Текст книги "Политическая концепция М. Каддафи в спектре «левых взглядов»"

Появилась обоснованная критика «ортодоксального» марксизма как теории и мировоззрения рабочего класса, стала отрицаться сама идея диктатуры пролетариата, а бюрократизация социалистических режимов начала рассматриваться как неизбежный результат захвата власти рабочим авангардом. Фактически, в этот период европейскую «левую мысль» характеризовала потеря революционного субъекта, которым долгие годы в глазах «левых» являлся пролетариат. Труды «неомарксистов» были проникнуты уже не идеей прогресса, а глубоким пессимизмом, отсутствием четких и вероятных перспектив перехода от либеральной демократии к социалистической в исторических условиях расцвета «общества потребления», слияния политики и коммерческой выгоды в единый комплекс интересов, угрозы ядерной войны и глобальной экологической катастрофы. Одна из парадоксальных черт новой теоретической культуры «левых» – отсутствие в ней интернационального взаимодействия[34]34
  По мнению П. Андерсона, «левая мысль» «мало-помалу разбегалась по национальным квартирам, и одна теория отгораживалась от другой стеной относительного безразличия и незнания» (Андерсон П. Размышления о западном марксизме. М., 1991, с. 80).


[Закрыть].

«Западный марксизм» (наряду с ранним европейским социализмом, анархизмом и «левым фрейдизмом»[35]35
  «Левый фрейдизм» («фрейдо-марксизм») оформился как вектор «западного марксизма», главной отличительной чертой которого стал перенос ряда «левых» философских и социологических установок в область психологии. К основным представителям этого направления можно отнести Т. Адорно, В. Райха, Э. Фромма и др. «Левые фрейдисты» так же, как и «неомарксисты» выступали против интеграции личности в структуры «развитого либерального общества» (причем либеральная демократия рассматривалась как форма тоталитаризма), однако критиковали «общество потребления», «массовую культуру» и социальную атомизацию с позиций психологии.


[Закрыть]) оказал серьезное влияние на движение «новых левых»[36]36
  Словосочетание «новые левые» в широкий обиход было введено теоретиком Ч.Р. Миллсом.


[Закрыть], представители которых в конце 60-х гг. XX в. выступили с резкой критикой теории и практики «старых левых» – коммунистических и рабочих партий, обвинявшихся в недооценке роли вооруженного насилия и устаревших суждениях о движущих силах революционного процесса. По мнению «новых левых», все действующие партии и профсоюзы интегрировались в существующие политические системы[37]37
  То есть, по сути, перестали быть «левыми». В этот период происходило очередное переосмысление самой терминологии: по мнению
  Ч.Р. Миллса «быть «правым» – означает, между прочим, признавать и поддерживать существующее общество. Быть «левым» значит или должно значить, как раз обратное: изучать и критиковать всю структуру общества и создавать такие теории общества, которые, будучи политически заостренными, становятся требованиями и программами. Эта критика, эти исследования… вдохновляются в нравственном отношении гуманистическими и светскими идеалами западной цивилизации, прежде всего идеалами разума, свободы и справедливости. Быть «левым» означает связывать критику культуры с критикой политики, а то и другое с позитивными требованиями и программами» (цит. по: От абсолюта свободы к романтике равенства. М., 1995, с. 348).


[Закрыть]. «Старые левые» добились государственной власти и оказались интегрированы в существующую мировую политическую систему, против которой выступали до прихода к власти. «Сегодня революционная теория – враг любой революционной идеологии», – писал Г. Дебор[38]38
  См. Дебор Г. Общество спектакля. М., 2000, с. 75. Но одновременно Г. Дебор утверждал, что «существование теоретического само по себе ничто и должно познаваться лишь совместно с историческим действием и исторической правкой, в которой заключается истинная верность» (Дебор Г. Общество спектакля. М., 2000, с. 75).


[Закрыть]. Рабочие, перестав выступать в качестве радикальной оппозиции, превратились, согласно воззрениям «новых левых», в опору существующей системы, буржуазного образа жизни, в «сублимированных рабов развитой индустриальной цивилизации»[39]39
  Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1998, с. 62.


[Закрыть], и в таких исторических условиях пролетариат уже оказывался не способен стать движущей силой коренных социальных изменений. По мнению ряда теоретиков, такой силой должны были выступить леворадикальная интеллигенция и молодежь, в первую очередь студенчество. Этим объяснялось восторженное восприятие и поддержка «новыми левыми» массовых студенческих выступлений в 60-е гг. XX в., некоторые из которых (май 1968 г. во Франции) впоследствии трактовались рядом теоретиков как эксперименты осуществления «прямой демократии». По сути, эти попытки вытеснения власти посредством массового самоуправления стали последними «вспышками» революционности для европейского «левого движения».

Подъем антиколониального и революционного движения в странах Африки и Латинской Америки получил широкую «теоретическую поддержку» в трудах таких мыслителей, как Ж.П. Сартр и Р. Дебре. «Левые» теоретики обратились к анализу революций на Кубе и в Китае, связывая определенные надежды на социалистическую модернизацию со странами «третьего мира», и пришли к выводу, что классический марксистский взгляд на революцию не является единственно верным. Непосредственное влияние на формирование мировоззрения «новых левых» оказали также работы Ф. Фанона и Э. Че Гевары. Однако восторженное отношение к революционной миссии «третьего мира» во многом предопределило распад всего движения «новых левых», на определенном этапе своего развития воспринявших идеологии властвующих элит Кубы, Китая, Северной Кореи как теоретическую платформу и некое руководство к действию. Со временем движение становилось все более разрозненным, аморфным и противоречивым, наряду с маоисткими установками, туда проникали троцкистские, также ориентированные на централизм и жесткую иерархию, в результате ряда террористических актов (не принесших никаких значимых социальных преобразований) ценности «новых левых» во многом были дискредитированы. Отсутствие ясных целей, разрозненность и внутренняя противоречивость в совокупности с коммерциализацией контркультурного искусства и активным противостоянием существовавших политических систем и идеологических структур, ставших достаточно «гибкими» и динамичными для интеграции новых социальных явлений и локализации очагов общественного недовольства, фактически привели к разложению движения «новых левых». Однако, по мнению, американского «левого» социолога И. Валлерстайна, «новые левые» первыми «выступили с серьезным интеллектуальным вызовом модели тройственной идеологии – консервативной, либеральной и социалистической»[40]40
  Валлерстайн И. После либерализма. М., 2003, с. 106.


[Закрыть]. Именно «новые левые» сформулировали вывод, что в эпоху когда большинство консерваторов превратились в «либерал-консерваторов», а большинство социалистов – в «либерал-социалистов», крах «социалистической системы» – это одновременно крах и системы «либеральной».

Делегитимация «левых ценностей»

В 80-е гг. XX в. среди «левых сил» все больше проявлялись расхождения во взглядах по целому ряду принципиальных вопросов, и, прежде всего, по таким, как понимание сущности социализма и способов продвижения к нему. Если в 70-е гг. XX в. значительная часть «левых» еще сходились на том, что успешное продвижение могут обеспечить такие меры, как овладение госаппаратом, национализация ключевых отраслей промышленности, планирование и регулирование экономики, то с 80-х гг. XX в. даже такой консолидации уже не наблюдалось, а наоборот, все больше прослеживалась эволюция в сторону либеральных установок, теорий «рыночного социализма». Не в последнюю очередь этому способствовал кризис коммунистических режимов и застойные явления в ряде социалистических стран. В конце 80-х гг. XX в. «левые» терпели поражение за поражением на парламентских выборах в наиболее крупных странах Европы, что порой побуждало их к дискуссиям о консолидации сил и попыткам разработки общей стратегии, новых экономических концепций, направленных, впрочем, исключительно на поиск наиболее эффективных средств получения реальной политической власти.

Крах «реального социализма» нанес сокрушительный удар по социалистической идеологии в целом: у масс была подорвана вера в опирающиеся на соответствующую систему ценностей постулаты, в борьбу за установление и реализацию социалистического строя как лучшей альтернативы капиталистическому. Расцвет неолиберальной апологетики и проникновение новых идеологических принципов во все сферы общественной жизни способствовали дискредитации «левых взглядов». Распад «реального социализма» и переход к рыночной экономике вынудил реформистские крылья коммунистических партий эволюционировать на социал-демократические позиции и инкорпорироваться в государственные структуры. Достаточно быстро эти партии практически во всех странах Европы стали устойчивой составной частью политической жизни, внутрисистемной, нереволюционной силой. Участвовавшие во власти, эти политические организации перестали стремиться к изменению существующей политической системы, а тем более – к ее ослаблению или разрушению. Фактически, едва ли не все значительные политические партии Европы, стало возможным, пусть и с некоторыми оговорками, относить к либеральным.

К концу XX в. теория революции была полностью делегитими-рована. Неолиберальные идеологи путем крупномасштабной агитационной кампании начали отождествлять революционные методы с террористическими[41]41
  Парадоксально, но политические движения, которые в начале XX века (даже некоторыми представителями либеральных сил) трактовались как «антиколониальные», «национально-освободительные» или «партизанские», на рубеже XX–XXI вв. стали однозначно определятся большинством политических партий и организаций (в том числе «левых») как «террористические» и «экстремистские». По этой причине «третий мир» фактически оказался лишен своего основного политического инструмента прошлого. Изначально нетождественные (если не антагонистичные) термины революция и террор усилиями неолибералов стали восприниматься обыденным сознанием как синонимы.


[Закрыть], чем окончательно «упразднили» революционность, к этому времени уже не вписывавшуюся в политическую культуру граждан европейских государств, лидеры которых (в том числе и социалисты) за последние полвека приходили к власти исключительно в результате выборов. Апологетика неолиберализма достигла гипертрофированных масштабов, и крушение «реального социализма» стало трактоваться не как естественный провал необоснованных социальных экспериментов, а как свидетельство утопизма самой социалистической теории, всякая защита которой начала рассматриваться как признак реакционности и отсталости.

Социал-демократическая традиция заимствовала ряд идеологических клише неолиберализма и полностью утратила свое значение реальной оппозиции. Лозунги социал-демократов стали выступать не более чем интерпретация используемой самой властью ее многослойной политической риторики. Произошел постепенный отказ от самого термина «социализм», который все чаще начинал трактоваться как «смешанная экономика», «развитая антимонополистическая демократия» или «общество благосостояния»[42]42
  См. Левые в европейской социал-демократии в начале 80-х годов. М., 1983.


[Закрыть]. Рассматривались антиинфляционные варианты вхождения в рынок, противопоставлявшиеся ультралиберальным реформам и связанные с более низкими социальными издержками, выдвигались модели модернизации либеральной демократии, но о какой-либо альтернативе этой политической системе речи уже не шло. Фактически, в теоретическом отношении, в плане определения методов преобразования социальной действительности «левые силы» оказались в тупике и все больше интегрировались в существующие политические системы.

В то же время, в конце XX в. в Европе стала набирать силу теория, получившая известность под именем «антиглобализма»[43]43
  «Антиглобализм» – термин неоднозначный, и к тому же еще не до конца устоявшийся в связи с тем, что само явление не успело оформиться в целостную систему взглядов; значительная часть так называемых «антиглобалистов» отказались идентифицировать себя с этим именем, в связи с его широким использованием политическими элитами в пропагандистских целях.


[Закрыть], среди сторонников которой обнаружилось значительное количество носителей «левых взглядов» (в их исконном понимании). «Антиглобалистское» движение во многом стало правопреемником философии «новых левых» 60-х гг. XX в. В Европе теория «антиглобализма» оказалась представлена в первую очередь в работах словенского философа и публициста С. Жижека и итальянского социолога А. Негри, отрицавших правомерность неоколониальных методов «экспорта либеральной демократии» в политические системы «стран периферии»; принципиально нового типа экономической экспансии, не нуждавшегося в формальной аннексии территорий; контроля организаций типа ООН, Всемирного Банка или МВФ несколькими «развитыми» странами мира (в первую очередь – государствами Западной Европы и США), сконструировавшими новый порядок, при котором «различные национальные цвета на карте мира времен традиционного империализма размываются и сливаются в радугу глобальной империи»[44]44
  Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004, с. 12.


[Закрыть]. В средствах достижения поставленных целей «антиглобалистские» установки отличала ориентация на создание неформальных политических образований, совместное проведение многотысячных акций протеста, так как согласно этой теории прошли те времена, когда капитализм можно было разрушить пропагандой среди рабочих и созданием централизованных партий.

Однако, «антиглобалистское» движение отличала серьезная идейная неоднородность. Среди приверженцев «антиглобализма», помимо организаций, традиционно относимых к «левым» (от анархистов до авторитарных коммунистов), оказалось значительное число ультраправых объединений (например, национал-большеви-стского толка), неоконсерваторов, а также исламских и христианских радикалов, экологов и феминисток, симпатизировавших ряду «антиглобалистских» лозунгов. Поэтому при наличии «общего знаменателя» в среде «антиглобалистов» уже на этапе становления этой идеологии обнаружились разногласия, способные привести к разложению движения в целом на отдельные радикальные группировки, не имеющие шанса оказывать значительное влияние на социально-политическую обстановку в Европе (как это произошло с организациями «новых левых» в 70-х гг. XX в.).

В целом, в начале XXI в. в Европе «левые взгляды» представляли собой внутренне противоречивую и трудно систематизируемую совокупность воззрений. При наличии внушительного количества политических организаций и партий, подпадающих под определение «левых» или отождествлявших себя с ними[45]45
  См. http://www.broadleft.org; http://dmoz.org/Society/Politics/Socialism/


[Закрыть], тем не менее, отсутствовал цельный спектр политических взглядов. Убеждения в осуществимости идеологического сплочения «левых сил» стали представляться сугубо идеалистическими. В сложившихся условиях употребление самого термина «левые» стало требовать дополнительной трактовки и ряда оговорок. Вместе с тем, приведенный краткий анализ, как представляется, дает возможность определенной теоретической ориентации в многообразии европейских «левых» политических моделей и в основных тенденциях их исторической модификации. Поэтому, ввиду того, что значительная часть течений, прежде однозначно определявшихся политической наукой как «левые», отошли от социалистических ценностей, идентифицировав себя с неолиберальным курсом, а леворадикальные группировки в силу разрозненности перестали представлять собой целостного спектра, в условиях активного противодействия существующих политических систем развитию и популяризации «левой мысли», эта совокупность воззрений оказалась не застрахована от растворения в массе политических мифов и утопий прошлого.

2. Динамика развития «левой мысли» в русской общественно-политической традиции

В России первой половины XIX в. оформление «левой политической мысли» происходило значительно медленнее, чем в странах Европы. «Левые взгляды» вызревали в принципиально иных идеологических и культурных условиях, что закономерно сказалось на дальнейшем развитии этого идейного направления. В этой связи эволюция политико-идеологической борьбы и деятельность «левых» не могут рассматриваться без учета того, каким именно образом эта духовная ситуация и действительность преломились в обсуждаемом эпизоде интеллектуальной истории.

В начале XIX в. позиции монархии оставались крайне прочными, а распространение либеральных идей не получило европейского масштаба. Официальная идеология того периода, пронизанная апологетикой самодержавия, стремилась упорядочить и регламентировать все сферы общественной жизни; тезис о государстве как о высшей ценности стал доминирующим; любое инакомыслие, а тем более – независимая от официального курса политическая деятельность воспринимались как бунт против существовавшей власти; основная масса дворянства и чиновничества была настроена консервативно. Кроме того, с приходом к власти Николая I, период правления которого можно назвать апогеем самодержавия, произошел решительный отход от политики «просвещенного абсолютизма», основы которой были заложены Екатериной II.

В этой ситуации не могло быть и речи о свободной публикации каких-либо теоретических разработок, противоречивших официальной идеологии, а тем более о революционной агитации в духе европейских социалистов. Более того, в эти годы еще в полной мере не сформировались ни либеральное, ни социалистическое направления общественно-политической мысли[46]46
  Хотя элементы «либеральных взглядов», безусловно, появились в России, как и в Европе, раньше социалистических. Временем наибольшего расцвета идей либерализма стало царствование Александра I.


[Закрыть]. На этом этапе можно отметить лишь наличие консервативных и неконсервативных позиций. Таким образом, если в Европе «левые взгляды» возникли в первую очередь как идеологическое противодействие либеральным моделям, то в России разделение на либералов и социалистов произошло позже, а в начале XIX в. «левые взгляды» еще не выделялись из общего антиконсервативного направления. «Правые», «левые» и «центристы» в России первоначально не имели четкого организационного разделения. Наоборот, эти политические взгляды долгое время сосуществовали внутри разных философских школ (такая ситуация, например, наблюдалась и у славянофилов, и у западников). Определенные терминологические трудности в анализ русской «левой мысли» вносит и то, что до середины XIX в. такие понятия как «вольнодумство», «либерализм», «революционность», «социализм» были в ряде случаев взаимозаменяемы и мало разграничены семантически[47]47
  Однако говорить об абсолютной тождественности «левых» и «центристских взглядов» в России первой половины XIX в. также не вполне правомерно, так как эти направления общественно-политической мысли уже начинали оформляться как альтернативные друг другу. В этой связи весьма показательна цитата из А.И. Герцена: «Уже тогда, в 1833 году, либералы смотрели на нас исподлобья, как на сбившихся с дороги» (Герцен А.И. Былое и думы. М., 1969, Т. 1, с. 148).


[Закрыть].

Предпосылки для появления «антиконсервативных взглядов» можно обнаружить в воззрениях Н.И. Новикова, А.Н. Радищева, Д.И. Фонвизина, а первой попыткой перехода от теоретических построений к практическим действиям стала деятельность декабристов. Это движение, включавшее как умеренные, так и радикальные течения, способствовало популяризации взглядов, получивших позднее название «левых», и с некоторой условностью можно утверждать, что движение декабристов в России стало аналогом Французской революции в Европе, конечно, карикатурным по своему масштабу и воплощению, но вполне сопоставимым по степени влияния на дальнейшее распространение соответствующих идей. После 1825 г., несмотря на усиление реакционных мер со стороны властей, антиконсервативное направление в философии начало набирать силу, а бланкистские принципы организации на долгое время стали основополагающими в развитии тайных обществ[48]48
  Но фактически, после выступления декабристов в 1825 г., в России до 1905 г., не было попыток организованного революционного восстания.


[Закрыть].

Оформление концепции «русского социализма» как самостоятельного течения «левой мысли»

В 30-е гг. XIX в. в России получили распространение труды европейских философов, в первую очередь интерес представляли поздняя классическая немецкая философия (Г. Гегель, Л. Фейербах) и теории французских социалистов (П.Ж. Прудона, А.К. Сен-Симона, Ш. Фурье). Формировались первые тайные общества, представлявшие социализм на русской почве: кружок А.И. Герцена и Н.П. Огарева[49]49
  Возник под влиянием идей декабристов, просуществовал до 1834 г., после чего был разоблачен властями, большинство членов кружка были отправлены в ссылку.


[Закрыть], несколько позднее – кружок М.В. Петрашевского[50]50
  Просуществовал до 1849 г., многие члены кружка были отправлены на каторгу.


[Закрыть]. Рассматривались проблемы философии истории, вопросы о смысле исторического процесса, об «особом пути» развития России, которые в дальнейшем стали ключевыми для русской «левой мысли». Начал организационно оформляться спектр взглядов, противостоявших комплексу консервативных идей, воплотившихся в идеологии «православия, самодержавия, народности»[51]51
  Эта формула была провозглашена в 1834 г. министром просвещения С.С. Уваровым. Идеология консерватизма впоследствии получила название «теории официальной народности».


[Закрыть]. В политической области критика социалистов была направлена против самодержавия, в области социальной – против крепостного права. Помимо философии и политики интерес для «левых» кружков представляли литература и эстетика; на этом этапе к социалистам примкнули литературный критик В.Г. Белинский, писатели Ф.М. Достоевский и М.Е. Салтыков-Щедрин. Однако социализм в России в те годы, по выражению историка народничества Иванова-Разум-ника (Р.В. Иванова), был «скорее настроением, чем воззрением»[52]52
  Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. М., 1997,


[Закрыть].

В 40-е гг. XIX столетия разрозненные социалистические идеи постепенно начали «сгущаться» в цельные политико-философские доктрины. Зародилось «левое крыло» западничества, представлявшее собой самостоятельный спектр воззрений, противостоявший как консервативным, так и либеральным установкам. Эти взгляды оформились в комплекс политических концепций и разработанных программ, появились первые русские философы-социалисты: М.А. Бакунин, А.И. Герцен, Н.П. Огарев.

Термин «социализм» был заимствован русскими «левыми» теоретиками из трудов западноевропейских коллег, однако особую важность в работах русских социалистов приобрело понятие «народ», вследствие чего социалистов в России XIX в. гораздо чаще именовали народниками, русскую социалистическую мысль – народничеством, а ориентация большинства «левых» на революцию предопределила появление словосочетания революционное народничество.

А.И. Герцена принято считать родоначальником народнического направления. Народничество явилось попыткой органического синтеза славянофильства с западничеством (исключавшего из первого консервативные установки, а из второго – либеральные). А.И. Герцен разработал теорию «русского (крестьянского) социализма»[53]53
  «Мы русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владения и общинного управления, – и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука» (Герцен А.И. Порядок торжествует! // Собрание сочинений. М., 1954–1965, Т. 19, с. 193).


[Закрыть], сформулировав тезис о возможности «особого пути» развития России, позволяющего избежать формирования крупных форм собственности и капиталистических отношений. Общинное землевладение противопоставлялось государственной и частной формам собственности, а самоуправление общин и организация производственных артелей – существовавшим политическим системам. В трудах русских «левых» теоретиков основным «стихийным носителем» социализма и революционным субъектом стал не пролетариат, а крестьянская община.

К середине XIX в. в России появилась необходимость политических и экономических преобразований. Возникновение крупной промышленности и появление наемных рабочих делало систему крепостного права архаичной, тем более что крепостной труд был чрезвычайно непроизводительным. Теория «русского социализма» вступала в резкое противоречие как с консервативными, так и с либеральными доктринами, направленными на экономическую модернизацию и поощрение развития промышленных и товарноденежных отношений. Абсолютное разочарование в либеральных ценностях у А.И. Герцена, эмигрировавшего в Европу, наступило после поражения революций 1848 г. Такие установки правового государства, пронизанного интересами собственников и партийных элит, как свободная торговля и конкуренция в противоположность социальному равенству и общинной собственности, по мнению русского философа, оказались не менее антииндивидуалистичными по своей сути, чем модели консерваторов[54]54
  «Мещанство – последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности» (Герцен А. Концы и начала. // www.philosophy.ru/iphras/library/intel/ger.html, 06.12.2003).


[Закрыть].

Кроме того, в работах А.И Герцена прослеживались антиэтати-сткие тенденции, анархистская составляющая русского народничества явилась реакцией на политику самодержавия, так же как отрицание института собственности – реакцией на либеральные доктрины[55]55
  Некоторые высказывания А.И. Герцена почти дублировали концепции М.А. Бакунина: «Славянские народы собственно не любят ни государства, ни централизации. Они любят жить в разбросанных общинах, удаляясь как можно дальше от всякого вмешательства со стороны правительства» (Герцен А.И. Старый мир и Россия (цит. по: Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. М., 1997, Т. 2, с. 47).


[Закрыть]. Однако А.И. Герцен, отрицая централизованные государственные формы, признавал возможность общинного самоуправления при сохранении сельского и волостного правительств, считая, что «из того, что государство – форма преходящая, не следует, что это форма уже прошедшая»[56]56
  Герцен А.И. К старому товарищу (цит. по: Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. М., 1997, Т. 2, с. 48).


[Закрыть]. В отношении к методам борьбы с самодержавием точку зрения А.И. Герцена не всегда можно было назвать последовательной, она отличалась гибкостью и эволюционировала в зависимости от менявшейся ситуации, а радикализм целей А.И. Герцен зачастую сочетал с умеренностью способов их достижения, считая революцию и реформы взаимодополняющими методами социальных преобразований.

Радикально-революционное крыло русского народничества оказалось представлено в воззрениях М.А. Бакунина. Теоретик анархизма оказал серьезное влияние на социалистическое мировоззрение, его фигура не «вписывалась» в определенный исторический этап развития «левой мысли». Эволюция взглядов этого философа была органически связана с изменениями политической обстановки в Европе и России, а окончательное оформление теоретические построения М.А. Бакунина получили в 60-х гг. XIX в. в концепции анархо-федерализма[57]57
  Ряд русских «левых» философов, в том числе А.И. Герцен и М.А. Бакунин, свои основные теоретические труды создали после эмиграции в Европу, причем многие работы были написаны на европейских языках. На начальном этапе в силу сложившейся социально-политической ситуации русская «левая мысль» развивалась в основном за пределами России.


[Закрыть]. Взгляды М.А. Бакунина развивались параллельно с анархо-федералистскими воззрениями П.Ж. Прудона, однако, в отличие от европейских анархических моделей, русским философом было создано принципиально иное – революционное направление анархизма. Категория свободы занимала центральное место в политико-философских учениях М.А. Бакунина, но была практически неотделима от понятий бунта и социальной революции, с которыми он отождествлял реализацию индивидуальной свободы[58]58
  «Социальная революция выступает в виде естественного, неизбежного последствия революции политической… Угнетение одного народа или даже отдельной личности является угнетением всех, и нельзя нарушить свободу одного, не нарушая свободы каждого» (Бакунин М.А. Воззвание русского патриота к славянским народам. // Избранные философские произведения и письма. М., 1987, с. 245)


[Закрыть]. В радикальности подхода к проблеме социальной революции среди всех «левых» философов того времени первенство принадлежало именно М.А. Бакунину. Кроме того, М.А. Бакунин заложил основы анархизма как цельного мировоззрения; закономерность и неизбежность анархо-революционной перестройки общества он выводил из объективных форм бытия материи.

Политико-философскую доктрину М.А. Бакунина отличала широко поставленная и аргументированная критика этатизма и социальной иерархии, которым противопоставлялись федерализм, социализм и антитеологизм. Критика государства как института[59]59
  «Государство, называйся оно десять раз народным и будь оно разукрашено наидемократичнейшими формами, для пролетариата будет непременно тюрьмою» (Бакунин М.А. Государственность и анархия. // Философия. Социология. Политика. М., 1989, с. 343).


[Закрыть]вызвала резкое неприятие не только консерваторов и либералов, но и ряда теоретиков государственного социализма, в первую очередь главного оппонента М.А. Бакунина среди «левых» – К. Маркса. Кроме того, М.А. Бакунин отрицал утилитарный подход к развитию социалистических идей, настаивая на «особом пути» развития России, в которой, по мнению русского анархиста, возможно было избежать формирования пролетариата. В России главной альтернативой государству, согласно М.А. Бакунину, мог стать институт общины. Для развития «бессознательного социализма», стихийно присутствовавшего в русской общине, действенным методом М.А. Бакунин считал революционную пропаганду[60]60
  В период «хождения в народ» М.А. Бакунин, в противовес концепции П.Л. Лаврова о научной подготовке крестьянства к революционной деятельности, сформулировал тезис «народ следует не учить, а бунтовать» (цит. по: Пирумова Н.М. Социальная доктрина М.А. Бакунина М., 1990, с. 187).


[Закрыть].

В 60-е гг. XIX в. социалистические концепции «переместились» на территорию России. Укреплению социализма на русской почве способствовали объективные внутриполитические обстоятельства: с приходом к власти Александра II в России была осознана необходимость европеизации и модернизации. В первую очередь это имело отношение к экономическим преобразованиям, но в определенной степени отразилось и на политических нововведениях правительства: ослабла цензура, были приняты поощрительные меры в отношении просвещения, появились новые возможности для выражения «левых взглядов» – легальные (нарождавшаяся гласность[61]61
  Сферами выражения «левых взглядов» стали литературная критика и публицистика.


[Закрыть]) и нелегальные (рукописная политическая литература[62]62
  Характерной формой революционной деятельности на рубеже 50-60-х гг. XIX в. стало написание и распространение нелегальных противоправительственных прокламаций, имевших своей целью сделать «левые взгляды» легитимными в глазах широких масс.


[Закрыть]). Появились такие теоретики, как Д.И. Писарев и Н.Г. Чернышевский, подвергнувшие развернутой критике социально-экономические установки либерализма, рассматривавшегося как антиперсоналисткая идеология, отражавшая интересы промышленных и торговых элит[63]63
  В этот период в России появилось такое ультраиндивидуалистическое течение мысли, как нигилизм.


[Закрыть]. Н.Г. Чернышевский рассматривал модернизированный институт общины как средство для перехода к будущему социалистическому строю, противопоставив капиталистическому хозяйству новую экономическую модель, базисными элементами которой стали примат распределения над производством, приоритет народного благосостояния над национальным богатством, продукт труда как альтернатива заработной плате. Кроме того, в этот период появился тезис о «сознательном меньшинстве»: решение социального вопроса Д.И. Писарев видел в создании «мыслящего пролетариата», формирующегося в интеллектуальных кружках, а Н.Г. Чернышевский – в деятельности «профессиональных революционеров».

В 70-е и 80-е гг. XIX в. в трудах ряда теоретиков (П.А. Кропоткина, П.Л. Лаврова, Н.К. Михайловского,) произошла первая серьезная попытка систематизации русских «левых взглядов» в цельную идейную систему, синтеза философско-исторического и социально-экономического подходов предшествующих мыслителей, а одним из дополнительных объектов исследования стала этика. В центре внимания оказался так называемый «субъективный метод»: примат этических критериев в социологии. По существу, эти философы осуществляли «перевод» своих этических рефлексий на язык политики. Наряду с антиэтатизмом, федерализмом и антиклерикализмом[64]64
  Христианский анархизм Л.Н. Толстого был не менее антиклерикальным по своей сути, чем анархо-коммунизм П.А. Кропоткина (см., например: Толстой Л.Н. Церковь и государство. http://anarchive.virtualave.net/pers-tolstoy.htm, 07.12.2003).


[Закрыть] важной особенностью доктрин русских социалистов стал персонализм – установка на свободу индивида. Признавая идею прогресса, они четко разграничивали понятия прогресса и эволюции, отождествляя с первым движение в сторону социального равенства и достижения максимума свобод для каждой отдельной личности[65]65
  «Прогресс в человечестве неразделен…, он возможен только тогда, когда он охватывает всех» (Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1990, с. 4).


[Закрыть]. Неприятие социал-дарвинизма, для которого критерием прогресса являлось приспособление к среде, закономерно приводило к критическому взгляду на либеральные установки, а тотальное подчинение личности неизменным экономическим законам, характерное для марксистских установок, вызвало негативное отношение русских «левых» 70-х гг. XIX в. к «научному социализму».

На этом этапе русское революционное народничество окончательно оформилось в самостоятельную концепцию, отличную от моделей европейских «левых». Несмотря на то, что воззрения каждого из теоретиков народничества являли собой оригинальные учения, представляется вполне правомерным воспринимать их доктрины как единую политико-философскую традицию. Если попытаться кратко проанализировать теоретическую эволюцию русского народничества, то, отметив факт заимствования философского фундамента с Запада, следует выделить ряд особенностей, существенно отличавших русскую «левую мысль» от европейской.

В России, как и в Европе реальным носителем революционной теории стал круг «левых» интеллектуалов (оказавшихся, однако, в силу внутриполитической обстановки обреченными на академическую и социальную маргинализацию), но главной отличительной чертой русских социалистов стала ориентация на крестьянство, выступившее в роли «стихийного» носителя социализма и ставшее русским «аналогом» пролетариата. Причем для народников также зачастую было характерно мессианское возвеличивание этого социального класса как «аутентичного» субъекта революционного процесса. Модернизация рассматривалась «левыми», прежде всего, с точки зрения соответствия политическим и экономическим условиям России, потому теоретики социализма оказались перед необходимостью синтеза «левых ценностей» с особенностями национальной политической культуры. Община рассматривалась в качестве основной организационной и производственной единицы жизни общества, препятствовавшей развитию капиталистических отношений.

В период реформы 1861 г. у русских либералов и социалистов еще оставались предпосылки для идейной консолидации, но после ее осуществления, дифференциация между ними была неизбежна. Основной причиной этого стала не столько нараставшая революционность «левых», сколько принципиальная разница во взглядах на вопросы власти и собственности. Либералы выступали за дальнейшую модернизацию экономики и политической системы России: введение конституции и парламента, свободу торговли и конкуренции, активное промышленное развитие; поэтому отмена крепостного права была необходима им в качестве одного из первых шагов на пути к этим преобразованиям. Консерваторы же стремились модернизировать экономику России, принципиально не меняя политической системы страны. Приоритет в решении именно государственных задач в ходе реформы был очевиден: государство получило от реформы безусловную и неоспоримую выгоду. Оно стало более сильным, обрело колоссальный резерв дешевой рабочей силы из обнищавших крестьян, возможность быстрого промышленного развития, а впоследствии – мощную армию и стабильные финансы; избавление от «средневековых пережитков» также повысило авторитет и международный престиж Российского государства.

Разумеется, «либерально-консервативные» преобразования вызывали резкое неприятие со стороны «левых» и потребовали «переноса» этико-философской программы в плоскость политической борьбы: в начале 60-х гг. XIX в. теоретический багаж революционных народников лег в основу идейной программы первой всероссийской революционной организации – «Земли и воли»[66]66
  Эта организация была строго конспирированной и представляла собой федерацию ранее сложившихся и вновь образовавшихся «левых» кружков, а центр выполнял, по-видимому, не столько руководящую, сколько объединяющую и координирующую функцию. В качестве программной основы была взята прокламация Н.П. Огарева «Что нужно народу?» (Революционный радикализм в России: век девятнадцатый. М., 1997, с. 109–115). Первая «Земля и воля» просуществовала до 1863 г. Пятеро наиболее активных участников были казнены, остальные отправлены на каторгу.


[Закрыть], а 70-е гг. XIX в. стали периодом массового «хождения в народ» «левых» агитаторов и пропагандистов. Подавляющее число народнических воззваний и прокламаций было адресовано непосредственно крестьянам, на первый план выдвигалось коллективистское начало, а социальная революция, по мнению идеологов народничества, должна была воплотиться в стихийном восстании крестьянских общин.

Переход от общетеоретических вопросов к конкретным проблемам популяризации «левых взглядов» не мог быть осуществлен безболезненно для теории. Как и в Европе, по мере «внедрения» в реальность, «левая мысль» неизбежно начинала подвергаться корректировке, предопределявшей появление тактических поправок и идеологических разногласий. Под давлением зарождавшихся рыночных отношений институт общины начал подвергаться разложению и внутренней дифференциации, и возможность «особого пути» России стала представляться народникам 70-х гг. XIX в. менее вероятной, чем их предшественникам. «Культурная революция» среди крестьянства не принесла желаемых результатов: в период разложения общины революционная пропаганда не оказала серьезного воздействия на деревенское население. Кроме того, правительство начало серьезное противодействие пропагандистско-агитационной кампании народников. Модернизация общины по модели «левых» не была реализована на практике, в первую очередь этому препятствовал курс правительства, направленный на активное промышленное развитие и урбанизацию. Официальная политика властей была намного эффективнее деятельности немногочисленных «левых» организаций, подвергавшихся постоянным преследованиям и действовавших в условиях конспирации. Более того, «хождение в народ» и агитация оказались недостаточными средствами для уничтожения консервативных установок в среде крестьян, большая часть которых осталась индифферентна к социалистической пропаганде.