь», – столь же регулярно отвечал я.

Мы и в самом деле приближались к этому рубежу. Освоили все буквы, кроме твердого знака, преодолели мягкий знак в словах весь, рысь и лось (в результате, видя ь, он некоторое время упорно произносил сь), смирились с тем, что слышим лёт, а пишем лёд (а потому что льда, объяснил я по науке), и дошли до фраз: большая лужа, мышка в норке, сыр на ужин, Ника (именно Ника, а не вездесущая Маша) варит кашу.

Обычно Ника сидела где-нибудь рядом. После каждой фразы Женя вскакивал, исполненный торжества, и кричал: «Мама, сыр на ужин (или что угодно другое) прочел!» Только магнитофон сохранил бы интонацию счастья, которое заставляло его бегать от меня к Нике, чтобы услышать: «Ах ты мой умница! Сыр на ужин прочел». Урок заканчивался «письмом». Он должен был сложить неизменные Женя, Ника, Толя. Эти слова прошли нелегкие стадии (янеж, неяж, икан, ляот и прочие), а потом запомнились как иероглифы, на что и был расчет. Иногда он вдруг заявлял: «Не хочу играть в буквы», – или, варьируя Никино изречение, предлагал: «Мы поиграем завтра, а сегодня сделаем перерыв», – но я перерывов не одобрял и не поддавался.

Он оказался наблюдательным и смекалистым, но в этом возрасте вроде бы у любого здорового ребенка острое зрение. В книге он мгновенно замечал несоответствия. Поразительно, какую халтуру выпускают издательства! В сказке написано: «Они жили в маленьком домике», – а нарисованы роскошные хоромы. Золушкина крестная названа старушкой, а на картинке молодка с пухленькими щечками. «Золушку» мы тогда, ранней весной 1976 года, читали не меньше двух раз в день, так как у нас имелись три издания: толстое, тонкое и никакое (без картинок).

Само собой разумеется, что во время занятий грамотой мы говорили по-русски. Я объяснил Жене, что буквы и слова русские, так что нет смысла, да и невозможно обсуждать их по-английски. Женя не возражал. Поначалу русский заметно улучшился, тем более что Ника много читала ему. Сражались с глагольными видами, а игра во множественное число (один мальчик – много —? один малыш – много —? один огурец – много —? одно яйцо – много —?) выправила падежи. Трудное дело – язык: один глаз – много глаз (как много раз), одно ухо – много ушей, но один таз – много тазов, а тут еще кошмар акающих говоров: почему много ос, если одна оса? Иногда (эта ситуация была понятна мне по нашим давним прогулкам на даче и возвращениям из леса домой) он знал, как сказать что-то по-английски, и жаждал поделиться с нами, но, конечно, не справлялся с переводом; как и тогда, приходил в ярость и не понимал, в чем дело: это как если проснуться утром и оказалось, что разучился двигать ногой или рукой.

Попался ему пряник «мятный, удивительно приятный». Он спутал мятный с мятой и все допытывался у Ники, почему газета мятая, а не мятная. В английском за несколько месяцев до четырехлетия у Жени был великолепный запас слов (он уменьшился – в относительных цифрах – позже, когда я окончательно перешел с ним на русский) и он освоил всю грамматику (не хватало лишь страдательного залога, так как американцев учат пользоваться им лишь в случае необходимости, и в устной речи Женя его ни от кого не слышал).

Читая тогда еще по-английски, я неизменно обыгрывал слова (если встречавшиеся раньше, то где мы их видели и как они употреблялись? если новые, что бы они могли значить, исходя из контекста?), и Женя с удовольствием участвовал в этой забаве. Он знал, что всякая его находка – параллель, сравнение, даже случайная ассоциация – вызовет горячую поддержку: радостное удивление, похвалу, «дополнительный поцелуй», и старался изо всех сил. Увы, слова, которые я ему складывал, почти всегда были названиями блюд и машин, но не на одних гаражах и сухофруктах покоилась наша «система».

В школе родители, помогавшие учительнице на протяжении дня, единодушно пели ему дифирамбы. Женины разговоры, вопросы, комментарии, совершенно безразличные и чаще всего непонятные детям, приводили в изумление взрослых. Все это мы уже проходили в ХИАСе, но комплименты, как и масло, не испортили ничью кашу. Радовались и мы.

Учительница (ясное дело, следуя какой-то инструкции) ввела принудительное гостевание: все постоянно к кому-то приходили. Гостевые сеансы протекали недурно: каждый ребенок спокойно играл сам по себе (!), потом они ели и отправлялись к своим машинам. Для Ники это было большим напряжением; хотя речь ее скоро стала вполне беглой, за полгода аборигенов не догонишь. Всякая школа высасывает из родителей соки. Детский сад (по крайней мере, наш) в этом смысле вполне подготовил нас к будущему. Родительских собраний в Америке не бывает, но встречи родителей с учителями (один на один) практикуются повсеместно.

Кроме «помощников», в нашем садике процветал институт «наблюдателей». Не знаю, как где, но ни у кого из тех детей матери не работали. Отцов я не видел никогда. У меня ранних занятий не было, так что по утрам я считался свободным. (На самом деле на меня, правда не в первый год, обрушилась лавина незнакомых курсов, и я готовился к ним сутками.) Выпало и на мою долю «наблюдать». Если что-нибудь было на свете, чего мне совершенно не хотелось делать, так это наблюдать Женю еще и те несчастные два с половиной часа, на которые я уводил его из дому. Само собой разумеется, он каждую секунду подбегал ко мне и показывал новую игрушку; получилось, что не я «наблюдал» его, а он – меня.

Когда-то мы огорчались, что у Жени нет общества. На новом месте дети вошли в его жизнь почти с первого дня. Он постоянно говорил о них, вспоминал какие-то эпизоды и ждал встреч с ними. Наверняка даже среди таких малышей существует иерархия популярности, но группа столь жестко контролировалась взрослыми, что со стороны эту структуру, если она и наличествовала, заметить было трудно. Никто никого не обижал, о драках не могло быть и речи, и фюрер, неизменно появляющийся в любом детском коллективе (первый красавец, лучший спортсмен, самый главный задира), не возник.

Выделялся лишь один мальчик, злой, даже подлый и для своего возраста на редкость изобретательный, когда удавалось подразнить и не попасться – настоящий фашистик. И мать у него была такой же. Женя и сам был не прочь задеть двух отсталых детей, которые входили в его группу, но его фокусы в этом направлении вызвали столь бешеный протест дома, что развития, к счастью, не получили. (Те близнецы выросли, но говорить так почти и не могли; мы читали о них в связи с каким-то криминальным эпизодом в газете.)

Поскольку Женя был моим единственным ребенком, я удивлялся тому, что, видимо, известно всему миру: «Почему развитие идет зигзагами, а не по прямой?» Преуспели в чтении, поправили падежи, и вдруг опять обвал: какой кровь и леденящие этот самый кровь неуклюжие переводы с английского. Я твердо решил полностью перейти на русский, но если бы кто-нибудь знал, как не хотелось мне жертвовать английским! Построить Парфенон и разрушить своими руками! Однако выхода не было: русский распадался на ходу.

4. Ужасы

Что бы еще съесть? Счастье людоеда

Еда, еда, еда. Утром Женя открывал глаза и первым его вопросом было: «Что у нас на завтрак?» (Ну, что у нас на завтрак? Каша на снятом молоке и чай с чем-нибудь – здесь же не круиз и не пятизвездочный отель.) И так целый день. Вечером он беспрестанно канючил, выматывая душу ноющей интонацией: «Папа, помоем руки и пойдем ужинать» (пока все еще по-английски). Мытье рук из заурядного гигиенического акта превратилось в ритуал, как омовение священника, как жест Понтия Пилата. Из-под Жениного контроля не выпадал ни один глоток, сделанный в его присутствии: «Что ты съел (съела)? Можно еще овощей (мяса, меда)? Одну ложечку? Ты обещала» (никто ничего не обещал). «Я еще не ел меда» (вранье). «Не бери себе все!» (почти истерика). Педиатр, осмотрев его, успокоил нас, что вес в норме. «Пока», – мрачно констатировал я. «Пока», – добродушно согласился тот. Уже ходили по всем улицам горы колыхавшегося мяса, но эпидемия ожирения разразилась в Америке позже, а в Европе, если не ошибаюсь, она никогда не достигла столь угрожающих размеров, но нам не требовалась официальная статистика: мы ведь почти со дня рождения нашего сына жили с этим кошмаром.

Из диалогов. Читаем стишок о старушке, которая испекла старику торт (в переводе):

– Зачем старушка испекла старику торт? Торты и пироги портят зубы.

– У старика не было зубов.

– Но от них толстеют.

– Нет, взрослые не толстеют; только дети. К тому же старик был очень худым.

– Папа, пожалуйста, купи мне пирожок.

– Нет, мой родной. Ты ведь знаешь, от пирожка ты растолстеешь.

– Я растолстею от одного пирожка?

– Нет, от одного не растолстеешь.

– А от двух?

– Тоже нет.

– А от трех?

– От трех ты станешь чуть толще.

– Ты сказал чуть толще? Но не очень толстым?

– Нет, не очень.

– А от четырех?

– От четырех ты по-настоящему растолстеешь.

– Почему же ты купил мне тот пирожок в Италии? (У Жени была несравненная гастрономическая память.)

– Это был особый детский пирожок.

– Что в нем было такого особенного?

Почти все разговоры кончались моим поражением: рано или поздно светлый ум собеседника выявлял мои слабости и противоречия, и я оказывался загнанным в угол.

(Женя и наш сосед через дорогу, стилизованный, но абсолютно правдивый диалог):

– Сэр, что вы здесь делаете?

– Мою машину.

– Зачем, сэр, вы ее моете?

– Я хочу, чтобы она была чистой.

– Тогда я вас съем.

– Я невкусный. Спроси мою собаку.

– А я съем только мясо.

Здесь суть не в поедании противника, а в том, что, как и в прошедшие годы, Жене нравилось воображать себя кровожадным и грозным.

5. Лингва и билингва. Четыре года

Смерть, она смерть и есть. На самом деле я не лев. Плохо ребенку без отца. Три медведя в одной спальне. Неродная родная речь. Вершины красноречия. Пир, который всегда с тобой. Все хорошо то, что хорошо кончается

Женя случайно услышал, что умерла бабушка наших знакомых (из Остии), и долго беспокоился: «Умерла? Почему умерла? А наша бабушка? Я не хочу быть старым!» Ясное дело, кто же хочет? Мать Золушки тоже умерла. «Отчего? Она была старой? Съела ядовитый гриб?» Ядовитый гриб – это мухомор, который съел Барбар, царь слонов, герой одноименной сказки. Но вот мы нашли двух выпавших из гнезда птенцов. Случайно гостившая у соседей женщина-орнитолог определила их принадлежность (они оказались не парой) и объяснила, что дома их не выкормить. По ее совету мы положили птенцов на высокое дерево, где родители вроде бы найдут и прокормят их. Я в эту теорию не поверил и огорченно заметил, что они погибнут от голода или их сожрет кошка. Женя долго еще повторял без тени сочувствия: «Кошка их уже, наверно, сожрала».

Зато от вымысла он всегда был готов облиться слезами. Ника читала ему «Серую шейку» Мамина-Сибиряка. Эта сказка о том, что у одного из утят переломано крыло, а наступает зима; пора улетать. Перед мамой-уткой страшный выбор (хорошо известный тем, кто пережил войны нашего времени): либо всем остаться на озере и погибнуть, либо улететь, бросив Серую шейку. Мать решает улететь. Этот поворот сюжета был выше Жениного понимания: как может мать оставить ребенка на верную гибель, на съедение лисе? Значит, лучше всем погибнуть? Женя отказался сделать выбор и не пожелал слушать дальше, пока Ника не пообещала ему, что конец будет счастливым. (Озеро замерзало все больше, и все ближе подползала к полынье лиса, та самая, в зубах у которой побывала Серая шейка – оттого и крыло сломано. Но в последний момент появляется крестьянин и забирает полумертвую птицу к себе в избу.) Литературную уточку пожалел, а о живых птенцах осведомлялся с интересом чуть ли не в надежде, что кошка до них уже добралась.

Я уже и раньше заметил и написал об этом, что маленькие дети с трудом разграничивают реальность и вымысел. К июню детский сад кончился (не до будущего года, а навсегда), и мы ненадолго пристроили Женю в летний лагерь. Однажды детей повезли в театр. Добиться, что там происходило, не удалось. Но был великан, которого кормили сосисками (?), и Женя его боялся. (Кроме того, были король, королева, принц, принцесса и почему-то Золушка, но их вроде бы сосисками не кормили.) Мы читали «Зашумело в лесу». Я зашипел, изображая ветер. Слезы: «Не надо!» Если я играл с ним и говорил, что я лев, он несколько раз переспрашивал: «Но на самом деле ты не лев?» – потому что кто его знает… Когда кончилась сессия в лагере, на прощальном спектакле воспитательница, к которой он очень привязался, упала и лежала без движения: ей по роли полагалось быть мертвым петушком. Женя разрыдался.

Время уже не представлялось ему непрерывным потоком. Он знал, что когда-то он был маленьким, что он приехал из другой страны, что в той стране была дача и бегал щенок Кузя, не говоря уже о бабушках и особенно дедушке. Мы подогревали воспоминания, дедушкину кашу он запомнил и сам, и мы надеялись на скорое продолжение идиллии. Еще до отъезда Женя заметил некую асимметрию в родственных отношениях: бабушек две, а дедушка один. В Америке у нас состоялся разговор (Жене к тому времени исполнилось четыре года), чья бабушка которая. «А как зовут твоего папу?» Я ответил, что его никак не зовут, потому что его давно убили на войне. «А как его звали, когда он был жив?»

Плохо ребенку без отца. Я-то это точно знаю, сколько бы газеты и телевизор ни восхищались институтом матери-одиночки. В восьмидесятые годы культ безотцовщины принял поистине карикатурные размеры, но потом прогрессивная общественность хмуро признала, что дети, брошенные на работающую мать, попадают на улицу, а оттуда в тюрьму. Неохотно согласились, что мужчины, хотя и зло, но пока неизбежное. К нам в гости приехала четырехлетняя девочка с матерью и почти с порога ни к селу ни к городу сообщила:

– У меня есть папа!

– Во Флориде?

– Да, я там живу.

Вероятно, ее папой можно было гордиться.

В Ленинграде мы доменялись до однокомнатной кооперативной квартиры, а в Америке в нашем распоряжении сразу оказался целый дом, и все знакомые, которые приглашали нас в гости, тоже имели дома. Читали мы как-то «Три медведя» Толстого. Там сказано, что у мишек две комнаты и спальня. В своем советском прошлом мы бы грустно вздохнули: «Жили же люди!» А тут Женя удивился: «Почему одна спальня? Ведь их же трое!» (И в самом деле, где это видано, чтобы дети спали рядом с родителями! А еще можно разделить небольшую комнату занавеской и частично перегородить шкафом: с той стороны родители с подростком-сыном, а с этой – дочь с молодым мужем и грудным ребенком; кухня и уборная, ныне переименованная в туалет, коммунальные; комнат таких в квартире от четырех до двадцати; по коридору ездят на велосипеде, на входной двери по звонку на каждую семью.) Несколько позже попался нам сусальный рассказик о заболевшем мальчике. Под окном его дома собрались друзья-одноклассники; он опустил в форточку веревку, снизу к ней прицепили записки с домашними заданиями, так что и друзья не заразились, и мальчик не отстал. По Жениному мнению, проще было зайти в гостиную и передать все хозяйство родителям, чем маяться под окном.

Читали мы много. Одолели букварь (по складам) и перешли к «Родной речи», в которой Женя иногда ухватывал слова целиком. Его по-прежнему долго тревожило отсутствие мягкого знака в словах типа не (н-то в нем мягкое!), отсутствие мягкости в шёл и желтый и бессмысленный мягкий знак в говоришь и тому подобных формах второго лица. До обычных детских книг он тогда еще не дорос (мелкий шрифт, длинные предложения), а от «Родной речи» волосы становились дыбом: партия, Ильич с прищуром, тошнотворно-назидательные рассказики Пермяка и Осеевой, мутное природоведение Скребицкого. Я рано догадался, почему эмигрантские дети забывают русский. Они не читают, а из повседневного общения много не выудишь. Естественно, что, читая сказки, мне приходилось объяснять Жене, что такое кувшин, колобок, окрошка, куманёк, тренькать на гусельках, арык и глагол распростерла, но я не мог поверить, что он не знал отвык и упрямый. Значит, в наших разговорах с ним эти слова ни разу не встретились.

К четырем годам Женя был не в состоянии толком пересказать прочитанное или описать виденное, но сочинял беспрерывно, производя попурри из сказок. «Питер спрыгнул со стола и упал на пол [я думаю, что Питер возник из обожаемого рассказа с таким названием о кролике], и вдруг поднялся ветер, пошел снег одиннадцать дюймов, и знаешь, кто появился? Бармалей! Он съел Питера, а я убил его мечом, вспорол брюхо и вложил камни. Волк (?!) пошел пить [уже будучи мертвым?] и утонул» (перевод с английского). Схожей была фантастическая повесть о том, как он выкрасил в школе всех морских свинок в голубой цвет. Отчаяние, которое я выразил, узнав о таком надругательстве над беззащитными животными, явилось для Жени лучшей наградой. Отчаяние было преувеличенным: я, разумеется, эту чепуху всерьез не принял. Зато, если Женя говорил что-то о своих переживаниях и ощущениях (обиды, физическая боль), можно было верить каждому его слову.

Рифмы на обоих языках шли косяком. «Папа ест обед, / Он идет в университет», «Папа, папа, папа тут / Мама в аэропорту», «Номер, номер 20а / Женя, Женя голова». О нашей знакомой по имени Ардес, о которой я сочинил каламбур: «Ардес потеряла адрес», – он сказал в точности с моей интонацией: «Удачная рифма». Мы постоянно слышали от него наши фразы: «Смотри в свою тарелку», «Я занимаюсь своим делом, а ты занимайся своим», «Я смотрю, у тебя сегодня масса дел». Разговаривая с людьми, Ника не раз поясняла, что ребенок у нас билингва, то есть двуязычный. «Мама, – спросил он, – что такое билингва?» Получив объяснение, он сказал, что он и папа – билингвы, а Ника – нет. «Каков разбойник! Все понимает», – возмущалась вечером уязвленная Ника, которая, кстати сказать, весьма преуспела в английском, читала книги и газеты и почти все понимала в кино.

Я думаю, что Женин вывод не был оценочным: просто она с ним говорила по-русски не ради практики, а потому что это действительно был ее язык. А со мной можно было говорить по-всякому. Например, идем мы в школу, радуемся автобусам (каждое утро все та же радость) и наконец подходим к нужной улице: школа за углом. «Папа, теперь уже можно говорить по-английски». Или: «Не говори со мной на детской площадке по-русски». Ошибки, иногда убийственные, вроде поцеловай меня, постепенно изгонялись.

– Папа, куда ты ездил?

– На конференцию.

– Что такое конференция?

– Это когда много людей говорят одновременно.

– Оркестр?

По субботам и воскресеньям мы гуляли по берегу Миссисипи. Мы живем в верховьях реки, то есть не там, где родились Том и Гек, и не у Нового Орлеана, где она достигает беспримерной шири, но и в наших краях она имеет вполне достойный вид. Гуляя, мы сидели на огромных камнях, ели яблоки и финики (это называлось пикником), смотрели на воду, где иногда расходились круги от большой рыбы, кидали камешки (маленький камень производил плюх, а большой – бултых) и беседовали о разных разностях, теперь уже только по-русски. Неподалеку росли тутовые деревья, до того известные мне только по детскому английскому стишку и тутовому шелкопряду. У ягод тутовника довольно приятный вкус, но американцы их почему-то не собирают, а мы ели с удовольствием.

По субботам же мы иногда ездили в дальний продуктовый кооператив. Женя обожал автобусы, следил за цветом реклам спереди и сзади и, не успев войти внутрь, заводил громкий разговор (в общественном месте, конечно, по-английски) о сиденьях, цвете обивки, окружающей местности и марках проносившихся мимо машин (давно распознанных и изученных). Изумленные пассажиры поднимали глаза от газет, умолкали и, полузагипнотизированные, следили за речью ребенка со звонким голосом, чистейшей дикцией и британским акцентом (как всегда в разговоре со мной).

В середине мая (1976) Жене исполнилось четыре года. По вопросу о праздновании имелось две школы. В австрийскую пересменку, предыдущей весной, Женя еще не понимал, о чем идет речь, но в садике у всех прошли торжества. На некоторых побывал и он и задолго до весны полностью осознал важность предстоящего события. Он ждал заветной даты с нетерпением, но его душу разрывали противоречивые страсти. «Я не хочу, чтобы ребята пришли». «Если они придут, я не дам им играть своими новыми игрушками: старые ведь тоже хорошие». «Я хочу съесть именинный пирог сам!» Ах, если бы можно было съесть пирог, а он бы не уменьшился! На этот счет есть удачная английская идиома. Иногда ее удавалось материализовать. Например, обещано два куска, а дали один. Слезы. На его глазах я разламываю кусок пополам: вот тебе два. Он доволен. Но подобные удачи – все же исключение.

Я склонялся к тому, чтобы отметить день рождения в «тихом семейном кругу». Дело в том, что в начале мая к нам пришла вся группа – описанное раньше мероприятие (хождение по домам, в поддержку которого существовал поток педагогического жаргона: общение, делиться, коллектив). Детям надлежало съесть закуску (сок, сухарики) и поиграть на ближайшей площадке. Женя был настроен агрессивно и повторял коронную фразу, что никому не даст играть своими игрушками. Тем не менее в условленное время дети пришли с тремя взрослыми и стали рассаживаться за столами, и вдруг злобный крик: он не сядет на этот стул! Началась дикая истерика. Я поспешно увел его, а Ника осталась с группой.