Текст книги "Все ангелы живут здесь (сборник)"

Только печальные почитательницы шариата, укутанные в черное с ног до головы, стойко плавились под солнцем.

– Ну и что дальше? – Зимин с Ириной прятались от жары в маленьком кафе, в глубине Латинского квартала.

– Ты знаешь.

– После такого успеха для тебя ничего не изменилось?

На столе лежала свежая «Пари-матч». Очередной головоногий критик, расхваливая в газете выставку, вознамерился определить место Зимина даже не в истории искусств, что, может, и было бы любопытно – все-таки рядом с кем из музейных собратьев по ремеслу его разместят, с кем из небожителей сопоставят. Но этот знаток живописи решил его cоединить, ни много ни мало, с историей цивилизации, назвав его выставку точкой бифуркации, которые помогают развиваться цивилизации. Он писал, что развивают цивилизацию одиночки и что Зимин как раз из таких. Ну, и дальше, естественно, много слов про диапазон видения мира и человеческой природы. И что он никого не осуждает, а пытается понять, чтобы понять самого себя.

– И даже это ничего для тебя не значит?

– Знаешь, на что это похоже? – Официант принес им кофе и знаменитые вафли в горячем шоколаде. – На эпитафию.

– Ой, не надо только глупостей, пожалуйста.

– И все-таки это так.

– Послушай, я понимаю, что не могу говорить о чувствах, – по ее щекам катились слезы, – но я совсем не понимаю, как мне дальше жить? Я совсем потерялась. Я не знаю, как к тебе подступиться.

Зимин не мог поднять глаза от чашки с кофе, так ему было стыдно и нестерпимо ее жалко.

– Я ведь никогда никого не подводила, а тут столько всего рушится. – Она была совсем не виновата в том, что ему надо было все изменить. Она просто хотела сохранить налаженную жизнь, которую холила и лелеяла столько лет.

– Свали все на меня, пусть ищут и скандалят.

– Илья, ну, пожалуйста, ну, давай попробуем все наладить. Ты увидишь, я буду очень стараться и все изменю. Ты меня совсем не любишь?

– Речь сейчас не о любви.

– Было плохо? Что плохо? Почему ты бежишь от меня?

– Не от тебя – от себя бегу.

– Навсегда?

– Пока не сделаю, что хочу.

– А потом?

– Будет новая жизнь.

– Не юли, пожалуйста.

– Я не знаю.

На родине все было, как всегда.

На улице дышать было нечем, словно воздух, вслед за нефтью, начали тоже перекачивать за границу. На Москве-реке для прогулочных катеров воды так же не хватало, как и асфальта для машин на Садовом кольце. Мост к храму Христа Спасителя по случаю субботы был чисто выметен подолами платьев счастливых невест. Колченогий Петр со зверским видом продолжал смотреть в сторону Химок, где, по мнению скульптора, ему кто-то здорово должен был не нравиться. Московские девчонки так обнажились, что надолго останавливали движение на переходах. Центр города перерыли так, что даже пешеходам приходилось боком пробираться между куч песка, штабелей плитки и плюющейся со всех сторон черным дымом строительной техники, – новый мэр продолжал доказывать, что он лучше прежнего. В грузинском ресторанчике, куда Зимин заскочил по дороге, кофе по-прежнему был густой, ароматный и горький. Когда запиваешь его глоточками очень холодной воды, сразу понимаешь, в чем смысл жизни.

Во дворе, по случаю выходных, было пусто и очень тихо, пока не появился уже принявший на грудь сосед Жора. Он с грохотом опрокинул в мусорный контейнер ворох старых венских стульев, а потом мрачно оповестил Зимина о том, что наконец-то освободился.

– Что случилось?

– Померла, старая.

– Екатерина Ивановна? Как жалко!

– Совсем измучила! – Жора всю жизнь прожил в ненависти к матери, когда-то знаменитой советской телеведущей. Тетя Катя была роскошной женщиной, во всех смыслах этого слова, и жизнь свою провела на любимой работе и рядом с любимыми мужчинами, которых рядом с ней было немало.

А Жорик, потихоньку взрослея, тихо жил рядом, в своей комнате, нельзя сказать, что незамеченным и неухоженным, но хотел-то он совсем другого – чтобы мама принадлежала только ему одному.

Когда тетя Катя постарела, а советская власть закончилась, вдруг все переменилось между ними. Оказалось, что Жора ей очень нужен, а вот тетя Катя ему – нет. И как ни винилась перед ним – не прощал и не простил.

– Хочешь – забери это барахло. – Он пнул ногой ящик, битком набитый милой женской дребеденью: фигурками, вазочками, картинками, игрушками – всем, что украшало полки в комнате матери.

– Cпасибо, мне ничего не нужно.

– Ну, тогда урода этого забери. – Он вытащил из ящика увесистую бронзовую фигурку. – Не могу я это дома держать, понимаешь? C души воротит. Разве это скульптура? Ты видел, какого я сделал?

Награду, которую милейшей тете Кате вручили в аккурат перед самой смертью, Зимин забрал. На память.

Жора c маху вывернул ящик в контейнер и отправился дальше выкорчевывать материнскую жизнь из квартиры, а Зимин с ужасом смотрел ему вслед, не понимая, как детская обида и взрослая жалость к себе могут так выжечь душу, что даже присутствие смерти не останавливает, не страшит и ничему не учит.

Дома Зимин поставил фигурку на полку, задвинул чемодан под вешалку в угол, сел на стул и огляделся по сторонам, не понимая, чего так спешил сюда, где так отчетливо пахло пылью. Где было так тихо, что можно было бы посчитать себя вообще не живущим, если бы не хриплое дыхание – лифт снова не работал, и на верхний этаж ему пришлось вскарабкиваться пешком.

Никому никогда не было никакого дела до того, как он живет за стенкой и живет ли вообще – в этом доме никто ничего не пожелает знать про тебя, пока ты, в неожиданной ярости, не затеешь оглушительный ночной снос перегородок или не затопишь насмерть подъезд до самого подвала.

Зимин вдруг нацелился заорать во весь голос, так, чтобы эхо раскатилось по мастерской, но момент прочувствовала подруга – позвонила с дачи, похвалила выставку, быстренько пересказала местные летние сплетни, ненароком спросила про Ирину, и по паузе сообразив, что подробностей не будет, велела поздно вечером включить телевизор – там милейший журналист Кирилл показывал свое кино.

Фильм оказался на редкость прилично сделанным, без обычных в современных реалиях желтых приемов – семейное бельишко не перетряхивал, умно рассказывал о творчестве Зимина и с пиететом даже назвал его частью славы страны. Наутро Зимин позвонил Кириллу, поблагодарил и попрощался.

– В Непал? Почему?

– На финальную выставку.

– Не понял. Где?

– На Джомолунгме.

– Где, где?

– Где Ксения?

Тут на другом конце провода возникло явное напряжение.

– Не знаю. Она взяла отпуск и на звонки не отвечает.

– Хорошо.

– Интересно, почему волосы из разных дырок так густо начинают переть именно в старости? И почему брови темные до сих пор?

Было совсем раннее утро, где-то около пяти, и солнце только тронуло лучами самые верхние листья деревьев на бульваре. Спать в эту ночь пришлось снова на диване. Жора за стеной громко отпевал потерянную навсегда причину своей неудачной жизни – но, как это ни странно, поднялся Зимин свежим.

У зеркала, c намыленной для бритья физиономией, не торопясь оглядел седого, что стоял напротив.

– Глаза-то сровнялись, надо же. Один был серый, а другой зеленый, а сейчас оба – темные. Зачем эта подлая химия так незаметно делает это внутри?

Седой в зеркале спокойно дожидался, когда брадобрей займется тем, для чего правил на кожаном ремне острый опасный клинок – тихо войдет им в седую щетину, срезая ее под самый корень, и кожа вдруг натянется и порозовеет после невероятно горячего компресса, а потом вдохнет аромат любимых духов. Из Омана выписывал их, с отчетливыми древесными нотками сандала и свежей зелени.

Два Ильи Сергеевича Зимина оглядели лицо, заглянули друг другу в глаза и молча постановили, что в принципе все хорошо и незачем ныть.

Скоро и круг времени замкнулся. Через пару часов мимо окна кафе, где Зимин встречался с первой своей Ксенией, медленно прошла последняя, парижская. Она сосредоточенно слушала какого-то рыжего парня в шортах на длинных ногах и с запорожским оселедцем на стриженной под ноль голове. В самый последний момент, уже уходя за раму витринного стекла, Ксения бросила рассеянный взгляд в сторону Зимина. И скрылась. Но тут же вернулась.

Встала напротив, глядя на него и не отвечая парню, который вертелся за ее спиной и что-то спрашивал. Это было похоже на немое кино с титрами.

Она отмахнулась от него и вошла внутрь. Подделка под запорожца обиженно потопталась у окна и уселась на уличной скамейке.

– Привет! Кофе будешь?

Ксения кивнула в ответ, молча разглядывая Зимина.

– С ним-то что делать собираешься?

– C Карлом?

«Точно, немец, – подумал Зимин, – уселся на скамейку и ждет, наш бы уже давно пришел разбираться».

– Ничего, дождется.

– Круто ты с парнями себя держишь.

– Так же, как вы себя с девушками.

– Ну, мне по возрасту положено. Кирилл тебе не звонил?

– Про кино говорили, а про вас – нет.

– Ладно, я ему в Непале припомню.

– Где? Почему вы так улыбаетесь?

Пока Зимин рассказывал ей про свою идею, Ксения молча выпила кофе и начала нервно ломать одну сигарету за другой – хотела закурить, но официант ее все время останавливал. Потом, не глядя на Зимина, мотнула головой отрицательно и резко встала:

– Извините, у меня своих море дел. И Карл ждет.

– Хороший мальчик. Терпеливый.

– Любит меня. – И с вызовом посмотрела Зимину прямо в глаза.

– Повезло тебе. Ну, куда ты так бежишь? Да постой же, вот мой телефон, возьми.

Она позвонила ближе к ночи, с какого-то чужого городского, и спросила, что, кроме постели, мне от нее нужно. Была явно навеселе.

– Рисую твой портрет по памяти. Приезжай попозировать.

– Вот уж нет. Да отстань ты от меня! – вдруг выкрикнула грубо. – Это я не вам, извините.

– Я понял, ничего.

– Хорошо получаюсь?

– Да, очень красивая и немного печальная.

– Почему вы думаете, что я такая? – И вдруг зажала трубку в руке, но все равно было слышно, как она неожиданно умело матерится на кого-то. – Простите, пожалуйста.

– У тебя все нормально? Помочь не надо?

– Вы что? Я же мастер спорта по тхэквондо. За меня бояться не надо. Вы просто про меня не все знаете.

– Действительно, разница между парижской и московской – большая.

– Это вы меня обидеть хотите?

– Зачем? Просто думал, что понимаю тебя.

– Вот это вы зря.

– Наверное.

– Ладно, проехали. – И положила трубку.

Зимин сидел в Катманду уже долго. Знаменитый Еurocopter AS 350, похожий на тот вертолет, что поднялся на высоту Джомолунгмы, ждал разрешения взлететь, но его все не было. Как обещали Зимину лукавые метеорологи, должна была наступить неделя затишья в горах, но чтобы получить подписи у непрестанно улыбающихся и очень медлительных непальских чиновников, требовалось много времени и, конечно, денег.

В перерывах между встречами он бродил по шумным, довольно грязным улицам непальской столицы, разглядывал чужую красочную жизнь и обдумывал детали будущей операции. Между делом в городских лавках нашел себе шубу с рыжим длинным ворсом наружу – вроде той, что когда-то была у мамонтов, – теплые унты на толстой тройной войлочной подошве, лисий лохматый треух и варежки из выворотной кожи, которые, как в детстве, болтались на веревках возле ладоней, – в столице были июльские жаркие двадцать пять, но в горах было ветрено и по-зимнему холодно.

И вот когда была получена последняя, самая главная подпись, подтянулся доктор Петя – единственный человек, которому Зимин доверился и рассказал почти все и которого ждал. Номер он ему снял по соседству со своим, багажа у друга было только небольшая дорожная сумка, поэтому они тут же засели в баре, чтобы поправить Петино здоровье после полета.

– Скажи честно, Зяма, ты это все серьезно?

– Что? С ума схожу?

– Может, это из-за страха?

– Смерти?

– Ну ты же понимаешь… Зато красиво, на виду всей планеты.

– Петь, зачем тогда я твое лекарство принимаю? Неужели ты всерьез так про меня думаешь?

– Не думал бы – не приезжал.

– Слушай, давай водки закажем?

– А тут наша есть?

– В Катманду – все есть! – Банальная, но уместная шутка, просто шутка просто застряла у Зимина во рту.

Увешанные кофрами и сумками в гостиницу ввалились Три Ка – Кирилл, Ксения и Карл. Немецкий запорожец, естественно, был в любимых драных шортах.

– Петь, это ты им сказал?

– Никому я ничего не говорил.

– Тогда как они здесь нарисовались?

– Кто они?

– Потом, Петя. Привет, хулиганье! Вы зачем сюда приехали?

– Здравствуйте, Илья Сергеевич! Мы тоже очень рады вас видеть. – Ребята бросили сумки на пол и плюхнулись в кресла.

– Что это значит, друг мой Кирилл?

– Так, репортаж хочу снять.

– О чем?

– О финальной выставке. Вы сами говорили.

– Вас разве звали на нее?

– Нет, но мне показалось, что вы этого хотите.

– Ерунда какая-то! Не хочу и не желаю.

– Нам что, улетать обратно? – Ксения разозлилась не на шутку. – Может, вы перестанете капризничать?

Зимин замолчал и выдохнул обреченно.

– Но как вы меня нашли?

Тут Ксения показала на Карла:

– Это он вас разыскал. Посидел ночь в Интернете и нашел следы в правительстве. А где живете – это вообще пара пустяков. Вы же сибарит и пижон – поэтому мы в лучшую гостиницу и приехали.

– Съемки завтра?

– Сами приехали, сами и решайте. – Кирилл начал как-то неуверенно смеяться, но Зимин уже повернулся к Ксении:

– Девушка, немца твоего надо срочно переодевать. По местным правилам здесь мужикам нельзя показывать свои голые ноги.

– Cестра моя! – Карл нагло развалился в кресле, закинув ногу на ногу. – Сообщи этому знаменитому старому человеку, что здесь принято называть людей братьями и сестрами. – Он, видимо, всерьез изучал обычаи Непала по Интернету.

– Кстати, учтите, что ходить за руку, или под руку, или в обнимку парой можно только или дяденькам, или тетенькам. Так что придется вам со мной тренироваться.

– И что должен подумать про это нормальный русский мужик?

– Что вы, русские, очень нетолерантны! – сказал Карл и с гордо поднятой головой отправился в гостиничную лавку переодеваться в местные штаны – с мотней, которая висела почти до земли.

Кирилл пошел общаться с портье, а Зимин с Ксенией остались вдвоем.

– Какой занозистый мальчуган, однако.

Ксения почему-то удовлетворенно хмыкнула в ответ.

– Он тебе зачем здесь, сестра моя?

– С кем хочу, с тем и лечу.

– Ладно. Хоти. Мне все равно.

– Вас ведь не касается, чем мы будем здесь заниматься, брат мой? Или есть какие-то условия? – Ксения, нахально улыбаясь, уставилась Зимину прямо в глаза. Но тут портье принес ему пакет с уточненными сводками погоды, и он бросил игру – сухо попрощался и ушел обратно к Пете.

Наступило единственное время в году, когда на вершине стихали дикие ветра, чуть ли не по пятьдесят метров в секунду, не было сплошной облачности, светило солнце и можно было попытаться забраться на третье небо.

Уже утром в номер вошла Ирина. Постояла в прихожей, недоверчиво разглядывая волосатую шубу.

– Это из кого же сделано?

– Уверяли, что высокогорный волк.

– Такие есть разве? По-моему, это шкура от какого-то древнего чудовища.

– Зато теплая.

– Это тебе. – И протянула конверт с печатями. По центру было напечатано большими золотыми буквами:

«Посольство Федеративной Демократической Республики Непал в Соединенных Штатах Америки»

Внутри был лист желтоватой, шелковистой на ощупь бумаги с водяными знаками в виде слонов по фону и золотыми печатями по углам.

В письме сообщалось о том, что его высокопревосходительство, президент республики, с огромным удовольствием приветствует знаменитого мэтра – это Зимина, значит, – нашедшего время и желание посетить прекрасную страну Непал, и не возражает против его, Зимина, предприятия. Дальше президент требовал, чтобы в той местности, где состоится выставка, все осталось по-прежнему в нетронутом виде и никому не было причинено никакого вреда.

Зимин в изумлении поднял глаза на Ирину.

– Это все, что я смогла. Я ведь одна не знаю, что ты затеял. – Лицо ее исказила такая страдальческая гримаса, что шутить Зимину больше не захотелось.

– Cпасибо тебе огромное, но я уже все сам оформил.

– Вот как? Раньше ты такими делами брезговал.

– Хочешь выжить – учись.

– Все равно на такую подпись тебе никто не скажет «нет»!

– На вершине Джомолунгмы?

– Ой, я сейчас умру! Ты сошел с ума! Там же дикий холод и ветер. Ты забыл, сколько тебе лет? Ты не дойдешь и замерзнешь в снегу.

– Знаешь, у тибетцев мне нравится значение слов «Джомо-лунг-ма» как Божественная Мать Жизни. Понимаешь, чего я ищу?

– Господи, ну останови его, пожалуйста, ну вразуми ты его, умиротвори его душу, прошу тебя. – Маленькая женщина опустилась на колени прямо посредине комнаты и посмотрела наверх, в скучный гостиничный потолок, вздымая руки и так горестно потрясая головой, что крашеные волосы совсем растрепались и у корней упрямо засветились непобежденной сединой. Она была такой сгорбленной и так искренне оплакивала свою потерю, что ее снова стало жалко.

– Не надо, дорогая. Он все равно не станет вмешиваться. Он потому и бог, что все случившееся у него всегда бывает к месту. Уже поздно, давай я тебя провожу.

– Не надо, я сама, – ответила она, и голос ее был спокойным, не враждебным. Маленькая женщина неожиданно легко поднялась на ноги и, не оглянувшись, вышла в коридор, оставив дверь открытой.

– Жаль, дорогая, – сказал Зимин негромко, когда уже отыграл сигнал лифта, унося ее на верхний этаж. – Как жаль, что ты меня не понимаешь. Может статься, что все будет просто. И даже весело.

Когда за окнами на город опустилась наполненная пряными запахами южных растений глубокая ночь, в дверь прошмыгнула Ксения. Она сбросила халат на пол, залезла под одеяло и прижалась к Зимину, как в Париже.

– Очень соскучилась, – шепнула она и уткнула лицо ему в шею. И тело его, несмотря на все переживания и обстоятельства, повело себя самым привычным образом – значит, ждало ее и было ей радо.

– Почему молчите? – Зимин не ответил, просто пожал плечами. – Она вас обидела, да?

– Совсем не так. Оказывается, я не знаю, что и как правильно.

– Вы? Вы, который столько сделал и столько может?

– Боюсь, что все, что я придумал, это от тщеславия, от гордыни.

– Вы не боитесь, вы не слышите. Как жаль, что вы живете не ради кого-то, а для чего-то.

Она отбросила одеяло, поднялась с кровати и ушла к окну, совершенно не стесняясь своей наготы. Зимину показалось, что в ней что-то переменилось, совсем немного, – пожалуй, некоторая девичья угловатость исчезла и в нужных местах все немного округлилось. Осторожно позевывая, он подумал, что этот вариант Ксении ему нравится больше, откинул одеяло, но поинтересовался на всякий случай:

– Ты уверена, что дверь закрыта?

– Что? Я вас ненавижу! – вдруг вспыхнула она, схватила халат с пола, закуталась и выскочила за дверь.

Почему она это сделала, Зимин не понял, но так как привык уже к резким перепадам ее настроения, то не стал сильно беспокоиться, а cвернулся калачиком, как в детстве, и мирно уснул.

Лукла – на русский манер и для русского уха звучит как лучок или луковичка, а, к примеру, англичанам, наверное, слышится как взгляд или внешность или выражение лица.

У англосаксов странная манера обозначать одним словом разные понятия – и презирать всех других, которые этого не понимают.

Это крошечное пятнышко жизни прилепилось на маленьком уступе, возле взлетевших в небо гор Гиндукуша. Уступ заканчивался крутым обрывом, и в глубоком ущелье с трудом можно было различить на дне полоску горной речки.

Добирались они туда на брюхатом немецком моноплане. В кабине пилотов не было двери, но сквозь лобовое стекло было видно только пустое небо. Горы видели счастливцы на левом борту. Сквозь дырки в двери и багажном отделении здорово свистело, поэтому при подлете сильно похолодало, и всем пришлось вытаскивать куртки из багажа и срочно утепляться.

Посадка на пятисотметровую полосу, c уклоном в двенадцать градусов – зрелище не для слабонервных. Пилоты, совсем еще молодые ребята, немного рисуясь перед камерой Кирилла, весело рассказывали, что здесь не редкость крушение при посадке, потому что шансов уйти на второй круг нет никаких – на другой стороне полосы скала многотысячной высоты.

Народ, когда это услышал, побледнел. Но c ними, конечно, ничего такого не случилось. Пока вытаскивали багаж, успели полюбоваться фантастическим аттракционом, от которого захватывало дух: около десяти самолетов выстроились в затылок друг за другом и ежеминутно ныряли вниз, плюхались на корявый бетон полосы, тормозили с визгом и, рыча движками, быстро выруливали к зданию аэропорта. Гостиницу Зимин выбрал здесь недальнюю, так что по лестнице, которые в Лукле заменяли улицы, подниматься мимо разноцветных двух– и трехэтажных домов пришлось недолго. Жили там шерпы – жилистые, с кожей оливкового цвета, выдубленной горным ветром, общительные, работящие, но и знающие цену своей работе – задорого тащили наверх горы вещи богатых туристов, а иногда и их самих тоже на великую гору, может, и не вполне понимая, что весь этот сытый народ ищет на вершине.

Чтобы не прихватила горная болезнь – вещь прилипчивая, неотступная и на самом деле для сердечников опасная, – в Лукле привыкали к почти трехкилометровой высоте, а потом уж пешком за четыре-пять дней добирались к южному базовому лагерю, на шестой километр и оттуда уже, если охота не была отбита холодом, ветром, одышкой, слабостью в ногах, болями в сердце и всеми прочими прелестями альпинизма, можно было попытаться доползти до остроконечной вершины самой высокой земной горы.

Американцы, правда, уверяли, что у них на Гаваях есть вулкан, который вместе с его подводной частью высотой будет чуть ли не десять километров. Но янки народ наглый, они считают себя самыми-самыми, и все, что у них есть, – тоже самым-самым. А это, как известно всем остальным, – не совсем правда.

До вечера Зимин успел еще раз смотаться на аэродром, чтобы встретить прилетевший из Катманду вертолет. Проверив все свое оборудование на борту, он обсудил завтрашний полет вместе с пилотом, еще раз самый экстремальный момент – установку лестницы на вершине, потом запустил телевизионное оборудование и отправился в гостиницу, чтобы проверить прохождение сигнала. Ждал к себе только доктора Петю, и тот появился вскоре, с литровой бутылкой местного скотча и тарелкой местной вяленой козлятины. На вопрос про остальных пожал плечами:

– К утру, может, и отлежатся.

– Ты, Петь, не добрый.

– Сами виноваты – каждому выдал таблетки и объяснил, как принимать. Держи. – Доктор протянул Зимину стакан, наполненный красноватой жидкостью.

– Петюня, это много. Я еще поработать хотел.

– В нашем возрасте, друг мой, от удовольствий не отказываются. Виски, кстати, вполне приличный. Скажи честно, что ты затеваешь?

– Понимаешь, Петя, дорога на эту гору очень похожа на путь в рай. Но с возможностью вернуться обратно.

– Какой рай? Ты же знаешь, что там горы мусора и сотня покойников.

– Как замерзли – так и лежат. А некоторые на картах обозначены как ориентиры для поворотов. К примеру, мистер желтые сапоги, индиец, лежит в позе эмбриона, прямо посреди дороги.

– Ужас какой-то! И мимо них идут люди?

– И даже через них. Годами идут.

– А как это возможно? Совсем сердца нет.

– На горе сил в обрез – только чтобы дойти и вернуться. О мертвых там не думают. Давай их помянем, Петя.

Доктор задумчиво плеснул в стаканы.

– Можно и мне тоже? – На пороге стояла Ксения, закутанная в одеяло, бледная, но вполне живая.

– Конечно, дорогуля. А может, тебе лучше чаю с лимоном?

– Ой, я сейчас умру от удовольствия.

– Вот глупая.

– Она не глупая, Зяма. У нее токсикоз. – Эти слова Петя шепнул ему на ухо, но Зимин то ли не расслышал, то ли не понял, потому что крутился вокруг чайника.

Тогда доктор подошел к компьютеру, который был настроен на сигнал с вертолета, посмотрел картинки с внешних камер и спросил:

– Ты же говорил, что забраться туда легко?

– Ну как легко? C месяц привыкаешь к высоте и идешь в кислородной маске – там триста метров, последние, по голой скале, самые трудные. Но в тихое время вполне доступное нормальному человеку путешествие. Готовишь деньги непальскому правительству за посещение горы, и вперед.

– За это еще платить надо?

– Ну ты, Петя, и смешной! На круг не меньше тысяч шестидесяти.

– Баксов?

– Ну не рублей же!

Доктор зачем-то поднял свой стакан, посмотрел его на свет, а потом выпил залпом.

– Тогда почему на горе умирают?

– Дорога наверх, Петя, вытоптана тщеславием и гордыней. Туда идут толпами несведущие, но их cпасают шерпы и чековая книжка. Гибнут в основном те, у кого денег достало только на дорогу и еду. Вот случай про мужа с женой. Он был русским, она – американка. Сергей и Френсис. Трое суток они ночевали на высоте восемь тысяч двести метров – это уму непостижимо – там температура за минус шестьдесят – и все-таки взошли на вершину Матери жизни.

– И что за это с ними стало? – Доктор мрачно прихлебывал виски маленькими глоточками.

– На спуске они потеряли друг друга. Сергей спустился в лагерь, а Френсис застряла на высоте восемь тысяч пятьсот. Она была жива, только очень ослабела. Сергей в лагере взял баллоны с кислородом и пошел наверх, спасать любимую, но сгинул – попал под снежный ветер. На следующий день мимо Френсис – она еще была жива – прошли восемь человек. Они предлагали ей кислород и даже пару глотков горячего чая из термоса, но потом ушли наверх. И долго слышали за спиной ее монотонное бормотание: «Не бросайте меня, пожалуйста. Я – американка».

– Вот уроды.

– Не так, Петя. Достичь самой высокой вершины в мире, что для них означало совершить подвиг.

– А на обратном пути нельзя было ее забрать? – вдруг вскрикнул доктор.

– Судить этих людей легко здесь, в теплой комнате, тебе, который не был там, где почти нет воздуха, где нет места жизни. Там надо выбирать, кого спасать – себя или другого.

– Удобно!

– Что удобно, доктор?

– Что на высоте восемь тысяч метров можно быть свободным от совести!

– Там зона твоей ответственности, Петя. Можно я закончу?

Доктор не ответил, а только махнул рукой. Ксения, которая до сих пор не вымолвила ни слова, обхватила голову руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, молча плакала.

– На третьи сутки к Френсис подошли двое – тоже муж и жена, Йен и Кэти.

Они год собирали деньги на экспедицию. Но как только поняли, что лежащая на снегу женщина в красно-черном комбинезоне жива, попытались ее поднять, но ее мышцы уже атрофировались, и она стала как тряпичная кукла. Провозившись два часа, они поняли, что не смогут донести Френсис вниз.

Через год они собрали деньги и вернулись за Френсис. Завернули ее тело в американский флаг, положили на грудь записку от сына, которого они разыскали, и, поскольку отнести тело вниз не было никакой возможности, столкнули его в пропасть, подальше от равнодушных глаз. Оно упало вниз на камни и, застывшее на морозе до стеклянной твердости, разлетелось на множество осколков.

– Мужа ее нашли? – тихо спросила Ксения.

– Через год. Он лежал на гребне горы, не дойдя до любимой двести сорок шесть метров. Его похоронили в том же ущелье, рядом с ней.

– И ведь это только две жертвы дракона, – сказала Ксения.

Она поднялась и подошла к Зимину, стоявшему у окна.

– Почему дракона? – спросил он с недоумением, не отрывая взгляда от вершины горы, над которой уже появилась яркая полоска утренней зари.

– Эта гора – не Мать жизни, как вы ее называете. Я пересмотрела много фотографий в Интернете, и такой она действительно бывает на раннем восходе солнца, когда горит, словно вызолоченная, на фоне других гор, на фоне сине-черного неба, в окружении белоснежных тихих облаков. Но на позднем закате ее голова чернеет, и последние лучи багрового закатного солнца отражаются кровавыми отблесками от пластин снега, словно блестят мрачные глаза монстра, укутанного в черный плащ темноты с головы до пят. Именно тогда является ее истинный облик чудовища, которое выбирает среди ползущих наверх безумцев очередную жертву.

– Красиво и страшно. – Зимин присел на подоконник и с интересом вгляделся во взволнованное, бледное лицо Ксении. – Но не убедительно.

– Ну хорошо, эти богатые придурки прутся сюда ради селфи на фоне Гималаев! А вам это зачем?

– Тебе не понравится моя пьяная философия, но ради взгляда в третье небо, чтобы понять, как соприкасаются низ и верх, прошлое и будущее, жизнь и смерть.

– И как же при таком, прямо скажем, юношеском, романтическом отношении к жизни вы в этом местном дерьме сумели разглядеть дорогу в рай, дорогой мой Илья Сергеевич Зимин?

– Моя дорогая Ксения, именно среди гор мусора, непогребенных тел и суетных толп, стремящихся по льду и промороженному камню к своей секунде славы, как это ни странно, и лежит этот путь.

– Поближе не пробовали поискать? – Она не стала смотреть ему в глаза, повернулась и тихо вышла из комнаты.

– И что это было, Петя? Я ничего не понял.

– Пить надо меньше. Или уметь. – Доктор расплатился с пришедшим посыльным за новую бутылку виски, а потом взглянул Зимину в глаза: – Послушай, ты вот тут пуляешь красивыми словами, а рядом с тобой ходит девочка, которая тебя любит, может быть, с твоим ребенком, а у тебя глаза устремлены на вершину, на дорогу в рай.

– Постой, ты что сказал? Ты это про Ксению сказал? Откуда знаешь?

– Я не знаю, но у нее явный токсикоз.

– Этого быть не может! Я же старый!

– Не разочаровывай меня, Зяма. Ты зачем лекарство принимаешь?

– Да погоди ты, Петя! Неужели в Париже? Нет, Петюня, там ничего такого не было.

– Просто ветром надуло.

– Ты просто хочешь меня остановить, но у тебя ничего не выйдет.

– Почему, Зяма?

– Вертолет на взлете, Петя. Ты вообще представляешь себе, что я сумел организовать?

И Зимин рассказал другу всю историю. Как несколько лет назад ему приснилось все, что должно произойти на вершине, как он искал технологию, которая позволит выполнить задуманное, и заказывал конструкцию, как разыскал тот самый вертолет, который уже поднимался над горой, и пилота того нашел, и уговорил его еще раз рискнуть, как чиновников непальских уломал и время без ветра над вершиной нашел – которое бывает раз в год.

– Денег это все стоило немереных, но не в них дело. Это же мечта, Петя. Думаю, последняя в моей жизни. Ну, как мне от нее отказаться?

– Как же тебе удалось все это от Ирины скрыть?

– Вот вот, друг мой. Столько вранья, столько терпения, столько мучений – и все это похерить? Ради чего? Ради какой-то твоей выдумки? Нет, ну надо же такое придумать! Зимин – будущий папа! Петя, я тебя люблю!

– Зяма, притормози! Отстань, Зяма, сейчас кто-нибудь заявится, и что он увидит?

– Двух обнимающихся алкашей! Док, мы натуральны, как кирпичи, нас никто не заподозрит.

Выключился доктор, как всегда с ним это бывало, резко – только что функционировал, и вот уже смирненько спит на диване, закутавшись в плед. Лицо у него, правда, все равно осталось озабоченным.