Текст книги "Все ангелы живут здесь (сборник)"

Зимин похвалил себя за то, что в Катманду, в одной лавке, поддался уговорам похожего на гнома седого продавца и купил у него баночку с пилюлями против выпивки – трезв был как стеклышко, хотя принял на грудь не меньше Пети. Но все равно отправился в душ и долго там стоял под тугой струей. А потом, усмехнувшись, переоделся во все чистое – оставаться на вершине он не собирался, но готовил себя к предстоящему, как моряк готовит себя к опасному сражению.

Тихо закрыл дверь и, стараясь не скрипеть половицами в коридоре, пробрался к выходу. Там его ждала Ксения. Он кивнул ей, не показывая своего удивления, и они пошли вниз по лестнице к аэродрому, мимо флегматичных лунорогих яков, с длинной, почти до копыт, черно-белой косматой шерстью – они здесь были и за коров, и за лошадей, и еще прекрасно украшали собой местный пейзаж.

Пилот в вертолете уже прогрел двигатели и ждал его команды на взлет.

– Я тебя с собой не возьму.

– Почему?

– Места всего два. И масок кислородных тоже – там без них делать нечего.

– Я буду ждать тебя здесь.

– Иди домой. Если повезет – увидите все по компьютеру. Если нет – привезу с собой запись.

– Ты вернешься?

– Не подозревай во мне мазохиста – убить себя на вершине Джомолунгмы и не послушать, как это будут обсуждать, – выше моих сил. Да и пилота жалко. И вертолет дорогой – ужас сколько заплатил за его страховку.

– Вернись, пожалуйста.

– Обещаю. Скажи – это правда, что мне доктор сказал?

– Правда. Но я ему не говорила.

– Он хоть не гинеколог, но очень хороший доктор. И кто там?

– Еще не знаю.

– Узнай обязательно. Потом обсудим, как назовем, ладно?

– Ладно.

Вертолет легко оторвался от земли, крутанулся вокруг оси, наклонил кабину к земле, словно к чему-то принюхиваясь или что-то выискивая на ней, а потом резко ушел в сторону обрыва – дальше путь шел вдоль русла реки, до самого подъема около базового лагеря.

Радостное горячее летнее солнце не отставало от доктора, и ему пришлось открыть глаза. Он лежал на диване, укрытый пледом, а из компьютера, который стоял на столе, сквозь резкие разряды чего-то электрического доносился голос Зимина. Вокруг стола молча стояли все остальные.

– Простите, ребята, я сразу знал, что никого с собой не возьму – в вертолете всего два места, для пилота и меня – иначе он до вершины не дотянет. Сейчас мы на семи километрах уже, поэтому разбудите доктора, иначе он все проспит.

– Зяма, я здесь!

– Почти не слышу вас. Думаю, вертушка сможет наверху зависнуть минут на десять, не больше, хотя сегодня даже там – полный штиль. Когда мы поднимемся выше, надеюсь, сигнал к вам придет, и вы сможете все увидеть.

Кирилл, не отрываясь от окуляра камеры, снимал происходившее в комнате, стараясь не потерять ни одного лица из стоящих возле компьютера, и, не останавливая движения, показывал его заполненный яркими белыми мурашами экран, сквозь которые, словно молнии, пролетали мгновенные рваные разряды. Потом вдруг появилось лицо Зимина – изображение было очень плохим, со множеством помех, но все же было видно, что он сидит в кабине вертолета. Зимин помахал всем рукой и показал на что-то, находящееся за стеклами. Изображение сорвалось в темноту, и Ирина громко вскрикнула от страха, но тут же появилась картинка, которую передавала наружная камера, и все изумленно ахнули – внизу, под колесами вертолета, торчала вверх своим острым, знакомым по множеству фотографий, наконечником вершина Джомолунгмы, а рядом с ней и поодаль уходила вширь и вниз невероятная по своей мощи и красоте панорама гор Гиндукуша.

Изображение вновь сорвалось в темноту, и тут же на экран вернулось лицо Зимина:

– Ну, теперь самое главное начинается! – Звук его слов отставал от движений его губ, словно они двигались на разной скорости.

Что-то начало происходить – к собравшимся в комнате начали долетать только обрывки изображения, иногда застывшие, как фотография. Cначала они снова увидели лыжи вертолета и блестящие металлические пики, окутанные облаком дыма и пара, летящие вниз. Они впивались в камень.

– Что он делает? Его же посадят за это! Они требовали, чтобы ничего не было нарушено! Боже мой, какой безумец! – рыдала во весь голос Ирина.

– Не бойся, он что-нибудь придумает, – утешал ее доктор, сам не понимая, что обещает.

– Смотрите, они раскрываются! Какое чудо, как он это придумал? Какая красота! – вдруг завопил Карл. Он стоял на коленях перед столом с компьютером и, не отрываясь, следил за его экраном.

C другой точки, видимо с камеры, закрепленной на стекле кабины, стало видно, как пики вытягиваются вверх, превращаясь в ажурные сочленения лестницы.

Только Ксения не шевелилась, застыв у стены, но губы ее шевелились. Она шептала:

– Шестьдесят четыре! Шестьдесят пять! – словно подгоняя время, чтобы оно закончилось побыстрее.

Когда лестница вытянулась во весь десятиметровый рост, появилось лицо Зимина, потом с опозданием долетело слово «Внимание», и он нажал кнопку на каком-то приборе.

Cнова звуки изумления раздались в комнате – по лестнице начал подниматься человек. Он был босой, в белой рубашке и таких брюках, и его светлые волосы cлегка развевались от легкого ветерка. Если бы не рассказы Зимина про лазер и голографическое изображение и шестидесятиградусный мороз за бортом вертолета, легко можно было поверить, что по лестнице в небо поднимался сам Илья Сергеевич Зимин.

Когда он поднялся до середины лестницы, ее конструкция стала рассыпаться в воздухе цветными искрами, похожими на бенгальские огни. Казалось, что гора салютует поднимающемуся в третье небо – так Зимин всегда называл воздух над вершиной горы – и поднимающемуся на том, что уже не имело основания. Он словно парил.

Потрясенные зрители в комнате зашумели и обрадованно зааплодировали:

– Вот видишь, я говорил тебе, что он выдумает что-нибудь, – говорил доктор, обнимая плачущую Ирину.

А Карл все бормотал:

– Это чудо! Это просто невозможно! Как он это сделал?

И вдруг раздался общий стон.

На вершине что-то произошло – вертолет вдруг бросило вверх, потом вниз, потом он начал беспорядочно крутиться вокруг оси. Потом на секунду появилось спокойное лицо Зимина:

– Еле-еле успели – ветер нас все-таки настиг.

И снова в комнате все закричали от страха, потому что вертолет стало засасывать в налетевший откуда-то сверху, прямо из солнечного неба, похожий на смерч столб ветра со снегом.

– Все-таки ангелы здесь живут. – Это были последние слова Зимина, которые долетели с вершины. Экран погас и больше не вспыхнул ни разу. И вертолет, и Зимин исчезли в небе.

P.S.

Из рапорта старшего диспетчера аэродрома «Лукла»

Сегодня, в 5 часов 37 минут утра, в сторону Эвереста вылетел вертолет № 175684 QZ-N43, имевший разрешение на подъем на высоту горы и пролет над ее вершиной строго на территории Республики Непал, что было согласовано с авиационными властями КНР. Разрешенное время нахождения воздушного судна в районе границы не более сорока минут. Вертолет имел на борту одного пассажира, проводящего на его борту кино-фото-видеосъемки. С бортом поддерживалась устойчивая радиосвязь на регламентном радиоканале. Через один час тридцать три минуты семнадцать секунд полета связь с судном была утеряна. Сигнал об экстренной ситуации и помощи не подавался. Самолетом спасательной службы не было обнаружено место падения вертолета. Об этом же сообщают и китайские власти. Машина Еикосopter Ecureuil/Astor № 17684 QZ-N43 бесследно исчезла.

Из полицейского протокола опроса американского альпиниста, который находился на вершине горы Эверест и, по его утверждению, видел там крушение вертолета.

Вопрос: И что было дальше?

Ответ: Человек, который полз наверх по лестнице, коснулся рук ангела.

Вопрос: Кого? Кто это?

Ответ: Это помощник бога у христиан. С крыльями.

Долгая пауза на магнитофоне.

Вопрос: И что он делал?

Ответ: Он парил в воздухе. Он появляется, когда человек отправляется на небеса.

Долгая пауза на магнитофоне.

Вопрос: Вы часто видели подобное?

Ответ: Это видел не я один. Нас было восемь человек на вершине.

Вопрос: Не волнуйтесь, мы опросим всех обязательно. И что было потом?

Ответ: Налетел сильнейший заряд ветра со снегом.

Вопрос: Разве на небе не было солнечно?

Ответ: Было яркое солнце. И не было ветра. Да! Но вихрь налетел. И длился совсем недолго – всего несколько минут.

Вопрос: Как же вы спаслись?

Ответ: К счастью, мы еще только собирались отцепиться от крюков.

Вопрос: И куда делся вертолет?

Ответ: Не знаю. Может быть, вихрь унес его с собой? Я в Техасе видел однажды такой смерч – он унес куда-то целый дом.

Ответ: Здесь не Техас.

Ответ: Но и вы не Господь Бог.

Магнитофонная запись на этом была прекращена.

P.P.S.

Брюхатый самолет добежал до конца полосы, резко свалился вниз, в ущелье, а потом, надсадно взвыв моторами, полетел в сторону от гор и прошлого, в солнечный город Катманду. Зимин зафрахтовал самолет в два конца, и летели они почти роскошно, вчетвером, усевшись подальше друг от друга в разных концах салона. Потом доктор Петя подсел к Ксении и все никак не решался вмешаться в ее одиночество, как вдруг она положила голову ему на плечо. Он показал глазами на живот и спросил:

– Там ведь мальчик?

– Да.

– Вот видишь – он вернулся к тебе.

И еще немного.

Примерно через месяц Ксении пришло уведомление на ценную бандероль. Ходить далеко и по лестницам ей было уже трудно, и пакет из желтой хрусткой бумаги, обстуканный со всех сторон синими почтовыми печатями, ей привез доктор Петя. Когда бумагу разрезали, внутри оказалась записная книжка, совсем уж копеечная, из простой бумаги. И записка от Ирины:

«Я разбирала оставшиеся от Зимина письма и документы и нашла это. Мне тяжело оставить это рядом с собой, да и кажется, что они вам будут больше нужны. И мальчику тоже. Назовите его Ильей, ладно? Прощайте».

В книжке были стихи. Совсем немного.

 
Старые корни, старое тело,
Что украшало, вдруг облетело,
И не вернется весною, как прежде,
Ветви сухие, нету надежды,
Капли по ним бесполезно стекают,
Жизнь не зовут и кору не ласкают.
Cкоро лишь пень место смерти означит
Да колокольчик росою заплачет.
 

* * *

 
Никто не знает почему, вдруг наше сердце
Оборвется,
И обомрет, и распахнется
Навстречу новому,
Тому, чего не знало прежде,
А лишь ждало,
В глухой надежде
Стремясь его не упустить.
 
 
Чтоб вместе быть,
И неразрывно, близко, страстно,
Дышать совместно и согласно,
И знать,
Что это навсегда.
 
 
Не захотеть поврозь спасаться,
Когда разделит вдруг беда,
 
 
А если уж чего бояться,
То лишь сердечной пустоты,
Когда растратишь все мечты.
А не того, что в жизни было.
Что счастьем сладким одарило,
Что рядом и теперь парит,
Души твоей не забывая,
И никуда не исчезая…
 

* * *

 
Животное рядом,
Животное близко,
В бровях затаилось,
В крови, словно искра
Оно пробегает,
Когда чует запах,
Оно застывает,
Как сталь,
На мгновенье,
А дальше, а дальше,
Вперед, без сомнений,
Проникнуть, сломать, получить без остатка,
Лишь кости белеют
Там, где была схватка,
Лишь кровью земля
Вся обильно полита,
Что было живое, навечно убито.
 
 
Когда я бываю так близко от страсти,
В которой так много смертельного счастья,
Всегда ощущаю себя только жертвой,
Животным для пищи,
Животным для смерти.
Которое в жизни случайно случилось,
Которому страсть достается, как милость.
 

* * *

 
Главное – это не первое,
Странное или несмелое,
Сложное или чудное,
Главное – очень простое,
Слова его только скрывают,
Чужое к нему прививая.
 
 
Застынешь средь к счастью бегущих,
Расслышав своим самым сущим —
Что мысль – это все,
над чем можешь быть властен,
Что смерть – это жизнь,
И лик ее тоже прекрасен,
Что память – как храм,
Для ушедших навечно,
Где песня о каждом звучит бесконечно.
И что для любви нет поры сожаления,
Прозренья поры
И поры запустения.
Ведь если есть рядом души чей-то отзвук,
Другого не жди,
А вдохни этот воздух.
 

* * *

 
Воздушный змей, посланник смерти,
Кроваво-красный, в тишине,
Круги свои беззвучно чертит
В бездонной синей вышине.
 
 
В потоках воздуха прозрачных,
Раскинув длинные крыла,
Скользит по небу ангел мрачный,
Слегка похожий на орла.
Китая выдумка, игрушка,
Хотя летит, но неживой,
Веревки раб, ей быть послушным
Ему назначено судьбой.
 
 
Не змей, другая я игрушка,
И поводок мой подлинней,
Страстям покорен и послушен,
Любовь из них всего смирней,
 
 
Никто не слышит оправданий,
Никто не видит мук чужих,
Летишь один сквозь ожиданье,
В котором часто лишь отчаянье
И редко счастье для двоих.
 
 
Никто не знает окончанья,
Знать про потом не суждено,
Всего одна у жизни тайна —
Зачем ты здесь и так давно?
Горбатый и хромой китаец
Игрушку выгодно продал,
Его корявый грязный палец
На небе змея страстный танец
Одним движеньем оборвал.
 
 
Cорвался змей в пике отвесном,
Но в руки ждущих не попал.
Нежданный ветер, враг бесчестный,
Его в лохмотья изорвал.
 
 
Бумага, дерево и нитки,
Прекрасная огню еда.
Какая боль? Какие пытки?
Раз неживой – все ерунда!
 
 
Костер, огонь, как это больно,
Тому, кто корчится внутри!
Здесь не простят, сказав: «Довольно!»
Здесь умереть, как раз, два, три…
 
 
Кроваво-красный змей бумажный
Судьбы своей постигнул суть.
Свободы горький вкус отважно
Смог напоследок он вдохнуть.
 

Ночью у Ксении начались схватки, и в пять утра родился мальчик. Когда-то в это же время появился и Зимин.

Сны с возрастом стали ему сниться многофигурные, с подробным сюжетом и множеством слов, очень реальные, разглядывая которые иногда хотелось, не отрываясь, записать давно забытую подробность, но утром все забывалось, потому что он ленился и не записывал.

Сейчас Зимина разбудили удачно – он припомнил, как бог ответил ему однажды.

Было это в Бадене – городке невеликом, но известном, название которого вам обязательно повторят дважды, словно сомневаясь в вашем слухе.

Зимин оказался там, потому что тамошний музей хотел получить пару его ранних работ.

После успешных, но долгих переговоров из развлечений, кроме еды и питья, разумеется, ему с Ириной доступными остался променад вдоль неширокой реки, питье теплой минералки, слегка припахивающей тухлыми яйцами, и посещение казино. Зимину там было скучно, а Ирина боялась завестись, потому что была отчаянным и довольно удачливым игроком.

Еще была местная русская церковь. Она была знаменита, потому что перевидала и царских особ, и всяческую аристократию, и наших великих, разумеется. Ивана Сергеевича, Федора Михайловича и Николая Васильевича.

И поскольку был канун православной Пасхи, Зимин с Ириной решили посмотреть на крестный ход.

Подъехали, когда служба внутри стихла, двери распахнулись, и на церковное крыльцо вышел батюшка – типичный выпускник Вышки или МГИМО, аккуратный, небольшого росточка мальчик, с лицом, в котором все располагало к доверию, кроме конфетных губок – бантиком. За спиной его возвышалась дородная женщина-башня. Сильно набрякшие веки совершенно скрывали ее глаза, отчего лицо женщины моментами делалось похожим на безглазые лики каменных скифских баб, что торчат на курганах в степи.

Батюшка быстрыми небрежными движениями благословил особо страждущих. Подставляя крест всем желающим для поцелуя и попыхивая ладаном в разные стороны, он устроился во главе колонны, вслед за иконами, хоругвями и крестом.

Распахнутые окна домов, через дорогу от церковного двора, были густо утыканы лицами местных немцев. Они с интересом рассматривали разношерстную толпу варваров, у которых бог воскресал почему-то на две недели позже известного всем нормальным людям срока.

Но как только пономарь запричитал гнусавым голосом, а небольшой хор из четырех тетенек в газовых платках пристроился к нему тоненьким дискантом, произошло небывалое – с неба вдруг рухнул беспощадный ливень, просто водопад, как в тропиках.

Лишившись бесплатного зрелища, немцы стали огорченно закрывать свои окна, но во дворе-то укрыться было негде. Батюшка, в облепившем его худые чресла церковном одеянии, выглядел словно общипанный цыпленок. Женщина-башня щелкнула над ним затвором автоматического зонта, и, мученически улыбаясь, он повел крестный ход.

Ирина что-то кричала Зимину из открытой дверцы машины, но он, мгновенно промокший до нитки, словно и не слышал ничего, шел следом за людьми, старающимися укрыть горящие свечки под зонтами, и не уворачивался от дождя. Видимо, посчитал, что это был знак ему – умыться и очиститься.

Когда крестный ход обошел церковь, дождь вдруг пропал за облаками, словно привиделся. Никто из молившихся не сердился, не ворчал, разглядывая размокшую обувь, – все тихо пошли по домам. Только батюшка вдруг запнулся о полу намокшей ризы и чуть не упал в воду, но спасла матушка-великанша. Подхватила на руки, как ребенка, и бережно поставила на ступеньку крыльца.

В гостинице Ирина ругалась матом на пяти языках, которые знала, включая идиш, что звучало почти трогательно. Заставила Зимина раздеться догола и загнала в ванную, практически в кипяток, не обращая внимания на его шуточки:

– Дай мне молодильное яблочко, я боюсь свариться вкрутую.

Но глинтвейном, который считала лучшим лекарством от простуды, все-таки накачала.

Когда завернутый в широченный махровый халат Зимин устроил голову на ее коленях, она захотела понять про его показательное выступление на крестном ходе и долго смеялась после его объяснений.

– Больно много ты о себе возомнил, чтобы бог стал портить праздник из-за твоих грешков. Возле церкви было полно персонажей, которым ты и в подметки не годился по уровню дерьмовости.

– Ну кто, например?

– Cладкая парочка.

– Постой, ты про батюшку с этой великаншей говоришь?

– Быстро соображаешь.

– Она жена этого мальчика?

– Этот мальчик тот еще фрукт. – И, подсушивая Зимину голову феном, Ирина рассказала ему, что те двое специализируются на состоятельных дамах зрелого возраста с тоской во взоре. Мальчик заморачивал дамам голову сказками про свою несчастливую судьбу до полной потери ими воли, состригал все что можно – но по-умному, под видом пожертвований на храм. Потом вдруг начинал мучиться угрызениями совести. И тут объявлялась матушка со множеством детей и болезней, и, во избежание скандала, даму уговаривали не противиться горестной доле.

– И никто ему по роже не треснул?

– А за что? Известно ведь, что бывает с женщинами определенного возраста.

– Как хорошо ты знаешь про это. Откуда?

– Так ты отогрелся? – спросила она. И, сбросив халат, пошла к кровати.

Ирина была очень умной женщиной, именно поэтому ее уверенность в себе была удивительна. Возраст ведь не спрячешь, особенно когда поворачиваешься спиной. Без одежды. А она вела себя так, словно Зимин был слепой. Тогда он подумал об этом в первый раз:

– Слушай, ты откуда знаешь про эту семейку?

– Знакомая рассказала – всю жизнь ей поломал, сволочь.

– Очень хочется, чтобы бог его наказал.

– Когда-нибудь он обязательно умрет, это правда. – Она чмокнула Зимина в нос, отодвинулась на свою половину кровати, устроила в виде треуголки вторую подушку у себя на лице – без этого приспособления спать не могла – и через минуту уже дышала ровно.

Зимина всегда поражала эта ее способность засыпать без мучений.

Сам он полежал в темноте рядом, завистливо слушая рядом мерное посапывание, потом осторожно сдвинулся на край кровати – жена спала чутко, словно внутри ее сна работал какой-то сторож, который следил за ночными опасностями. Подумал и решил, что если человек хочет, чтобы его любили, то совсем неважно, сколько ему лет.

Оба вертолета были набиты под завязку – все десять пассажирских мест были заняты возбужденными предстоящим опасным путешествием его товарищами. Из уже летавших над горной страной был один Зимин. Ну и пилоты, конечно.

Удивительно, как меняются люди, покинувшие горемычную нашу Родину. От царей бежали все больше бедные и дерзкие, потом разночинцы, а за ними всякого сорта социалисты. От коммунистов – сначала целая армия беляков, за ними – пароход с писателями, учеными, художниками, после войны – лагерники и изменники Родины, потом целая река счастливых евреев. Сейчас – кроме любопытных и наивных – в основном это были дельцы разного сорта, ваучерные ворюги. Вот эти считались качеством человеческим уже пожиже – все-таки если на народ смотреть, как на лес, то за почти сто лет человекозаготовок его вековую, истинную часть основательно повырубили.

Женщины похожи на годы. Они приходят к нам, когда этого хотят, существуют рядом с нами и уходят неизменившимися – кажется, что, кроме оболочки, им менять ничего не хочется. Кажется, что у них так складно пригнаны друг к другу мысли и чувства и так все удобно устроено, что главное для них – это их желания, их болячки, их удобства и стремления, и этот механизм не требует изменений.

Мужчины же – слабаки. Зависимые существа. От всего на свете – от обстоятельств, взглядов, гордыни, невыносимого жжения в перегретом мыслями мозге, от тела своего зависимы.

А женщины зависят только от времени, потому что оно – победитель жизни.

Женщины, даже самые умные, – рабы зеркала. Мужчины видят в нем правду, а женщины – надежду. Из него на них смотрит не отражение, а любимый образ. Который для них главный советчик и духовник на всю жизнь.

– Мне нравится, что мы такие мудрые.

– Вы – хитрые. Это природа ваша мудрая.

– Ну и пускай. Главное, чтобы вы были богатыми – тогда можно и потерпеть.

– Я вам покажу, что значит потерпеть.

– Слова, слова, сло…