Текст книги "Год Майских Жуков"

– Расскажите, Миха… мне интересно.

– История короткая, умещается в несколько предложений, а за ними целая жизнь… Марк, вам тоже налить чаю?

– Я потом, – сосредоточенно сказал Марик. – Боюсь разлить…

Мама, не скрывая иронии, взглянула на сына.

– Марк! Как неожиданно. Я теперь тоже буду к тебе обращаться на "вы".

– Мама, ну я же не виноват. Он с уважением. Миха говорит, что время ещё не подошло перейти на "ты".

– У вас прямо какая-то игра.

– Это просто этикет, – заметил Миха. – Мы с Марком много говорим об этикете, о вежливости. В современном обществе царят хамство и цинизм, в школах этикету не учат, а такие люди, как Марк, заслуживают того, чтобы, оказавшись в гуще людской, не следовать их стадным привычкам, а показать свою независимую точку зрения, своё уважение к традициям… У толпы своя дорога, у личности – своя.

Миха вернулся, сел на табуретку и, убрав салфетку, поставил чашку донышком на блюдце:

– История на самом деле короткая. Это чешский фарфор, сервиз принадлежал одной богатой еврейской семье из Богемии. Однажды я проходил мимо комиссионного – вижу чашку и блюдце на витрине.

Зашёл туда и прошу у старичка, который стоял за прилавком, показать мне этот набор. А он мне говорит: "Я не продаю, это из сервиза моей бабушки". Выяснилось, что он оказался единственным, кто уцелел из всей семьи, погибшей в гетто. Он прятался, жил по поддельным документам, но в конце войны немцы его всё же арестовали, и он попал в Терезиенштадт, относительно либеральный лагерь на территории Чехии. Вскоре лагерь заняли наши. Так что ему повезло. Я смотрю, старик еле ходит. Тогда я ему объясняю, что после него сюда придут другие люди, и дорогая его сердцу чашка попадет в руки какого-нибудь партийного бонзы или мелкой шишки из их же стаи. А я умею хранить память. Это всё, что я умею. И он мне отдал чашку и блюдце. Деньги взять отказался. На чашечке внизу клеймо MZ – это известная в Богемии марка, посмотрите, какой глубокий оттенок кобальта и тончайшая золотая вязь – исключительного качества работа.

– Да, очень красиво, – сказала мама, рассматривая чашку.

– А заварку я готовлю в термосе, – сказал Миха, уходя от печальной темы. – И знаете – почему? Чай хорошо настаивается, долго сохраняя тепло. Зеркальные стенки колбы после нескольких таких заварок покрываются тонкой плёнкой, сохраняющей аромат чая. А сам чай я покупаю у одного грузина на базаре. Он коптит чайные листья по древнему китайскому методу, используя ветки можжевельника и дикой пихты, которая растет в горах Кавказа. Пропитываясь хвойным дымком, чайные листья приобретают необычный аромат.

– Его зовут Важа, – подсказал Марик. И одновременно шепнул:

"Мама, посмотри, это марка острова Монако".

– Княжества Монако.

– Ну, ладно, перепутал с Мальтой, подумаешь, – покраснев, рассердился Марик. – Будто я не знаю, что такое Монако.

– А кто это изображён, – спросила мама – их король?

– В Монако, мама, нет королей. Это князь Ренье третий, тут же написано.

– Ой, какая же я дурочка, короля с князем перепутала.

– Этого Ренье, – заметил Миха, – считают одним из самых знаменитых в мире филателистов, можно сказать, королём от филателии, так что вы оба по-своему правы.

– Миха, а что это за марка? – спросил Марик, добыв пинцетом небольшую гашёную марку без зубцов.

– У вашего сына хороший вкус, – усмехнулся Миха. – Это довольно редкая марка, французская почтовая…

– А кто на ней изображён?

– Наверное, Марианна, – рассеянно произнёс Миха и обратился к маме:

– Вам добавить заварки?

– Нет-нет, спасибо, нам уже скоро надо будет уходить. Марик, папа через полчаса придет.

– Мама, папу бабушка голубцами накормит…

– Ах, да, голубцы, – многозначительно сказала мама. И они с Мариком хихикнули. Увидев немой вопрос на лице Михи, мама напомнила ему фамилию соседей.

– Знаю, знаю, – кивнул Миха. – Я вашего Голубца иногда снабжаю своей настойкой. Он как-то в мусор бутылку выбросил с отколотым горлышком, а на ней наклейка, которую он снять забыл: «Настоянка коріандріва з підвалів Василя Голубця».

– Вот оказывается, где его подвалы, – улыбнулась мама.

– Так я могу эту редкую марку отложить? – спросил Марик.

– Разумеется. Я, впрочем, и себя и вас ввёл в заблуждение. Это не французская Марианна, а Церера, древнеримская богиня плодородия и материнства, покровительница дворников.

– Правда? – удивился Марик.

– А почему бы нет? Простолюдины ей поклонялись больше всех других богов. В старые времена её называли богиней плебса. В засушливое лето у кого землепашец будет просить дождя и хорошего урожая? Не у какой-нибудь там расфуфыренной Венеры, а у такой вот деревенской богини.

– Марик, нам пора, – ещё раз напомнила мама. – Там бабушка уже заждалась…

– Кстати, Тане, маме вашей, передайте от меня поклон. Я её редко вижу в последнее время.

– Да, она мало выходит. Болят ноги…

– Жаль, Григорий Моисеич рано ушёл…

Он замолчал, и в комнате наступила напряжённая тишина. Только ходики стали слышны особенно явно, и Марику показалось, что они вдруг замедлили ход. Мама сидела необыкновенно бледная, закусив нижнюю губу, а Миха, опустив голову, чему-то улыбнулся и даже невнятно замурлыкал, процеживая через хоаны какую-то старую мелодию.

– Я ведь с вашим папой встречался месяца за полтора-два до его смерти. Здесь, в этой конуре. Он всегда при встрече здоровался со мной и любил переброситься парой слов по-польски. И под мышкой у него нередко была польская газета, обычно "Жиче Варшавы".

"Jak się masz, panie manЗger", – так он часто меня приветствовал, и мы с ним смеялись. А в тот день…

Миха поднял голову и увидел мамино лицо.

– Извините, я, наверное, опять допустил бестактность…

– Рассказывайте, – чужим голосом сказала мама, глядя на него широко открытыми глазами.

– Он мне поведал в тот день необычную историю из своей жизни. Он был молодым, жил в Ровно и ходил в местный ресторан слушать одну певичку, в которую страшно влюбился. Как он мне сказал – смертельно.

Он упомянул её имя, но я сейчас не вспомню, кажется, Хелена. Она пела со сцены разные модные танго и фокстроты того времени. И он каждый вечер приходил её послушать. Но однажды, когда она была на сцене, пьяный польский офицер крикнул ей что-то оскорбительное.

Тогда ваш папа бросился к нему и потребовал извиниться. Офицер вытащил пистолет и сказал: "… но сначала я тебе прострелю голову, еврей". И он бы это сделал, но тут какой-то находчивый приятель вашего отца дёрнул рубильник, и свет во всём зале погас. Началась суматоха, ваш папа скрылся, но, увы, он уже не мог больше появляться в этом месте. Любовь и впрямь чуть не стала смертельной.

– Какой классный сюжет для рассказа или даже романа! – восхищённо произнёс Марик.

– О да, но это ещё не конец истории. На следующий же день офицера разжаловали, буквально сорвали с него погоны… Но не за то, что он устроил скандал и грозился убить человека. Его разжаловали потому, что по законам офицерской чести – если оружие извлечено из кобуры, оно должно выстрелить. Это был их кодекс. Спесивый кодекс вояк. Вот с такой концовкой рассказ станет по-настоящему увлекательным.

А само танго… не знаю, как оно называется, но вы, Фаина, наверняка его слышали, он ведь часто пел, когда у вас собирались гости. Даже я иногда слышал его голос, особенно летом при открытых окнах… Я хорошо помню, как он сидел в этой комнатушке и рассказывал свою историю, а потом вдруг начал петь старое танго из репертуара певички кабаре. Это было так неожиданно и безумно трогательно. И, кажется, совсем недавно…

И вдруг Миха запел. Он пел мягким баритоном, с придыханием, видимо, немного волнуясь, и голос его чуть вибрировал:

 
Mój kochanek to bandyta, pijak, gracz.
Ani uśmiech, ni płacz,
Ani wdzięk moich lic nie obchodzi go nic.[5]5
  Мой любимый – бандит, пьяница, игрок.
  Ни моя улыбка, ни слезы,
  Ни моя мольба –
  Ничто его не трогает.


[Закрыть]
 

– Миха, я и не знал, что вы умеете петь! Вот здорово! – Марик смотрел на дворника, как на только что сделанное открытие, но мама сидела на краешке стула, напряжённо выгнув спину, готовая сорваться с места.

Она молчала, и только глаза её были подёрнуты поволокой, будто облаком, которое медленно таяло, пока не исчезло совсем…

– Сколько мы вам должны за марки? – Голос её дрожал.

– Мама, ну ещё пять минут, – попросил Марик.

– Нам пора идти… Сколько?

Миха поднялся из-за стола.

– Вы мне ничего не должны. Я дарю эти марки.

– Нет, не может быть и речи. – Она вытащила десятку из кармана. – Если вы не возьмете деньги, мы не возьмём марки.

– Мама! Миха же мне эти марки хочет подарить, почему ты такая упрямая?

Мама молчала и теребила пальцами свою шаль.

Миха, похоже, растерялся. У него опять несколько раз дёрнулась щека.

Он нервным движением взъерошил волосы.

– Я возьму с вас по пять копеек за марку, – сказал он, глядя маме в глаза с какой-то детской обидой.

– Сколько там марок, сынок?

– Восемнадцать, – тихо ответил Марик.

– Восемнадцать, – повторила мама и закусила губу.

– Так как у меня нет сдачи, то вы мне будете должны 90 копеек. Я дам вам сейчас конвертик, положите туда марки.

Они вышли из дворницкой. Мама пошла вперёд быстрым шагом, держась за шаль побелевшими от напряжения костяшками пальцев.

Марик открыл дверь, и они вошли в квартиру.

– Мама, ты какая-то нетерпеливая. Я же тебе говорил, что он в марках плохо разбирается, но он когда-то был путешественником, ей богу.

Мам, пять копеек за марку. Я мог ещё штук тридцать набрать.

– Марик, папа скоро придёт, у него сегодня частный урок; наверное, уже закончился, он будет минут через двадцать. Я пока подогрею голубцы и хочу тебя о чём-то попросить: принеси из комнаты букет…

Марик вернулся с вазой. Сирень к вечеру расщедрилась, раскрыла свои лепестки, и её махровые гроздья напоминали усыпанное звёздами ночное небо.

– Там бабушка в кресле перед телевизором заснула.

– Ничего, я её разбужу. Садись, мой мальчик. И не сердись на меня. Я сама на себя сердита. Как я могла забыть эту дату. Скажи мне, как? Вчера исполнилось ровно четыре года со дня смерти папы. Моего папы, понимаешь? И я за неделю до этого каждый день напоминала себе поставить свечку, помянуть папу… делала зарубки в дурной голове. Ох, будь прокляты эти праздники с их суматохой…

Как же мне стыдно, Марочка. Я напрочь забыла, а какой-то дворник мне напоминает. И напоминает так, будто знает, что я эту боль буду нести одна, и ни с кем не поделюсь. Ни с кем, кроме тебя. Мальчик мой, почему он мне никогда эту историю не рассказывал? Почему ему рассказал?

– Мам, ну не расстраивай себя так. Хочешь, я тебя сейчас утешу стихами Светлова. Вот слушай: Марик сделал артистичный жест рукой и, слегка подвывая, прочёл: "Все ювелирные магазины – они твои, все дни рожденья, все именины – они твои… вся горечь жизни и все страданья – они мои".

– Ах, сынок, звучит оно красиво, но фальшиво, а строчки из этого танго – они мне царапают сердце… "Мой любимый – бандит, пьяница, игрок…"

Она закрыла лицо руками и чуть слышно произнесла: "А я его всё равно люблю…"

Плечи её вздрогнули, и вся она сжалась, словно хотела спрятать под шалью, как под панцирем, свои обнажённые чувства.

– Мам, ну не плачь, – тихо сказал Марик и прикоснулся к её руке.

Мама медленно опустила ладони мокрые от слёз.

– Мама, ты такая красивая…

– Да, особенно сейчас, – она попробовала улыбнуться. – Иди сынок, иди, позанимайся немного, а я посижу. И сам разбуди бабушку, ей спать сидя тоже не очень на пользу. И ещё… Только не обманывай меня. Это его букет?

Марик молчал. Он не понимал, как она могла догадаться. Он ведь всё разыграл, как по нотам…

– Мам, это для тебя и для бабушки. Он просил не говорить…

– Когда мы уходили, я увидела в его мусорном ведре сломанную ветку сирени… Так что вы оба те ещё конспираторы. А Миха… Какое, однако, странное и в то же время детское имя… Ты ведь понимаешь – он по своей сути не дворник. Он умный тонкий человек с израненной душой и щедрым сердцем. Я рада, что он стал твоим другом.

– Мам, он твой друг тоже.

– Нет, милый, ты можешь к нему ходить в любое время, я туда никогда больше не приду.

Марик встал, но, уходя, остановился на пороге кухни и ещё раз посмотрел на маму. Её руки, исколотые шитьём, прежде времени покрытые морщинами, лежали, будто две мёртвых птицы. Но вдруг одна из них ожила, потянулась к веткам сирени и прикоснулась к ним с неизъяснимой нежностью.

22. Книжный обмен

После школы Марик зашёл в большой книжный магазин на площади Мицкевича. Он знал, что ничего интересного не найдёт, но надеялся увидеть магазинного завсегдатая, а по сути дела – фарцовщика по имени Феликс. Вокруг Феликса всегда крутилась немногочисленная стайка книголюбов, искателей антиквариата, самиздатной литературы или просто богато изданных книг, чтоб украсить домашнюю библиотеку.

Феликс был осторожен и сделки по купле-продаже обставлял как обычный книжный обмен. Но дотошный Марик однажды увидел такую искусственно разыгранную сценку: представительный мужчина в шляпе подошёл к Феликсу и протянул ему книгу, при этом громко сказал: "Как и обещал, роман Бондарева "Тишина". Феликс поблагодарил, пожал гражданину руку, передал ему книгу, завернутую в газету, и так же показушно продекламировал: "Чингиз Айтматов. Избранное". Мужчина быстро растворился в толпе, а Феликс подошел к витрине магазина, что-то там начал рассматривать и почти неуловимым движением вытащил из книги несколько десятирублёвок. Марик стоял сбоку, и отражение в витрине выдало ему маневр фарцовщика.

Книжная биржа, конечно, в подмётки не годилась другой – футбольной, которая митинговала неподалёку, в центральном скверике на Первомайской. Там спорили о достоинствах и недостатках городской футбольной команды, а иногда даже вступали в драку, если мнения не совпадали. Книжная биржа позволить себе такую роскошь, как свобода слова, не могла. Люди разговаривали с оглядкой. Запретные имена Солженицына, Пастернака, Синявского и Даниэля не произносились вслух, хотя самиздат этих авторов в птичьих дозах появлялся на рынке, но подобный торг происходил где-то за кулисами.

Органы бдительно следили за книжным обменом. Запретить его на законных основаниях было трудно, хотя для органов закон воистину был как дышло, но охотились главным образом за самиздатом. Контакты между книжными фанатами входили в категорию опасных связей, но, похоже, сами участники обмена уже не могли жить без этого глотка свободы с выплеском адреналина и дрожью в коленках. Запретный плод того стоил.

Марик покрутился в магазине примерно минут десять и вскоре через стекло витрины увидел Феликса, который стоял метрах в двадцати от магазина с кульком семечек в руке. Марик выскочил на улицу и стал зигзагами ходить неподалёку. Феликс был не один, у него происходил словесный обмен с сутулым мужчиной в берете и помятом плаще.

Мужчина то и дело оглядывался и что-то нашёптывал Феликсу. Голова у него крутилась, как у суриката. Марик стал прислушиваться. "Импрессионисты уже есть, ты мне обещал Босха…", – нервничал клиент. " Потерпите, я жду… у меня зато есть…", – Феликс озабоченно посмотрел на небо – не собираются ли тучки, а по ходу дела стрельнул глазами по сторонам и шепнул на ухо клиенту чьё-то имя, добавляя зловещим шепотом: "сам…". Вторая часть слова подразумевалась. Её даже вслух боялись произносить.

Клиент отрицательно помахал головой, и в духе той же детской конспирации, поправляя берет, что-то торопливо произнёс. Марик успел уловить: "…Тяжело найти. Мне из Москвы обещали Брехта…" После чего мужчина, видимо, от напряжения или опять же в качестве прикрытия закашлялся тяжёлым грудным кашлем и вытащил из кармана носовой платок, такой же мятый, как его плащ.

Марик терпеливо ждал. Он понял, что Феликс его заметил, их взгляды два раза пересеклись. Наконец, мужчина в берете отчалил, мятый несвежий платок торчал из его кармана, как порванный парус. Марик приблизился к Феликсу, тот, расслабившись, достал из кулька горсть семечек и небрежно поплёвывая, произнес:

– Ещё один, которому нужна любовь. Да? Я угадал? Книгоед и букволюб новой формации. Если нужен учитель английского или иврита, так можем обеспечить, – последнее он произнёс невнятно, сплёвывая шелуху и поглядывая по сторонам с равнодушным видом.

Марик испугался и покраснел, не зная, что ответить. Феликс усмехнулся, добыл из кулька горстку семечек и протянул Марику.

– Меня, вообще, книги интересуют. У вас случайно нет "Трёх товарищей"?

– Случайно нет, – съязвил Феликс. – А вот на троих товарищей сообразить – это пожалуйста, но только не у нас, а напротив, у болельщиков.

– Я серьёзно, – обиделся Марик.

– Мальчик, – сказал Феликс. – Я продажей в общественных местах не занимаюсь. Вон видите, вокруг фонтана ходит старичок с палочкой. Он не только палочкой по асфальту стучит. Понятно? Принесите что-нибудь стоящее на обмен. Но сразу предупреждаю – не надо собраний сочинений Бальзака, Горького или Шолохова. Первым уже затоварены, за вторым тоже что-то очередь не выстраивается… Может, у вас есть Босх, так я вам не то что трёх товарищей, а ещё и Сэлинджера "Над пропастью во ржи" добуду или даже Хемингуэя.

– Босх? – переспросил Марик, пытаясь угадать, о ком идёт речь. – Философ?

– Художник, – ответил Феликс. – Рисовал райские кущи и под носом Отца небесного совокуплял грешников, причём одних оголял до пупа, а с других всё снимал, даже носки, так что тема опасная, сами понимаете, не марксистская, ох, не марксистская.

– У меня есть Паскаль, "Мысли", – сказал Марик.

Феликс сразу напрягся, сплюнул шелуху, и в глазах его появился сосредоточенный блеск рыболова, у которого произошёл долгожданный клёв чего-то большого и глубинного…

– Какое это издание? Я что-то не помню, когда его в советской России издавали.

– Издание 1903 года.

– Мальчик, у меня есть клиент, который за дореволюционного Паскаля выложит тебе всю "всемирку".

– Правда?

– Ну, не всю, всей ещё просто нет, но два десятка выложит, гарантирую. Придётся, правда, поторговаться, чтобы не подсунул историю заводов и фабрик, но я тебе помогу – за процент, разумеется.

– Это папина книга, она подписана.

– Что значит – подписана?

– Её папе подарил его учитель, профессор Ландау, – неожиданно для самого себя соврал Марик, и его тут же окатило горячей волной канатоходца, теряющего равновесие над пропастью.

Феликс остолбенел.

– Мальчик, за книгу с подписью самого Ландау мой клиент даст тебе кроме всей "всемирки" журнальный столик эпохи второй французской революции и яйцо Фаберже. Столик, правда, без одной ножки, а яйцо, подделка, но высочайшего класса. Работа Кочергина, – это один из лучших московских гравёров. Он золотые монеты царской чеканки подделывает так, что только изотопный анализ может распознать, и то с третьей попытки.

– Там написано "Моему ученику…", – на этот раз с облегчением соврал Марик, потому что дарственная на обратной стороне фронтисписа действительно сохранилась, но чернила выцвели так, что прочитать её практически было невозможно.

Феликса сразу будто подменили. Всё его дутое фиглярство вышло из него, как воздух из пробитого автомобильного колеса. Глаза стали тусклыми и равнодушными. Он скривился и в хамоватой манере биндюжника смачно сплюнул, но шелуха, отяжелевшая от налипшей слюны, попала на воротник его куртки. Он сбил её щелчком и процедил:

– Идите, мальчик, вы изгадили последнее, что у меня оставалось после неразделённой любви к Клавдии Кардинале, – чувство удачной сделки.

Марик дерзко посмотрел на Феликса, на его щетинистую худую шею с острым кадыком и сказал:

– Я её люблю сильнее, так что вы второй на очереди, – после чего резко повернулся и пошёл, не оглядываясь, но не успел сделать и двух шагов, как Феликс его окликнул.

– Как тебя зовут? Надеюсь, не Ален Делон?

– Матео… Меня зовут Матео.

– Я смотрю, ты действительно конкурент. Ладно, Матео, принеси что-нибудь на обмен, только без дарственных посвящений и библиотечных штампов. А я тебе достану "Трёх товарищей". Замётано?

23. Завещание

Рогатько появился в классе вскоре после праздников. Вид у него был слегка пришибленный. Ни с кем не здороваясь, он проковылял на свою угловую парту и сидел весь первый урок, понурив голову. «Живчик потерял свою живучесть», – подумал Женька. «Карлсон поменялся ролью с Малышом», – решил Марик.

Женька распотрошил свой бутерброд, скатал несколько хлебных шариков и стал бросать их в сторону Рогатько. Один шарик ударил Митю по макушке. Он криво улыбнулся и отвернул голову к стене.

Женька и Марик переглянулись и стали осторожно перебрасываться конспиративными записками. Шёл урок химии, а химик был натурой нервной и мстительной, под его горячую руку не хотелось попадаться.

Не вижу следов избиения не пойму чего он такой смурной – прочитал Марик записку, которую Женька превратил в бумажный самолётик и очень точно приземлил на полу рядом с Мариком. Судя по отсутствию видимых синяков батя его бил по внутренним органам, – написал Марик на самолётном крыле, как и Женька, проигнорировав знаки препинания. Улучив момент, он запустил ястребка на Женькину парту. Думаю он откупился бутылкой но ведёт себя как побитая собака. Непонятно – откликнулся Женька. Марик усмехнулся и сочинил свою теорию: и карманы не оттопыриваются. Значит конфет мамка не дала – написал он на фюзеляже. А вот это похоже на правду без леденцов он уже не может как наркоман без иглы – прислал ответ Женька, полностью проигнорировав пунктуацию.

Марик замер, потому что химик закончил писать формулу какого-то соединения, резко повернулся и стал рыскать глазами по партам, видимо, услышал подозрительные шорохи. Двигая рукой практически вслепую и не сводя глаз с химика, Марик написал в полузашифрованном виде: Может объявим сбор в поль… В это время прозвенел звонок. Марик быстро превратил летательный аппарат в бесформенное оригами и подсел к Женьке. К ним сразу подошел Рогатько:

– У меня, хлопцы, батя на праздники в больницу попал, камни в почках нашли. Орал так, шо мы подумали – вот-вот помрёт. Ему в больнице морфий вкололи, так он, когда отошёл, говорит, ему на войне так не болело, когда шрапнелью его изрешетило.

– А мы тут за тебя волновались, – думали, батя тебе что-нибудь на голову вылил, похуже чернил, – сказал Женька.

– Не-е, обошлось… Он, правда, язык мой увидел и спрашивает, зачем ваксу жрал. Ну, я и говорю, что товарищ мой на базаре стырил кулёк черники у грузинов и меня угостил.

– Это так ты решил меня подставить? – разозлился Марик.

– Марко, я не специально. Я же имя не назвал. Так, для отвода глаз.

Зато он успокоился и говорит: "Ну и товарищи у тебя, сам придурок и таких же нашёл…" Марко, ну чего ты вызверился? Считай, спас друга от избиения… Но у меня, пацаны, другой к вам разговор…

Он помялся, и достал из кармана газетный свёрток и развернул на Женькиной парте. Там лежали три потускневших от времени военных медали, две за Отвагу и одна за освобождение Варшавы.

– Кого будем награждать? – спросил Женька.

Пряча глаза и шмыгая носом, Митя сказал вполголоса, будто раскрывал семейный секрет:

– Это батькино завещание.

– Он что, умер? – тихо спросил Марик.

– Пока ещё нет… – Рогатько мялся, видимо подыскивал слова, потом усиленно стал чесать макушку.

– Ну, давай, Митя, не темни, раскрывай карты, – сказал Женька.

– Тут такая хрень случилась… Только вы не болтайте зазря. Он если пронюхает, меня убьёт. А мне без вас не обойтись…