Текст книги "Год Майских Жуков"

Миха взял медаль в свою изувеченную руку.

– Вы ведь не будете возражать, если я выполню завещание старого солдата? Съезжу туда вечерком на трамвае.

Марик молча кивнул.

Вскоре на столе всё было готово для скромной трапезы.

Первый драник по праву достался сеньору Алехандро. Одну половину он получил из рук Михи, а другую деликатно подхватил языком с ладони Марика.

– Помните девиз французской революции: свобода, равенство, братство. Красиво звучит, правда же? – Миха протянул Марику кусок хлеба, щедро намазанный селянской замазкой. – Интересно, что когда человек сыт, обут и сидит в тепле, первые две истины его сильно не волнуют. А вот братство – в этом есть что-то семейное, родное и понятное. И Лёха только что осознал именно эту третью истину, поскольку мы с ним делимся по-братски. Равенство – понятие эфемерное, свобода недостижима, а братство в некоторых случаях познаётся в таком вот застолье, как сегодня.

Миха налил себе стопку.

– А мне выпить можно? – спросил Марик, хотя тут же к горлу подступила лёгкая тошнота, вспомнился вкус портвейна из запасов Рогатько.

– А вы крепкие напитки уже пробовали?

– Меня один раз Женька коньяком угостил. Но мне не понравилось.

– Коньяк в подмётки не годится моей кориандровке. Но я вам её разбавлю. Я ведь на спирту готовлю. Тут градусов под шестьдесят. Я вам разведу с водой. Устраивает?

Он взял из шкафчика стопку, сполоснул её и, наполнив настойкой на четверть, разбавил до половины водой.

– Ну что ж, давайте выпьем за освобождение Варшавы, – и Миха слегка прикоснулся к стопке, которую держал Марик.

Марик набрал в лёгкие побольше воздуха, выдохнул и сделал глоток.

– Смотри-ка, даже не поморщился, – похвалил его Миха. – Только постарайтесь не сильно опьянеть, пан Шерлок, потому что вас ожидает сюрприз.

29. Соединительная ткань

– Знаете, ваша наблюдательность меня действительно поразила. События последних дней, наше необычное знакомство разворошили во мне давно забытое чувство благодарности. Я ведь отшельник. У меня нет телевизора, я не читаю газет, разве что некрологи, но их назначение в моем хозяйстве вам известно. С настоящим я связан физическими действиями, а мысли мои питаются прошлым. И вдруг появляетесь вы – человек из сегодняшнего дня, в котором я как бы существую, но лишь благодаря ниточке, протянутой из уже пройденного… И я к этому состоянию привык, как мы привыкаем мыть руки перед едой или чистить зубы… Но мне с вами очень интересно. И я понимаю, что если между прошлым и настоящим есть соединительная ткань, то наше общение делает эту ткань живым подвижным организмом.

Я хочу, Марк, немного рассказать вам о себе… Я всё выжидал, когда наступит для этого подходящий момент… И мне кажется, он наступил.

Знаете, в каждой дисциплине существует вводный курс, в котором даются сведения из истории предмета. Вот и я подумал, что настало время поделиться с вами своей жизненной историей.

Я ведь, мой друг, из семьи погорельцев, – это самые несчастные, отверженные люди на Руси. Помню дом, в котором мы жили, облик отца и матери, вернее, мачехи, мать родную никогда не знал, она умерла, кажется, при родах. Совсем смутно возникает перед глазами лицо старшей сестры, а братец мой молочный, младенец полутора лет только криком своим надрывным и запомнился.

И в тот проклятый день вдруг у соседей начался пожар. А там жила большая многодетная семья, и мой отец бросился, не раздумывая, их спасать. В те годы крестьянская хата могла вспыхнуть без всякого злого умысла – от лучины, оброненной по пьянке, от молнии, от детской шалости, от чего угодно… Три раза отец забегал в горящую хату, выносил оттуда детей, а на четвертый уже не выбежал…

Так и получилось, что я, шестилетний, с сестрой, младенцем и мачехой пошли скитаться по людям, просить милостыню. Знаете, память довольно капризная составляющая нашего мозга. И если какое-то событие память полностью заштриховала – значит, так и надо. Вот и у меня картинки прошлого будто размыло – почти ничего не помню…

Только голод и страх… Помню слёзы на глазах мачехи, а может быть, это были слёзы других женщин, других матерей… Мы ходили от хаты к хате, из одной деревни в другую… Старшая сестра ещё могла хоть чем-то помочь матери, а я, онемевший от шока, оказался просто довеском…

Да, Марк, со мной случился самый настоящий психический шок. Я замолчал и потерял способность говорить. Из редких эпизодов, засевших в голове, запомнил две-три картинки, например, такую: какой-то городок, ярмарочный балаган, и мать меня толкает, пойди к барыне, попроси на хлеб копейку. А я и попросить то ничего не могу, только слёзы из глаз текут. Вот такая беда…

Миха пожал плечами, словно извинялся перед Мариком за эту печальную повесть из своего детства.

– Месяца три мы так перебивались, радуясь жалким подачкам, пока в одной из деревень не обнаружился какой-то дальний родственник отца, и мать его умолила взять меня временно. Там, возле чужой хаты, я навсегда расстался со своей матерью, сестрой и братишкой… С тех пор их не видел и ничего не знаю об их судьбе…

– А вы пробовали их найти?

– Не пробовал… Хотя, когда мне восемнадцать исполнилось, мой названный отец Захар Фёдорович, предложил попытаться их разыскать. А я вроде как вытравил из себя всё, что связывало меня с детством… всё и всех, только облик отца остался в памяти. Да и потом, кроме своей фамилии, имени моей мачехи и сестры, Алёнкой ее звали, ничего больше не помню. Из какой я деревни – начисто забыл, имя папани моего, возможно, запомнил бы, но его дома почему-то все "батей" звали… Отчество-то моё – от приемного отца…

Я был не по возрасту крепкий мальчишка и смекалистый, вот и остался в чужой семье в качестве батрачка. Меня не били, но и не гладили по головке. А делать приходилось всё: корову гнать на выпас, за курами смотреть, чтоб не выбежали из загона, а когда у них цыплята появились, так вдвое надо было быть зорче и высматривать, не кружится ли ястреб в небе, или другой хищник – даже сорока могла цыплёнка утащить. Я и в доме убирал, и полы мыл, а спал, завернувшись в блохастый кожушок, весь изорванный и изгрызенный двумя вечно голодными псами. Так что они и меня могли б загрызть вместе с кожушком, но как-то пронесло.

А потом к хозяину приехал его родственник из Николаева. Угрюмый человек с маленькими злобными глазами и красным носом пьяницы.

Работал он сапожником у себя на дому. Ну и хозяин меня, как своего крепостного, просто взял да подарил этому сапожнику.

Так я оказался в Николаевской Слободке, это вроде Одесской Молдаванки, притон для хулиганья и люмпенов. Каждый день драки, поножовщина. А мне к тому времени уже девятый год пошёл. И я превратился в такого, знаешь ли, волчонка, быстро научился драться и заметил, что меня даже стали побаиваться. Я ещё не говорил, но мог посмотреть так, что даже взрослый конфузился. Мой шоковый туман к тому времени рассеялся, появилась наблюдательность, я бы сказал так: сноровка наблюдения за людьми, за жизнью.

– Как у меня? – спросил Марик.

– Пожалуй, да… нередко у людей с недугом, подобным моему, развиваются другие способности, возникает инстинкт к выживанию.

Потом, когда я заговорил, моя наблюдательность потеряла свою остроту. То есть в свои подростковые годы я многому удивлялся, многое для себя открывал, но книги постепенно переселялись в меня, в мой внутренний мир, и это было ужасно интересно, так что я всё реже поглядывал по сторонам… Возможно, зря…

Но возвращаясь к теме детского рабства… У сапожника я кем только не работал – и подмастерьем, и уборщиком, и посыльным… Человек он был жестокий, нелюдимый и всю свою ненависть вымещал на оглохшей от битья жене, ну, и на мне, конечно… Иногда меня выручала его двоюродная сестра, она жила неподалёку. Она одна меня жалела. А без неё защитить себя мог только я сам.

Помню такой эпизод: сел сапожник обедать. Жена суетится, ставит на стол еду, а он наливает себе большую рюмку водки и вдруг говорит мне: "Садись, выпей со мной". Я отрицательно качаю головой. А он сквозь зубы – "Садись и выпей", и глазами меня сверлит. Я сел.

Наливает он мне в кружку немного мутного самогона. И я чувствую, что у него рука чешется врезать мне в ухо, если скажу "нет". Но я не хочу сдаваться и только смотрю на него исподлобья. Тогда он вдруг берёт сапожное шило, которое всегда у него под рукой было, и втыкает его в стол. "Пей", – говорит, а во мне одно дикое желание – вытащить это шило, проткнуть своего хозяина и бежать со всех ног… но внутренний тормоз меня остановил. Взял я кружку двумя руками и выпил водку, и в первую секунду даже не почувствовал ничего, только слёзы на глазах выступили. А он ухмыльнулся, опрокинул свою рюмку, зычно крякнул и с мрачным видом начал пожирать пищу. Мне небрежно бросил ржавую корку, воняющую сыромятной кожей. А я ничего не вижу кроме его рук, похожих на варёных раков, и быстро пьянею, и мне ничего не страшно, а даже наоборот – весело, и я думаю, что вот сейчас он всё съест, тогда я его и порешу.

Он всё съел подчистую, хлебной мякотью собрал весь соус с тарелки, после чего взял шило и вдумчиво начал выковыривать остатки мяса из своих изъеденных кариесом зубов. И тут я не выдержал…

– Вы его убили! – выдохнул Марик, похолодев.

– Не-е, – Миха разочарованно покачал головой. – У меня чуть ли не за столом эта водка к горлу подступила, еле успел добежать до сеней и там меня, как тебя от чёрной икры, вывернуло наизнанку. Думаю, не от самой водки, а от отвращения к неандертальской природе человекозверя. А ещё через полгода я от него сбежал и попал в воровскую шайку, которых в Слободке было много.

Авторитетом там значился старый вор по кличке Зырь. Почему ему дали такую кличку я вначале не знал, и он, казалось, меня не замечал, моя немота меня спасала от участия в их делах, я там по мелочи работал, был вроде мальчика на побегушках, приносил самогон из погреба или сало, посуду мыл после их сходняков, короче, всякой ерундой занимался. Но Зырь ко мне, видимо, присматривался и заметил, что я быстро бегаю. Тогда он взялся за моё перевоспитание: стал обучать мастерству изымания денег и ценностей у граждан. В этом притоне репертуар был самый разнообразный. Меня поднатаскали кошельки у зазевавшихся граждан вытаскивать или сумочки у дам открывать. Особенно хорошо это в трамвае удавалось. Держит дамочка перед собой ридикюль, с защёлкой типа фермуар, цепочка на запястье, вроде всё надежно, можно не волноваться… А такой замочек на воровском жаргоне назывался "поцелуйчик", и я наловчился его бесшумно открывать; пальцы-то у меня длинные, так что из меня получился бы первоклассный вор. Но душа у меня не лежала к этой профессии. Я когда много лет спустя прочитал Оливера Твиста, – можно сказать, себя в нём увидел.

А потом облом случился. Подставили меня. На базаре это было. Сначала у меня под ухом кто-то закричал: "Стой! Держи его, гадёныша!" – и вдруг меня в спину толкают, я упал, а сзади какая-то баба вопит: "Вот этот украл!" Ко мне бросились, схватили, я вырвался и побежал, а бегал я хорошо, и началась суматоха. Всё было подстроено заранее, мною пожертвовали, но мне чудом удалось скрыться. Спрятался я в каких-то лопухах, сунул руку в карман штанов и достаю оттуда кошелёк, только пустой, кто-то из товарищей по ремеслу мне его подсунул. Вечером вернулся в притон, а ведь сказать ничего не могу. Кошелёк на стол бросил и смотрю на Зыря, а он усмехнулся и говорит: "Теперь будешь мальчиком для битья, бегаешь ты быстро, вот и будешь отвлекать на себя внимание, а другой роли у меня для тебя нет. И не зырь на меня наглыми зенками – бо так врежу, всю жизнь на аптеку работать будешь".

– Это была популярная фраза в кругу местных бандитов. Я их жаргона за год совместного проживания поднабрался, а когда позднее заговорил, пару раз даже использовал в каких-то жизненных ситуациях.

Миха состроил свирепое выражение лица и процедил сквозь зубы, выпячивая нижнюю губу и растягивая шипящие: "Сто шкур спущу – голым в Африку пущу…"

Марик рассмеялся.

– Я понял, что житья мне в этом притоне не будет, и сбежал от них, стал ютиться, где мог: на свалке, в заброшенном сарае, даже в чужом курятнике несколько раз ночевал. Хозяин там глуховат был и его воркотня куриная не сильно видимо цепляла. А ещё мог заскочить в магазин, схватить с прилавка первое, что под руку попалось, и тикать.

Но Зырь меня выследил и натравил своих цепных псов. Избили меня так, что я сознание потерял. Очнулся в грязной канаве. Весь в синяках, лицо в крови, юшка течет… В общем, я из этой канавы выполз, кое-как встал на ноги и поплёлся, куда глаза глядят. Вот так и свалился без сил, умирая от жажды, возле чужого порога. Был уже вечер, и я просто впал в забытье, или уснул… А утром чувствую, меня кто-то за плечо трясёт, а у меня сил подняться нет, потом вижу лицо человека с короткой седой бородкой. Он меня спрашивает, ты кто такой, кто тебя избил, а я лишь всхлипываю, тогда он мне помог подняться и завёл внутрь. Внутри находилась аптека, и человека звали Захар Фёдорович, он ею заведовал, одновременно был провизором и даже, по необходимости, – фельдшером… в общем, все роли исполнял в одном лице. Раны мои он перевязал и оставил у себя. Вот и получилось, что проклятие Зыря – "всю жизнь на аптеку будешь работать" – сбылось, но совсем не так, как бандюга предсказал.

– Миха, вы же можете книгу написать о своём детстве, все писатели пишут.

– А я и пишу, я её всю жизнь пишу, но мое сочинительство, как сыромятная кожа, из которой ещё надо обувку стачать, или кожушок пошить. Вот и рассказываю вам, как будущему писателю, который сумеет из этого хаоса сотворить что-нибудь стоящее.

Но хватит о детстве. Я ещё, конечно, к этому периоду своей жизни буду возвращаться, но сейчас хочу вернуться к главному. Хочу посвятить вас в свою тайну.

* * *

Дело в том, что мой полуподвал – это такой, знаете ли, механизм с секретом. Вы же наверняка всякие фильмы с приключениями смотрели. Там как бывает: главный герой ищет сокровище, нажимает вроде случайно на какую-то кнопку, и вдруг открывается потайная дверь, а там сундук сокровищ, и парочка скелетов его охраняет.

Миха улыбнулся и положил руку Марику на плечо.

– Но такое не только в кино бывает. Я, живя в этой дыре, обнаружил один секрет, о котором никто, кроме меня, не знает, и даже ваш зоркий глаз его не разглядел. Так было задумано.

– Кем задумано, вами?

Не совсем… свои намёки касательно этой тайны мне подбрасывала сама жизнь с её крутыми поворотами и тупиками. Тут и стечение обстоятельств, и пересечение чьих-то судеб, и странный сон, который мне приснился много лет назад, а может, и высшие силы чего-то там подстроили… Короче, одно из двух – подначка чёрта или щедрый подарок Бога…

Миха ещё раз улыбнулся, встал и подошел к буфету. Марик не сводил с него глаз. Миха уперся ладонью в боковую стенку шкафа и слегка нажал. Буфет словно ожил и начал скользить вдоль стены, пока не уперся в фанерную стенку пристройки, где были туалет и душевая.

Но за шифоньером оказалась пустота, неглубокая ниша, а не стена. Марик встал и, ошалев от предвкушения тайны, медленно подошёл поближе, и сразу в глубине ниши он увидел дверь.

С чем бы её сравнить, эту дверь, стандартную по размерам, но внешне выпадающую из традиционного двериного семейства? Вид её одновременно вызывал недоумение и любопытство. Она была покрашена пожелтевшими от старости белилами, и примерно в метре от пола в неё было встроено крохотное окошко, обрамлённое позолоченной рамкой с завитушками. Чуть повыше окошка торчал большой ржавый гвоздь, на котором висел бронзовый ключ с двойной бородкой, точно такой же, какой висел в комнате на стене. А ещё выше, примерно на уровне глаз, была приторочена дощечка с надписью Bosendorfer, выведенной готическими золотыми буквами. Затем шло самое удивительное. Вместо ручки к двери был приторочен изогнутый бронзовый подсвечник, очень напоминающий тот, на котором висела душевая лейка, а к нему привязана верёвка с колокольчиком.

" Доктор Ватсон, – хотел сказать Марик, – что– то вы здесь перемудрили…"

– Теперь закройте глаза и потяните за веревочку, потом открывайте дверь…

Голос Михи звучал, будто издалека.

Марик зажмурил глаза, дернул за верёвочку и услышал щелчок замочной собачки, и тогда он толкнул дверь. Она открылась бесшумно. И в ту же секунду яркий потолочный свет ударил, как фотовспышка, и Марик невольно зажмурился, но когда открыл глаза, то замер на пороге от изумления.

– Что это? – хотел он спросить, но вопрос замер на губах. Он увидел нечто совершенно невероятное.

Книга вторая

Отправляясь на свою Итаку, молись, чтобы путь был длинным, полным открытий, радости, приключений… Ни циклопы, ни листригоны, ни разгневанный Посейдон не в силах остановить тебя – если только у тебя самого в душе они не гнездятся, если твоя душа не вынудит их возникнуть.

Константин Кавафис. «Итака»

30. Иное измерение

Душным июньским днем 1954 года в четвертое домоуправление по улице Жовтневой зашёл мужчина в одежде не по сезону. На нём была штопаная телогрейка мышиного цвета и испачканные битумом безобразные суконные штаны, лежавшие тяжёлыми складками на прохудившихся башмаках. Выглядел он лет за пятьдесят. Рыжевато-пепельный ёжик волос едва выбивался из-под мятой кепки. Такая же рыжая с седыми перелесками щетина, будто стерня, огрубляла его усталое лицо, изрезанное бороздами морщин. Глубоко посаженные глаза с воспалёнными веками глядели настороженно, но излучали при этом покой и волю. Мужчина протянул управдому справку, из которой значилось, что предъявитель сего Михаил Захарович Каретников 1910 года рождения, русский, освобождён из мест заключения в августе 1953 года с разрешением следовать к избранному месту жительства. Сдёрнув с головы кепку и зажав её в кулаке, проситель начал говорить. Голос его не соответствовал мужицкой внешности, звучал на удивление мягко и даже благородно.

Управдом, звали его Ярослав Гнатович, чуть оттопырив нижнюю губу и сдвинув на нос очки, с видом капризного ребёнка изучал мужчину.

Массивный торс управдома едва прикрывал наброшенный на плечи куцый пиджачок, под которым была видна не совсем свежая вышиванка. Одновременно он вытирал промокашкой перо с налипшей на кончике загустевшей чернильной каплей. Сидел он за массивным дубовым столом, который ещё лет двенадцать назад, казалось, прочно застолбил кабинет важного немецкого чиновника. За этим столом подписывались приказы, делались назначения, составлялись циркуляры, и бумаги складывались в обтянутые кожей папки, каждая из которых по своей сути напоминала гардероб, но вместо верхней одежды на вешалках и крючках висели человеческие души, чьё будущее могло зависеть не столько от сигналов берлинского начальства, сколько от настроения чиновника. Причём даже хорошее настроение не означало, что число людей, приговоренных к расстрелу в особой тюрьме, которую местные жители называли Цитаделью, будет милостиво урезано. К тому же, в немецких документах тюрьма значилась куда менее романтично, а именно Stalag-328. Она постоянно пополнялась свежим материалом, главным образом – за счёт военнопленных красноармейцев; в первые два года войны этот поток не иссякал.

Чиновник мог подписывать расстрельные списки, с нежностью поглядывая на фотографию своей жены и трёх детишек, стоявшую от него слева и обрамленную рамкой с резным фолиажем по периметру. Словом, стол имел свою историю, но в данный момент эта история, как актёр, сменивший амплуа, поменяла место и время действия.

Посреди столешницы лежала не кожаная папка с немецким гербовым орлом и тиснёной печатью "гакенкрейца",[6]6
  Свастика в круге


[Закрыть] а напоминающая самого управдома, обрюзгшая от напичканных в неё бумаг, грязно-голубая, порванная на сгибах, заляпанная чернильной шрапнелью, неприятная на ощупь, наполненная безграмотными и нелепыми директивами и ведомостями, вполне советская, безличная папка бюрократа. И хотя её содержимое пахло затхлостью и испражнениями, но оно не пахло смертью. И одна эта деталь оправдывала все её недостатки.

По правую руку от управдома находились пенал для ручек и карандашей, фарфоровая чернильница-непроливайка и штемпельная подушка, чью неприкосновенность охраняла большая деревянная печать, по виду напоминающая сильно располневшую шахматную пешку. Зато с другого боку, являя собой полную противоположность канцелярскому инвентарю, примостился трофейный патефон с заводной ручкой.

Ярослав Гнатович облагородил перо, полюбовался на его стальной цвет, бросил смятую промокашку в урну и, поменяв выражение лица с капризно-детского на озабоченно-деловое, начал свой монолог:

– Работы для тебя у меня никакой в данную минуту нема, все точки уже заняты и… ну, сам понимаешь, желающих хватает… Но ты говоришь, Тимошук твой знакомый ще з прошлых времён… Он тебя, значить, до меня послал. Тимошук… он, конечно… как сказать, мы с ним, кажись, один раз сидели, выпивали, но у меня таких, как он, полгорода, и кажный шось хоче. Ты пойми, даже если б чего было, ты ж беспалый. Разве шо только подсобить, так бригада ремонтная укомплектована и потом у меня разнарядка. Ты ж должен понимать, да и биография твоя…

Управдом сосредоточил взгляд на чернильнице, избегая визуального контакта с просителем.

– Я так розумию, шо у тебя здесь ни кола, ни двора, – добавил он и чуть брезгливо посмотрел на кепку, которую мужчина нервно мял в руках. Со стороны эта засаленная кепка была похожа на шмат глины, из которой отчаявшийся скульптор пытается слепить что-то значимое, могущее дать ему хлеб насущный.

Облик управдома на какое-то мгновение посуровел. Он обмакнул перо в чернильницу и, проверяя качество пера, написал на поверхности папки курсивом Дiло №. Получилось красиво и почти аккуратно. Лицо управдома чуть смягчилось. Он поднял глаза на просителя.

– Хоч одно место у меня есть. Вспомнил. Дворником. Там, правда, условия даже для бывалых, как ты, не очень пригодные. Якщо желаешь, сходы подывысь. Це Каретный проулок, отсюда пару кварталов… Там уже третий дворник не сумел прижиться и в запой ушёл. Но я тебе сразу скажу – другой работы у мене нема. Зарплата, конечно, – не разгуляешься, но если ты мужик с головой, так чего придумаешь. С жильцами побалакаешь, подсобишь, где надо, какой-никакой мелкий ремонт… главное – подход найти… А то, глядишь, подвернётся вдовушка, голодная на любовь, а ты хоть инвалид, но засунуть ще можешь, га? Не забув, как оно делается?

Тут он рассмеялся кашляющим смехом, покачивая головой. Каретников перестал мять свою кепку, напряжённо улыбнулся и опустил глаза.

– Я тоби так скажу: там ума большого не надо, – принимая прежний строгий вид, продолжил управдом. – Кому чего починить, подлатать или шкаф в квартиру затащить. Там дома трёхэтажные, без лифтов. Ты понял? Такие дела. Мой кум любит говорить: якщо хочешь жить – умей вертеться. Як ота пластиночка.

Управдом привстал, крутанул ручку и поставил иглу на пластинку.

Утёсовский голос запел с приятной хрипотцой:

 
У меня есть сердце,
А у сердца песня,
А у песни тайна,
Хочешь – отгадай.
 

Под фокстротный аккомпанемент, чуть покачивая головой, Ярослав Гнатович вспомнил ещё одну важную деталь и сказал её Каретникову уже не по-деловому, а как бедному просителю, с которым, один раз его пожалев, второй раз можно не церемониться:

– Там оно трошки несподручно, бо туалета в помещении пока нема и в ближайшее время не буде. Надо тебе договариваться со складскими напротив. Договор простой: бутылка или две в месяц, они хлопцы не злые, можно столковаться…