Текст книги "Проклятие Пелопа (сборник)"

 
В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте сладостный рассказ;
Одни мы были, был беспечен каждый.
 
 
Над книжкой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем;
Но дальше повесть победила нас.
 
 
Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта,
Тот, с кем навек я скована терзаньем,
 
 
Поцеловал, дрожа, мои уста.
И книга стала нашим Галеотом!
Никто из нас не дочитал листа.
 

Ад, Песнь 5, строфы 127–137.

Среди иллюстраций Гюстава Доре к дантовской «Божественной комедии» есть рисунок, сам по себе способный поразить воображение читателя: сидящие рядом Франческа и Паоло, он целует ее; раскрытая книга выпадает из ее рук; выглядывающая из-за высокой спинки кресла ничего не подозревающих любовников зловещая безобразная фигура Джанчотто Малатесты с кинжалом в руке. Что последует дальше, вообразить нетрудно: обманутый муж пронзит кинжалом и жену, и ее любовника, своего брата.

Так все и было. Рассказ Франчески услышал Данте от нее самой в одном из кругов Ада. Все это читатель «Комедии» может воспринимать как очередную назидательную повесть о каре за прелюбодеяние. Если бы не одно обстоятельство. Данте хорошо знал Франческу. Ее отец – тот самый Гвидо да Полента, правитель Равенны, у которого нашел пристанище поэт, изгнанный из Флоренции, и в доме которого в основном и была написана «Комедия». Английский мыслитель и историк Томас Карлейль писал: «Странно, когда подумаешь: Данте был другом отца этой бедной Франчески; сама Франческа, невинный прелестный ребенок, сидела, быть может, не раз на коленях у поэта. Бесконечное сострадание и вместе с тем столь же бесконечная суровость закона: так создана природа, такой она представлялась духовному взору Данте».

Трагическая история любви Франчески и Паоло известна нам по «Божественной комедии», такой она вошла в наше сознание, такой ее воспели художники, поэты, композиторы других эпох. Впрочем, на самом деле все могло быть иначе: прежде чем совершила грех Франческа, жестоко обманули ее саму. Вот что думал по этому поводу Джованни Боккаччо в своих «Комментариях к „Историям из итальянских поэтов“»:

«Надобно вам знать, что дама эта, мадонна Франческа, была дочь мессера Гвидо старшего, повелителя Равенны и Червии, и что у него была давняя вражда с семейством Малатеста, повелителей Римини. При посредничестве и после долгих переговоров [между ними] был заключен мирный договор. И для укрепления этого мира мессер Гвидо согласился отдать свою молодую и невинную дочь за Джанчотто, сына мессера Малатесты. Про то прознали друзья мессера Гвидо, и один из них сказал: „Будь осторожен, ибо скандалом завершится все, если не с той стороны взяться. Ты знаешь, какова дочь твоя и как крепок дух ее; и ежели она узрит Джанчотто до брачных уз, то ни тебе, ни кому другому не достанет силы принудить ее к браку с ним; не Джанчотто должен стать мужем, а под его именем один из его братьев“.

Джанчотто был честолюбив, крепок духом и после смерти отца намеревался быть правителем Римини. И хотя вида он был безобразного и калека, мессер Гвидо только его одного желал сделать мужем своей дочери, больше, чем кого-либо из его братьев. И мессер Гвидо поступил по данному ему совету: в назначенный день для свадьбы с мадонной Франческой в Равенну прибыл Паоло, брат Джанчотто, мужчина красивый, вежливый и обходительный.

Дама, которая знала Паоло, указала на него Франческе, сказав: „Вот он станет тебе мужем“. Бедная женщина поверила этому и уехала в Римини, полюбив Паоло, а об обмане не знала до утра, когда с ее ложа встал Джанчотто. Но Франческа только сильнее укрепилась в любви к Паоло. А чтобы до измены дошло, что весьма возможно, о том я не слыхал, разве только у этого Данте. Хотя я принимаю его слова за выдумку, а не за то, что известно доподлинно…»

Кто здесь прав, кто и о чем знает «доподлинно», сказать трудно. Доподлинно известно другое – свой последний приют изгнанник Данте нашел у племянника бедной Франчески, нового сеньора Равенны Гвидо Новелло да Полента.

«Наука и жизнь», 2001, № 8.

(Из цикла «Исторические миниатюры»)

От любви до ненависти

Текст под этим названием был опубликован мной в 2008 году в журнале «Знамя» (№ 11). Тема неувядающая, и я решил снова вернуться к ней, сделав лишь незначительные поправки.

В начале шестидесятых я, тогда молодой инженер, ехал в командировку в Воронеж. Хмурое февральское утро. Поезд уже подъезжал к городу, но почему-то замедлил ход; пассажиры, готовые к выходу, высыпали из своих купе в коридорчик вагона и тоскливо посматривали в окна, за которыми виднелся бескрайний снежный покров с кромкой чернеющего на горизонте леса. По снегу шел мальчик. Он с трудом вытаскивал ногу из снежной целины, высоко поднимал ее, делал шаг, по пояс проваливаясь в снег, потом вытаскивал из снега другую ногу… «Бедняжка!» – вздохнула какая-то женщина, стоявшая рядом со мной, и тут же я услышал с гордостью сказанные слова: «Вот это снег так снег! Нигде в России нет такого снега, как у нас!».

Я оглянулся. Чуть позади стоял дородный мужчина в накинутом поверх тренировочного костюма пиджаке. Он гордо улыбался. Несомненно, это был настоящий патриот города Воронежа. А может быть, и всей Воронежской области…

Вот уже в течение нескольких столетий, с тех пор, как в Россию пришло слово «патриотизм» – по свидетельству Этимологического словаря Фасмера, впервые упоминается в документах Петра Первого, – не прекращаются ожесточенные споры по поводу этого понятия. Не столько по поводу самого понятия, сколько в связи с его использованием. Любая критика законов и порядков в родном отечестве, любые указания на нелепые, если не дикие обычаи, царящие на его просторах, немедленно вызывают отпор со стороны его, отечества, ревнителей, называющих себя патриотами: ведь они любят свою родину и не могут принять никаких обвинений в ее адрес. Критики тоже любят родину, но они хотят сделать жизнь своих соотечественников лучше, потому и критикуют. И те, и другие называют себя подлинными патриотами, в отличие от своих оппонентов, видимо, патриотов не подлинных.

Вечное перетягивание каната:

Настоящий – не настоящий;

Подлинный – не подлинный;

Истинный – ложный;

Извращенный – не извращенный;

Фальшивый – искренний.

Этими антитезами переполнены нескончаемые (и, как правило, бесплодные) дискуссии о патриотизме, одна из которых однажды – на радио «Эхо Москвы» – закончилась едва ли не отчаянным восклицанием Светланы Сорокиной: «Так что же такое патриотизм?!».

На этот вопрос сложно дать однозначный ответ. Правда, существуют словари, и они практически единодушно толкуют патриотизм как преданность и любовь к своему отечеству:

«Патриотизм… Преданность и любовь к своему отечеству, к своему народу». С. И. Ожегов и Н. Ю. Шведова. Толковый словарь русского языка.

«Патриотизм [< гр. patris – родина, отечество] – любовь к родине, преданность своему отечеству, своему народу». Словарь иностранных слов.

На самом деле все не так просто. Соединенные союзом «и», эти два слова – «преданность» и «любовь» – выглядят здесь едва ли не синонимами, словно они одинаковы в своем отношении к Родине-матери. Как хорошая пара гнедых, они дружно несутся в одной упряжке патриотизма…

Дружно ли?

Любовь бескорыстна и безоглядна, она любит Отчизну такой, какая она есть, со всей ее неустроенностью, от которой так хочется избавиться.

Преданность ревнива и воинственна, она недоброжелательно косится на соседей и во всем, в том числе и в ее неустроенности, видит происки врагов, направленные против любимой Родины.

Им непросто в одной упряжке патриотизма, этой паре гнедых, – у них в головах разное представление о пути, по которому они скачут.

Разное представление и у нас, граждан своей Родины.

Не так давно в одной статье в «Независимой газете» была сделана очередная попытка проследить, «когда и почему слово „патриот“, казалось бы, не подразумевающее негативной эмоциональной окраски, такую окраску обретает». Статья называлась «Патриотическая анатомия» – не очень удачное название, замечу, так как авторы, очевидно, хотели показать анатомию патриотизма, а не патриотическую анатомию, каковая, к слову сказать, и в самом деле существовала как составная часть расовой теории нацистов…

Свой исторический экскурс авторы начали с XVII века, когда стало возможным появление либеральной оппозиции (Англия); до этого в сословном государстве понятия «отечество» и «государство» отождествлялись, причем символом государства был монарх. С возникновением оппозиции понятие «патриотизм» актуализировалось, им стали пользоваться и власть, и ее антагонисты. Выражаясь современным языком, и те, и другие «тянули одеяло патриотизма на себя», что не могло не повредить самой ткани этого «одеяла». С этого времени ткань «одеяла» стала ветшать и расползаться, а дотоле почти безупречный статус патриотизма начал заметно снижаться.

Однако в массовом сознании понятие «патриотизм» оставалось намертво спаянным со словами «любовь к родине». Поэтому слово «патриотизм» воспринимается массами безусловно с положительным знаком, представляя собой, таким образом, огромную силу.

Власть по достоинству оценила это ставшее огромной влиятельной силой слово и всегда старалась поставить его на службу своим интересам. Любую критику, любое выступление против власти всегда можно представить антипатриотичными, а следовательно, – выступлениями против Родины, проще говоря – предательством.

Марк Твен – устами своего героя, янки из Коннектикута, – убедительно показал циничность апелляции власти к патриотизму:

«…я понимаю верность как верность родине, а не ее учреждениям и правителям. Родина – это истинное, прочное, вечное; родину нужно беречь, надо любить ее, нужно быть ей верным; учреждения же – нечто внешнее, вроде одежды, а одежда может износиться, порваться, сделаться неудобной, перестать защищать тело от холода, болезни и смерти. Быть верным тряпкам, прославлять тряпки, преклоняться перед тряпками, умирать за тряпки – это глупая верность, животная верность…».

Но граждане, которые видят, что политические одежды его страны износились, и хотят их обновить, как правило, оказываются в меньшинстве. Тем легче задача власти: опираясь на легко манипулируемый патриотический слой общества, она без труда расправляется со своими оппонентами.

С тех пор как в результате перестройки на книжных прилавках оказалась масса недоступной прежде литературы, известная ранее (используя метафору Жванецкого) «тонкому слою интеллигенции» знаменитая фраза Сэмюэля Джонсона: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя» – пошла, как говорится, в массы, и теперь ее не цитирует разве что только ленивый. Да и в «тонком слое» фразу эту кому только не приписывали. В основном Льву Толстому, известному своим непримиримым отношением к патриотизму. Толстой даже внес это изречение в свой «Круг чтения». Так что с легкой руки Сэмюэля Джонсона негативная эмоциональная окраска патриотизма упала до самой низкой отметки: в глазах многих из тех, кто чужд охранительному складу мышления, слова «патриот» и «негодяй» стали почти синонимами.

Но, разумеется, такая синонимичность устраивала далеко не всех. Один филолог патриотического, скажем так, умонастроения решил прочитать статью с этой фразой в подлиннике. После многотрудных поисков он обнаружил нечто для себя поразительное (прошу прощения за пространную цитату):

«Высказывание (о патриотизме как последнем прибежище негодяя. – А. Ш.) принадлежит английскому критику, лексикографу, эссеисту и поэту Сэмюэлю Джонсону, жившему в XVIII веке. В подлиннике оно звучит так: „Patriotism is the last refuge of a scoundrel“… Вот в чем смысл фразы: не все пропало даже у самого пропащего человека, отвергнутого друзьями и обществом, если в его душе сохраняется чувство Родины, в ней его последняя надежда и спасение. Добавлю к этому, что английское слово „refuge“ (прибежище, пристанище) имеет ряд значений, пропадающих при переводе на русский язык, а именно: спасение, утешение. То есть не просто прибежище, а спасительное прибежище. Кстати, отсюда идет и другое английское слово „refugee“ – беженец, эмигрант».

К сказанному следует добавить, что статья Сэмюэля Джонсона, написанная в 1774 году, называлась «Патриот», а подзаголовок ее гласил: «Обращение к избирателям Великобритании». Пафос же всей статьи заключался в том, что в парламенте страны должны заседать только патриоты, ибо только они могут по-настоящему заботиться о гражданах Великобритании и представлять их в высшем законодательном органе…

Вот так! То-есть, торжествовал филолог, решительно ничего из того, что мы повторяем на все лады, из текста писателя не следовало.

Обычная вещь. Даже в разговоре с близким человеком мы то и дело восклицаем: «Да нет же, я имел в виду совсем другое!». Что уж говорить о написанных текстах, за которыми огромным шлейфом тянутся порой самые немыслимые интерпретации.

Замечательные разыскания эти вдохновили многих. Одна молодая поэтесса призналась, что после них «словно камень с души упал». Думаю, не только у нее.

Знаменитый эссеист и лексикограф Сэмюэль Джонсон и его «негодяи» в глазах людей патриотического склада, казалось, были реабилитированы.

Однако вскоре сама эта интерпретация слов Сэмюэля Джонсона стала предметом новой дискуссии. Его оппоненты упрекали исследователя за пристрастный взгляд на смысл фразы, за лирико-поэтический парафраз, который он сделал из чеканной формулы Джонсона…

Не вдаваясь в детали интерпретации филолога, я готов согласиться с его точкой зрения, коль скоро она согласуется со всем контекстом статьи Джонсона. Готов даже допустить, что знаменитый лексикограф Сэмюэль Джонсон именно это имел в виду.

Но слова имеют свою судьбу. «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».

Прошло небольшое время, земная ось еще немного наклонилась, произошло множество событий в разных странах и на континентах, человечество одолело еще несколько ступеней своего драматического пути, и… фраза Джонсона приобрела другой смысл. Парадокс – может быть, неправильно прочитанная (или неправильно понятая, что одно и то же) фраза вошла, что называется, без зазоров, в сознание многих людей как нечто само собой разумеющееся. В краткой и афористичной формуле Джонсона многие увидели именно то, о чем они размышляли и что их тревожило. Именно в этом смысле ее не раз цитировали, в том числе и Лев Толстой, и Гюстав Флобер, и даже Марк Твен, тоже неплохо знавший английский язык.

Очень скоро, оказавшись на другой почве, «неправильно» прочитанная фраза стала весьма злободневной и актуальной. Она зажила своею собственной жизнью и – в ее «искаженном» смысле, увы – стала подтверждаться практикой. Достаточно вспомнить, что на своей ранней стадии вхождения во власть немецкие «наци» цинично опирались на болезненно переживавшие поражение страны люмпенизированные слои населения Германии, разоренной после Веймарского мира. Апелляция к патриотическим чувствам, к тем, для кого патриотизм стал последним прибежищем, сделала свое дело. «Делаю ставку на негодяя», прямо говорил один из главарей нацистов Герман Геринг. Расчет нацистов – жизнь подтвердила это – оказался верен.

20 апреля 1832 года либеральный российский цензор Александр Васильевич Никитенко записал в своем дневнике:

«В настоящее время у нас в России есть, так сказать, средний род умов. Это люди образованные и патриоты. Они составляют род союза против иностранцев, и преимущественно немцев. Я называю их средними потому, что они и довольно благородны и довольно просвещенны: по крайней мере они уже вырвались из тесной сферы эгоизма. Но они сами себе не умеют дать отчета: хорошо ли безусловное отвержение немцев? Они односторонни и, действуя по страсти, разумеется, увлекаются дальше надлежащих границ. Большая часть людей этих из ученого сословия.

Немцы знают, что такая партия существует. Поэтому они стараются сколь возможно теснее сплотиться, поддерживают все немецкое и действуют столь же методически, сколько неуклонно. Притом деятельность их не состоит, как большею частью у нас, из одних возгласов и воззваний, но в мерах. Эта борьба может при случае иметь вредные последствия. Она будет у нас не между сословиями и партиями, как во Франции, сражающимися за идеи, а будет племенная, что всего хуже для России многоплеменной».

Следует напомнить о непосредственной причине подобных умонастроений, о которых писал Никитенко. В самом начале 30-х годов XIX века в Европе, и в России в том числе, свирепствовала холера. Въезд в обе столицы был воспрещен. Любители Пушкина и пушкинисты знают об этой эпидемии хотя бы потому, что из-за холерного карантина поэт просидел в Болдине всю осень, благодаря чему появились на свет многие замечательные его произведения.

Но что русскому (по крайней мере, любителю пушкинского творчества) здорово, то немцу смерть. В данном случае поговорка оказалась, увы, не пустой фразой. Вспыхнули холерные бунты. Были они и в столичном Петербурге. Темные толпы громили больницы, избивая врачей, которых народ обвинял больше всего, считая их разносчиками болезни. Среди врачей, естественно, было много инородцев. И, прежде всего – немцев…

Эти и связанные с ними события и побудили Никитенко сделать приведенную выше запись.

На мой взгляд, эта запись достойна того, чтобы прочитать ее внимательно, слово за словом: она отвечает на многие вопросы, которые и сегодня волнуют нас и которые стали предметом данной статьи.

Слово «патриот», как уже отмечалось выше, было в ходу в России уже более века, со времен Петра Первого. И уже успело приобрести если не негативную, то ироническую, едва ли не язвительную окраску («К военным людям так и льнут, – говорит грибоедовский Фамусов о женщинах. – А потому, что патриотки»).

Взгляд Никитенко серьезен и озабочен. Ведь эти патриоты, составляющие род союза против иностранцев, образованны, да к тому же по большей части из ученого сословия. И, тем не менее, они – средний род умов: они односторонни и не умеют дать отчета – хорошо ли то, что они намерены делать. И борьба с инородцами (в частности – с немцами) может вылиться в борьбу племенную, «что всего хуже для России многоплеменной».

Как с очевидностью следует из слов Никитенко, он судил здраво и видел очень далеко. Почти два века спустя его предостережения по поводу действий патриотов звучат более чем актуально. Межплеменная рознь, называемая сегодня межэтническими конфликтами, не только не угасла, но вовсю полыхает, усердно раздуваемая патриотическими сотрясениями воздуха.

Мне хочется обратить внимание еще на одно слово из записи нашего замечательного цензора (оно хотя и выделено у автора курсивом, но взгляд читателя при беглом прочтении мог не зацепиться за него) – средний род ума патриота, образованного и довольно просвещенного человека.

Не уверен, что мы сегодня адекватно понимаем хотя бы половину написанного полтора-два века назад текста: язык живет своей, самостоятельной жизнью, слова теряют старые смыслы и приобретают новые (фраза Джонсона лишний тому пример). Вот почему я не могу с уверенностью говорить о том, что именно подразумевал Никитенко под словами «средний род умов». Могу сказать лишь, что, размышляя над этим словосочетанием, я невольно вспомнил слово «образованщина». И всё стало на свои места – подумалось, что именно такого рода людей имел в виду Никитенко.

Слово это пущено в оборот Солженицыным. Очень меткое слово. На мой взгляд, оно как нельзя лучше характеризует человека, получившего образование, даже высшее, пускай даже не одно, но чаще всего не очень глубокое, а самое главное – лишенное каких-то нравственных оснований, совершенно необходимых в человеческом общежитии. В своих «Опытах» Монтень писал: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред». Мне кажется, что образованщина – это как раз те, кто не постиг науки добра. Это и есть люди «среднего рода ума».

Их особенно много среди политиков – или политиканов, если угодно.

Их очень много и среди так называемой творческой интеллигенции.

На просторах распадающейся советской империи и всего восточного блока образованщина выдвинулась на авансцену истории, неутомимо внося в массы идеи патриотизма и национального самосознания, которые – где в большей степени, где в меньшей – привели к кровопролитию, продолжающемуся и по сей день.