Текст книги "Зачем снятся сны"

Если бы плотные шторы не были наглухо задернуты, то перед тем, как его сморил сон, Владимир увидел, как на густо-розовом небе уже появился краешек еще не яркого солнца. Но Хабаров не видел ни неба, ни солнца. Ему даже показалось, что и не спал вовсе – так, придремал, когда Алена с трудом растолкала его. Однако часы показывали 9.00 и это значило, что он проспал почти пять часов.

– Вставай, соня, тебя ждут дела.

– Не напоминай, – вздохнул он. – Хорошо, что мы завтра улетаем. А сегодня мне не солоно хлебавши придется сдать дело нашему стажеру.

– Ничего ты сдавать не будешь. Через час тебе надо быть на встрече.

Заметив, как изменилось его лицо, Алена сказала:

– И не спорь. Это не просьба, это приказ.

Владимир открыл было рот, чтобы возразить, но жена добавила:

– Не мой – кто я такая, чтобы приказывать самому капитану Хабарову – Сергея Александровича. Я с ним только что разговаривала. Он согласился, что было бы неплохо поговорить с профессором. Со Смольниковым я уже договорилась. Он ждет тебя в 10.00.

– Без меня меня женили, – вздохнул Хабаров. – Когда ты все успела, ночь, видимо не спала?

– Спала, спала. Немножечко. В комнате на кресле, – улыбнулась Алена. – Поднимайся, завтрак на столе.

– Слушаю и повинуюсь. Да, можешь мне ответить на один вопрос, как давно Старовойтов знаком с твоим профессором? Или это секрет?

– Нет никакого секрета, – пожала плечами Алена, – и Смольников никакой не мой… Хотя если тебе так интересно, то познакомились они действительно благодаря мне. Лет восемь назад Сергей Александрович вел дело, очень похожее на твое нынешнее, и никак не мог там связать концы с концами. Я в то время как раз проходила курс профессора. Мне показалось, он может быть полезен. Смольникова долго упрашивать оказать помощь не пришлось, а вот упросить дядю Сережу встретиться с ним большого труда стоило.

– И что, помог Старовойтову профессор?

– Помочь – то помог, только дело тогда так и повисло в архиве как нераскрытое.

– Как это?

– Вот так. Для Сергея Александровича после разговора со Смольниковым в том деле белых пятен не осталось. Но представить свои доводы начальству он не мог. Кто ж ему поверил бы?

– Понятно… Чувствую, меня может ждать нечто подобное.

* * *

Без пяти минут десять Хабаров стоял у входной двери в квартиру Смольникова. Все еще сомневаясь в необходимости предстоящей встречи, он не сразу нажал на кнопку звонка. Но в конце концов решил, что от разговора с профессором хуже не будет и позвонил. Заливистая птичья трель унеслась от двери в глубь квартиры. Через несколько мгновений послышались шаркающие шаги. Провернулся в замке ключ, и дверь распахнулась.

Среднего роста, крепко сбитый, с висками, чуть подернутыми сединой – таким увидел Владимир профессора. Наметанным глазом определил: хозяину квартиры вряд ли более пятидесяти лет, но расслабленные, как будто тяготившие его движения, и погасшие неживые глаза могли бы добавить к этому возрасту еще лет тридцать.

– Вы ко мне? Хабаров? – спросил профессор.

Говорил он тихо, медленно, словно боясь перепутать в словах порядок букв.

– Да, – кивнул Владимир.

– Проходите, – Смольников отступил к стене, пропуская гостя. – В гостиную.

В большой полупустой комнате Хабаров взглядом оценил непритязательную обстановку. Стеллаж с книгами, два низких старых кресла, журнальный столик с аккуратной стопкой журналов, несколькими книгами, и торшер рядом с ним. Свет от него, неяркий, зыбкий не давал комнате погрузиться в кромешную от наглухо задернутых штор темноту.

– Присаживайтесь, – предложил профессор. – Чай, кофе не предлагаю, извините. Их у меня просто нет. Соседка обещала сегодня купить, а я на улицу почти не выхожу.

– Ничего страшного, обойдемся без чая и кофе, – сказал Хабаров.

Профессор, подождав, пока гость устроится в кресле, присел в другое, стоявшее напротив.

– Так что Вас, молодой человек, привело ко мне? Чем могу помочь? – спросил он.

– Помочь? Да чем же Вы можете мне помочь? И зачем я согласился с Аленой? Зачем я здесь? – подумал Владимир.

– Владимир? Если я правильно запомнил Ваше имя, – сказал Смольников, чувствуя, что пауза затянулась. – Я понимаю ваши затруднения. Давайте сделаем так. Если Вы связаны тайной следствия, расскажите мне только то, что посчитаете, что ее не нарушает.

– Тайна следствия? – промелькнувшая в голове мысль, удивила Хабарова. Он совершенно о ней не думал. – Тайна следствия… Нет, дело далеко не в ней.

Некоторое время он сидел молча, все еще раздумывая, стоит ли вообще затевать разговор или извиниться и уйти. Но это будет как-то нетактично. Профессор его не торопил.

– Что я теряю? Ну, не поможет, образуется в отделе очередной висяк, – подумал Владимир. – А вдруг и правда разговор даст толчок к раскрытию дела?

Хабаров отбросил сомнения и стал рассказывать. Смольников слушал его, не прерывая, не задавая вопросов, внимательно глядя в глаза.

– Да, это наш случай, – сказал он, вздохнув, когда Владимир закончил.

– Вы так считаете?

– Думаю, и Вы бы так считали, если обладали хотя бы малой долей той информации, что доступна мне.

– Так поделитесь. Может быть, мне тогда будет легче разобраться в произошедшей вчера трагедии. Если информация, конечно, не секретная, – сказал Хабаров и тут же отругал себя за последнюю фразу.

Но профессор не заметил его иронии.

– В какой-то мере то, что я вам расскажу, ограниченного использования. Исключительно в том смысле, чтобы не вызвать паники у обычных людей. Хотя, я думаю, Вам можно доверять. Вы же не побежите рассказывать услышанное на каждом углу?

– Не побегу, – улыбнулся Хабаров.

Когда спустя пару часов он вышел от профессора, от огромного потока незнакомой информации кружилась голова. Пройдя на детскую площадку, чтобы как-то осмыслить услышанное, Владимир присел на скамейку. Метрах в десяти от скамейки возвышалась большая куча песка, видимо, недавно привезенная для песочницы, на которой возился мальчишка лет четырех, но, занятый своими мыслями, Владимир его даже не заметил.

Смольников, профессиональный врач-психиатр, к сорока годам почти два десятка лет проработал в психоневрологическом диспансере, успел защитить кандидатскую и докторскую диссертации, заработал как специалист непререкаемый авторитет и широкую известность среди коллег в стране. Он специализировался на проблемах психологического развития детей, помог десяткам малышей избавиться от разного рода комплексов, странностей в поведении, наладить коммуникативные связи с окружающим их миром. Через его руки проходили дети откровенно психически неразвитые, больные, с задатками экстрасенсорики, дети-индиго с феноменальным творческим или математическим потенциалом, памятью, склонностью к целительству, бесконтактной диагностике больных, но неспособные найти общий язык с родителями или сверстниками. Почти к каждому из них Смольников находил особый индивидуальный ключик, которым открывал малышам дверь в большой сложный жизненный мир.

С детьми совершенно особыми, казалось бы, повидавший в своей профессии все на своем веку Смольников столкнулся, как ни странно, в собственном доме. Счастливой семьи ему построить не удалось. Жена, не выдержав его постоянной занятости, а может, по каким другим причинам – разбираться в них профессор не посчитал необходимым – ушла, оставив его с трехлетним сыном. Через год у Сережи, так звали сына, стали проявляться невероятно сильные эмоциональные вспышки. И однажды мальчик в порыве внезапной ярости бросил в няню первым, что попалось под руку – мягким крошечным медвежонком. Случилось то, что никак не могло случиться, но оно случилось – мягкая игрушка со свистом пролетела мимо головы няни и, ударившись о стену, отколола от нее кусок штукатурки.

Произошло это на глазах у профессора и, сказать, что необычайно поразило его – ничего не сказать. Несколько минут он находился в шоке. Потом в голове его одна за другой стали возникать беспорядочные мысли. В этом лихорадочном мысленном круговороте ясным казалось одно – ни физические возможности сына, ни материал игрушки не могли привести к подобному результату, и, значит, им должно было сопутствовать какое-то дополнительное воздействие. Но какое? Энергетическое? Единственное, что теоретически могло вызвать подобный эффект – это электромагнитное поле человека. Но сила его невелика. Да, конечно, Смольников был знаком с работами финских ученых университета Ювяскюля и итальянских медиков Римского исследовательского госпиталя. Последние даже опробовали устройство, помогавшее инвалидам силой мысли передвигать небольшие предметы. Он и сам сталкивался с детьми, способными на такое. Однако в случае с Сережей сила энергетического воздействия поля человека должна была быть на несколько порядков сильнее всех доселе известных. После долгих раздумий один вопрос намертво засел в профессорской голове: неужели он столкнулся с явлением материализации человеческой мысли?

Ответ профессор получил через некоторое время. И ответ оказался положительным. А через два года в их лаборатории, основанной совместно со специалистами биоэнергетиками, проблемами материализации мысли в экстремальных условиях проходили обследования чуть больше десятка детей. Их назвали «плескачами». Потому что все они обладали, кто сильнее, кто слабее, способностью к мощным энергетическим всплескам, способным на несколько мгновений материализовывать детские мысли. Причем всплески наблюдались только как негативная реакция на отрицательное воздействие – упрек, несправедливость, недостаток внимания, наказание. Подобное никогда не наблюдалось при положительных эмоциях. Даже самая бурная радость ни разу не вызвала материализации мыслей детского эмоционального всплеска.

Из рассказа профессора Хабаров уяснил, лаборатория работала по двум направлениям. Смольников и его группа психологов старалась нащупать предтечу всплеска. Это оказалось несложно. У ребенка перед эмоциональным всплеском словно застывает лицо, и в глазах появляется яркий холодный блеск. Он замирает, словно замороженный. Из этого состояния, в принципе, вывести его оказалось несложно. Вовремя замеченные симптомы, как это ни кажется банальным, могли быть легко погашены лаской по отношению к ребенку, приветливым словом, переключением его внимания, например, просьбой о помощи.

Однако не всегда рядом с ребенком в такой момент может оказаться профессиональный психолог… По этой причине, чтобы избежать непоправимого, биофизики работали над созданием защитных средств для окружения таких детей.

– И почему Вы ушли из лаборатории? Вы же понимаете, что со временем «плескачей» может становиться все больше и больше, и последствия их эмоциональных взрывов могут оказаться трагическими, как в том деле, которое я расследую.

– Почему? Понимаете, в одном из экспериментов у нас погиб ребенок. Я был против испытания… Когда был в командировке…

Смольников на несколько мгновений замолчал. Хабаров заметил, как в его потухших глазах вдруг появились слезы. Но профессор сдержался и добавил:

– Позавчера Сереже могло исполниться пятнадцать лет.

Хабаров заметил, каждое слово в этой фразе давалось ему с трудом.

Профессор еще что-то потом говорил, тихо, медленно, еле разборчиво, но весть о трагедии с его сыном так поразила Владимира, что он его почти не слышал.

Когда Хабаров уходил, Смольников спросил:

– Я хоть немного помог Вам?

– Да, спасибо, – ответил Владимир.

Профессор кивнул головой и, закрывая дверь, как бы сам себе шепнул:

– Все так просто… Нужно просто любить детей…

Хабаров поднялся со скамейки. В расследуемом трагическом деле для Владимира не осталось белых пятен. Дело раскрыто. Но как все произошедшее объяснить начальству и коллегам. Старовойтов, допустим, поймет, он сам несколько лет назад столкнулся с подобным. А остальные… Скорее всего, официально дело так и останется нераскрытым, то есть «глухарем». Увы… Удар по самолюбию Васи Алиева.

Внезапно Владимир ощутил острую боль в затылке. Рука инстинктивно взметнулась к голове. Пальцы тут же нащупали болезненное место.

– Странно…, – Хабаров осмотрелся.

Под ногами лежала небольшая кучка песка.

– Странно…, – повторил он и поднял глаза.

В десятке метров от него на куче песка сидел малыш лет четырех. Он пристально смотрел на Владимира. На его лице, каком-то неживом, словно замороженном, пронизывающе холодным светом горели глаза. А рядом на песке были видны отчетливые следы взрослого. Его, Хабарова, следы.

– Глаза… маска, – вспомнились слова Смольникова.

Первой пришедшей после этого в голову Владимира догадкой было то, что он впервые в жизни столкнулся с тем явлением, о котором рассказывал профессор. Перед ним маленький «плескач». Хабаров нечаянно разрушил что-то, что малыш строил на песке… И вот…

Любить нужно детей… Так говорил профессор?

Хабаров улыбнулся и подошел к мальчику.

– Привет, – как можно доброжелательнее сказал он. – Ты извини меня, дружок, я нечаянно. Давай помогу все восстановить.

Владимир присел рядом на корточки. Некоторое время лицо мальчика оставалось неподвижным, застывшим, но потом, постепенно, стало оживать, холодный огонь в глазах затухать.

Через минуту другую, малыш улыбнулся и сказал:

– Давай.

– С чего начнем? – спросил Хабаров.

– С дологи. Сначала постлоим дологу, – он показал растоптанную Владимиром дорогу.

Мальчонка еще не научился говорить букву «р».

– А потом?

– Потом постлоим дом…

Снимок из прошлого

Отец смотрел на Орлова со старого фото, такой молодой, едва за тридцать. Он стоял посреди развалин Кафедрального собора в длинном темном пальто, на шее светлый шарф, на голове кепка. Сколько себя помнил Орлов, отец всегда носил кепку. Она, надвинутая на глаза, с учетом того, что отец, обычно погруженный в свои мысли, ходил по улицам со слегка опущенной головой, почти скрывала его лицо от прохожих. Но на снимке кепка была сдвинута на затылок, лицо открыто. Отец смотрел прямо в камеру и… смеялся. Руками, скрестив их у нее на груди, он обнимал девочку лет семи. Это была старшая сестра Орлова Аглая. Она, подняв голову, смотрела на отца и тоже смеялась.

У них за спиной, в удивительно красивом, возможно, единственном во всем соборе, полностью сохранившем свою форму проеме высокого окна, просматривалась большая ветка с только что народившейся листвой. Весна…

– Им весело… Как же им тогда было весело, – в который раз подумал Орлов.

Этот снимок он впервые увидел вчера случайно, наткнувшись на него в интернете на одном из городских сайтов, куда иногда заходил посмотреть на старые фотографии города и горожан, вспомнить детство и любимые места. И вот в галерее снимков неожиданно увидел отца и сестру. Под фотографией удивленно прочитал надпись:

«К сожалению, не знаю, кто изображен на этой фотографии. С тыльной стороны ее есть только надпись простым карандашом «1958».

Вечером Орлов перерыл все семейные архивы – альбомы, пачки неразобранных фотографий, но такой не нашел. Тогда он отправил снимок сестре, приписав, где его обнаружил. Она перезвонила через десять минут.

– Ванечка, откуда у тебя это фото? Ах, да, извини, ты тут написал, что нашел его в интернете. Ты не можешь мне сказать, кто его разместил на сайте?

– Я обращался на сайт. Фото переслали по электронной почте, – ответил Иван Михайлович. – Тебе послал, думал, ты мне объяснишь, откуда у незнакомого человека ваша фотография? Или ты знаешь, у кого, может быть, чьего-то родственника, кого-то из старых друзей отца она могла оказаться?

– Теряюсь в догадках. Нет, не вспомню. А что, если этому человеку написать?

– Вряд ли он может пролить свет на эту тайну. Он же подписал, что не знает людей, изображенных на фотографии.

– Да, да, – рассеянно пробормотала сестра, – странно все это как-то.

– Согласен, странно. Ты помнишь тот день? – спросил Иван Михайлович.

– Да! Да! Очень хорошо помню, – оживилась Аглая. – Мы гуляли с папой по городу, ходили в зоопарк. Потом поехали к развалинам Королевского замка, там снимали какой-то, уже не помню какой, фильм о войне. Потом пошли к могиле Канта. День был солнечный, такой хороший… К тому же, накануне папу назначили заведующим хирургическом отделением больницы. Нам было так весело…

– А кто вас тогда фотографировал, помнишь?

– Помню, конечно. Мама. Разве я не сказала, мы гуляли всей семьей, с мамой. Она была весь день с нами. Мама очень устала в тот день. Это не мудрено в ее-то положении. Через месяц… да, ровно через месяц, день в день, ее отвезли в роддом, и появился ты.

Мама… Мама – это слово отзывалось в сердце Орлова глухой болью. Так случилось, что судьбой с раннего детства он был лишен радости его говорить с той единственной, к кому он мог так обратиться.

– Послушай, сестренка, если мама весь день фотографировала вас, то должны были остаться где-то если не фотографии, то негативы. Где, если у тебя и у меня их нет?

– Да, да, Ванечка, конечно… Должны были… Понимаешь, папа потом, после того как с мамой…, – Аглая на секунду замялась, – ничего не нашел. В той фотомастерской, куда она отнесла кассету с пленкой, ее случайно засветили.

– Понятно, – вздохнул Иван Михайлович. – И здесь тупик.

– Как же им в тот день было весело. Наверно, и ей тоже, – еще раз повторил Иван Михайлович, распрощавшись с сестрой. – Весна…

Орлов родился весной 1958 года, в апреле. А летом… Летом, в июле, мама пропала. Жили они тогда в старом немецком доме в переулке Песочном. Переулок в том же 58-м переименовали в улицу Пугачева. Мать вышла с коляской погулять с ним, трехмесячным малышом, во двор. Коляску со спящим ребенком потом нашли на берегу реки возле Домика смотрителя Высокого моста, красивого, словно игрушечного, и похожего на маленький замок. От их дома это место находилось довольно далеко, и добраться туда было непросто, тем более с грудничком и коляской – с пересадками на двух автобусах. Как мама там оказалась? Загадка. И вряд ли ее когда-нибудь удастся разгадать.

Несколько свидетелей – прохожих, видели в тот день женщину с коляской на берегу реки. Видели, как, оставив ее у Домика, она спустилась к воде, всего – то несколько шагов, и все…

Отец искал маму долго. Даже тогда, когда официально закончились поисковые работы и тщательно проверены все близлежащие развалины, а водолазы метр за метром обследовали дно реки, он не переставал надеяться, что она найдется и верил, что жива. До конца своей жизни верил.

Однако с того самого злополучного дня ни Аглая, ни сам Иван, когда подрос, уже не видели на его лице улыбки. Разве что один раз, когда у сестры родилась дочь, и она дала ей имя матери – Евгения.

– Ну, здравствуй, Женя, – произнес отец, взяв крохотную девочку на руки, и губы его дрогнули в улыбке.

Всего через год его не стало.

О матери с отцом Иван почти никогда не говорил. Однажды, было это, когда он учился классе в пятом, решился задать ему о ней пару вопросов. Только несколько секунд, заглянув в кабинет, Ваня видел его глаза – отец сидел в своем рабочем кресле с портретом матери в руках, и, почувствовав легкий порыв воздуха, оглянулся – вопросы сами собой канули в небытие. В них отражались и любовь, и почти физическая боль от потери близкого человека.

– Ты что-то хотел, сынок? – глухим голосом спросил отец.

– Нет, ничего, – растерянно ответил Иван и растворился за дверью.

Этот взгляд, отцовские глаза в тот момент намертво впечатались в память. А все, что к своим шестидесяти трем годам Орлов узнал о матери и той далекой трагедии, случившейся в их семье, он узнал от Аглаи.

Умер отец неожиданно. Иван учился тогда на четвертом курсе технического института. Михаил Сергеевич вернулся домой из больницы довольно поздно, бледный, измотанный, совершенно без сил. Иван поспешил на кухню разогреть ужин. Но отец остановил его, бросив вдогонку:

– Погоди чуток, немного передохну. День был тяжелый, – и ушел в кабинет.

Минут через двадцать Иван заглянул к нему. Отец сидел в кресле, держа в руках портрет матери.

– Пап, может, все-таки поешь? – сын подошел поближе.

В этот момент он вдруг почувствовал непреодолимый ужас, в одно мгновение лавиной захвативший все его существо. Он еще не понял, что, почему так произошло, но почувствовал, случилось что-то страшное, и это уже не предотвратить и не исправить. В тот же момент фотография из рук отца с глухим стуком упала на пол…

– Нет! Папа, нет! – заплакал Иван от бессилия.

Потом, на поминках, он узнал, в тот роковой день, отец провел уникальную восьмичасовую операцию и спас жизнь, как все считали, безнадежному больному.

Почему отец умер так рано? Орлов часто задавал себе этот вопрос. Он же никогда не болел, не жаловался на усталость. Видимо, наступил момент, когда та энергия человеческой души, что давала отцу силы жить, просто иссякла, и его сердце остановилось.

Старая фотография еще недели две не давала Ивану Михайловичу покоя. Раз за разом, разглядывая снимок, он словно пытался разгадать тайну его появления на городском сайте. Однажды он даже решился все же написать письмо незнакомцу, разместившему там фотографию. Но, набросав несколько предложений, отбросил затею – зачем писать, если человек предупредил, что не знает, как снимок оказался в его семье.

Со временем история со снимком затерлась, затуманилась, схоронилась где-то в отдаленных уголках памяти, и почти забылась.

* * *

Через несколько месяцев осенью, в конце сентября, поздно вечером призывно откуда-то издалека позвал к себе мобильный телефон Орлова. Иван Михайлович встрепенулся – пристроившись в уютном кресле перед телевизором, он к этому моменту успел задремать – и мутными глазами обвел гостиную. Телефона в комнате не было. Прислушавшись к звуку, Орлов определил, что он доносится из кабинета. С трудом попав в тапки, Иван Михайлович поспешил туда, но когда вошел в кабинет, мобильник уже затих.

В череде пропущенных звонков последним стоял номер телефона Геннадия Кораблева – старого друга из Санкт-Петербурга.

С Геннадием они познакомились много лет назад, когда поступали в мореходное училище. Он был старше Ивана и к тому времени уже успел отслужить в армии. Что их тогда сблизило, трудно сказать. Геннадий по характеру контактный, заводной, душа компании. Он почти профессионально играл на гитаре, обладая неплохим голосом, пел, прекрасно рисовал и удивительно вкусно готовил. Иван же не обладал ни одним из перечисленных талантов и был довольно замкнут. Правда, у него была одна способность – талант, не талант, сразу и не разберешь – он интуитивно, но безошибочно в любой ситуации принимал такие решения, которые неизменно оказывались верными и помогали добиваться желаемого результата. Так вот сошлись, как говорится, «лед и пламень», подружились и до сих пор несмотря на то, что живут вдали друг от друга, лучшие друзья.

– Привет! Чего тебе надобно, старче? – дождавшись ответа на звонок, спросил Иван Михайлович.

– Ты что у нас, переквалифицировался в золотую рыбку, желания исполняешь? Здорово! – задорно ответил Геннадий.

– Иногда и не для всех. Для тебя могу, если это не криминал и не больно. Я смотрю, у тебя настроение прекрасное. Есть повод?

– Прекрасное! Когда нам, старикам, грустить, дел еще сколько сделать нужно, а лет осталось… Бог его знает, сколько осталось…

– Ты мне так напоминаешь, что у тебя скоро день рождения? Так я помню.

– Не просто день рождения, а полуюбилей.

– Почему полу…?

– Потому что для меня все даты с нулем – это полный юбилей, а мне исполняется 65 – это полу…

– Убедил, – улыбнулся Иван Михайлович. Геннадий всегда умел играть словами, как жонглер шариками. Он частенько придумывал для обычных предметов или явлений свои названия, нетривиальные объяснения.

– Так вот, в связи с моим полуюбилеем, хочу тебя кое о чем попросить.

– Стреляй, – махнул рукой Орлов.

– Вань, можешь ты на несколько дней оторваться любимого кресла и с Оленькой приехать в Питер? – заискивающим голосом произнес Геннадий.

– Намечается банкет? Почему бы и нет?

– Вот так сразу? Даже уговаривать не пришлось? Подозрительно.

– Не ищи подвоха. Значит, банкет.

– Да какой банкет, соберутся только свои, самые близкие.

– Хорошо, я поговорю с Ольгой. Но ты же знаешь…

– Знаю… тогда приезжай один. Жду.

На семейном совете решили: Иван Михайлович поедет в Питер один. Передав жене суть разговора с Геннадием, Иван Михайлович недолго ждал ответа.

– Ваня, до конца дачного сезона я невыездная, – покачав головой, сказала Ольга. – А ты езжай, конечно.

Орлов, в принципе, так и предполагал, жена не поедет – дача для нее – дело святое. Наблюдая, как жена холит и лелеет свои грядки, цветы и все прочие растения, произрастающие у них на даче, он всегда удивлялся, откуда у нее, выросшей в городе, такая тяга к крестьянской работе и деревенской жизни. Однажды спросил, она ответила.

– Ванечка, эти несколько соток для меня – территория свободы и творчества. Здесь я создаю свой мир и чувствую себя среди своих грядок, цветников, посаженных нами с тобой кустов и деревьев, комфортно и органично. Я вижу в них частичку себя.

* * *

Спустя неделю, погожим октябрьским днем Орлов, устроившись на скамейке неподалеку от памятника Кутузову в сквере у Казанского собора, посмотрел на часы. До встречи с Геннадием оставалось пятнадцать минут.

Вчера отгуляли Генкин полуюбилей. Весело, но с какой-то ноткой грустинки в настроении именинника. Кораблев неожиданно – он никогда, сколько Орлов помнил, не увлекался горячительным – 2–3 рюмки за компанию, не больше – набрался так, что тащить его домой пришлось в полубессознательном состоянии.

– Что ж ты, друже, так набрался? – спросил Орлов, укладывая Геннадия в постель и совершенно не рассчитывая на какой-либо ответ, но тот заплетающимся языком пробормотал:

– Кад…д…ри…нальные пре…мены в зыж…ни.

Это было все, на что у него хватило сил.

Орлов предполагал, что Генка продрыхнет до обеда, но когда сам проснулся, на кухне под магнитиком холодильника его ждала записка:

– Ваня, я убежал по делам. Встретимся в полдень в сквере у Казанского собора.

– Ка…д…ри…нальные перемены, – улыбнувшись, Орлов повторил вчерашний словесный ряд друга.

Генка часто кардинально менял свою жизнь. Закончив первый курс мореходки, он вдруг решил, что профессия судового механика не для него, забрал документы и пошел учиться в кулинарное училище, чем вогнал преподавателей и сокурсников в ступор – одни считали его прилежным дисциплинированным курсантом, другие – до кончиков ногтей технарем. Потому решение Геннадия для всех оказалось неожиданным. Только не для Орлова. Часто бывая в доме друга, Иван узнал об увлечении того кулинарией. Готовил Генка бесподобно, лучше, чем в ресторане. А какие он пирожки пек – вкусные, нежные, маленькие, размером в палец. Как только терпения у него хватало.

После окончания училища Генка ушел в море пекарем, потом стал коком. Летом восемьдесят второго Геннадий уволился из базы, где отработал без малого четыре года, резко собрался и уехал в Ленинград покорять культурную столицу страны. Несколько лет ходил коком на судах Балтийского морского пароходства. А в начале девяностых опять решил изменить свою жизнь. Через крюинговую компанию решил попытать счастья, устроиться на какое-нибудь круизное судно в Германии. Пока ждал вакансию, решил сделать рейс на Панамском сухогрузе. Ушел на три месяца, вернулся через год. В Гвинейском заливе судно захватили пираты. Каким чудом удалось вернуться на родину, Генка никогда Ивану не рассказывал. Но пока пираты держали его в плену, здесь, в Калининграде умерла его мать, Анна Юрьевна, женщина удивительной доброты. Иван по-хорошему даже завидовал другу, что у него такая мама и, глядя на нее, с тоской думал о своей, которую не знал. Хоронил Анну Юрьевну Орлов.

Когда Геннадий вернулся, на кладбище он, глухо сдерживая слезы, сказал Ивану:

– Я еще тогда, когда мы в училище поступали, сразу понял, ты – настоящий…

Орлов смутился, не нашел, что ответить.

На круизных лайнерах Кораблев отработал пятнадцать лет. Дослужился до шеф-повара и снова сделал крутой поворот в жизни. Пригласили его шефом в сеть питерских рыбных ресторанов, уговаривали долго, и, наконец, он согласился. Через восемь лет, покинув этот пост, открыл свой ресторан. И вот теперь новый виток.

– Что ты там придумал на старости лет, дружище? – проворчал Иван Михайлович.

От фонтана веяло прохладой. Неподалеку по Невскому потоком бежали автомобили, куда-то спешили или просто прогуливались люди. Орлов подумал, что так покойно он давно уже себя не чувствовал, и мог бы, наверно, не двигаясь с места, просидеть здесь, на скамейке, целый час или день.

– Извините, вы не могли бы нам помочь.

В паре шагов от Ивана Михайловича стояла миловидная невысокого роста женщина.

– Вы ко мне обращаетесь? – удивился Орлов, оглядываясь по сторонам.

– Да, да, к вам. Пожалуйста, сфотографируйте нас всей семьей, – она кивнула головой в сторону памятника, где стояли крепкий молодой мужчина и мальчик с девочкой. – У нас все фотографии какие-то урезанные получаются – одного из семьи всегда не хватает.

– Ах, это… Конечно, – Иван Михайлович поднялся.

– Вот, на смартфон, – женщина подала ему телефон и присоединилась к мужу и детям.

Орлов сделал несколько снимков.

– Спасибо большое, – женщина подошла к нему. – Получилось? Да, хорошо. Вы нас очень выручили.

– Не за что, – ответил Иван Михайлович.

– Я смотрю, ты времени зря не теряешь. Фотографом подрабатываешь? Дорого берешь?

За спиной с довольной улыбкой на лице стоял Кораблев.

– Чудовищно. Но тебе могу сделать скидку по старой дружбе. Ты чего светишься, словно маслом намазанный.

– Все. Освободился от плиты и корыта. Продал свой ресторан. Пойдем присядем, расскажу.

Друзья устроились на той же скамейке, с которой Орлов поднялся несколько минут назад.

– Вещай. Какие у тебя кардинальные перемены? – сказал он.

– Ваня, ты помнишь, в середине 90-х у меня был роман с одной молоденькой финкой?

– Конечно, помню. Ты использовал служебное положение и на судне совратил невинную девушку, свою подчиненную. Имя у нее еще было такое… смешное…

– Старый ты дурень. Смешное… Лухи…

– Вот, вот – Лухи. Ты тогда мне все уши про нее прожужжал. Я уж думал, ты, наконец, влюбился.

– Лухи, между прочим, в переводе с финского – Волшебная. Она и была Волшебной. Я называл ее Люсей. И да, влюбился. И даже собирался жениться. Хотел в очередном рейсе предложение сделать и кольцо купил. Но в тот рейс она уже с нами не пошла. Вообще, пропала куда-то. Я попытался искать, но ничего у меня не получилось.

– И что? Подозреваю, теперь она неожиданным образом нашлась, – сыронизировал Иван Михайлович.

– Продажа ресторана… деньги… – в его голове зароились не очень хорошие мысли.

– Да, нашлась.

По словам Геннадия, Лухи в прошлом году неожиданно пришла к нему в ресторан. Нашла в интернете его кулинарный сайт. Он узнал ее сразу. Они поговорили. Короче, тогда, много лет назад, как-то в разговоре, еще в самом начале отношений, Геннадий вскользь ляпнул, что вряд ли найдется женщина, которой удастся заманить его под венец. А дети… Да зачем ему эта обуза. Примерно через год она узнала, что ждет ребенка и, помня эти слова, решила ничего ему не сообщать и просто исчезла из Генкиной жизни.