Текст книги "Одинокие мальчики"

Ухтолаа

 
…Тень орла слетела с герба,
Распласталась по мшистой стене.
Это было – любовь и борьба —
Другого выхода нет…
Но с ухмылкой глядит на восход,
Презирая решения Сейма,
Щеря разбитый рот,
Дот линии Маннергейма…
 

– Всё-таки откуда у тебя такое имя? – спросила капрал, щурясь на плоский абажур с мигающей маленькой лампочкой под низким бревенчатым потолком и пытаясь продеть нитку сквозь угольное ушко. В блиндаже было жарко, сосновые дрова трещали в черной железной печке. Она сняла мундир и осталась в нижней ослепительно-белой рубашке из полотна с глубоким вырезом. Блики вспыхивающих поленьев, смешиваясь с дрожащим и скудным электрическим светом, делали освещение неравномерным и в нем капрал скорее была похожа молодую домашнюю хозяйку, чем на командира боевого взвода.

– Так что же, Хельга? – спросила опять капрал на выдохе, усмирив наконец непослушную нитку и начав пришивать пуговицу к комбинезону.

– Ну-у, чего молчишь? – успокоенно продолжала Велта и из её голоса исчезли злобные нетерпеливые нотки, которых так боялись её подчиненные.

– Ну же… Хельга – не финское имя…

Молодая девушка лет девятнадцати, с прямыми светлыми волосами и яркосиними глазами покорно качнулась на стуле в сторону капрала, быстро проверила застегнуты ли все пуговицы и тихо проговорила:

– Велта, (в свободное время от дежурства капрал позволяла называть себя по имени) я ведь наполовину шведка. Мой отец – Оле Густавсон с Аландских островов… Он и сейчас там живет вместе с мамой и своими сестрами… Я ведь Вам уже говорила…

– Ничего, ничего – язык не отвалится. У меня вон сколько обязанностей, – назидательно сказала капрал. – Подумаешь, говорила! – повторила она и рассмеялась. И сразу стало видно, что ей от силы лет двадцать пять. Девушки её взвода переглянулись.

(Минут через тридцать Велта встанет на лыжи и помчится через весь лес – километров десять пустяки – к своему муженьку зенитчику на очередное свидание. Они всегда одновременно брали увольнительные и снимали на сутки домик у лесничего в глухом хуторе, в пяти минутах хода до первой полосы линии Маннергейма. Возвращалась Велта утомленная и целый день молчала. Девушки с сочувствием выполняли все её приказы беспрекословно. Все знали, что Велта никак не может забеременеть и пошучивали между собой, что, мол, муженька надо сменить и тому подобное…)

– Капрал Велта, – продолжала Хельга. – Меня зовут так – Хельга-Мария-Ирма Густавсон.

– А шведский знаешь? – поинтересовалась Велта.

– Конечно, – кивнула та. – Дома мы часто говорим по-шведски.

– То-то я слышу, что у тебя какие-то звуки не финские, особенно эр и эл. И интонация бывает необычная…

– А я и по-русски понимаю и даже немного говорю, – похвасталась Хельга.

– А это еще откуда? – вежливо спросила Велта и украдкой посмотрела на часы (пора!)

– А я дружила с дочками русского попа. Он когда-то был настоятелем. Его почему-то выгнали… Он приехал на острова и женился на финке… Я часто у них бывала дома. Так что могу даже объясняться…

– Смотри, какая ты ценная девка, – рассмеялась Велта и начала натягивать белый маскировочный комбинезон. – Может, твой русский и пригодится… И подумала: – Не дай Бог, не дай Бог! Всю осень только и говорили в штабе, что о войне с Россией. Славу Богу, что линия Маннергейма построена и до лета можно дожить спокойно. Никто еще не начинал войну зимой (кроме шведского короля Карла, за что он и поплатился) говорил майор. Но в кармане её брюк лежал маленький пакет, тайно доставленный вчера специальным нарочным. В пакете находилась шифрограмма о возможности нападения России буквально в течение нескольких дней или даже часов. Велта с недоверием думала об этом, но пакет был похож на обойму к пистолету, и чем дольше он давил на её бедро, тем больше становилась её убежденность в скорой войне.

Надев комбинезон капрал вышла из блиндажа. Раннее декабрьское утро приняло её в свои ласковые объятия и ветерок смахнул на неё бертолетовую снежную пыль с веток сосен. Она с радостью вдохнула колючий свежий воздух, такой прекрасновкусный после спертого воздуха блиндажа и посмотрела вниз с горы, на вершине которой был расположен пост наблюдения, укомплектованный девушками-добровольцами.

Она увидела длинную плоскость замершего озера, на противоположной стороне которого были два невысоких холма с большими старыми соснами на самой вершине и ей почему-то показалось, что это она сама, огромная и бесконечная лежит до горизонта и белый снег на озере – это маскировочной халат, прикрывающий её плоский сильный живот, а холмы – это её крепкие груди с сосками-сосенками… Ощущение слияния с природой было настолько пронзительное, что она испуганно вздрогнула.

– Что это со мной? С чего такие мысли в голову лезут?

Она погладили себя по бедрам и вдруг поняла, что у неё не пришли месячные.

– Неужели?! – спросила она себя. – Неужели? И на неё снизошло спокойствие и всё крепнущая уверенность горячими толчками крови ударила ей в голову.

Необыкновенно большое багровое солнце уже висело на небе, словно медный таз на заборе. Небо было удивительное синее и какое-то прозрачное. По плоскости солнца неожиданно запрыгали какие-то точечки. Если бы было лето, то она могла бы подумать, что это мухи, комары. Что же это такое?

Она отодвинула в сторону плотно прилегающую к голове лыжную шапочку и услышала далекое низкое жужжание. У неё перехватило дыхание.

– Это русские летят! – поняла она. – И как много!

Она попыталась сосчитать все увеличивающиеся в размерах машины, но сбилась со счета. Самолеты летели низко, почти касаясь верхушек сосен, и с вершины горы было видно, как вдали взвивались вверх потревоженные пятна снега с деревьев и холмов. Самолеты приближались и она смогла даже определить их тип (карты висели в штабе) – ТБ-3.

Велта ринулась в блиндаж и крикнув:

– Девочки, тревога, русские летят! – рванула трубку телефона. – Докладывает пост наблюдения Ухтолаа! Русские самолеты! Очень много!

Хозяйский сын Генка сказал:

– Ну, что, пойдешь завтра в Рощино с пацанами за ягодами?

– А зачем так далеко? – спросил мальчик. – И тут навалом. Вот зайдешь за стадион и черника и голубика.

– Да разве это ягода, – презрительно сказал Генка. – Это так, для близиру. Знаешь как говорят – «как зайдешь за Ухту-Гору, там брусёру до усёру…»

…Каждое воскресенье мужики играли в домино.

Он любил смотреть, как они собирались, расссаживались, закуривали «Огонек» или «Север», а чаще всего дешевую «Звездочку» с лихим мотоциклистом, за которым пропечатывалась красная звезда.

Он всегда наблюдал за игрой издали, так как не переносил табачного дыма. Он любил смотреть, как хозяин их дачи, дядя Коля, опрокидывает на стол металлическую коробочку, из которой горкой высыпаются ладные, до невозможности сверкающие пластинки, разделенные пополам чёрной канавкой и высверленными в этих половинках круглыми углублениями от одного до шести. Дядя Коля работал на заводе Воскова в Сестрорецке токарем и туманно отвечал всегда на вопросы: мол, чего ты там ишачишь? – «А хомуты клепаю…»

Домино было так мастерски сделано, что он с восхищением и ревнивой завистью думал, что навряд ли он когда нибудь тоже сможет делать вот такие штучки, которые сработаны так идеально, что превзойти невозможно.

Игра уже была в разгаре.

Знаменитая прибаутка дядя Коли «Делай по! Бери конца!» свидетельствовала о приближении завершения кона, за которым последует следующий, потом еще и еще… Обычно игра длилась до обеда, если, конечно, не было дождя. Было что-то завораживающее в кратких согласованных репликах профессионалов – «свояк, дуплись, рыба» и четком знании всеми игроками уже через несколько ходов, у кого какая карта на руках. Это было просто поразительно, что они такое знали, потому что он так и не смог до седых волос проникнуть в сущность этой загадочной игры, на поверхности которой, как пригнананные одна к другой чешуйки кожи змеи, самособирались в бесконечный и непробиваемый панцирь сработанные сказочным умельцем дядей Колей костяшки (а скорее алюминяшки) отполированные и безотказно работающие, как части затвора боевого автомата – такие простые с виду составные этой непонятной игры мужчин.

…Да, он здорово опоздал сегодня, потому что разговор, обычная принадлежность каждой воскресный игры, уже велся давно и на повышенных нотах.

– Ты не говори, – басил маленький одноглазый мужичок, который сидел в будке около вокзала и чинил обувь. (Его называли «холодный сапожник»)

– Ты не говори, Коля, с немцем трудно было, а с финном вообще невозможно… Я всю финскую прошел. Да… Нам политрук на занятиях разъяснял, что, мол, финны, это такие маленькие, плюгавенькие, рыженькие, соплей перешибешь. А мы уже вторую линию прошли, а ни одного финна убитого так и не видели… Только около Выборга одного нашли убитого, видно убрать не успели. Такой, знаешь, бугай под два метра, и в курточке легонькой, мы еще посмотрели, а куртка на пуху, и автомат вмерз в ладонь – еле оторвали и весь рожками увешан… Ботиночки, лыжные брючки, а мы все в шинелях до пят и замерзаем, а по нему не заметно было, хоть и помер. И понимаешь, был гладко-гладко выбрит, а мы все в щетине, не до этого было, значит… Только одного и видели мертвого, а с кем воевали так и не увидели…

– Какую на х… войну такую ты вспоминаешь! – закричал дядя Коля и бросил домино на стол (но с умом, с умом – костяшки-то вниз лицом, играть-то еще будет!) Это была не война, а «кампания», и никакой-такой медальки за эту войну не было выбито. И в зачёт стажа военного эта «война» не идет… – Па-а-нял, шпандырь ты херов?

– Конечно, конечно, – соглашался сапожник. – Кумпания-кумпанией, а мертвяков было навалом, и сидишь ты б…, между, прочим на финской территории… Териоки называлась, не слышал? А земли завоевывают войной, и никак не иначе. И сынок твой нашел вчерась финский клад на огороде – ящик с вещами и сервизом фарфоровым, кто ж его зарыл? Ты, што ли? А загонишь сервиз и деньги на гвозди покрыть сарай будут и толи купишь сколько надо. И между протчим, Генка, слышал, по ягоды в Рощино собрался, а ведь Райвалло было, а назвали так, потому что один наш летчик погиб там поблизости…

– Ну, ладно, ладно, чего раскипятился-то, советчик, – примирительно закивал дядя Коля. – Ладно!

И взяв в руки домино, рубанул одной костяшкой по столу, и заорал:

– Рыба!! Считай!! Кончай эту бодягу, пошли за пивом!

На что сапожник тихо сказал, почему-то оглянувшись:

– У меня полтинник заначено… И, встретив недоверчивые взгляды, добавил:

– В натуре……

…Он впервые услышал такие странные речи. Такой войны не было… кампания… То есть как это не было, когда его отец погиб в самый первый день войны… И его портрет до сих пор висит над кроватью матери… Хотя многие ребята из его класса росли без отцов, только его отец был убит, а вернее пропал без вести, на финской войне. И никто до сих пор не знает, где и когда он исчез…

Прошел примерно один час. Девушки взвода наблюдения сидели молча на кроватях вокруг стола с радиоприемником и напряженно вслушивались в экстренное сообщение правительства Финляндии о начале войны. Все понимали, что требования России отодвинуть границу на запад с компенсацией равно-великои территорией где-то у Полярного круга не приемлимы.

– Южная Карелия – житница Финляндии. Это все равно что для Советов Украина, – подтвердила Велта. – Ну и что с того если Ленинград у самой финской границы… Берлин тоже рядом с польской границей, и тяжело вздохнула. – Будем надеяться на линии Маннергейма. Собирайтесь девочки – русские могут тут быть через несколько часов, – и вышла из душного блиндажа.

Багровое солнце висело над кромкой недалекого леса и стало похоже на аэростат воздушного заграждения. Все мысли женщины были уже только о будущем ребенке, зачатом две недели назад.

Она спрашивала себя, что же такое особенное произошло с ней или её мужем, и почему раньше она не беременела, и не могла найти ответа. Нагрянувшая война как-то отошла на задний план и воспринималась ею как неизбежное, но проходящее зло.

– Ну, что случится такого, если опять станем частью России? Ведь были же мы с ней почти 130 лет, – подумала она и испуганно оглянулась (не подслушал ли кто из девчонок её крамольные мысли) Главное выносить и родить ребенка… Наверно будет мальчик и похож на Тойво…

И снова, как полтора часа назад, она услышала рокот авиационных двигателей. Подняв голову, увидела, что армада русских бомбардировщиков возвращалась назад. Она провожала их взглядом и когда уже собралась вернуться в блиндаж, как услышала над самой головой натужное, с перебоями, рычание моторов. Над ней, касаясь верхушек сосен, медленно пролетал отставший самолет и за ним тянулся белый шарф дыма.

– Все таки хоть одного подбили! – обрадовалась Велта. – Может быть Тойво постарался!

Метрах в пятистах от неё самолет окутался внезапно черным дымом, нырнул носом, из него выпала черная фигурка, выбросив белое пятнышко будущего парашюта.

– Не успеет раскрыться, – подумала Велта.

Фигурка летчика, похожая на рыбацкий крючок с поплавком парашюта, скрылась за вершинами недалеких сосен и тут самолет взорвался, став на несколько мгновений вторым солнцем.

Эхо взрыва ударило по горе и отпрыгнуло назад, потом снова вернулось: бум, бум-бум, бум-бум-бум… С веток полетели комья снега.

Велта прикрыла голову руками и рывком открыла дверь:

– Эй, Хельга! Возьми карабин и посмотри, что там с самолетом и летчиками. Один, кажется, выпрыгнул, но не думаю, что он остался в живых. Может твой русский язык и пригодится… Принесешь документы – представлю к награде. Часа хватит, я думаю… И скорей назад!

…Они прошли железнодорожную станцию, пересекли какое-то поле, начали втягиваться в низкий ольшанник, за которым проглядывались вдали уже высокие деревья. Узкая тропинка стала постепенно подниматься вверх. Они вошли в лес и тропинку начали пересекать узловатые толстые корни.

– Эй, ребя, слушай (Генка был постарше любого из компании на пару лет и хотя они перешли в пятый-шестой класс, он уже успел посидеть по два года в двух классах и считал себя поэтому опытнее и умнее и чувствовал, что несёт даже какую-то ответственность за этих городских малолеток.) Слушай! В лесу навалом всякого говна – гранаты, снаряды, патроны и разного всего. Давай договоримся – ничего не хватать, не разбирать! Недавно в Лисьем Носу двое мудил стали разбирать снаряд – только кишки потом по веткам собирали… Идет? (Он не сказал, конечно, что все мамаши по очереди провели с ним беседу и, обращаясь уважительно на Вы, просили приглядеть за их несмысленышами в этом страшном лесу.)

Они перевалили через холм, неожиданно сосновая роща окончилась и они вышли на деревенскую дорогу, которая вела к каким-то домам вдали. Вдоль дороги стояли пустые фундаменты, сложенные из валунов.

– Смотри, пацаны, дома тут были! – сказал Генка и забрался на один из фундаментов.

– Ишь ты, солидно сделано, – по-взрослому оценил он. – А вот и ледник был, – и он постучал ногой по крыше маленького домика, как бы росшего из земли. – Хорошо финны жили тут, у каждого свой дом каменный был.

– Эй, Генка, посмотри сколько гвоздей. Может, вам пригодятся для крыши?

– Покажь, – Генка взял один гвоздь, покрутил его в руках и уверенно сказал: – Не, они же ржавые. И сгнили уже. Выброси их лучше.

По мшистой дороге они прошли маленькую деревеньку. Низкие грязные домики были сложены из полусгнивших бревен и кое-где обиты листами фанеры.

– Тут живут переселенцы с Украины и сейчас все на полях. Колхоз! – опять проявил осведомленнось хозяйский сынок.

У края дороги на выходе из деревеньки они увидели за ржавой фигурной оградой гранитную стеллу, на которой было что-то написано латинскими буквами. У ограды стояла подвода, на земле сидели два человека в городской одежде и закусывали.

– Эй, пацанье, по ягоды? – приветливо окликнул один мужчина. – Отдохните перед лесом-то в тенечке.

Ребята подошли, сели рядом, начали есть захваченные из дома бутерброды.

Мужчина, продолжая прерванный разговор, сказал своему собеседнику:

– Ни за что хохлы не соглашаются строить дома на старых фундаментах. Хоть тресни. Натаскали откуда-то гнилых бревен, обмазали чуть ли не навозом, как у себя на Полтавщине, и живут… Бабки говорят – грех, мол, на могилах жить… А фундаменты вечные. Сам бы не отказался… А земли тут хорошие. Видишь (он постучал по ограде) люди еще в прошлом веке осушили болота. Это памятник ихнему агроному. Говорят, знатный архитектор из Хельсинки делал…

…Чем дальше они углублялись в лес, тем всё больше встречалось следов недавней войны. Было странно видеть в таком сказочном сосновом бору выжженные куски земли, зарастающие травой шрамы, нанесенные танковыми гусеницами, ржавые части каких-то механизмов и каски, каски, каски – то немецкие, то русские. Иногда попадались куски отбеленных костей – на разломе были видны губчатые ходы – конские, конечно! – людей-то должны были всех похоронить.

– Еще минут двадцать и начнутся ягодники, как только перевалим за Ухту-гору, так сразу, – сказал Генка. – Бидончики быстренько затоварим. Сейчас черничка, что надо…

Лес стал медленно подниматься вверх. (Все поняли: начинается Ухта-гора.)

Склоны высокого холма были изрезаны осыпавшимся траншеями, стенки ходов сообщения кое-где были укреплены переплетенными истлевающими тонкими стволами. Чем ближе к вершине, тем больше стало попадаться больших воронок, на дне которых стояла вода, лежали гнилые ветки. Только стенки одной глубокой воронки были забросаны полусгнившими бревнами и ржавыми скобами.

– Тут наверно был блиндаж, – сказал всезнающий Генка. – Точно, вот и разбитый абажур… И провода какие-то торчат.

– Это не провода, – сказал один из мальчиков. – Это спинка кровати.

– И правда, согласился Генка. – Спинка. Говорил же я, что это блиндаж. Вмазали тут наши фрицам. Зырь, ребя, тут наверно был наблюдательный пункт, вона как видно отсюда далеко. А вот спустимся с горы, вон… – он показал на близкий распадок. – И ягод там, и черники и морошки, заешься. Знаешь, какая морошка вкусная! Еще минут двадцать и мы тама…

Ватага начала спускаться с песчаной горы, похожей на огромного ежа со щетиной колючих сосен и мягким подбрюшьем сырого мшистого болота.

– Нам только по краю пройти между озером и болотом. Там есть тропинка – сказал Генка. – Чтобы не увязнуть. На ягодном-то болоте совсем сухо.

 
Когда жара упала
В озерном во раю,
Кукушка застонала
У леса на краю.
Она, не зная меры,
За несколько минут,
Вручила всем бессмертья
Безжалостный хомут…
 

…Они собирали ягоды уже часа два. Генка не обманул. Тут ягода вкуснее и гораздо крупнее чем около дома. И больше её значительно.

Был уже полдень, но жары не чувствовалось, так как деревья, обрамляющие болото, да и мелкий ельник, отбрасывали обжигающие острые дротики полуденного августовского солнца. Незаметно для себя ребята на корточках медленно продвигались к краю болота, за которым качались мачтовые сосны и там уже и недалеко до дороги. Было слышно как в необыкновенной тишине разносится тоскливое:

– Ку-ку, ку-ку, ку-ку…

– Они всегда живут у края леса, или у края полян, – авторитетно говорил Генка.

– Эй, Генка, посмотри чего нашел, чего нашел! – закричал один из пацанов.

– Чего нашел, положь!! – суматошно завизжал тот. – Тут мин полно!

– Да это не мина, а кусок самолета, видишь, винт сломанный…

Все сгрудились вокруг находки и начали её разглядывать. Две лопасти винта полностью ушли в мшистую землю, а одна – тусклая, торчала заячьим ухом из продолговатой формы кочки. Отковырнув от неё грязный землистый налет ребята увидели кожух авиационного двигателя с раздавленным закопченным куском авиационного крыла.

– Ну если поискать, то можно много чего найти, – сказал успокоившись вожак. И продолжал:

– Нам еще потеть километров пятнадцать. Давай, мужики, заканчивай собирать-то. Двигай на кукушку. Там большая вырубка, а пройдешь вырубку, встанешь на дорогу, а по ней и до шоссе рукой подать.

Они увидели это все сразу. Генка выдохнул:

– Зырь, черепок на пне!

Они подошли. На низком пне стоял белый человеческий череп, вокруг пня валялись грязные истлевшие лохмотья, из вереска торчали несколько длинных костей.

– Как это я раньше-то черепуху не видел, – удивленно сказал Генка.

Подумал немного и объяснил:

– Наверно потому, что выходил отсюда другой дорогой. – Посмотрим, пацаны, может еще чего увидим.

– Вон там, гляди, веревки свисают какие-то… И, подбежав к дереву, уверенно заявил:

– Это не веревки, а стропы парашюта!

И затем, вглядевшись в крону, сказал:

– А там еще чего есть… И безапелляционно:

– Это наши «юнкерс» ихний сбили… Интересно бы взглянуть, чего там еще висит. Сам бы полез, да рука болит. – Может ты? – спросил он мальчика. – Ты лазаешь лучше всех, сам видел.

– Если подсадишь до первого сучка, – ответил тот.

…Хельга сняла карабин, дослала патрон в патронник, с силой всадила лыжные палки в сугроб и, ставя лыжи немного вкось – для устойчивости, как учили на занятиях, стала приближаться к месту падения самолета. Черный жирный дым клубился над болотом.

– Хорошо, что ветер сносит гарь, – подумала она и увидела большой костер, размером в двухэтажный дом и в стороне, метрах в пятидесяти от неё, человека в темно-синем комбинезоне, свисающего с сосны. Его ноги касались сугроба и светлые волосы шевелил ветер. Стропы парашюта зацепились за верхушку дерева и не давали свалиться летчику на землю.

Хельга подумала:

– Велта была права. Парашют не успел раскрыться. Слишком низко…

Взяв карабин наизготовку и раскрыв ножны финки она стала медленно приближаться к висящему человеку. Однако предосторожности были напрасны. Летчик был мертв. На всякий случай, не выпуская оружие из рук, она приподняла дулом его подбородок. – Такой как я, и волосы такие же…

Она протянула руку, намериваясь достать документы из кармана комбинезона, но тут же её в ужасе отдернула – вся ладонь была измазана черной липкой кровью. Она стала тереть руку снегом и еле очистила.

– Нет, не смогу, – прошептала Хельга и повернула обратно.

И тут русская дальнобойная артиллерия обрушила короткий огневой шквал на Ухтолаа. Она видела как из тела её горы черными фонтанчиками – словно кровь – показалось ей, вырывались снарядные разрывы. Вся гора покрылась дымом и стала похожа на черно-белую тучу. Пока Хельга добежала до подножья налет закончился.

На месте их блиндажа курилась огромная воронка, из которой тянуло приторно-сладким смрадом. Там, на дне её тлели расщепленные обожженные бревна, и края воронки в одном месте были забрызганы чем-то красным… Больше ничего не было…

…Напротив них в купе электрички сидел старичок и читал газету. Время от времени он снимал очки, оглядывался, вертел головой и приговаривал что-то вроде: – Ну дают, надо же, вообще уже, – и при этом хлопал ладошкой по раскрытому листу.

Он вглядывался в старичка и сквозь глянцевитую, натянутую кожу, но все же стариковскую кожу, выглядывали почему-то знакомые ему черты. Он нашел на самой глубине своей памяти отзвук-след узнавания похлопывания: вот так ладошкой по плоскости. Где же всё-таки он видел раньше это такое характерное похлопывание, где же он видел вот этакое полудетское торжество в глазах, где и когда?

– Читал? – сказал старичок, показывая ему на что-то пальчиком на газетном листе.

– Что? – спросил он, равнодушно взглянув на грязноватый газетный лист.

– Так, что? – спросил он, думая о том, что его собеседник сейчас начнет нести чушь о важности натуральных продухтов и как это хорошо влияешь на организьм и его функцыи…

– Да, вот – автобус перевернулся под Курском с немцами. Приехали, понимаешь, бля такая, на тридцатилетнюю годовщину, значит, дедушкам да мужьям, которые, значит, полегли, поклониться, то есть. А кладбищ ихних нет, запахали на хер, значит. А кто их звал, сук-то? Не х… было лезть, значит… Да, а автобус-то и перевернулся. Правда, ночью… Да что с того…

Дед наклонился к нему и свистяще прошептал:

– А не помог ли им кто перевернуться-то, нечего мол, хоть и разрядка, ехать, куда не звали? А? Представляешь, если вдруг татарва поедет на Куликовское Поле волосья рвать, да сопли пущать? Что будет тогда?

Глаза деда блестели, голос стал твердым и он услышал и увидел в своем собеседнике давнишнего дядю Колю, хозяина их дачи, только постаревшего на тридцать лет. Дядю Колю, для которого он собирал когда-то гвозди на пепелище финского дома и который выточил такое необыкновенное домино.

– Смотри, живой еще, – радостно подумал он и наклонившись к матери, прошептал:

– Узнаешь его, это наш бывший хозяин с улицы Героев, не помнишь?

Мать покачала головой. (Кто может помнить такую чепуху? Ну, сдал, ну жили, ну уехали, и было это очень много лет назад…)

Дядя Коля откинулся на спинку сиденья, посмотрел в окно и сказал:

– А! Уже Парголово…

И речитативом заговорил– забормотал:

– Эх, Парга-лёва, Лева-шёва, Шува-лёва… И успокоенно зевнул. – Дибуны, Дибуны, видел там когда-то сны… Сосну до Выборга маненько.

Голова его откинулась назад, он застыл на полуслове, захрапел и сразу стала видна его старость, немощь и бедная, грязная одежда.

– Жалко, – подумалось ему. – Жалко. Мог бы спросить, что, мол, с Генкой. – А нам уже и выходить скоро…

С холма, где было автобусное кольцо, билетные кассы, кафе и магазин сувениров на иностранную валюту, был хороший вид на дальние дали. Прибойные волны лесов были разного цвета – синего, темнозеленого и даже черного. Среди бесконечных валов зеленого океана возвышалась как остров Ухтолаа-Гора и до неё было всего несколько километров.

– Дай-ка, передохну, – сказала старая женщина и выпустив руку сына, устало села на скамейку. – Жарко, жарко, и прошли мы километров десять…

– Поменьше, мамочка, поменьше, – извиняющимся тоном сказал пожилой мужчина.

Переведя дух и пожевав валидол женщина сказала:

– Так ты залез на дерево, нашел там зацепившийся за ветви планшет, где проволокой была вышита фамилия, решил что это твой отец-летчик, который пропал без вести в финскую войну, никому ничего не сказал, потом через несколько дней вернулся на это место, похоронил кости, и на протяжении всех этих лет посещал могилу и никому ничего, даже мне, столько лет не говорил… Почему? Почему ты молчал?

Мужчина не отвечал. Его мать странным взглядом следила за ним, будто видя его впервые в жизни, смотрела и как бы не узнавала.

…Подкатил двухэтажный финский автобус и пассажиры бросилась в магазин. Очень быстро туристы высыпали на площадку, нагруженные покупками. Мужчины на ходу откупоривали бутылки и пили из горлышка. Одна из финок села рядом на скамейку. Она была примерно одного возраста с матерью мужчины и её когда-то рыжие волосы сейчас были тщательно выкрашены и завиты, тусклые синие глаза были полны слез и она прикладывала все время к лицу платок.

– Что с вами? – сказал мужчина не отдавая себе отчета, что он говорит с иностранкой, которая может и не понимать по-русски.

К его удивлению финка ответила, сквозь всхлипывания:

– Я здесь воевать… очень давно… все мертвый, все-все…

Мужчина недоверчиво переспросил:

– Воевать, Вы?

Финка закивала:

– Да, да… я… я… тут…

Мать поднялась со скамейки. Они с сыном остались одни на автобусной станции. Финны уехали, стало очень тихо и покойно. Над головой висело милосердное вечернее июльское солнце.

– Сынок, я должна тебе сказать, – хриплым голосом сказала она. – Я должна тебе сказать, что твой отец никогда не был летчиком и не воевал… Он играл в любительском театре и на фотографии, которая висит у меня над кроватью, он в роли летчика… Только и всего… Мы с ним разошлись еще до твоего рождения… Я все это придумала, чтобы тебе было легче жить в твоем детстве… Прости, если сможешь… Тот летчик был однофамилец и только…

Сын не ответил. Он подошел к краю асфальтированной площадки, откуда так было хорошо видны лесные дали. Однако в предзакатном полумраке леса стали похожи и Ухтолаа уже было нельзя различить…