Текст книги "Россия в плену эпохи"

Спросим ещё раз: мог ли Сталин обойтись без массового террора? Нет. В качестве политика он, как и Ленин, давно знал, что коммунистическая идеология утопична, и его вмешательство во все области жизни людей, – даже положительное! – он дополнял внедрением вселенского страха. Образовывалась атмосфера, в которой отделить правду от лжи было невозможно. Репрессии и гипнотическая атмосфера создавали ощущение стабильности существования. Чем сильнее было одно, тем влиятельнее другое.

Помогал режиму и другой парадокс.

Наказание без преступления приносило особый психологический результат. Власть поощряла человека проявлять гражданскую активность, от которой до политической – один шаг. Он допускался только при его корректировании сверху. Тогда власть имела возможность не только исполнять задания, но и психически мобилизовывать человека. Постоянная угроза репрессий при нищей жизни могла вызывать ощущение фатальной неизбежности, которой оставалось только подчиняться, не задумываясь. Образовывалась извращённая значимость указаний любого государственного лидера. В начале массового террора люди шарахались от дошедших до них известий о фактах арестов и осуждений. Когда же они как-то свыклись с этим, образовался удивительный синтез положительной политической идеи и её кровавой угрозы. Рождалась покорность и неясные надежды на лучшую будущность. Критические оценки люди решительно подавляли сами в себе.

Полная свобода действий карательных органов вызывала изощрённый садизм. У Сталина он был особым. Хозяин дружески приглашал к себе наиболее известных, уже обречённых на казнь лиц. Так он поступил с маршалом Тухачевским, с журналистом Кольцовым. О последнем он сказал: «слишком прыток». Чрезмерной активности он не любил. Таковой была естественная эволюция беззаконной власти, соответствующая психологии уголовной среды.

Приведём некоторые подробности.

Расстрелы совершались в подвальном помещении дома на Никольской улице в Москве, – здесь располагался Верховный военный суд, – и на окраинах областных центров. В Московской области такими были, в частности, расстрельные полигоны: совхоз «Коммунарка» под Москвой, – продуктовое хозяйство НКВД, – где были расстреляны и захоронены все осуждённые на массовых процессах руководители партии и правительства; пыточная тюрьма в бывшем монастыре «Суханово», где до сих пор под досками коридоров лежат кости умерщвлённых; Донское кладбище, где расстреливали, кремировали и ссыпали пепел в общие ямы; Яузская больница и её погост. И другие.

В Варсонофьевском переулке (центр Москвы) была создана секретная тюрьма-лаборатория, где осуждённых к расстрелу заставляли принимать различные виды ядов для отбора наиболее эффективных из них. Здесь был применён препарат «Kola-c», обезволивавший арестованных и заставляющий их подписывать сфабрикованные обвинительные заключения. Тут же, по указаниям сверху, проводились смертельные отравления. Рядом с этим строением был гараж НКВД, под которым располагались семиметровые помещения. Там осуществлялись ежедневные расстрелы. У стоящих наверху автомашин включались моторы, чтобы заглушить выстрелы и крики. Жертв раздевали догола. Подвалы были оцинкованы, а для тока крови устроены желоба.

В тридцатых годах, по соглашению с уже нацистской Германией, проводились секретные эксперименты в лагерях на Дальнем Востоке СССР по изучению урановой радиации. В результате было умерщвлено около 380 тысяч человек.

Дзержинский в своё время писал родственникам в Польшу: «Здесь танец жизни и смерти, момент поистине кровавой борьбы, титанических усилий» (по Л. Головковой).

Для этих «титанических усилий» подбирались соответствующие субъекты, у которых оставалось только слепое послушание хозяевам. Они становились кадровыми палачами, через руки которых проходили десятки тысяч людей. Это были люди с особой нервной системой, но и у них случались психические помешательства. Таковы «рекордсмены», как П. Магго – собственноручно расстрелял более 20 тысяч человек; Э. Мач, братья Шигалёвы, М. Семенов, В. Блохин и С.Нагария – собственноручно расстреляли более 10 тысяч человек каждый; Е. Тучков, Г. Голов, С. Зубкин и другие. Л. Заковский, помимо своего палачества, ввёл избиения и отравления арестантов, уже приговорённых к расстрелу. Он приказывал: «Покажем ему азбуку коммунизма!». Поэту П. Васильеву выжгли папиросой глаза. Такие исполнители были впоследствии награждены орденами и медалями.

Их отбирали как мастеров своего дела. Некоторые из них даже имели высшее образование. Они приводили приговоры в исполнение, находясь в алкогольном угаре. В одном из приказов говорилось: «Тов. Емельянов переводится на пенсию по случаю болезни (шизофрения), связанной с исключительно с долгой оперативной работой в органах». «Исключение» представлял председатель суда на Никольской, В. Ульрих, приговоривший к смерти десятки тысяч. Он никогда не выносил оправдательных приговоров и очень гордился этим. Не пил, а на досуге коллекционировал жуков и бабочек.

125 палачей НКВД, согласно секретному решению политбюро ВКП(б), расстреляли в Смоленской области и других местах (1940 год) более 22 тысяч польских офицеров-антифашистов, взятых в плен при вторжении Красной армии в восточную Польшу (1939 год). Исполнители были награждены месячным окладом и премией в 800 рублей каждому. Многие из них стали психически нездоровыми.

Тех, кто оставался в живых, ждало следующее проявление сталинской тактики.

Свидетели рассказывают, что на железнодорожных станциях, где пересаживали осуждённых в товарняки дальнего следования, стража заставляла их раздеваться и задом по снегу ползти в вагоны под угрозой спуска с цепи служебных собак.

Обречённых работать отправляли в каторжные лагеря в поездах без окон. В многодневном пути их кормили селёдкой без воды. К месту назначения многие прибывали измученными и душевно надломленными. В других случаях их не кормили совсем, и в «вагонзаках» бывали случаи людоедства.

Сталин наполнил построенные самими репрессированными концентрационные лагеря миллионами рядовых городских и сельских жителей. Это была операция – выявление, казалось, массового антисоветизма. Если бы число арестованных и их обвинения были обоснованными, то их можно было рассматривать как результат всеобщего голосования против большевистской власти. Но в лагерях оказывались люди, не понимающие причин своего осуждения и далёких от осознания истинной политической природы репрессий. Осуждённые деятели из рядов большевистской партии, преданные коммунистической идее, не могли представить, что избранный ими вождь может творить такое. Арестованные обвиняли НКВД в преступном терроре. Многие осуждённые не теряли веры в большевистскую справедливость, поскольку вождь якобы ничего не знает о действиях своих подчинённых. Писали ему жалобы, остававшиеся без ответа. В душе эти идеалисты всё ещё верили в обещания коммунистической партии создать честного человека будущего. Обаяние такой надежды было столь велико, что многие осуждённые принимали палачей НКВД и служителей ГУЛАГа за людей, попавших по недосмотру в органы кристально чистой госбезопасности.

Лагеря использовали людей в рабском духе средствами крайней жестокости и надругательства. Особенно – интеллигентных заключённых. Эта неволя была лишена нацистских газовых камер и печей, но смертность от издевательств, голода и непосильного труда отличалась от судеб людей, попавших в гитлеровские лагеря смерти, только большей продолжительностью страданий.

Безвинно репрессированные люди, потерявшие надежды на лучшее, составляли гигантские каторжные армии – послушную и дешёвую рабочую силу. Они строили каналы, поселки золотоискателей, разведывали недра в поисках сырья, а также воздвигали новые лагеря для вновь прибывающих каторжников. Кормили их пищевыми отходами, калорийность которых была во много раз ниже затрачиваемых узниками усилий: 1,6 килокалорий за трудовой день, а в Освенциме – 1,3 килокалорий без трудовых усилий. 1,6 килокалорий – эту норму надо было заработать. Осуждённый, не выполняющий полностью трудовое задание, получал половину продуктовой нормы. Это настолько истощало заключённого, что он мог прожить на общих работах не более пяти лет. Лагеря становились местом замедленной казни.

Известный поэт Н. Коржавин, не избежавший неволи, писал: «В Приполярьи работнику надо дать, как минимум, ватник, валенки и рукавицы. В результате, очередного заключённого здесь используют две недели. Опыт показал, что именно такой срок он должен проработать в той одежде, в какой был взят из дома. Потом его обмороженного отправляли догнивать в лагерь, а взамен пригоняли новых “первопроходцев”» (по Д. Штурман).

Сталин не скрывал своего мнения, что бытовые уголовники заслуживают в лагерях более уважительного отношения, чем политические. Он не постеснялся называть их, согласно своим симпатиям, «социально-близкими». Воров и убийц ставили в лагерях на командные должности. Этот расчёт исходил от вечной ненависти к людям разума и морали, пропитывающей негласный кодекс большевизма.

Яков Свердлов, сосланный вместе со Сталиным в 1915 году в Сибирь, рассказывал в 1918 году, что его сообщник дружил только с уголовниками. Выделение их в высшую лагерную касту в тридцатых годах имело целью быстро подавить всякое интеллектуальное начало у политических заключённых.

Таковы были корни чувств у вождя и руководимой им власти. Его дочь позднее утверждала, что он повсюду видел врагов, и это было уже патологией, манией преследования. Он создал своё одиночество, опустошил и ожесточил себя против всего мира. Подобный типаж продолжил своё присутствие и в других командных кадрах государства.

Осуждённые, подвластные бандитам и ворам, превращались в лагерях в измождённых «доходяг», рывшихся в помойках ради корки хлеба. Практиковались расстрелы заключенных в случаях, когда начальство видело их нетрудоспособность и не хотело далее предоставлять им лечение и еду. Это был рациональный, по их мнению, образ действий. Десятник определял объём работ заключённого на день. Если тот не выполнял норму, то считался нерентабельным и тут же уничтожался. Об этом рассказал писатель В. Шаламов. Существовал ещё один способ смертной казни – выставление на лютый мороз голых «доходяг». В течение часа они превращались в обледенелые трупы. Для быстрого умерщвления людей были изобретены автомашины-душегубки, отравляющие выхлопными газами загнанных в кузов немощных и приговорённых к смерти. Такой способ обходился дешево. Немецкие нацисты широко использовали его, начиная с 1939 года.

Общий набор лагерных издевательств сходен с применяемыми в немецком концлагере смерти Равенсбрюк (сб. «Голоса», 1994 г.).

И тут, и там действовал расчет на смертность после полного использования сил человека. Известны случаи, когда в ответ на рапорт о проделанной работе начальство отвечало: «Мне не нужна ваша работа, нужно, чтобы вы мучились и медленно подыхали» (Сб. «Звенья»). Такова была тактика самого Сталина.

Для пополнения каторжных трудовых армий в стране было достаточно резервов. Когда военная мощь будет достигнута и враждебные государства будут покорены, – рассуждали верхи, – то они дадут новую рабочую силу для принудительного труда. Имена репрессированных запечатлёны в изданных в наши дни толстых томах расстрельных списков, созданных правозащитниками. Раскрывая наугад их страницы, мы видим профессии уничтоженных и замученных людей, виновных только в том, что они родились на свет: «портной», «токарь», «парикмахер», «бухгалтер», «вагоновожатый», «заводской мастер», «рабочий», «кустарь», «машинист», «продавец», «сторож», «артист», «крестьянин»… и так далее.

Пирамида террора позволяла Сталину не вникать в детали карательных действий, им же декретированных. Они стали функцией низовых партийного и тюремного аппаратов. Поскольку такая политика в основе своей была произвольной, то рядовые деятели органов легко скрывали случающиеся неудачи. Образовывалось государство в государстве, невидимое в видимом. Это несколько обеспокоило вождя. Сталин не доверял даже созданным им самим карательным органам, и создал ещё одну дополнительную тайную группу исполнителей, возглавляемых опытными чекистами, Судоплатовым и Эйтигоном. Этих людей можно назвать штатными государственными убийцами на жаловании. Они без ареста, следствия и суда производили точечное уничтожение людей по указанию вождя. Десятки партийных чиновников и видных деятелей стали их жертвами, о гибели которых не заводилось никаких дел. В 1953 году Судоплатов и Эйтигон были арестованы и осуждены на 15 и 14 лет тюрьмы каждый. Интересно, что отбыв срок и выйдя на свободу, они стали хлопотать о своей реабилитации. В 1992 году Главная прокуратура РФ вняла их просьбам. Такой нонсенс, по-видимому, объясняется тем, что и при объявленной демократии в органах судов и прокуратуры окопались сторонники террора. Свою позицию они оправдывали так: «Это не убийства, а разновидность оперативной необходимости» («Нов. газета», 19.08.13 г.).

С годами, когда Хозяин стал хуже чувствовать себя, его управленческий почерк стал характеризоваться созданием интриг среди ближайшего к нему окружения. Того, кто пострадал от них, он считал слабым и смещал с занимаемого поста. Подобная «конкуренция» усиливала страх партийной верхушки и заставляла с обожанием смотреть на хозяина. Заметим, что ради своего единоличного владычества Сталин уничтожил больше коммунистов, чем Гитлер.

Подведём итоги.

Будущий драматург и писатель М. Булгаков, молодой ещё человек, находясь в 1919 году на Северном Кавказе, написал: «Что будет с нами дальше? Мы опоздаем, ибо мы наказаны. Мы начали пить чашу наказаний и выпьем её до конца. Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни… И мы, представители неудачливого поколения, вынуждены будем сказать нашим детям: платите, платите честно».

А ведь он не знал, за какие неимоверные муки предстоит платить своему народу.

В те годы не была официально объявлена численность репрессированного населения. Нынешние заявления российского правительства по этому поводу трусливо уменьшены или просто скрыты. Они пре следуют цели «спуска на тормозах» страшного периода отечественной истории для незыблемости собственной власти. Остаются сведения, которые удалось не так давно получить.

Это данные о московском расстрельном полигоне Бутово-2. По словам одного из бывших сотрудников КГБ, здесь за день уничтожали редко меньше ста человек, осуждённых по первой категории. Бывало 300, 400 и свыше 500 (сб. «Бутовский полигон»). Нетрудно подсчитать, что за два года существования этого огороженного участка на окраине города на нём из пулеметов было уничтожено около 200 000 ни в чем не повинных людей. Среди них – 940 священнослужителей различных религиозных конфессий. Жители ближайших домов жаловались в Моссовет на непонятный ночной треск, мешающий им спать.

Полигоны, находящиеся в черте Москвы, обнаружить было нетрудно. Об остальных говорят случайно полученные сведения. К таким принадлежит Каштачная гора в Томске, в которой захоронены тысячи. Её прозвали Томской Голгофой. Такие же расстрельные полигоны были во всех мало-мальски крупных городах, тем более в каждом областном и республиканском центре. В городе Ханты-Мансийск на сохраняемом как музей полигоне смерти построили в наши дни, несмотря на протесты духовенства, театрально-концертный центр.

Большое количество тел после расстрела бывало кремировано. Пепел употреблялся не для памятных урн, а в качестве удобрений для роста овощей в совхозах. На фабрике города Троицка под Москвой была создана технология переработки этого пепла в алмазы. Она была приведена в действие.

До сих пор неизвестными остаются судьбы миллионов, находившихся в каторжных лагерях, разбросанных по Уралу, Казахстану и Сибири. Председатель историко-литературного общества «Возвращение» С. Виленский считает, что только на Колыме, где он был узником, действовали около 200 лагерей строгого режима. Все они были пропускниками смерти. За двадцать лет их существования гибель людей в каждом из них была большей, чем в Бутово. Если произвести примерный подсчет, даже преуменьшив его, то только на Колыме погибло около 20 млн. человек.

Видный исследователь А. Антонов-Овсеенко в своей книге «Враги народа», – автор имеет в виду советские органы террора, – приводит как следствие растерянности после смерти Сталина официальную справку КГБ СССР на имя Хрущева. Согласно ей, с 1934 по июнь 1941 года в СССР было расстреляно 19 840 000 человек. Заключённый Жак Росси в своем многолетнем труде, – Росси сидел 22 года, – «Справочник по ГУЛАГУ» (сокращённое обозначение Главного управления лагерей в системе НКВД) считает, что только в 1937 г. было 16 миллионов заключённых с особо строгим режимом содержания.

Согласно проведённым уже в наши дни поискам в секретных архивах академиком Александром Яковлевым – председателем комиссии при Президенте России Б. Ельцине по реабилитации политически репрессированных – документально установлено и опубликовано, что лишь за 30 лет советской власти только в РСФСР в ходе политического террора репрессирован сорок один миллион человек. Столь грандиозный масштаб позволяет считать совершённое геноцидом собственного народа, сохранившим соответствующее наследство в генах уцелевших и вновь родившихся.

Общество «Мемориал», в результате многолетних исследований, пришло к более подробным цифрам. Органы безопасности, начиная с организации органов ЧК (1917 г.), репрессировали 4,2–4,5 млн. человек. Подвергшиеся расправе по политическим решениям, – крестьяне и принудительно переселенные в Сибирь жители с территорий восточной Польши, Прибалтики, Бессарабии, а также депортированные во время войны, – 6,5 млн. человек. Историк Р. Конквест, как мы уже упоминали, считает, что по этой категории погибло, – помимо жителей захваченных территорий, – 14,5 миллионов репрессированных. Так называемые «лишенцы», то есть лица, объявленные вне закона и лишённые продовольственных карточек, составили 4,0 млн. человек. Погибшие от организованного голода на местах – 6–7 млн. По изуверским указам за кражу нескольких колосков ржи были отправлены в лагеря 4,0 млн. человек, а 13 млн. наказаны так называемыми исправительно-трудовыми работами на местах принудительной высылки или службы. Тем самым они были обречены на голодное существование и высокую смертность. Итого: 40 млн. человек (А. Рогинский, RTVI «Свободная пресса», 2009 г.).

Доктор наук, историк Г. Мирский уточняет, что каждый день в стране расстреливали и умирали в лагерях 600 человек. Это составляет более 200 тысяч человек в год. (RTVI, 3 июля 2010 г.). А таких годов было немало.

Приведём документальную версию видного сидельца Льва Нетто, брата знаменитого спортсмена: «После смерти Сталина состоялось объединение МГБ (министерство госбезопасности) и КГБ (комитет госбезопасности). Их сотрудники испугались, что лишатся куска хлеба, и, чтобы показать, что они нужны, усилили террор» («Нов. газета», 15.04.12 г.).

Современный отечественный историк Д. Фост сообщает также о, по его выражению, «террористической инерции» аппарата КГБ после смерти Сталина. За период 1953–60 гг. этот механизм репрессировал почти то же количество людей, что и в 1937 году (RTVI, февраль 2010 г.). Столь серьезное утверждение требует документального подтверждения. Кенгирское восстание заключённых в 1954 году, восстания в других лагерях, подавленные танками и артиллерией, подкрепляют слова историка.

Ещё один расчёт числа погибших. Из десятков миллионов арестованных домой после 1956 года вернулись около 600 000 человек.

Где остальные?

Невозможно обойти вниманием так называемую «реабилитацию» жертв массового террора после ХХ и XXII съездов КПСС. Она была политически лукавой и ставила своей целью сохранение, несмотря ни на что, авторитета существовавшей власти. Надо было выделить дела действительных военных преступников и уголовников как не подлежащих реабилитации, а остальных без всякого пересмотра дел оправдать одним законодательным актом и покаяться перед миром. Вместо этого с удивительной неспешностью пересматривалась бредовая юридическая клевета следователей и судей в бесчисленных бумажных делах. Власть хотела внушить, что беззаконий не было, а были только судебные ошибки. Она утверждала также, что террор касался только некоторых людей, а не всего народа.

Если органы реабилитации долго анализируют дело каждого репрессированного и вникают в юридические подробности, то уже одним этим устанавливается фальшивая верность уголовно-процессуальному кодексу.

Реабилитация должна исходить от разоблачения преступного строя эпохи. Делать это должны были не работники прокуратур, унаследовавшие должности и дух преступных «троек», а высшие органы политической и государственной власти. Тогда было бы возможным провозгласить невиновность всех и каждого в одном правовом акте.

Известно также, что 64 тома дел, собранных бывшей репрессированной О. Шатуновской по заданию Хрущёва в 1962 году, содержали полный список преступлений эпохи большого террора. После окончания хрущёвской каденции большинство дел было уничтожено по указанию Брежнева. Это ещё раз подтверждает трусливую рутину «реабилитации». Как сказал С. Виленский – «шайка преступников старается списать миллионы своих “мокрых” дел».

Правительство России уже в наши дни не обращает должного внимания на денежную компенсацию моральных и материальных потерь репрессированных. Она, несмотря на инфляцию рубля в тысячи раз, не пересмотрела суммы компенсаций должным образом и этим ещё раз оскорбила людей.

Народ, как всегда, безмолвствует. Можно было бы истолковать это молчание как «знак согласия». На самом деле он не был согласен и не был несогласен, но – покорён. Крестьяне реагировали на террор как на стихийное бедствие. Но не все. Писатель-крестьянин из сибирской глубинки, инвалид Великой отечественной войны написал: «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности. В начале тридцатых годов сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей – и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками. Кремль со вшивотой, в нём засевшей, задавило бы вместе со зверующей бандой по самые звезды. Нет, сидели, ждали, украдкой крестились, с шипом воняли в валенки.

Окрепла кремлёвская клика, подкормилась пробной кровью и начала расправу над безропотным народом размашисто, вольно и безнаказанно» (В. Астафьев).

Архивы закрыты.

Забывчивость о большом терроре и организованном голодоморе касается потери всей исторической памяти. Значит, у СССР, а равно у Российской Федерации, истории нет. Она расстреляна и может воскреснуть только после общенародного признания и покаяния за всё перенесённое в ХХ веке. Отсутствие такового сказывалось всегда и осталось ещё одним знаком несуществования страны. Такое страшно обнажить, ибо публикация правды травмировала бы целый народ, и он перестал понимать, кто он такой на самом деле. Значит мучительно искал бы выход из положения. Это была бы справедливая травма – очищение.

Подводя такие итоги сегодня, народы не только России обязаны основательно подумать о безопасности человечества. Это тем более необходимо, что в глубинах российского населения снова прорастают семена, посеянные гиблым прошлым. Необходима их трезвая оценка и волевой потенциал возрождённой культуры.

В такую оценку надо внести и экономический анализ прошлого.

Индустриализация страны должна была обходиться дёшево. Партийная верхушка без сожаления продавала западным покупателям художественные ценности, придававшие государству особое достоинство, а также драгоценности, золото и, как мы уже говорили, продовольственные запасы – взамен на поставку промышленного оборудования. Всё это казалось ей малым. Она исчерпала честные сделки и шла на методы, наиболее близкие её натуре: в суровом климате, – зимой до 60 градусов мороза, – освоение Севера и восточной Сибири миллионами каторжников, которые умирали во много раз быстрее, чем на воле. Это создавало экономику с небольшими затратами, но со слабыми трудовыми достижениями.

Если Сталин хотел рассматривать заключённых как эффективную рабочую силу, то почему не позаботился об её производительности? Если Хозяином двигал трезвый расчёт, то в данном случае он привёл бы к ослаблению жестокого режима для заключённых и лучшему их питанию. Этого сделано не было – всё говорило о том, что большевизм зачёркивает здравый смысл и понимает его как некую буржуазную выдумку. Что же было для власти важнее: полезная деятельность заключённых при 12–14-часовом рабочем дне или нарастающая инвалидность и быстрая смертность при такой нагрузке? Режим рассматривал людей как дешёвый стадный товар. Это означало, что у тоталитарного строя преобладал не трезвый расчёт, а голое воспалённое чувство уничтожения себе подобных.

Заколдованный круг можно более ясно увидеть в простой калькуляции. В неё входили затраты на скудное питание заключённых, оплату охранного персонала и поставку технического оборудования. Все строительные работы и добыча рудных ископаемых совершались бесплатно, голодными людьми. Также ничего не стоила в глазах хозяйственников смерть осуждённых, даже приобретших на каторге профессиональный навык. Эту статью расчёта также отбрасывали в сторону. Слабая отдача устраивала руководство. «Пусть такая, зато более дешево, чем на воле», – рассуждало оно, и было право: стоимость добытых ископаемых и строек в лагерях с гаком покрывали расходы на каторгу. Оплата массовой смертью за индустриализацию также не стоила ничего. Такое нельзя назвать строительством социализма. Шло сооружение промышленной державы с рабовладельческим строем, отвергающим правду национальной истории и оставляющей только жестокость, нерасчётливость и дикие нравы.

Согласно переписи населения, в ГУЛАГе было 2 миллиона 126 тысяч надсмотрщиков и надзирателей, не считая войск НКВД и служащих. Здравый политический смысл мог подсказать, что массовый террор экономически слабо выгоден. Если бы такая оценка произошла, то могла быть сокращена численность лагерей и стражников. О значении этого говорит и то, что заключённые-уголовники составляли только 12 % лагерного населения и потому могли быть сосредоточены в куда меньшем количестве лагерей. В преддверии Отечественной войны нетрудно подсчитать, что система ГУЛАГа отвлекала от действующей армии не менее 140 потенциальных дивизий. Наверное, не стоит упоминать, как бы такое сказалось и в обороне, и в наступлении.

Улучшение условий содержания заключённых было невозможным и по политическим причинам. Умеренная либерализация режима в лагерях могла привести к ослаблению атмосферы страха в стране. Смягчение режима явилось бы подрывом фундаментальной основы власти. Более того, был применен особый приём – временное освобождение узников и отправка их по домам. Там они рассказывали о том, что перенесли. После короткого отпуска их снова возвращали в лагеря, и на сей раз дверь на свободу была закрыта. Люди, принимавшие отпускников, испытывали непроходимую растерянность, покорность и больший страх.

Принудительный труд имел в виду и другую задачу.

Уменьшение численности населения давало в СССР большую гарантию сохранения абсолютной власти, чем при гуманной политике. Когда людей становится меньше, то страх становится более эффективным, и такие люди становятся более подходящими фигурами для диктатуры. Прикрытие хранимой до остервенения идеи может им казаться убедительной и в острые моменты подчиненной неограниченной воле с символическим соблюдением законности. Такое положение дает толчок мысли для дальнейшего размышления. В истории, как мы уже отмечали, почти всегда шла борьба за власть между лучшими и худшими представителями каждой нации. В ХХ веке это правило было перевёрнуто. Большевизм, нацизм, маоизм завоевали свои неограниченные права в то время, когда лучшие, в качестве лидеров в демократических странах, шли на добровольное ограничение собственных властных возможностей.

В сферу политической пропаганды входили не только прямые восхваления режима, но и усиленная бюрократия, пронизывающая весь государственный аппарат. В эту сеть входили партийные, административные, судебные, правоохранительные органы. Каждый из них и его служебные представители всеми силами стремились доказать свою необходимость как прямое воплощение привлекательной идеологии. Такая зависимость позволяла считать советские учреждения отнюдь не самостоятельными, а лишь формально административными. Любое их действие могло быть аннулировано вышестоящими организациями, утверждающими этим свою нужность, или партийными органами, которым доказывать свою правоту не было необходимым. Изобилие идейных ссылок всегда было наготове. Идеология приобретала обрядовый характер, и именно им обосновывались распоряжения и доказывалось собственное существование. Оно давило на психику людей и не позволяло им анализировать происходящее. Борьбу между лучшими и худшими обычно определяет общественная ситуация, называемая «политической». Своеобразие событий в СССР-России состоит в том, что инстинкт самосохранения нации был нарушен у трёх, четырёх поколений ХХ века. Для убеждения мировой общественности помогал также гром очередных «выборов» в Верховный совет СССР. Слаборазвитое и запуганное поколение не интересовалось результатами, а только принимало к сведению имена очередных депутатов. О массовом недовольстве не могло быть и речи. На волнах безграничного произвола труд был интенсифицирован гораздо больше, чем при царском режиме. Конечно, это противоречило вкусам русского работяги. В политическом оглушении и беспамятстве он ощущал себя совсем в другом мире. Вместе со своими собратьями впадал в беспробудный сон с тяжёлыми сновидениями. И не разбужен до сих пор.

Ещё в позапрошлом веке было сказано Талейраном: «Со штыками можно делать всё, но сидеть на них нельзя». Правители и народ презрели это предупреждение. Экстремизм не может жить без войны. Даже в относительно мирные годы он употреблял слово «борьба», которое принимало нелепо расширительный смысл: «Борьба за урожай», «Борьба за выполнение плана». Борьба или война за всё естественное означала, что советская действительность противоречила человеческой природе. Писатель И. Ильф саркастически заметил: «Не надо бороться за чистоту, подметать надо».

Советских людей невозможно было просветить для трезвой оценки происходящего, а тем более – задач на будущее. Они отшатывались от всякой неприкрашенной правды.