Текст книги "Год Майских Жуков"

24. Галицкий рынок

Живя обособленной жизнью, Миха не любил людские сборища, но делал одно исключение. Примерно раз в неделю он пешим ходом направлялся на Галицкий рынок. Базарная жизнь интересовала его в двух качествах – как источник пропитания и как живой паноптикум, меняющийся на глазах натюрморт, балаганный деревенский макияж в городском обличье…

Он всегда ходил по базару в потёртой кожанке и в каскетке с непонятной эмблемкой. Деревенские тётки его хорошо знали и, тем не менее, принимали за инспектирующего и с опаской заглядывали в глаза, когда он надкусывал пробный срез с фруктового ряда. Он с видом знатока вдумчиво пережёвывал дары природы, будто хотел вникнуть поглубже в пьянящую сочность груши или хрустящую свежесть яблока, оценить волокнистую вязкость абрикоса или кисловатую терпкость вишен.

Он любил наблюдать, как горластые базарные торговки расхваливают свой товар, а прижимистые домохозяйки с гримаской сомнения прицениваются, торгуются и, не получив желаемой скидки, с той же гримаской отчаливают к другому прилавку.

Он мог простоять возле прилавка и побазарить с тёткой из предместья хороших полчаса, после чего покупал одно румяное яблоко или пупырчатый огурец, и с видом знатока давал наставления касательно соления, закваски или хранения продукта.

Иногда он останавливался, чтобы понаблюдать церемонию покупки живой курицы. Оробевшие от базарного гомона пеструшки находились в плетёных корзинах, выстланных соломой, и ждали своей участи.

Придирчивые хозяйки пробовали их на вес, ощупывали, раздвигали перья, проверяя мясистость грудки и жирность гузки. Курочка испуганно косила глазом, нервно цепляя плюсной несуществующий насест, от которого её оторвали и куда уже не было возврата. Но Миха всякий раз надеялся, что покупательница передумает и хохлатка ещё поживёт денёк-два… Надежды редко сбывались, он знал, чем всё закончится, но смотрел, как будто был под гипнозом, и когда, сторговавшись, женщина, не меняя устоявшуюся гримаску недовольства, доставала из кошелька червонец, на него накатывала душная тревога, чувство безысходности, и он, ругая себя сквозь зубы, спешил отойти в сторону, закуривал сигарету и божился, что эту, на вид невинную процедуру покупки живой птицы навсегда выкинет из головы, но время от времени попадался на приманку, леска натягивалась, и крючок впивался в сердце…

На Галицком рынке в сезонные дни появлялись жители южных республик, чаще всего грузины. Миха к ним долго присматривался, ходил вокруг да около, ничего не покупал – цены для него были неприступные.

Однажды он оказался на базаре около пяти вечера, накануне закрытия. Кое-кто из торговцев уже сворачивался. Миха остановился неподалёку от грузинской семьи – приземистого патриарха и двух его сыновей, на голову выше отца. Сыновья стояли с полусонным видом и смотрели на редкого покупателя, как перекормленный ребёнок на манную кашу, но глава семейства разговаривал вежливо, давал советы и своим спокойным и задумчивым видом больше напоминал деревенского философа.

Миха увидел, как старик-грузин достал из-под прилавка небольшую пиалу и сделал из неё глоток. После чего поставил пиалу на прилавок и начал переговариваться со своим сыном. Миха подошёл поближе и сразу почувствовал самогонный запах. "Давно мечтаю попробовать грузинскую чачу", – сказал Миха, дружелюбно улыбаясь. Сыновья настороженно посмотрели на него из-под надвинутых по самые брови кепок, но старик остался спокоен и протянул пиалу: "Попробуй, дорогой, сам делал".

Так они познакомились. Старик, звали его Важа, внимательно изучал Миху, пока тот полоскал горло, и спросил, как только Миха поставил пиалу на прилавок: "Воевал, да? Мой брат без ноги вернулся, умер год назад". Они немного поговорили о войне, а потом переключились на методику приготовления самогона. "Бурячиху не люблю, – сказал Важа.

– Много сахар. Сахар не ем, сало не ем. Лепёшка, овечий сыр, кинза и стаканчик чачи. Жить будешь сто лет, и сильным будешь. Чача должен быть правильный. Наш чача вообще не имеет сахар. Иногда немножко дрожж даю, а лучше – ни сахар, ни дрожж".

Грузины собирались через неделю уезжать, поэтому Миха два дня спустя опять пришёл на базар и принёс в термосе свою домашнюю самогонку. День выдался сырой и слякотный. Дождь моросил, не переставая. Народу на базаре крутилось немного. Тётки за прилавками закутались в свои хустки и нахохлились, как куры на насесте. Грузинское семейство тоже грустило, глаза у сыновей были сонные, а у старика печальные, слегка затуманенные ностальгией по своей сакле с виноградными куртинами на террасах.

Увидев Миху, старик оживился. Домашние запасы чачи у него кончились, и он обрадовался, когда Миха протянул ему буряковку в термосном стаканчике. "Сахара в ней нет, сама свекла уже сахарная, но дрожжей немного добавил и мяту для вкуса", – объяснил он. Водка старому грузину понравилась. Они долго обсуждали плюсы и минусы разного типа самогонок, а под конец старик, узнав, что Миха гонит самогон в подвале, где и живёт, посоветовал ему делать травяные настойки, не требующие сложностей перегонки, и пообещал привезти в следующий раз зёрна кинзы для кориандровки и рассказать секреты и тонкости приготовления настойки.

Миха приподнял свою фуражку, собираясь уходить, но Важа его остановил. Он добыл из-под прилавка пирог, отрезал два ломтя и предложил Михе: "Это лобиани. Вкусный. Бери два. Один себе, а другой вон тому человеку дай… Видишь безногого возле мясной лавки? Я ему всегда немного чачи подношу, он мне брата напоминает. Война с человеком такое натворила, ему теперь хуже, чем собаке бездомной".

* * *

Безногий, мужчина лет сорока, сидел на деревянной колёсной тележке, какими пользуются грузчики для перевозки мебели. Рядом с ним лежали два толчковых укороченных костыля. У него было испитое, будто вдавленное внутрь лицо, с почти бесцветными глазами и расплющенным носом. Дождь орошал его непокрытую голову, мокрая прядь прилипла к переносице, и с неё, на изрезанную лиловыми прожилками щеку, стекал, как по водостоку, прозрачный ручеек.

Миха достал из сумки термос, вылил в стакан остаток самогонки, сверху положил пирог и протянул безногому.

– Пирог от Важи, самогонка от меня.

– Богатым буду, – сказал безногий и медленно выцедил самогон.

Пирог он сунул в карман своего полностью намокшего и сильно заношенного пиджака, надетого поверх дырявой тельняшки.

– А чего ты возле мясной лавки сидишь? Там под навесом место есть, – сказал Миха, присев рядом на корточках.

– Так здесь подносят иногда из мясного, у них бакшиш всегда бывает, народ мясцо любит… а еще грузины меня жалуют, а то и тётка какая огрызком угостит, так что я не в обиде.

– Тебя как зовут, солдат?

– Митей звать.

– А где живёшь?

– Один добрый человек уже второй год как приютил и даже подзаработать даёт. А до этого у старухи одной жил в тараканьей дыре. Свою ренту ей отдавал, чтоб не выгнала, но, всё равно – хоть бери да подыхай… Попрошайничать пробовал, милиция гонит, а тут добрый человек объявился. На улице ко мне подошёл, хочешь заработать немножко на хлеб и на водку? А кто б отказался. И вот он меня повёз в лес, а машина у него «Победа» – старенькая, но ещё бегает. Приехали мы в лес. Вылезай, говорит. Тут, говорит, земляники много, ты ведь солдатик ползать умеешь, вот оставь деревяшку в машине, я тебе лукошко дам, ты полазь, земляничку пособирай. У меня радикулит, я нагибаться не могу, а тебе жильё будет и, если лукошко соберёшь, так я покормлю тебя и налью стаканчик.

Миха поднялся. Мышцы у него затекли, в коленных суставах покалывало иголками. На какую-то секунду ему почудилось, что у него отнялись ноги и тело висит в воздухе.

– Ты это придумал, Митя? – тихо спросил он.

– Зачем? – улыбнулся безногий, глаза его слегка посоловели. – Добрый человек мне напарника нашёл. Мы из разных родов войск оказались, но ничего – сжились. Ваня пехота, а я из моряков. И сначала оно вроде ничего было. Летом ягоды собирали, осенью грибы. Добрый человек кормит, водочку наливает. Хата у него от города недалеко, в предместье, и сарайчик есть. Мы там ночевали, он матрасы на полу положил, жить можно… Сам он никогда не продавал. А нам для продажи ещё и семечки подбрасывал или орешки земляные. Люди покупали, особенно женщины пожилые. А молодые боялись… Я ей говорю, подойди, красавица, я тебе земляничку в ладошку насыплю, а она боится… Ночью только плохо. Ночь как придёт – выть хочется. На ночь чекушку с братком выпивали, чтоб легче забыться, да куда там.

Особенно Ванька страдал. Однажды говорит мне: Ты, Митёк, ещё покрепче меня, а мне невмоготу, я уйти хочу… Куда, спрашиваю, ты пойдёшь? Он лежит на спине, смотрит в дырявую крышу, там звёздочки в морзянку играют, он и говорит – туда хочу.

А потом спрашивает: помнишь, дерево в лесу обгоревшее? Ну, как не помнить, мы там вокруг лазали, там грибная поляна рядом. Дерево было, видать, высокое, сильное. В него молния ударила, вся верхушка обгорела. И стало оно вроде инвалида, как мы… А задумал он перебросить веревку через отросток, обмотать вокруг ствола и узлом завязать так, чтоб петля висела метра полтора от земли. Мне, говорит, больше не надо. Я спрашиваю, а как же ты до петли доберёшься? И он мне спокойно так, будто кино рассказывает – а я тебе на плечи залезу. Я сперва – ни в какую, а он весь белый стал и кричать начал, если не поможешь, я на улице под колёса махну, мне терять нечего…

И вот теперь я один у доброго человека. Ночью лежу, спать не могу, рядом пустой матрас и тележка Ванина колёсиками кверху, а иногда среди ночи проснусь и кажется, что кто-то живой рядом, шорох слышу, как вздохи… а это мышка пробежала…

Безногий замолчал.

– Ты здесь завтра будешь? – спросил Миха.

– Нет, ни завтра, ни послезавтра… Может, через неделю, если погода выправится… сейчас после дождей грибы пойдут, так меня добрый человек хотел в грибные места повезти, может, дня на два уедем…

– Митя, а если я куплю эту тележку, тебе ведь тоже лучше будет… и заплачу я тебе. Ты спроси своего доброго человека, сколько он хочет за тележку, а я тебе вдвойне уплачу. Ему и говорить не надо.

– Ну, я не знаю…

– И выпьем мы с тобой за упокой души Ивана.

– А это дело доброе… Я спрошу… рублей за пять продаст, точно продаст…

Он сразу повеселел, откинул со лба намокшую прядь и посмотрел на Миху светлыми, как лунный камень, глазами.

25. Чаепитие по-лещинеру

Вечером Марик с мамой и бабушкой сели играть в карты. Папа играть отказался, сославшись на срочную работу. Игра велась двумя маленькими колодами и называлась реми-бридж. Несмотря на красивое англо-французское название, игра строилась на простом принципе карточных комбинаций по мастям и по очередности. Выигрывал тот, кто избавлялся от готовых комбинаций первым. На руки сдавалось по тринадцать карт, как в настоящем бридже. Во время очередного хода из колоды добиралась четырнадцатая карта, чёртова дюжина таким образом на короткий промежуток времени облагораживалась. Бабушка не могла удержать все четырнадцать карт, у неё дрожали руки и сползали на нос очки, несколько карт она всегда откладывала в сторону и часто подглядывала, чтобы не забыть, где какая масть, но тут же забывала и постоянно проигрывала. Жалея старушку, мама с Мариком в процессе игры давали бабушке подставной выигрыш, что сразу её молодило лет на десять. Наигравшись, всей семьей пили чай с вареньем.

Папа иногда к ним присоединялся, но чай пил редко, предпочитал чашку кофе, при этом всегда сердился, что кроме кофе с цикорием ничего приличного в магазинах нет. "В Европе люди давно уже пьют растворимый, а в нашем захолустье его днём с огнём не сыщешь, разве что попробовать найти ход в тайные распределители…"

Картинка чаепития в семье Лисов, несмотря на свой традиционный уклад, вызвала в своё время пристальный интерес у местного художника Давида Лещинера. Это был сутулый худощавый мужчина с нечесаной гривой седых волос, с измождённым лицом и тревожным блеском в глазах. Зрачки его, всегда наполненные влагой, были похожи на две крупные маслины.

Являясь членом Украинского союза художников, он, тем не менее, с отчаянной решительностью шёл против официальной линии и рисовал картины в основном на еврейскую тематику. Картины накапливались в его небольшой квартире, постепенно сужая полезную площадь до узких проходов в туалет и на кухню. Еврейская тема в буквальном смысле завладела умом художника. Это была психическая реакция на потерю отца и матери во времена сталинских чисток, а в самом начале войны во время эвакуации из Минска, где жили Лещинеры, под развалинами дома погиб его единственный брат.

Картины опального художника никто не покупал, и они не выставлялись. Власти не трогали изгоя, так как его сумасшествие не представляло опасности с политической точки зрения.

Бабушка познакомилась с Лещинером, когда он рисовал этюды в парке Костюшко. Он делал набросок пожилой пары, сидевшей на скамейке. Ничем не примечательный старик в облезлом драповом пальто и старушка с остреньким беличьим личиком бросали хлебные крошки голубям, суетившимся возле их ног. Под кистью Лещинера они превратились в двух старых евреев с жёлтой звездой Давида на лацканах. Голубиное сборище Лещинер разумно сократил до трёх особей, напрасно ждущих жалкие крохи из рук голодных стариков.

Бабушка сделала комплимент, заглядывая через плечо художника. Лещинер повернул голову и сказал дрожащим голосом:

– Эти люди пережили войну, но боятся говорить. Я – их голос, и я не боюсь. – Он судорожно всхлипнул, и большая мутная слеза выкатилась из его глаза.

Бабушка умилилась, хотя пара стариков ничего общего с евреями не имела.

– На что же вы живёте? – спросила она.

– Перебиваюсь случайными заработками и нищенской пенсией. Иногда люди заказывают портреты для себя или пейзажики, этим и пробавляюсь.

Бабушку переполняла жалость. Она захотела посмотреть картины Лещинера и намекнула, что могла бы приобрести какой-нибудь этюд.

Давид пригласил бабушку к себе и показал несколько картин, среди которых особенно выделялось большого размера полотно под названием: "Еврейская семья смотрит телевизор".

На картине он действительно изобразил целую семью в составе бородатого патриарха, его тощей как жердь жены, детей, зятьёв, невесток и внуков. Все они сидели в напряжённых позах людей, готовых сорваться с места по первой команде, и выпуклыми испуганными глазами смотрели в экран телевизора КВН с линзой, хотя эту модель уже лет двадцать, как перестали производить.

Уходя от Лещинера, бабушка увидела сидящую на кухне молодую женщину, которая воровато отвела в сторону глаза.

"Моя уборщица", – объяснил художник.

Давид Лещинер слегка схитрил. Будучи тронут умом, он от Бога получил взамен ненасытное либидо. Примерно раз в месяц он приводил к себе очередную натурщицу, соблазнённую обещаниями хорошего заработка и трёхразовым питанием. Чаще всего в его сети попадались студентки, для которых лишняя копейка давала возможность купить новые чулки или пошить выходное платье. Во время студенческих каникул, когда рыбка подолгу не клевала, Лещинер ехал на вокзал и там присматривал какую-нибудь деревенскую деваху, сбежавшую из колхоза, чтобы попробовать прелести городской жизни.

Он приводил заблудшую к себе, кормил бутербродом с колбасой и рассказывал заранее заготовленную мансу, создавая фантазии в духе Паниковского.

"Девочка, – говорил он. – Мне позировали звёзды экрана. Не мелкая шелупонь, а натуральные звёзды. Любочка Орлова сидела на моём подоконнике, и я рисовал её точёные ножки под аккомпанемент птичьих трелей. Сейчас этот портрет находится в Третьяковке. А Людочка Целиковская, вы не представляете – это же прирождённая натурщица. Она умела замирать на полтора-два часа, причем, в трудной позе Афродиты Родосской. Когда я учился в Академии, ни одна натурщица не могла продержаться в этой позе больше десяти минут, а Людочка, вы не поверите, сидя на корточках и держа в руках свои распущенные кудри, просто каменела. У меня сохранился набросок, я вам покажу. Оригинал, к сожалению, пришлось продать первому заместителю министра рыбного хозяйства".

После чего он показывал растерянной жертве какой-нибудь женский портрет, в котором Целиковскую напоминали разве что кудряшки, обрамляющие лоб.

Лещинер усаживал новенькую на кухне рядом с газовой плитой, и, таким образом, у него оставалось небольшое свободное пространство для установки мольберта. Натурщицу он раздевал постепенно, давая понять, что высокое искусство не терпит суеты. Но, уже оголив девушку до пояса, он не мог сдержаться и быстрой кистью голодного пихаря малевал что-то давно накатанное в манере Ренуара. Одновременно, не закрывая рот, он сочинял легенду о богатом заказчике, готовом платить хорошие червонцы за "натуру в стиле ню". Объяснив девице, что краски будут сохнуть как минимум неделю, Лещинер всё свободное время проводил с ней в постели, сменив буйство красок на буйство натуры. Кровать качалась и скрипела, как незаконопаченный баркас во время сильной качки.

Но больше недели Давид не мог заниматься плотскими радостями, в нём внезапно пробуждалась совесть, и ему хотелось снова вернуться к еврейской тематике. Он быстро избавлялся от девушки, вручая ей немного денег и её же портрет в стиле ню, после чего, импровизируя на лету сочинённой молитвой и роняя мутные слёзы раскаяния, начинал искать еврейский сюжет.

Посоветовавшись с мамой, бабушка пригласила Лещинера как-то вечером на чай. В процессе чаепития художник загорелся идеей семейного портрета в духе Кустодиева, но без самовара, с чисто еврейским уклоном. Он намекнул, что чаепитие в еврейской семье – это ещё непаханая целина, и он был бы счастлив создать монументальное полотно на столь возвышенную тему. Монументальность бабушку испугала. Они сошлись на размере метр на полтора.

В течение двух недель каждый вечер Давид Лещинер приходил на сессию, как он сам это называл, имевшую место происходить в гостиной. Поработав два-три часа, он аккуратно накрывал холст отрезом полотна, пил чай и прощался до завтра. Вначале процесс очень заинтриговал Марика. Но вскоре ему наскучило позировать, он стал вертеться и часто бегать в туалет. Лучше всех позировала бабушка. Она сидела, стараясь не шелохнуться, и по просьбе Лещинера держала на весу чашку, которую он милостиво разрешил не наполнять чаем. Папа сослался на занятость, полагая саму идею еврейского чаепития нелепой и даже опасной. Но Лещинер сажал Марика на предназначенный папе стул, делал некоторые масштабные поправки и постепенно папа появлялся на картине, хотя явно отставал в росте и объёме от других членов семьи. После сессии бабушка угощала художника чаем с маковым пирогом и вареньем. Давид пил с блюдечка и жаловался на дороговизну жизни и нехватку жилой площади для больших проектов.

Наконец, картина была завершена. Художнику вполне удался пузатый заварочный чайник гжельской работы, стоявший на переднем плане… Бабушка на холсте смотрелась лет на десять моложе и чем-то напоминала Екатерину Великую. Лещинер сделал ей красивую укладку и тщательно попудрил морщины. Папа выглядел довольно куцо, был узкоплеч и почему-то носил старомодные круглые очки, хотя у него была хорошая роговая оправа, и очки он надевал только для чтения. Марик повзрослел и приобрёл нагловатый вид фармазона с Балатьяновской. Но лучше всех получилась мама. Она помолодела лет на двадцать. Её карие глаза стали изумрудными и загадочными, а чуть припухшие и слегка приоткрытые губы, казалось, созрели для поцелуя.

– Ваша дочь – красавица, – сказал бабушке Лещинер, прощаясь. – Если бы я был немножко моложе, я бы за ней приударил.

– Но она же замужем, Давид, – с довольной улыбкой промолвила бабушка.

– Я бы её отбил или похитил, – решительно заявил Лещинер. Глаза у него загорелись, и он стал похож на вождя краснокожих, готового снять скальп с конкурента.

– Эх, молодость, куда ты удалилась! – произнёс он с чувством.

– Вы совсем ещё не старик. Если бы я была помоложе, вы бы, наверное, и меня захотели похитить, – кокетливо улыбнулась бабушка.

Лещинер неожиданно наклонился и поцеловал ей руку. Когда он выпрямился, его глаза были полны слёз, а оливковые зрачки, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит.

– Картину можете оставить себе. Я вам её дарю.

– Ну что вы, не надо, я заплачу, – пролепетала бабушка.

– Танечка… он сделал многозначительную паузу и посмотрел куда-то вдаль, видимо, вспоминая кудрявую головку Людочки Целиковской. – У вас нет таких денег. Я не хочу вас разорить. Дайте мне тридцать рублей, чтобы оправдать затраты на краски и холст.

Картина "Чаепитие в еврейской семье" никогда не нашла своего места на стенах гостиной. Куда бы бабушка и мама её не вешали, гостиная сразу становилась заметно меньше. Папа посоветовал отнести шедевр в комиссионный. "Вам нечего волноваться, – сказал он бабушке. – Нас всё равно никто не узнает. Хотя вас может выдать заварочный чайник. Удивительное сходство с оригиналом".

В конце концов, полотно Давида Лещинера нашло покой за бабушкиным шифоньером. Иногда бабушка вытаскивала картину, долго на неё смотрела, вытирала пыль и, что-то бормоча на идише, задвигала обратно.