Текст книги "Россия в плену эпохи"

Сталин отдавал себе отчёт, что бедняцкие колхозы не смогут стать поставщиками сельхозпродукции для внутреннего потребления страной в нужном объёме. Да и себя вряд ли смогут прокормить. Концентрация сельского беднячества, – «пролетариата», – в единое хозяйство лишала его привычных подработок у зажиточных и вызывало низкую трудовую производительность колхоза. Соратники Хозяина после минутных колебаний поддержали этот нелепый шаг. Напомним, что речь шла о 90 % населения страны. Победоносная пропаганда ничего изменить не могла, и стала называть чудом спасшихся от голодомора «героями труда». Подобное лицемерие не было новинкой революционной политики.

Убыстрение темпов социального реформирования, – революция, террор, реформы сельского хозяйства и форсированной индустриализации, – похожи на насилие над слабым человеческим плодом в лоне матери. Попытка сразу и вдруг получить зрелый жизнеспособный организм даёт в любом случае мертворожденный результат. Это дало себя знать в голодоморе 1930–33 годов.

«Оживлял» такое положение только террор.

В 1926 году политические обвинительные приговоры были вынесены более чем полумиллиону человек. В 1927 году – 709 тысячам. В 1928 году – 909 тысячам. В 1929 году было уже 1 179 тысяч осуждённых. Историки М. Геллер и А. Некрич определили, что на май месяц 1933 года в заключении по политическим обвинениям находилось около 2-х миллионов человек. Власть чувствовала себя при этом достаточно уверенно, а частное недовольство ею, а также возникающие кампании оппозиции даже ободряли правящих, поскольку доказывали необходимость усиления государственного насилия.

Академик И. Павлов, лауреат Нобелевской премии, в 1930 году писал в Совнарком: «Беспрерывные и бесчисленные аресты делают нашу жизнь совершенно исключительной. Я не знаю целей их, но не подлежит сомнению, что в подавляющем числе случаев для арестов нет ни малейших оснований, то есть виновности в действительности. А жизненные последствия факта повального арестовывания совершенно очевидны. Жизнь каждого делается вполне случайной, нисколько не рассчитываемой. С этим неизбежно исчезает жизненная энергия и интерес к жизни. В видах ли это для нормального государства? Отсюда так называемое вредительство. Это, главным образом, если не исключительно, не сознательное противодействие нежелательному режиму, а последствие упадка энергии и интереса».

Ответа он не получил и потому в 1934 году заключил: «Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. Это не осуществление бесспорной насквозь жизненной правды. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства… Мы жили и живём под неослабевающим режимом террора и насилия. Я всё больше вижу сходство нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий, где государство – всё, человек – ничто. Такое общество не имеет будущего, несмотря ни на какие днепрострои и волховстрои» (журн. «Источник», № 1, 1995 г.).

Павлов упустил, а, возможно, не знал, что среди жертв в этот период были восставшие против политики Сталина разрозненные части Красной армии. Можно утверждать, что попыток мятежа в 30-х годах были десятки и состояли в них тысячи людей. В основном восставали сельские жители на местах и солдаты армейских подразделений, получающие письма из дома. Они были за удаление большевиков от власти, и даже провозглашали лозунги, призывающие к возвращению царя. Таковы были признаки политического отрезвления масс.

К сожалению, возникали они в разное время, а не одновременно, и без связи друг с другом. Потому теряли своё значение. У возмущённых не было общероссийской политической идеи, способной сплотить народ и противопоставить его своим врагам. Подавить восстания силами РККА и ОГПУ (позднее НКВД) было нетрудно. Секретная информация об этом опять-таки убеждала верха в необходимости продолжения террора.

Таким стал следующий этап подчинения народа преступной власти. Сталин готовился к нему и рассматривал свои предыдущие акции своего рода «тестом» к последующим действиям.

Их внушительной основой стало дальнейшее возвеличение роли двух вождей. Эти имена в массовых агитках ставились выше Бога. Сталин считал такое необходимым не для удовлетворения собственного самолюбия, а как реакцию на то, что часть партийного руководства таила в себе неприязнь к нему за жестокие методы правления и аресты низовых и средних, а нередко и высших партийных деятелей. На XVII съезде партии в 1934 году он пошёл на внутрипартийный переворот.

За избрание С. Кирова генеральным секретарём ЦК ВКП(б), – по существу диктатором! – голосовало две трети делегатов съезда. Остальные – за Сталина. Для него это было совершенно недопустимым сюрпризом. Он приказал Кагановичу быстро изменить итоги голосования в отчетных документах. В результате против Сталина было «зарегистрировано» только три голосовавших депутата.

Это было подлогом общепартийного масштаба. Но никто из депутатов не шелохнулся для протеста. Их парализовала наглость и всесильность сталинской верхушки, её бандитская самоуверенность, считающая себя непобедимой, а депутатов – бессловесной массой, находящейся на жаловании и годящейся лишь для оформления властных решений. С ней можно было не считаться.

Сталин настолько зарвался, что не простил съезду неслыханную самостоятельность и вскоре уничтожил почти весь состав избранных на местах партийных делегатов. На такие масштабы внутрипартийных переворотов не шёл даже Гитлер. Помимо избирательного подлога, который по существу разорвал устав партии, подобное деяние ещё раз говорило о беспринципности вождя, абсолютизации его личной власти, лютой враждебности к честно настроенным одно-партийцам да и к человеку вообще.

Он не был и не мог быть коммунистом.

Ортодоксальная идейность и революционная мораль начала 20-х годов, несмотря на её жестокость, понималась Сталиным как проявление интеллигентности, мешающей более решительным действиям. Нравственная чистота была ему органически чужда своей несгибаемостью и антагонизмом. Нетерпимость к либеральной интеллигенции проявил в своё время и Ленин, назвавший её «говном», и очистивший страну от её лучших представителей.

На этом примере можно понять, что нарушения морали могут происходить отнюдь не безмерно богатыми, но достигшими власти людьми почти не имеющими личной собственности. И это оказывается худшим вариантом.

Сталин пошел дальше. Он считал, что не только часть населения представляет угрозу режиму, но и рядовые члены партии. Их было 10–12 миллионов. Именно они, верующие в легенду коммунизма и последовательно воспитывающие в себе и в своих детях честность и душевную чистоту, должны быть удалены не только из рядов партии, но и из жизни. По существу, партия должна быть уничтожена. Одновременно она должна быть сохранена с тем же названием, но с другой сущностью. Такое превращение производилось скрыто, но неуклонно.

Начались партийные чистки и удаление из её рядов кандидатов на арест и на «судебный» приговор. В них входили и члены правительства, такие как Рыков, не понявшие новое сталинское самодержавие.

Высший круг власти был абсолютно подчинён вождю. Этот круг, играя роль борца с так называемыми «врагами народа», должен был неустанно поднимать свой политический престиж за счёт возрастающих экстремистских заданий: числа арестованных и приговорённых. Его настоящего лица никто не должен был увидеть и понять. Под идейной маской таились практические установки, которые были направлены теперь не столь на идеологических врагов, сколь на потенциальных врагов круга власти, утверждая жестокостью своё благородное плакатное лицо. Многие знали об обманных ходах Сталина, а он мог жить и действовать только в обстановке полной покорности ему всех соратников, становившихся по его расчёту кандидатами во враги.

Гитлер в подобном случае провёл через рейхстаг закон о своём личном вождизме. Сталину подобный вид легитимности был не нужен. Пост генерального секретаря партии давал негласное право на произвол, при этом оставляя обладателя вроде бы рядовым членом ВКП(б). Такой ход был влиятелен больше всяких формальностей. Созданная Сталиным мафиозная группа сделала свой выбор, остановившись на нужном ему виде партийной породы. Люди иного вида пытались перевоплотиться в нечто близкое, – Бухарин, Зиновьев, Каменев, Пятаков и др. Эти деятели СССР были не просто известны, но и знамениты в народе своей красноречивой защитой коммунистических идеалов и боевыми подвигами на фронтах гражданской войны. Поэтому партийных знаменитостей надо было опорочить.

Сначала Сталин уничтожил своего соперника, С. Кирова. Лидер ленинградской парторганизации совсем не стремился занять пост генерального секретаря, но делегаты семнадцатого съезда считали иначе. Ни они, ни Киров совершенно не понимали, к каким последствиям это приведёт. В результате Киров был убит по распоряжению начальника его охраны, получившего нужный сигнал от кремлёвского вождя. Официально это было преподнесено как террористический акт «врагов народа». Политическая атмосфера в стране стала донельзя напряжённой, и это дало Сталину дополнительные права для расправы с другими соратниками. Создалась своего рода стратегия: вождь последовательно убирал собственных выдвиженцев после того, как они достигали высокого положения и становились свидетелями его тайной деятельности. По существу, это был переход к более жестокому тоталитаризму, чем существовавший до этого.

В 1936 году начались открытые судебные процессы виднейших деятелей партии и правительства. Вождь преследовал несколько целей. Первой из них было уничтожение явных и потенциальных оппозиционеров, разгром образа мысли и недавнего понимания социалистической демократии. Партийная психология утвердилась в новом подконтрольном виде, – заметим сходство с «суверенной демократией» нынешнего президента России. Вторая цель: средние слои партии, участвовавшие в беззакониях, должны были принимать провозглашённую несовместимость подсудимых с новой политикой тридцатых годов, о которой недвусмысленно дал понять на судебном процессе Верховный суд. Такая практика власти напоминает ликвидацию в наши дни инициаторами преступлений нанятых ими киллеров – исполнителей и одновременно свидетелей заказных убийств. Сталин следовал соображению: люди или группа, выполнившие очередные задания вождя, уничтожались как уже ненужные и опасные.

На открытых судебных процессах обвиняемые из высших слоёв партии играли роли иностранных шпионов и диверсантов. Сталин хотел показать всему миру, что он не боится гласности во внутрипартийной борьбе, основанной на лжи. Признаний в ложных обвинениях арестованных следователи добивались пытками – избиениями, издевательствами и угрозами уничтожить арестованных ранее родных. Их крики из соседних следственных камер слышали допрашиваемые. Арестованному внушали, что от него требуется лишь моральная жертва, грязная при этом, – грязь не смущала ни тех, ни других. Оказывалось, что нужна и жертва физическая.

«Доблестные революционеры» ленинских времен соглашались со вменёнными им преступлениями. Некоторые из них (например, Н. Бухарин) уже поняли подспудную роль гласных судебных процессов как отражение нового этапа единовластия и поспешили стать его сторонниками. Этим они разделили преступную сущность вождя. Признание, да ещё в огромных размерах, собственной «виновности» этими деятелями потрясло доверчивые массы. Они верили в их высокую честность, а те вдруг оказались на скамье политических подсудимых. Признания обвиняемых и последующие расстрелы означали, что из-под ног народа вышибалась моральная опора в виде людей, которым они доверяли. Они приняли такой поворот, поскольку он исходил от «“бога”-Сталина», и они даже выходили на массовые демонстрации, организованные парткомами учреждений и предприятий, с требованиями расстрела подсудимых. Трепет перед крайностями власти был сильнее сомнений. Судебный фарс и угрозы пропаганды приводили к деморализации рядовых людей, что и было целью политики.

Адвокатура на этих процессах была вынуждена признавать правильность обвинений подсудимых и только робко просила суд о снисхождении. Это не помогало, но дополняло картину строгого соблюдения статей уголовно-процессуального кодекса.

Происходил государственный переворот уже не просто к вождизму, а к его более совершенной форме типа нацистско-германской. Новый политический идеал был внедрён в души людей, имеющих после 1917 года несколько иные понятия.

Напомним лицо общих жертв. Сначала это были дворяне и представители царской власти. Потом Белая армия, которая высоко ставила патриотическую честь и чистоту политики, противопоставляя её «морали» революционной массы. После укрепления диктаторской власти жертвами становились партийцы серьезного возраста, а также беспартийные. «Кто их знает?» – рассуждали те, кто стоял над карательными органами. Речь шла не о виновности, а только о подозрительности, называемой бдительностью. Сажали членов семей репрессированных, горе которых способствовало их раннему созреванию и пониманию происходящего. Так было реализовано завещание Ленина (см. выше).

Человеческое естество противится насилию, как и всякому другому злу. Значит, силе надлежит справиться с природой человека, изменить её так, чтобы у него не оставалось противоречивых мыслей, чувств и инстинктов. Индивидуальность должна быть поставлена в столь узкие рамки, что в них она не сможет по существу отличаться от особи животного, помещённого в клеть. Большевики нового типа нетерпимо реагировали даже на намёки об аморальности своих действий. Эти извращённые натуры давали понять людям не просто необходимость отказа от привычной морали, – это за них сделал Ленин, – а, что более важно, создавали образ мысли, который может попросту отвергнуть всё противоречащее режиму. Таковым был новый вариант революционности.

Все человеческие свойства подвергались переоценке. Поощрялась смелость, которая была нужна этой власти для борьбы с её врагами. Признавалась воля, покорная государству для осуществления его директив. Поощрялось чувство товарищества, но только по единому отношению к политической религии. Воспитывалась правдивость и честность такого рода, когда человек не колеблясь предаст товарища, друга и даже родственника. Поощрялось творческое отношение к труду, но – только ради эффективности трудовых процессов в рамках государственной заданности. Поощрялась жажда знания, если она развивалась по контролируемому «идейному» руслу. Внушалась ненависть к тем, кто не годился для такого истолкования. Создавалась личность жизнерадостная и жестоко беспощадная, готовая принять подлость за подвиг, а бесчеловечность за мужество и героизм. Таков был гибрид носителя «абсолютной истины», которую можно назвать торжествующей аморальностью. Всё остальное – ветошь и мусор.

По существу, Сталин объявил войну своему народу, убил его или взял в плен. Он поставил на кон войну против масс и выиграл.

Люди не догадывались, что витринный альтруизм, показное бескорыстие правящих лиц – это тоже лживое пропагандистское средство.

Предыдущие годы показали не раз и не два, что не вызвали абсолютную капитуляцию народа. У вождя было нутряное понимание того, что промышленность и сельское хозяйство держатся на идеологической лжи и реальном страхе. В глубинах человеческих душ оставалось нетронутым недовольство властью, что порождало отчетную «липу» и низкий уровень жизни. В низах происходили волнения, случалось и сопротивление. Тем более 1936 год был неурожайным, и это могло стать нетерпимым для нищенствующих колхозов и низовых партийных организаций. Сталину это говорило, что продолжение той же политики сопряжено с очередным риском. Значит, дозу террора надо увеличить до потолочных размеров. Для этого он заменил обвинения даже рядовых людей не в политических разногласиях, – троцкизме, – а в массовом шпионаже и диверсионной деятельности в пользу капиталистических государств. Абсурдность подобных обвинений его не смущала. Усиление пропагандистской истерии действовало. Аресты в 1937 году возросли по отношению к 1936 году в десять раз. В списках лиц подлежащих репрессиям значилось 23 % населения СССР. В июле 37-го все партийные комитеты, органы НКВД и прокуратуры получили секретную инструкцию, подписанную Сталиным, Ежовым и Вышинским «О порядке проведения и масштабности акций по изъятию остатков вражеских классов, бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». В начале августа нарком НКВД Н. Ежов, во исполнение этой инструкции, подписал приказ № 00447 об арестах, тюремном заключении и расстрелах сотен тысяч человек по каждой республике, краю и области. Количество и приговор обозначались цифрой в первой или второй графе приказа. Задачей местных органов НКВД было обналичить эти цифры живыми людьми. Бутафория суда была отброшена. Обвиняемому в камере без всяких судоговорений объявляли приговор. Вот его методика!

Но это ещё не всё.

Горьковский обком партии в 1938 году докладывал Сталину, что вместо намеченных 4 500 репрессировано 9 600 человек. Обком просил дать дополнительно к этой цифре лимит на 5 000 человек, из которых 300 – по 1-й категории. Первоначальный лимит по этой категории для Омской области составлял 10 000 человек. Через восемь дней начальник УНКВД Горбач отрапортовал о расстреле 5 444 человек и просил дать лимит ещё на 8 000 человек. М. Фриновский (зам. наркома НКВД): «По приказу № 00447 вам дополнительно утверждается лимит по 1-ой категории на 4 000 человек. Всю операцию и рассмотрение дел закончить не позднее 15 марта 1938 года». Утверждения вождём не требовалось (по И. Осиповой).

По всей стране Ежов утвердил дополнительную норму, только на начало 1938 года, на 63 270 человек (по А. Яковлеву). На совещании в наркомате Ежову был задан вопрос, как быть с 70-летними и 80-летними стариками. Он ответил: «Если держится на ногах – стреляй!».

Сталин с присущей ему предусмотрительностью включал в распоряжения на аресты подписи своих соратников, как соответственных за преступные лимиты. Так подпись Молотова стоит под 373 расстрельными списками. Подпись Ворошилова – под 195. Кагановича – под 191 с общим количеством 36 000 человек. Жданова – под 177. Микояна – 62. Подписей Хрущёва не найдено. Видимо, он, палач Украины и Москвы, изъял в своё время эти документы. Подпись самого Сталина об уничтожении ни в чём не повинных людей стоит под 362 многомиллионными списками.

Число репрессированных местными органами НКВД никогда не было меньше заданного лимита. Часто они ходатайствовали об увеличении числа обречённых на арест. В одной Москве заданные лимиты были превышены почти втрое. Только по одному найденному отчёту о расстрелах значилось 14 330 человек свыше.

Случайно найденный документ:

В эти годы у людей появилось уникальное сочетание смертельной опасности с требованием трудового энтузиазма. Такой немыслимый гибрид, оказывается, может существовать.

Для утверждения человека подобного типа можно было использовать его традиционное стремление к материальному достатку. В ходе НЭПа было утверждено небольшое финансирование таких отраслей госбюджета как легкая промышленность, здравоохранение, просвещение. Всё это выдавалось за величайшее благо. На фоне репрессий люди с особой благодарностью принимали такое. Как заметила историк Е. Корнеева: «У людей образовывалось чувство вины за то, что они получают якобы щедрые дары от самоотверженного родителя».

Подобное понимание возникало у каждого нового поколения, вступающего в жизнь. Власть омолаживала средний возраст населения за счет уничтожения более опытных в жизни людей. Что же тогда становилось истинным лицом власти? Понять это можно после показа полной картины большевистского террора.

На следующем XVIII съезде ВКП(б) Сталин открыто заявил, что им репрессировано огромное число членов партии, в том числе делегатов предыдущего съезда.

Поразительное признание вождя было принято без удивления и возражений. Партийная масса, сама того не замечая, лишилась политической ответственности и тоже перешла в рабство. Сформировалась конечная двойственность режима.

Аресты производились на квартирах и на работе. Вторгались чаще всего по ночам и проводили тщательный обыск с целью найти любые компрометирующие документы. Даже маленькая неясность раздувалась в преступное деяние. Арестованные, прощаясь с родными, были уверены, что произошла ошибка и они скоро возвратятся домой. Никто не вернулся. Дома правительства на набережной Москвы-реки, на Каляевской улице дом 5 и по другим адресам почти полностью опустели.

Каждого арестованного сразу подвергали на Лубянке и в её отделениях на местах тщательному обыску. Одно это говорило о переводе его в категорию лиц осуждённых. Одна из жертв заплакала, оскорблённая грубой проверкой в своих интимных местах. Другая женщина утешила её: «Оскорбить может только человек, а это – дикие животные, выдрессированные определённым образом».

Ритуал тюремного следствия был иллюзией высокого класса. Арестованных нередко угощали чаем. Следователи внушали ему, что они – истинные борцы за правду. Поэтому поверившие им арестованные на допросах излагали всё о своей жизни и деятельности, называя имена десятков своих друзей, ни в чём не повинных, как и они сами. Содержание их частых встреч и бесед следователь, согласно своему обвинительному уклону, извращал в преступную сторону. Друзья и знакомые также подвергались аресту и пополняли на долгие годы тюрьмы и лагеря. Допрашиваемый нередко возмущался, и за это его дополнительно обвиняли в сокрытии правды, что подпадало ещё под одну статью уголовного кодекса.

По одобрению Сталиным, генеральным прокурором А. Вышинским была пущена в ход теория, согласно которой объективные доказательства вины арестованного не требуются. Факт признания им виновности и её доказанности определяла его подпись под клеветническим обвинительным заключением – делом рук следователя. Средством получения такой подписи были пытки.

После упорного нежелания согласиться с лживым обвинительным заключением арестованного избивали, ломали кости, не давали спать многими ночами, заставляли сутками стоять на ногах, бросали в карцер. Применяли и другие изощрённые муки, лишь бы сломить волю арестованного.

Эта весьма трудоёмкая и протяжённая процедура говорила о боязни Сталина производить террор без какого-либо юридического оформления. Он понимал преступность своей политики и не задумываясь шел на неё. Угроза разоблачения палаческой власти, как она была ни мала, заставляла считаться с нею. Но только в соблюдении формы – составлении процессуальных документов.

Пытки становились узаконенными средствами мер дознания арестованного. Он, чаще всего преданный партиец, бывал оскорблен покушением на святую для него жизненную миссию и нередко набрасывался на своего оскорбителя с кулаками. Это тоже было нужно следователю, и он дописывал в дело обвиняемого ещё одну обвинительную статью, говорящую о сопротивлении власти. Считалось, что всё это позволяет сокращать сроки так называемого «следствия» и пропускать через застенки большее число людей. Вождь неоднократно повторял в своём кругу: «Бить, бить и бить!». Для большего старания следователей в 1937 году была принята секретная инструкция ЦК ВКП(б) о разрешении пыток, видах и способах их применения. В результате следователи могли никак не сдерживать себя. Если же их старания не приводили к должному результату, следователи подделывали подпись подследственного. Подобная практика поощряла садизм всех тех, кто имел дело с арестованными и приговорёнными.

В Белоруссии обвиняемых затягивали в смирительные рубашки, вливали в нос нашатырный спирт, называемый «каплями искренности». Других заставляли брать на плечи тяжелый чемодан и ходить с ним, произнося: «Уезжаю в Лондон со шпионскими материалами». Практиковалось требование приседать сотни раз с Библией в руках и лаять по-собачьи (по А. Яковлеву).

Узник-писатель Л. Разгон, свидетельствует: «Жена П. Постышева (партийный глава Украины, позже генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, впоследствии расстрелянный. Прим. автора) рассказывала мне. После ареста её притаскивали в большой кабинет, где уже находилось шесть, семь молодых людей с жокейскими бичами в руках. Её заставляли раздеться донага и бегать вокруг большого стола. Она бегала, а эти ребята, годившие ей в сыновья, подгоняли её бичами. Потом укладывали её на пол и велели показывать “как ты лежала под Постышевым”. И так почти каждую ночь». В других случаях устраивали «конвейер» – непрерывный допрос в течение нескольких дней без сна и пищи. Гогочущие энкаведисты мочились на голову и в рот арестованному (по В. Вейхману). Образовалась каста садистов.

После таких процедур проводилось судебное заседание. Приговоры на расстрел, тюремное заключение, ссылку или каторгу выносили так называемые чрезвычайные тройки, состоявшие из лиц, занимающих прокурорские и партийные посты. Заседание длилось пять, десять минут, часто в отсутствие обвиняемого. Иного и не нужно было, поскольку приговор был согласован тройкой заранее. Обвиняемый, если он всё же был представлен суду, успевал только сказать, что он не признаёт себя виновным. Несмотря на это оправдательных приговоров не было. О перенявшем такую методику верховном судье нацистской Германии Гитлер сказал: «Главное, не позволять им произносить длинные речи. Но Фрайслер за этим присмотрит. Он наш Вышинский».

Такие «судьи» в своё время отчитывались об исполнении приказов Сталина и его соратников.

М. Семенов (майор госбезопасности, зам. начальника управления НКВД Московской обл., председатель Особой Тройки МО): «Во время проведения массовых операций по изъятию поляков, латышей, немцев и др. национальностей аресты проводились без наличия компрометирующих материалов. За один вечер мы пропускали до 500 дел и судили людей по несколько человек в минуту, приговаривая к расстрелу. Выполняли указание Л. Заковского (зам. наркома НКВД. Прим. ред.) приговаривать только по 1-ой категории и лишь в исключительных случаях по 2-ой…».

Первая категория – расстрел. Вторая – каторжные работы.

А. Постель (зам. начальника одного из управлений НКВД): «Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых были совершенно неграмотные женщины, даже беременные, несовершеннолетние подростки. Массовое избиение арестованных порождало вынужденные клеветнические их показания не только на себя, но и на своих знакомых, близких сослуживцев и даже родственников, а также на лиц, которых они никогда не знали, но приказанных следователем репрессировать. Массовые аресты, которые определялись по заданным цифрам по каждому отделу на каждый месяц, превращались в буквальную охоту за людьми».

Режим избавлялся от людей, хоть в чем-то окрашенных самобытностью, в чём-то несогласных с властью, даже в частных разговорах или интонациях. О них сообщали агенты – «стукачи», существующие в каждом учреждении. Такие сослуживцы занимали должности по штатному расписанию, а подчинялись так называемым 1-м отделам НКВД, находящимся в крупных учреждениях. Люди использовались властью так же как секретная агентура, периодически докладывающая на явочных квартирах НКВД-КГБ о высказываниях сослуживцев и соседей. Поощрённые стихией террора, они нередко писали лживые доносы с корыстной целью: завладеть жильём арестованного, его имуществом, отомстить ему за какие-то личные обиды. Семь миллионов лживых доносов обнаружено в архивных делах НКВД после 1955 года.

Осуществлялось превращение людей в бесцветное, со всем согласное, «никакое» существо. Нетронутые были убеждены, что они – лучшие, раз находятся на свободе. Всё это была продуманная селекция. Кадры карательных органов наполнялись вымуштрованными людьми с подходящими наклонностями. Как мы уже упоминали, отбор, производимый карательными органами, был обратный, нежели по законам естественного отбора в природе. Лучшие и средние становились подчинёнными и жертвами худших. Такова была закономерность режима после октябрьского переворота 1917 года.

Существовали формы обратной связи с родными для информации о приговорах, вынесенных близким. В нацистской Германии об умерщвлениях на следствии, в тюрьмах, ещё до лагерей смерти сообщали родственникам: «Скончался после продолжительной болезни» или «от сердечной недостаточности». Дабы отделаться от запросов близких, вместо извещений НКВД о смерти были такие: «Судом приговорён к 10 годам заключения без права переписки». Это означало, что арестованный сразу после объявления приговора судебной тройки был расстрелян. Было и другое оформление казни: «Приговорён к расстрелу в особом порядке», то есть сразу после ареста без какого-либо следствия и фарса судебного заседания.

Секретный приказ НКВД № 447 от 30.07.1937 года говорил: «Репрессированию подлежат элементы, содержащиеся в данное время под стражей». Это означало, что приговорённые, уже отбывшие неполные сроки наказания, а также только что арестованные люди, должны быть дополнительно приговорены к расстрелу или к 8–10-ти годам лагерей. Без судебной инсценировки пересматривались в худшую сторону вынесенные ранее приговоры, нарушая тем самым общее для всех цивилизованных государств правило: «закон обратной силы не имеет». Такой приказ разоблачал правовую видимость, за которую прятался Сталин.

В 1937 г. был подписан приказ наркома внутренних дел № 00486 «Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины». Под него подпадали беременные женщины и дети, начиная с годовалого возраста, отнятые от осуждённых матерей и помещённые с другим именем и фамилией в ясли и детдома тюремного типа. Это доставляло арестованным матерям дополнительные страдания, а надзирателям – садистское удовольствие. Пионерский возраст считался годным для жесткого наказания. Об этом говорит постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 года «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Оно установило полную уголовную ответственность, включая расстрел, для детей с 12 лет. В 1950 г. очередной министр ВД подписал справку об огромном числе осуждённых в этом возрасте («Дети ГУЛАГа», М. 2002 г.). Важны не только цифры, помещённые в этом документе, сколь признание государством самого факта террора против детей и подростков. Лишь в Средней Азии находилось в этот период около 100 000 юных репрессированных.

Сын арестованного и растрелянного первого секретаря ЦК Узбекистана Камилл Икрамов был, в свою очередь, арестован в девятилетнем возрасте в пионерлагере и брошен на каторжные работы. Достигнув там совершеннолетия, он был осужден на длительный срок пребывания в лагерях, где получил тяжёлое заболевание. Был реабилитирован в 1956 году и умер.