Текст книги "Год Майских Жуков"

26. Испорченный телефон

В этот пятничный вечер всё шло в обычном ленивом темпе. Марик тасовал карты. Мама рассеянно пролистывала журнал мод. Бабушка мечтала о выигрыше.

– Бабушка, когда возвращается Тосик? – спросил Марик, обдумывая вторую попытку эксперимента с чёрной икрой. Тосик оставался последней надеждой, – как снабженец со связями, он наверняка мог добыть бутылку оливкового масла.

– Тосик уже вернулся. Ему надо чаще ездить в Одессу. Он звучал очень бодро и даже меньше, чем обычно, задавал дурацкие вопросы.

– Бабушка, когда будешь с ним разговаривать в следующий раз, спроси, кем его брат работал в школе Столярского.

– Брат Тосика всю жизнь работал меховщиком, при чём здесь Столярский, я не понимаю…

– Ты сама мне сказала об этом. Только я не помню, он был электрик или электромонтёр.

– Как вам нравится этот испорченный телефон? – риторически воскликнула бабушка. – Во-первых, там работал не брат Тосика, а Оська, старший сын брата. Во-вторых, не в школе Столярского, а в школе имени Столярского, то есть через 20 лет после его смерти, а в третьих – не электриком, а физкультурником. Дети не могут целый день играть на скрипке, им нужно развивать мышцы.

– Ты мне всё говорила по-другому, бабушка.

– Марочка, я не понимаю, почему ты так расстроился. Тебе не всё равно, чем в этой школе занимался здоровенный балбес Оська? Но Тосик мне говорил, что Пиня перевернулся бы в гробу, если бы увидел, во что они превратили школу "имени мене".

– Кто этот Пиня?

– Марочка, Пиня – это Столярский.

Мама в это время сделала Марику знак сдать игру бабушке, уже успевшей проиграть пять раз подряд. Марик сделал вид, что намёк не понял, изобразил презрительную ухмылку и выложил на стол все комбинации, оставшись с одной картой, после чего сказал, поднимаясь и резко отодвигая стул:

– Ладно, бабушка, даю тебе свою последнюю карту, это двойка бубён, попробуй выиграть, если сумеешь.

Разобравшись с бабушкой и пожалев о времени, потраченном на такую ерунду, как реми-бридж, Марик решил поговорить с папой и прозондировать почву насчет Паскаля. Один раз, полгода назад, он уже этот разговор завёл, но папа на него посмотрел с явным неудовольствием, и Марик замял тему. После того, как бабушка его подковырнула с испорченным телефоном, он, слегка разозлённый и разогретый для очередной атаки, бездумно бросил свои силы в бой, не учитывая, что противник в этот раз ему попался куда более опытный.

Папа сидел за небольшим бюро и писал статью для журнала. Настроен он был благодушно. Улыбнувшись Марику, спросил, как дела в школе.

Марик, не вдаваясь в подробности, ответил одним словом "хорошо", но после небольшой паузы детально обрисовал сценку, в которой безжалостный химик без всякого повода влепил тройку лучшей ученице класса Ирке Кучер, и та весь урок проплакала. "Химик посчитал, что она вызубрила урок, а ему хотелось услышать что-нибудь в стихах на тему химического анализа", – пояснил Марик, ухмыльнувшись.

– Возможно, в химии, как в любой точной дисциплине действительно есть скрытая поэзия, – заметил папа. – Но это могут понять только фанаты, влюблённые в свой предмет.

Он бросил слегка лукавый взгляд на Марика, который сделал вид, что не понял намёк, и начал усиленно ковыряться в ухе. Ковыряние принесло плоды: Марик вытащил ногтем жёлтый комочек воска, посмотрел на него с легким отвращением, и, стараясь приглушить нотки злорадства, посетовал, что бабушка стала не только плохо видеть, но и всё на свете забывать. Папа пожал плечами и уже более назидательно подметил, что, играя в реми-бридж, память себе не улучшишь. Хорошо бы научиться играть в настоящий бридж, но там требуется внимание и умение рассчитывать комбинации. Сказав это, папа уставился в свои записи, как бы подводя итог их короткой беседе. Марик, однако, сделал вид, что спешить ему некуда. Он подошёл к книжному шкафу, положил ладонь на стекло и начал выстукивать раздражающую ухо морзянку, ожидая от папы наводящий вопрос. Папа никак не среагировал.

– Я бы хотел взять почитать одну книженцию, – сказал Марик, намеренно снижая необъявленную ценность "Мыслей".

– У меня практически ничего там нет для твоего возраста, – возразил папа. – А что тебя интересует?

– Ну, вот Паскаль, к примеру. "Мысли". Мне, пап, тоже надо свой интеллект повышать, вместо того, чтобы картёжничать с бабушкой.

Папа только качнул головой, будто услышал что-то из ряда вон выходящее.

– Это дореволюционное издание. Ты разве не знаешь?

– Знаю.

– Там старое правописание с ятями и ижицами.

– Ну и что, я разберусь, – заупрямился Марик.

– Но дело не только в этом… Паскаль много сделал для математики, но в его философии всё строится на религиозном фанатизме. У него была какая-то дремучая одержимость образом Иисуса Христа – это похоже на непрерывную молитву, тебе незачем нагружать свои мозги всяким мракобесием. Кроме того…

Папа замолчал, потирая ладонью лоб и, словно нехотя, добавил:

– Книга не моя, она мне досталась по чистой случайности. Там есть дарственная от бог знает кого бог знает кому. Читай лучше Жюль Верна или этого, который написал "Всадника без головы".

– Я уже прочёл. Писателя зовут Майн Рид. Значит, мысли Паскаля мне не осилить?

– Я думаю, рановато, – осторожно заметил папа, услышав нотки обиды в голосе сына.

– Ну, не хочешь, тогда не надо.

– Что не надо?

– Обойдусь!

Тут папа слегка повысил голос:

– Я удивлен, что ты вообще заговорил таким тоном.

– Почему?

– Ты сам мог бы тайком взять книгу, как делал это уже не раз.

– Тебе бабушка наябедничала! – чуть не плача, сказал Марик.

– Бабушка здесь не при чём. Если бы ты был поосторожнее, то клал бы ключ так, как кладу я, параллельно боковой стенке шкафа, чтобы его не видя, можно было легко нащупать, а ты клал, как попало, так что ничего сложного в этой задачке с одним неизвестным не было. Но если тебе так приспичило, бери своего Паскаля и читай. Мне не жалко. Кстати, ты не обязательно должен его прятать под подушкой.

После того, как папа в результате довольно неприятного разговора, неожиданно дал добро на Паскаля, у Марика сразу пропал интерес к французскому мыслителю. Если там одна религия, подумал Марик, да ещё по старому алфавиту… "Зачем мне эти яти?" – спросил он вслух самого себя. Ему вспомнился разговор с Феликсом. Марику вдруг очень захотелось насолить папе, взять и отнести книгу фарцовщику. Но желание быстро улетучилось. До вендетты обида явно не дотягивала, хотя Марика по-настоящему задело небрежно брошенное словечко "приспичило". Сказано оно было не просто с раздражением. Он понимал, что не оправдывает папиных ожиданий, связанных с математикой, и напряжённость, возникшая между ними, особенно в последнее время, тяготила Марика и, возможно, угнетала папу. Но как снять эту напряжённость, похоже, никто из них не знал.

На следующее утро, проснувшись довольно рано, Марик открыл взятую в библиотеке "Мадам Бовари" и погрузился в чтение. Он вспомнил, как библиотекарша накануне ему сказала: "В тринадцать лет надо читать "Три мушкетера", а не Флобера. Марик посмотрел на библиотекаршу, как на амёбу под микроскопом, и процедил: "Мне вообще-то почти пятнадцать, так что лучше читайте нотации своим внукам, а не мне.

Библиотекарша растерялась. Сняла очки, которые её действительно очень старили, и, хотя глаза у неё были сухими, плачущим голосом сказала: "Берите, что хотите. У меня, между прочим, дочка и ей десять лет".

Марику стало стыдно. Он и сам не понимал, откуда в нём проснулась эта агрессивность. "Я не вас имел ввиду, – промямлил он. – Просто после Мопассана Флобером меня трудно удивить".

"А вообще-то я хорошо её поставил на место", – подумал Марик, переворачивая страницу, но самому себе навязанное чувство превосходства, оставило после себя слегка горьковатый привкус…

От раздумий Марика отвлекла мама.

– Марик, пойдёшь со мной в продуктовый? – она стояла в дверях с авоськой и сумкой. – Давай, вставай, прогуляемся вместе, поговорим о жизни. Давай, и заодно поможешь мне тащить картошку. Бабушка хочет сделать драники на праздник.

– Какой же это праздник, мам? Самые настоящие поминки. Мне ещё надо ехать на кладбище, вручать медаль ветерану войны.

– Какому ветерану? Ты о чем говоришь?

– Это я шучу, мам…

Марик быстро умылся, и они вышли на улицу.

Мама взяла сына под руку и сказала с улыбкой:

– Тебе пора пойти подстричься, мой мальчик.

– Может, меня папа подстрижёт? Он когда-то пробовал, у него хорошо получилось.

– Папа сейчас сильно занят, у него, слава Богу, появилось несколько учеников и статью заказали… Давай, я тебе лучше шею побрею и не надо тогда ходить в парикмахерскую.

– Мама, так это и есть разговор о жизни, который ты мне обещала?

– Аккуратно подстриженная головка – тоже важная часть жизни. На растрёпу ни одна девушка не будет смотреть.

– Мама, у меня есть более важные дела, чем девушки.

– Хорошо-хорошо… Я вот что собиралась тебе сказать… Ты не хочешь зайти к Михе, поздравить его с Днём победы?

– Я вообще могу… Если он к своему фронтовому другу не пойдет, так я к нему попробую заглянуть. Мама, ты должна обязательно послушать его истории, он бывал в разных странах до войны. У него такая интересная биография. Клубу кинопутешествий рядом с ним делать нечего.

– Вот ты мне и будешь пересказывать его истории. Заодно отдашь ему 90 копеек.

– Мама, он не возьмёт деньги за марки, я не хочу человека обидеть.

– Это не обида, это цена, которую он назвал; марки, как ты понимаешь, стоят намного дороже. У него ведь маленькая зарплата, Марик.

Мама замолчала, слегка прикусив губу, после чего с некоторым смущением продолжила:

– Мне папа рассказал про ваш разговор насчёт книг… Я знаю, ты на папу рассердился, но абсолютно зря. Ну, что ты надулся? Ты же знаешь, у папы очень жёсткие моральные принципы.

– Мама, только не будь, как Брежнев на трибуне. При чём тут моральные принципы? Мне показалось, что папа этого Паскаля боится, как чёрт ладана. Вдруг взял и сказал, что мне приспичило. Мне ничего не приспичило. Я просто полистать хотел. Это же антиквариат. Пусть ещё десять лет стоит на полке и собирает пыль.

– Сынок, я, может быть, не очень красиво говорю. Ты у меня такой начитанный, что я иногда даже боюсь пикнуть что-нибудь невпопад. Но у меня есть к тебе одно предложение. Только не говори сразу "нет". Обещаешь?

Марик задумался.

– Мама, я сразу "нет" не скажу, но если мне твоё предложение не понравится, тогда скажу, как бабушка, – "таки да – нет".

Мама засмеялась.

– Ну, простим бабушке, она же одесситка. А предложить я тебе вот что хочу. Подари эту книгу Михе. Ему будет очень приятно. Да и нам не надо чувствовать себя неловко из-за этих девяноста копеек.

– Мам, но там на первой странице дарственная… И потом я не думаю, что папе эта идея понравится.

– Папа только обрадуется. Я тебе раньше не рассказывала, как эта книга у нас оказалась. Папа меня когда– то попросил не распространяться, понимаешь?

– Пока не очень…

– Это ворованная книга.

– Папа держит ворованную книгу?

– Когда-то давно, тебе, наверное, было годика четыре, к папе на улице один пьяный пристал. Сначала деньги просил. Знаешь, как обычно алкоголики называют сумму, которая по их понятиям разжалобит человека. Вот и этот шёл за папой и брюзжал, дай 11 копеек. Папа ему дал двадцать. А он достает из-под ватника эту книгу и уговаривает папу купить. Папа спрашивает, откуда она у тебя. А он понёс всякую чепуху, типа, нашёл в подъезде. Тогда папа ему говорит: "Куплю, если скажешь правду – откуда у тебя книга". А тот вдруг заплакал и признался, что со своим дружком ограбил квартиру какого-то старика. Брать было нечего, там вокруг одни осколки старой жизни, а книга на столе лежала, и он видит тиснёную обложку, имя автора золотыми буквами выведено. Вот он и схватил. Папа понял, что сам себя заманил в ловушку. Попытался отнекиваться, мол, совесть не позволяет ворованное брать, а этот мужичок чуть не на колени готов стать… дети, говорит, у меня сидят голодные, купите, товарищ, хорошая книга. Папа спрашивает, где этот старик живет, я ему отнесу книгу. А тот ему канючит, я такой был пьяный, что даже примерно не могу вспомнить.

– И папа купил?

– А куда было деваться. Папу разжалобить, сынок, ничего не стоит. Он дал ему всё, что у него было, около трёх рублей. Принес книгу домой, и говорит, мы её кому-нибудь подарим и дело с концом. Потом открывает и видит эту надпись. Вот с тех пор она и стоит на полке. Он её ни разу в руки не взял. Говорит, мне стыдно перед этим несчастным стариком, у которого два алкаша забрали, может быть, последнее, что у него оставалось из той жизни.

Мама наклонилась к Марику поближе и сказала негромко, но с нажимом:

– Он эту власть не переносит. Ты, в общем-то, знаешь. Ты же видишь, что творится вокруг. Он их терпеть не может. И он себе нарисовал образ какого-то старого профессора, набожного, возможно, для которого читать мысли Паскаля – это, как пойти в церковь помолиться, понимаешь?

– Если бы мне папа эту историю рассказал, я бы не просил у него. Почему он мне не рассказал?

– Марик, ему стыдно, пойми. Он от этой книги уже десять лет хочет избавиться. Думал в библиотеку отдать, но боится, что на него настучат… Одним словом, подари Михе. Он человек книжный, это сразу видно. И наверняка оценит твой подарок.

– Наш подарок, мама.

– Ну, хорошо, наш. Давай здесь перейдём дорогу.

Они уже подходили к большому продовольственному магазину на Жовтневой улице.

– И все-таки я не понимаю… – мама с недоумением пожала плечами.

– Что не понимаешь?

– Не понимаю нашего дворника. Ну ладно, нет у него двух пальцев, но что помешало ему стать учителем или бухгалтером, да просто служащим в любом учреждении. Почему дворник? Живёт, как крот, в сыром полуподвале. Одинокий… ест, наверное, на завтрак и на ужин огурцы солёные с чёрствым хлебом… Ну, что это за жизнь…

– Мама, ты не понимаешь, – возбужденно жестикулируя, запротестовал Марик. – Он был путешественником, полпланеты исходил, объездил. Он меня даже угощал яичницей по-мароккански, а из грибов рыжиков он такую грибную замазку делает, пальчики оближешь!

Мама остановилась и как-то странно посмотрела на Марика.

– Сынуля, ты у меня фантазер, я знаю, так что не рассказывай мне свои сновидения. Ну, какой он путешественник? Выдумщик – вот и всё. Я только могу себе представить, что он тебе там наговорил. Пойми, я не спорю, он вероятно чудесный рассказчик, но какая у него может быть грибная замазка? Или эта придуманная яичница… как ты сказал? Мавританская? Он что, кулинарную книгу держит? Я тебя умоляю!

– Мама, – примиряюще произнес Марик, решив, что чудачества дворника не стоит сильно афишировать. – Я не собираюсь тебя уговаривать. Но точно тебе говорю – Миха только с утра до вечера работает дворником, зато ночью…

Марик сделал таинственную паузу.

Мама заинтригованно смотрела на него.

– Ночью, как Фантомас, он надевает на глаза чёрную маску, чтобы совершать дерзкие ограбления и держать в страхе всю улицу Коперника и прилегающие к ней тупики.

Марик оскалился, воображая себе только что нарисованную картинку. Ему очень хотелось, чтобы у дворника была какая-то особая тайна, о которой никто не должен знать. В эту минуту он не мог даже представить, как жизнь иногда сближает самые дерзкие фантазии с непредсказуемой реальностью.

27. Сон Алехандро. Метроном

120 ударов в минуту

я проснулся в своем сне…и увидел волчий оскал…в зеркале на стене…с дыркою у виска…мне животный не ведом страх…не поджал ни разу я хвост…я в атаку бежал но ба-бах…стал я чучелом в полный рост…весь я собран из ветхих заплат…из меня торчат лоскутки…потому что я старый солдат…разорванный на куски…я солдат сольдато зольдат… по клыкам не найти концов…и зрачков смертоносный взгляд… Прожигает флажков кольцо…но во сне я опять ожил…и услышал знакомый вой… и гудит натяженье жил…и лечу неизбежно в бой…бьет набатом ночь по луне…мой багровый мерцает след…и волчица воет по мне…и в глазах её меркнет свет…глуховатый удар часов…значит полночь мой звёздный час…в окруженье бессмертных сов…пасть оскалю, как пёс рыча…

80 ударов в минуту

хозяин мой со мной за панибрата…..одну похлёбку делим на двоих….. Я лишь скулю а он сермяжным матом…..кого-то кроет вот покрыл затих…..его достали вши меня кусают блохи…..пол земляной обугленная печь…..но барам всё равно плати оброки…..хоть в этой конуре ни встать ни лечь…..я голоден сорвал от лая глотку…..я ненавижу жирных каплунов…..и я рыдаю над дырявой сковородкой….. хранящей запахи горячих пирогов…..а я прошу лишь что-нибудь на зуб…..какой-нибудь обмылок иль огрызок…..и я вылизываю гнойную кирзу…..и мой конец похоже близок…..здесь барыня ходила поутру…..она давала нагоняй кухарке…..меня так больно била по нутру…..хозяйской сукою умятая поджарка…..хозяин мой безродный дурачок…..он сторожит амбар от всякой твари…..от одиночества он брагу глушит впрок…..тамбовский волк ему товарищ…..ты крепостничество тележным колесом…..по мне проехалось меня ты раздавило…..зовусь безродным одичалым псом…..но волчья и во мне проснётся сила…..я слышал как холопы меж собой…..гудели петуха пустить пора бы…..не каплуна с его пустой мошной…..а огненного в барские усадьбы…..слепой кобзарь садится у плетня…..поет о рыцарстве о подвигах о славе…..я выгрызаю блох чтоб на закате дня….. в помещичьей расслабиться дубраве…..там у ручья алёнушка сидит…..там царь лесной ворочая корнями…..то ухает то плачет то рычит…..то мотыльком порхает между пнями…..привольно здесь укрыл меня сушняк…..от своры гончих от хозяйской плётки…..но время возвращаться натощак…..в избу где пахнет коноплёй и водкой…..

200 ударов в минуту

Крик Навзрыд Навзлёт Ату – Гонка Гонкой Бьёт Версту – Фас Орёт Мой Псарь Мой Царь – По Озимым Шарь Шарь – Из Ложбины Гарь Гарь — Набирай Разгон – Начинай Гон Гон – Не Уйдёт Беляк – Хоть Белы Поля – Хоть Сугроб Глубок – Хоть Скачок Высок – Выжлец Весь Поджар — Огибая Яр – Перепрыгнул Ров – Чует Носом Кровь – Только Веток Хруст – Обдирая Куст – Вдоль Ручья Рыча – Мчится ГонЧаЯ – От Тропы В Снопы – Где Стерни Шипы – Где Петляет След – Как Безумный Бред – И Вдогон Как Гонг – Гон Гон Гон Гон – Глотку Щерь Щерь Щерь – Дыбом Шерсть Шерсть Шерсть – Напрямую В Лоб — Шибанула Дробь – Задымился Ствол – И Раздался Стон – Ещё Жив Беляк – Но Мутнеет Зрак – Глянь Умыт Слезой – Лес Над Ним Густой — Дует Егерь В Горн – Значит Кончен Гон – Плещет Глотку Псарь — Шепчет Ёлка Псалм

28. Подарок с посвящением

«Вам предстоит операция», – мысленно произнёс Марик, обращаясь к человеку, чей гравёрный оттиск украшал фронтиспис книги. Паскаль был закутан в тёмный груботканый плащ, а голова его сидела на подпирающем скулы наглухо застёгнутом накрахмаленном воротнике рубашки… Его горбоносый профиль чем-то напоминал Савонаролу, но печально затуманенные глаза несли миру не ярость фанатика, а непреходящее бремя мыслителя и страдальца.

Экзекуция, даже такая простая, как удаление страницы из книги, оставляет шрам… Букинист вполне обоснованно будет утверждать, что без этой страницы книга теряет часть своей антикварной ценности. Да и сам экзекутор-по-неволе испытывает довольно противоречивые чувства: в книге образуется пустота, не такая уж заметная, но достаточная, чтобы оставить неприятный осадок на сердце. Удаление страницы ножницами или безопасным лезвием никак не сравнить с препарацией трупа в анатомическом театре, ибо кровь не проступает в разрезе, но сама книга исторгает стон, впрочем, неуловимый для постороннего уха, и только тот, для кого книга что-то значит, услышит этот стон, почувствует его сердцем.

Страницу удаляют, чтобы что-то скрыть, спрятать от чужого глаза. Например, крамольную мысль, высказанную не ко времени, конъюнктурное стихотворение, поставленное автором в обмен на "добро" Первого отдела, иногда даже из-за грубой стилистической ошибки, которая раздражает авторское тщеславие.

Можно ли найти этому действию оправдание? Разумеется. Оно зависит от той степени цинизма и неискренности, которой мы все подвержены в большей или в меньшей степени. Что перевешивает на весах сомнений – нравственный закон Канта или скептицизм Ницше, утверждавшего, что окружающий нас мир есть постоянно изменяющаяся ложь? Зачастую одно уравновешивается другим, и тем труднее найти тот, почти неуловимый момент истины, к которому мы так стремимся и который не имеет разделительной черты.

Предстоящая процедура тяготила Марика. И всё только потому, что на обратной странице фронтисписа стояла неразборчивая надпись:

"Д…ро…у Р….ну К… л…..вичу в знак…" Далее шло большое тёмное пятно, то ли от случайно пролитого чая, то ли от пролитых слёз.

Мама видела, что Марик колеблется.

– Ты можешь Михе объяснить, рассказать всю историю, и тогда не надо вырезать страницу. Но подарок с посвящением другому человеку выглядит довольно странно… Сынок, ну что ты так расстроился? Я сделаю всё аккуратно, он не заметит, а если даже заметит, скажешь, так, мол, и было… Марочка, я знаю, ты не умеешь врать. И это замечательно. Но иногда в жизни…

– Мама мне это "иногда в жизни" в последнее время повторяют всё чаще…

– Кто повторяет?

– Разные люди, – ответил Марик. – Ладно, я закрою глаза, а ты отрежь.

– Ты немножко драматизируешь, сынок. Я же не режу по живому, и потом… человека, которому делалось посвящение, вероятно, уже нет в живых. Не терзай свою совесть.

Марик закрыл глаза. Но лживость этого жеста была ему очевидна. Он просто не знал, как преодолеть внутренний конфликт с самим собой.

Является ли книга живым организмом? Возможно, но лишь постольку, поскольку фотография из прошлого оживляет полузабытые образы близких людей и обостряет наши чувства. Вытравливая из памяти выцветшую правду дарственных слов, или завиток, сделанный остро заточенным штихелем гравёра, мы немножко себя обкрадываем.

* * *

В девять утра девятого мая 1974 года Марик три раза ударил медным кольцом по двери дворницкой. Утро было пасмурное. На одном плече у Марика висел ранец. В нём лежали старинный фолиант, обтянутый подарочной бумагой тусклого стального цвета, и картофельные оладьи, завёрнутые в кальку, которую регулярно таскал с работы Василь Голубец. Впервые в ранце оказались в столь неадекватной близости чуть затхлый аромат галльской мудрости и бесподобный запах жаренных на крестьянском сливочном масле драников.

Марик подождал и прислушался. Потом он взглянул на окно Михи, усмехнулся и негромко сказал: "Миха, открывай, я знаю, ты там". Мысленно разговаривая с Михой, он всегда переходил на «ты». Ему эта фамильярность очень нравилась. Но вживую – он робел, боялся попасть впросак, терялся и никогда не переходил границу этикета. Поэтому он с некоторым опозданием прикусил губу, обратившись к Михе вслух на "ты".

Марик прислушался и, вроде, уловил какие-то звуки. Тогда он сказал по-украински: «Пан Мiха, не ховайтесь, я маю до вас дiло i смачненькi деруни для пана Алехандро».

Как только он произнес собачье имя, ему явно послышалось нетерпеливое повизгивание и невнятный шорох.

Щёлкнул дверной замок, и дверь отворилась. Миха стоял, чуть согнувшись, будто собрался переступить порог, и, улыбаясь, смотрел на Марика.

– У вас, дорогой Шерлок Холмс, просто нюх, как у собаки. Уж как мы ни старались с Лёхой сидеть и не рыпаться, а вы нас учуяли.

– Всё очень просто, доктор Ватсон, – сказал Марик и подмигнул Михе, – у вас занавеска на окне в позиции "хозяин на месте".

– Позвольте, дорогой Шерлок, – подхватил Миха игру. – Я к занавеске сегодня не притрагивался.

– Я просто наблюдать умею, доктор. Я заметил, когда вас нет дома, обе занавески полностью раздвинуты, а когда вы дома, обязательно правую половинку задвигаете.

Миха хмыкнул и сделал шаг в сторону, пропуская Марика. Алехо тут же подошёл и стал обнюхивать его ранец.

– Я уже знаю по описаниям сэра Конан Дойля, что вы очень наблюдательны, Шерлок. Это большой плюс не только для детектива, но и для будущего писателя, если вам вдруг взбредёт в голову описывать раскрытые вами преступления. Какие ещё мои забавные привычки вы заметили?

Марик внимательно осмотрелся.

– Ватсон, вы зачем-то снимали фотографию собора, а потом повесили её обратно.

Миха оторопел и медленно сел на свою табуретку.

– Вы меня поражаете всё больше и больше. Объясните.

– Мой друг, – сказал Марик, снимая цилиндр и бросая его на кровать, где лежала фуражка с эмблемой, которая сразу съёжилась рядом с цилиндром. – Когда мы здесь сидели с мамой, эта фотография висела неровно, она была слегка перекошена влево, а сейчас она перекошена вправо. Так как в нечистую силу мы не верим…

Миха только головой покачал.

– Я теперь должен держать ухо востро и быть начеку. Но если позволите, я брошу в воздух одну догадку. Авось, попаду в точку.

Смотрю на ваш ранец и полагаю, что там лежит книга. Я угадал?

– Угадал… Но в ранцах часто лежат книги.

– Я теперь хочу угадать название книги. Можно попробовать?

– Пробуйте, Ватсон.

– У вас там лежат "Братья Карамазовы".

– Ватсон, вы опять промахнулись…

Миха рассмеялся.

– Я и не догадывался, как быстро вы умеете входить в роль. Для писателя это тоже очень важный фактор. Тут мало одной игры воображения. Надо не бояться импровизации. И вы сумели сыграть эту сиюминутную роль очень недурно. Так что я сдаюсь. Мой король повержен.

У Марика на лице появилась улыбка победителя. Он открыл ранец достал из него оба свертка и протянул Михе книгу.

– Это вам на день Победы от нашей семьи. От бабушки вам отдельное послание.

– Старое издание Паскаля, – с восхищением произнес Миха, развернув обёртку. – Это чудо!

Марик сидел с несколько напряжённым видом. У него сильно зачесалось под лопаткой, но он не решался сделать лишнее движение. Миха открыл книгу, слегка подцепил пальцами уголок страницы и, наклонив голову, подул так, что страница всколыхнулась, как парус, и он её легко перевернул.

"Жильберта Перье. Жизнь господина Паскаля", – прочитал Миха вслух.

Потом так же, очень осторожно поддувая страницы, будто поддерживая огонь в печи, перевернул ещё несколько листов.

– Вот послушайте, какая немудрёная, но интересная мысль: "Когда читаешь слишком быстро или слишком медленно, понимаешь плохо". А ведь очень точно подмечено. Ритм чтения у каждого человека свой, но если этот ритм выбран неверно, книга не останется в памяти. Замечательный подарок.

Миха осторожно закрыл книгу. И долгим внимательным взглядом посмотрел на Марика.

– Спасибо, Марк, вам, вашей маме и, конечно, папе. Я так полагаю, что книга принадлежала ему. Он ведь, кажется, преподает математику…

У Марика перестало чесаться под лопаткой, но очень назойливо зачесался кончик носа. Лисьего носа. Хищника это бы только раззадорило, но в лисьих повадках Марика подобная чесотка напоминала, как легко можно превратиться в Пиноккио, и Марик не стал передёргивать карты.

– Это не папина книга. Он её нашел. Там была дарственная, но всё почти что стерлось. Папа всё время хотел подарить книгу, но не мог найти кого-нибудь подходящего…

– А тут подвернулся дворник, почти интеллигентный человек, – подхватил Миха и потрепал Марика по плечу. – Я ведь сразу увидел свежий срез. Это, наверное, Фаина проявила свое швейное мастерство.

– Книга действительно ничейная. Я не вру.

– Верю-верю. Вы не волнуйтесь. Я этот подарок принимаю и благодарю вас и ваших родителей и даже бабушку, которая, как вы намекнули, к этой мистификации не имеет никакого отношения.

– Бабушка вам драники попросила передать.

Марик развернул сверток. В комнате наступила торжественная тишина.

Миха сидел, прикрыв глаза, и его ноздри едва заметно вздрагивали, впитывая аромат оладий. Алехо поменял позу из выжидательной в умоляющую, и с таким чувством облизал свой нос, что у всех троих потекли слюнки.

– Я, Марк, нахожусь в положении буриданова осла. Во мне одновременно борются два человека, а точнее, два осла: один из них – голодный дворник, а второй – тоже голодный, но книголюб.

– Книгоед, – сказал Марик, вспомнив фарцовщика Феликса.

– И книгоед, – рассмеялся Миха. – Но боюсь, что животное начало победило. Мы с вами сейчас устроим пир. Алехандро последние дни умолял меня приготовить ему жареного фазана, но теперь, когда появились Танины драники, я думаю, эта буржуазная мечта у него отпала сама собой. А я выставлю свое коронное блюдо. Помните селянскую замазку? Между прочим, Алехо вёл себя этой ночью очень странно, будто предчувствовал сегодняшнее обжорство. Он захотел вдруг среди ночи выйти во двор. Я подумал, может, у него понос, мало ли что… услышал, как он царапает дверь лапой. Я его выпустил и наблюдал за ним. А он как-то отрешённо прошёлся вдоль забора, потом сел и начал смотреть на луну. А вчера ведь было полнолуние. Я уж подумал, а вдруг в нём проснулся зов предков…

Миха пошел к холодильнику.

– Я вам не хотел сразу открывать двери, потому что День победы у меня вызывает весьма печальные воспоминания и депрессивные мысли. Но коль вы оказались столь находчивы, Шерлок, тогда устроим пир…

– Пир победителей, – подсказал Марик.

Миха задумался, держа в одной руке буханку хлеба, а в другой бутыль с настойкой. Он поставил бутыль на стол и сказал с горечью в голосе:

– Какие мы победители? В этой проклятой войне все побеждённые, включая победителей. Мы выиграли войну, но проиграли главное сражение… Знаете, какое? Сражение за достойную жизнь. У героизма есть синоним – отчаяние.

– А почему отчаяние?

– Ну, хотя бы потому, что когда человека поднимают в атаку, он не испытывает ликование. Только страх и отчаяние. Потому что он сидит на корточках в окопе и слышит, как свистят над головой пули, как они ударяют в вязкую глину бруствера, и он понимает, что его жизнь висит на волоске, и что шальная пуля ждёт, чтобы он по команде поднялся во весь рост и побежал навстречу своей смерти или увечию, навстречу пуле, которая его убьёт или сделает калекой… Солдатам перед атакой часто давали выпить "наркомовские" сто грамм. Водка притупляла страх, но не отчаяние.

Марик, опустив голову, молчал, потом, стараясь скрыть чувство неловкости, достал из кармана потёртую в боях медаль " За Освобождение Варшавы".

– Миха, я хотел с вами посоветоваться. Митя Рогатько принес в школу отцовские медали. Сказал, это батькино завещание.

– Значит, помер ветеран? – спросил Миха, нарезая хлеб.

– Нет, не помер, но завещание оставил. Нам Рогатько такую историю про него рассказал: несколько лет назад его пригласили, как почётного ветерана, на трибуне постоять рядом с этими… мордатыми. Ну, он надел все свои медали-ордена, а у него их штук двадцать, наверное, а то и больше. У него на войне была кость на ноге задета, он дома с одним костылем ковыляет, а туда, чтоб не споткнуться, на двух костылях вприпрыжку добрался. А его не пустили. Говорят, ошибка вышла, вас нет в списке. Им не хотелось, чтоб он своими костылями картину подпортил. А несколько дней назад у него был сильный приступ, нашли камни в почках, и он решил, что недолго протянет, и попросил свою семью закопать все его награды на "лычаковке" – там, где братская могила. Говорит, пусть будет тем ребятам, которым при жизни оно не досталось.